ИНТЕЛРОС > Валентина Федотова > Терроризм: попытка концептуализации

Валентина Федотова
Терроризм: попытка концептуализации


01 июня 2011

Одним из побочных следствий глобализации является терроризм. Он создал новые угрозы, ощущение повседневного риска и глобализации локальных несчастий. Он затруднил коммуникации, создал подозрительность и отодвинул проблему идентичности в дальний угол как не столь своевременную на фоне постоянного страха, подчеркивающего квазиприродность общества и невозможность человека воздействовать на ситуацию. Это – новое явление, не имеющее ничего общего с прежним терроризмом, хорошо знакомым России XIX и XX веков.

Терроризм, начало которого исчисляется на Западе с ужасного события 11 сентября 2001 года — самолетной атаки летчиков-смертников на Всемирный торговый центр в Нью-Йорке, приведшей к гибели около 3000 человек, к разрушению этого выдающегося архитектурного сооружения и к ощущению небезопасности жизни, новому для Америки, — по-существу, начался ранее этой даты. Терроризм проявлял себя ужасающим образом в в России, в США и в других странах и прежде. Но 11 сентября знаменательно тем, что показало уязвимость всех, даже самой богатой и самой могущественной страны в мире. Оно обозначило терроризм как значимый и устрашающий симптом XXI века.

Основные различия старого и нового терроризма

Терроризм — не новое явление. В истории России он был частью революционной борьбы, в которой концепция «бомбизма» занимала немалое место, особенно в XIX веке. Цареубийство казалось многим революционерам единственным актом, который всколыхнет Россию. Декабристы замышляли террористический акт[1]. Народовольцы осуществили его практически[2]. В. Фигнер вспоминает речь А.К. Соловьева, которая впервые для нее прояснила умысел цареубийства. Эта речь характерна наличием всех признаков, которые позволят дать определение терроризма тех лет: «Я бросаю место волостного писаря и поеду в Петербург, чтобы убить императора Александра II. Бесполезно жить в деревне. Мы ничего не в состоянии будем сделать в ней, пока в России не произойдет какое-нибудь потрясающее событие. Убийство императора будет таким событием: оно всколыхнет всю страну. То недовольство, которое теперь выражается глухим ропотом народа, вспыхнет в местностях, где оно наиболее остро чувствуется, а затем широко разольется повсеместно. Нужен лишь толчок, чтобы все поднялось»[3]. Обратим внимание на то, что предполагается убийство конкретного и важного лица, ответственного за внутреннюю политику государства. Но при этом целью убийства является не его смерть, а взрыв, который произойдет после этого в обществе и спровоцирует революцию.

Эта особенность террористического акта — опосредствованность его конечной цели — послужила причиной того, что терроризм стал рассматриваться как метод, связанный с использованием насилия против людей, которые как политические деятели или агенты власти мешают осуществлению целей группы или целей народа[4]. Эсеры считали терроризм «способом самообороны общества от произвола властей»[5]. В России существовала глубокая связь между терроризмом и анархизмом. Ссылаясь на слова Ницше о том, что только вещи, не имеющие истории, могут быть определены, американский исследователь терроризма У. Лакер пишет: «Нет нужды говорить, что терроризм имеет очень долгую историю»[6], а, следовательно, не имеет однозначной дефиниции: что на каждом этапе и в каждой стране должны появиться конкретные определения терроризма, соответствующие его своеобразию. Так, О.В. Будницкий считает, что анархический терроризм «представляет собой самостоятельную разновидность этого способа борьбы, основывается на других принципах, нежели терроризм политический. В основе его лежит идея “пропаганды действием”»[7]. Однако, сравнивая сказанное с вышеприведенной с речью А.К. Соловьева, легко видеть, что и народовольцы представляли себе террор как «пропаганду действием». Ведь это они отчаялись добиться успеха в переустройстве России путем мирной работы в деревне. Следовательно, минималистское определение старого терроризма может быть таким: применение группой или отдельным индивидом насилия в отношении неугодных им политических акторов с целью убеждения масс в возможности успешной борьбы и стимулирования их протеста.

В 70-е годы XX века прокатилась волна террора по Западной Европе, выросшая из анархизма, революционаризма, национального экстремизма.

Лакер приводит определение терроризма 1990 года, используемое американскими ведомствами по борьбе с терроризмом: «Терроризм — это незаконное использование или угроза использования силы или насилия против лиц и собственности, чтобы принудить или запугать правительства или общества для достижения политических, религиозных или идеологических целей»[8]. Как видим, сущность та же — «пропаганда действием».

Однако уже на интуитивном уровне терроризм сегодня предстает как новый терроризм, и некоторые размышления на эту тему приводят к различным, но не противоречащим друг другу характеристикам «новизны» современного терроризма.

На Западе существует огромная литература[9] по проблемам терроризма в XXI веке, но концептуальная разработка проблемы не произведена и даже считается не вполне уместной. Слишком велика цена понесенного людского, материального и морального ущерба, зияет провал «нулевой отметки» Нью-Йорка, проходящий по линии фундамента несуществующего уже Всемирного торгового центра, чтобы абстрактные рассуждения, включающие элемент не только объяснения, но и понимания, не казались проявлением безразличия. Как выразился один американский профессор: «Нечего рассуждать о терроризме, искать дефиниции и строить теории. Террористы — это преступники, и их надо уничтожать. Терроризм — это преступление, и с ним надо бороться». Подобное настроение понятно и нашим гражданам, и нашим ученым. Тем не менее, без анализа причин и сущности терроризма, его новых черт, его связи с комплексом происходящих перемен в мире невозможна и борьба с терроризмом.

Огромное количество литературы на Западе по проблемам терроризма 70-х годов XX века так же бедно концептуализацией по другой причине – терроризм тогда казался случайным проявлением злой воли, политического экстремизма и анархии, с которым легко справиться полицейскими методами. Наиболее выраженое концептуальное описание терроризма представил в это время В. Лaкер[10]. Но сегодня именно Лакер определил терроризм XXI века как новый, опубликовав уже упоминавшуюся работу еще до событий 11сентября 2001 года[11]. Новый терроризм представляется ему более технологически оснащенным, приводящим к обширным разрушениям и жертвам, менее многоликим.

Для отечественной литературы характерна несколько замедленная теоретическая реакция на это устрашающее явление. Но в некоторых публикациях указывается на то, чего нельзя было бы сказать о терроризме XIX века или 70-х годов XX века. Так, в подборке статей, опубликованных журналом «Философские науки», В.М. Розин высказывает мнение, что терроризм нашего времени освоил технократический подход. В.В. Никитаев полагает, что терроризм — это месть отставшей части мира преуспевающей его части, вызванная окончательностью раскола и невозможностью «догнать» сегодняшний Запад. Г.Г. Копылов считает, что терроризм сегодня есть следствие осознания того, что единство человечества, его «сущностная одинаковость» недостижимы[12]. Эти точки зрения не исключают друг друга, но вряд ли определяют новый терроризм полностью.

Терроризм часто характеризуется как попытка надавить на правительство чужой или собственной страны, используя способность телевидения наглядно продемонстрировать всему миру ужасы насилия против мирного населения. Без телевидения, особенно терактов в живом эфире, террористы не могли бы надеяться на способность своих жертв, их родственников и части населения выдвинуть властям требования, совпадающие с их собственными. Фактически терроризм — это насилие, осуществляемое группой людей по отношению к государству как политическому субъекту через посредство насилия и угрозы насилия в отношении мирных граждан. Это — форма политического послания, ультиматум. Другое определение, приведенное на конференции «Евроатлантическое сообщество — сообщество ценностей» в Солониках (декабрь 2002 г.): терроризм — это деятельность негосударственного актора, который наносит урон негосударственным организациям для нанесения вреда государству. Террористы воюют с государством через войну с населением без шанса стать государственным актором.

Следовательно, сущность терроризма как «пропаганды действием», ультиматума сохраняется, но меняется предмет его атаки. Им становится не политически ответственный индивид, а мирное население. И меняются так же технологические возможности атаки. От ножа, выстрела — к динамиту, самолетной атаке, биологическому, химическому и потенциально к ядерному оружию. Все это превращает новый терроризм в глобальную угрозу. Это общее для большинства мнение впервые высказал, пожалуй, Лакер в книге о новом терроризме.

Разумеется, «старый» терроризм не исчез и часто соседствует с «новым».

Анализируя сегодняшние взгляды на терроризм, легко обнаружить отмеченные выше моральные препятствия его концептуализации; политические причины — опасение потерять «образ врага», а отсюда решимость борьбы с ним.

Немалой преградой для понимания сущности терроризма является так называемая политическая корректность. Существуя вполне обоснованно, в сегодняшних условиях она выступает как запрет на публичное обсуждение наиболее острых проблем, противореча одному из ведущих принципов демократии — открытой дискуссии и обсуждению. Порой начинает казаться, что этот полезный принцип превысил допустимые границы своего применения, закрыв возможность обсуждения наиболее болезненных проблем. Но меня интересуют прежде всего познавательные трудности. Оглядываясь назад, видишь, что если бы такие феномены, как девиантное поведение, криминал, анархия, хаос, протестное движение, революции не были бы теоретически осмыслены или по крайней мере концептуализированы, мы бы не могли их различать и понимать, не получили бы познавательных средств для их анализа. Познавательный опыт предшествующих эпох не давал для этого необходимых подходов. Как отмечает Бауман, «встреча с неясным, непроницаемым, неожиданным ни в коем случае не была чертой модернити. Новой оказалась беспомощность древних и средневековых методов, позволяющих скорее уклониться от тяжелых психологических и прагматических последствий неопределенности человеческой судьбы и перспектив, чем преодолевать их»[13]. Пожалуй, моральные и политические «запреты» на анализ терроризма преследуют те же цели — психологически и познавательно «уклониться» от непредсказуемых и чудовищных последствий терроризма и от понимания его как признака новой эпохи.

И все же, думаю, стоит обрисовать ряд подходов, концептуализирующих проблему терроризма, выяснить их совместимость, предложить свою трактовку и описать те условия, при которых терроризм, представляющийся сегодня сущностным фактором XXI века, может быть ослаблен.

Теоретические ресурсы объяснения причин и сущности терроризма.

Размышления о терроризме можно разделить преимущественно на социологические, цивилизационные и социально-психологические. Все частные объяснения укладываются в указанные три типа. Так, полагаем, что приведенная выше точка зрения В.М. Розина принадлежит социологическому подходу, В.В. Никитаева — к социально-психологическому, Г.Г. Копылова — к цивилизационному. Рассмотрим эти три подхода, а также четвертый — предлагаемый нами политологический подход.

Социологический подход

Социологический подход основан на выявлении таких источников агрессии, как отсталость и бедность. Эти вечные спутники неравномерности развития не только не устраняются, но усугубляются глобализацией[14]. Глобализация, плодотворно влияя на экономическое развитие западных стран, негативно воздействует на состояние периферийных зон.

Почему такой разрыв приписывается следствиям глобализации, хотя из доклада ООН видно, что он нарастал и в период, предшествующий глобализации? Во-первых, цифры свидетельствуют об ускорении разрыва развитых и неразвитых, богатых и бедных стран с началом глобализации. Во-вторых, у информационно, экономически и технологически развитых стран в ходе глобализации возникают неоспоримые преимущества. В-третьих, перемены на Западе так велики, что сегодня нельзя рассчитывать на догоняющую модель модернизации. Отсталость теперь преодолеть труднее, догнать Запад невозможно. Представление о модернизации меняется. Объяснение терроризма бедностью, неравенством часто оспаривается. Доказательством обратного служит то, что многие лидеры терроризма – образованные и богатые буржуа. Делает ли это тему бедности иррелевантной теме терроризма? Не всегда бедность связана с терроризмом, но в идеологии терроризма бедность играет центральную роль, наряду с унижением, необразованностью, отчуждением, маргинализацией, отсутствием глобальной идентичности при разрушении локальной. В условиях высокой технологической оснащенности и разрушенной идентичности ее обретение происходит нередко в уродливых формах, в том числе и таких, которые ведут к терроризму. В частности, новые технологии разрывают привычные связи, формируют новые жизненные стили. Это происходит не только на Западе с его технологической революцией, в посткоммугнистических странах с их социальной революцией, но и на Востоке. Так, М. Кастельс в качестве примера такой искусственной идентичности приводит японскую террористическую организацию «Резонанс “Аум Синрикё”, особенно среди молодого, высокообразованного поколения, можно рассматривать как симптом кризиса установленных образцов идентичности вкупе с отчаянной нуждой в построении нового, коллективного Я, значимо смешивающего духовность, передовую технологию (химию, биологию, лазеры), глобальные деловые связи и культуру милленаристского конца истории»[15].

Глобализация предполагает обмен товарами, капиталами и людьми. Поскольку мир раскололся на страны, которые имеют высокий уровень жизни, высокую ценность жизни и высокую ценность труда, с одной стороны, и на тех, которые имеют низкий уровень жизни, низкую ценность жизни, низкую ценность труда, легальный обмен людьми невелик, иначе обездоленные со всего мира ринулись бы на Запад. Но зато вырос трафик — так называют нелегальную торговлю людьми, в особенности женщинами и детьми, часто используемых в сексуальных целях, из бедных и неразвитых стран в богатые и развитые. Социальные контрасты превращают терроризм в орудие протеста. И безусловно то, что невозможность легального политического разрешения проблемы может быть источником терроризма. Реакция на это может быть различной, вплоть до противоположностей: от требований развития, сегодня во многом заблокированного политикой глобализации Запада для отсталых стран, до традиционалистского бунта против модернизации, которая не приносит видимых результатов.

Цивилизационный подход

Конфронтация «многообразие — раскол» еще более подходит для характеристики цивилизационных противоречий Севера и Юга. Нет нужды повторять полемику относительно концепции С. Хантингтона, который, пренебрегая политической корректностью, определил линии цивилизационного раскола как черту грядущего после окончания холодной войны нового конфликта. Терроризм имеет приметы цивилизационного противостояния.

«Почему они ненавидят нас?» — спросил Дж. Буш и сам же ответил: «Потому, что они ненавидят нашу свободу». Это напоминает упоминавшуюся выше речь лорда Литтона, произнесенную в Индии в 1878 году, в которой он сообщил индусам о высокой миссии Британии, несущей в Индию идею свободы достоинства каждого человека посредством свободы печати. Не менее таинственно выглядит и «формула» Буша для террористов. Политическая корректность, как уже было отмечено, не позволяет в США обсудить этот вопрос. Только два «еретика» — Г. Видал и Н. Чомский — попытались ответить на вопрос Буша, не щадя Америки, но это не вызвало общественной симпатии и при данных обстоятельств не могло ее вызвать.

В книге Видала, опубликованной в России раньше, чем в Америке, автор показывает, что высокомерие США по отношению к другим народам, гегемонизм, триумфализм, легкое использование военных и полицейских операций, убежденность в своем политическом и нравственном превосходстве заставляет таких людей, как американец Тимоти Маквей, взорвавший дом в Оклахома-Сити, решиться на террористический акт, надеясь, что лишь таким способом он получит возможность через СМИ объяснить причины своего недовольства Америкой, так и исламских террористов перейти к борьбе доступными им средствами[16].

Многие в Америке и за ее пределами считают сам вопрос о сущности терроризма манихейским, раскалывающим на полюса плюралистическую страну, где сосуществуют «мы» и «они». Хантингтону противостоят не только идеи космополитизма, глобализации, но и понимание терроризма как варварства, сражающегося с цивилизацией. Варварство несомненно имеет место, но оно паразитирует на культурах, которые допускают терроризм.

Социально-психологический подход

Классической социально-психологической работой по проблеме терроризма является книга немецкого ученого Э. Хоффера под заголовком «The True Believer» («Истинноверущий»)[17], вышедшая в 1961 году. Долгую славу этой книге составил глубокий анализ массовой психологии, тех ее черт, которые формируют тип «истинноверующего», т. е. глубоко убежденного и деструктивно настроенного человека. Среди этих черт «призывы массового движения» — желание перемен, желание субститутов, внутренняя изменчивость масс. Большую роль играют несчастья и бедность, непомерный эгоизм и амбициозность, доктрины, фанатизм, стремление к лидерству и пр. Эволюция такой персоны или групп: — от слов к делу, к «полезным массовым движениям».

Лакер в двух упомянутых книгах видит причину терроризма в фанатизме, в ответе на государственный терроризм, в человеческой природе, которая не меняется и при самых быстрых изменениях техники. Лакер много говорит и о так называемом государственном терроризме, что, как мне кажется, лишь запутывает вопрос. Скорее, соглашусь с О.В. Будницким, который считает термин «терроризм» не применимым к деятельности государства даже тогда, когда государство осуществляет террор. Посредством этого методологического приема удастся избежать путаницы в объяснении этих двух разных явлений.

Другой автор рисует несколько более упрощенную цепочку «радикализм – экстремизм – фанатизм – терроризм» как эволюцию субъекта, склонного к эскалации насилия и ответу насилием на насилие[18].

В формировании психологии террориста играют роль неоправданные ожидания, резкая смена идентичности, не дающая понять, когда украинцы так переменились к русским, а боснийцы стали интерпретировать свою идентичность как исламскую. И все-таки преобладающее толкование терроризма как деятельности ослепленных яростью фанатичных людей вряд ли может быть полностью принято. А. Уткин приводит в своей работе содержание написанного летчиком-самоубийцей письма, написанного задолго до атаки на Всемирный торговый центр. Спокойное по тону, оно содержит обращение к мусульманам с объяснением причин поступка поисками справедливости, религиозной обязанностью. Тот же автор упоминает и о дневнике японского летчика-камикадзе, атаковавшего американский самолет, но упавшего в море и не взорвавшегося. Он радуется, что полет отложили на день, что он еще раз увидит небо, а затем выполнит свой долг[19].

В уже упомянутой книге Видала приводится переписка с Маквеем, которая производит ошеломляющее впечатление. Эта переписка обнаруживает в Маквее не фанатика, не злобного человека и не психического больного. Его вменяемость подтверждает официально назначенный при рассмотрении его дела психиатр, который дает заключение о том, что Маквей просто является личностью, которая стремится целиком отдать себя своему делу. В своих письмах он похож, скорее, на М. Лютера, как был похож на него израильский студент Агал Амир, убивший израильского премьера Исаака Рабина. Маквей мстит за ужасы, перенесенные арабским населением во время войны в Персидском заливе, желая показать американцам, что такое эти ужасы, чтобы граждане США воздействовали на свое правительство. Объяснения Маквея не были представлены населению через СМИ, и его смерть стала посланием противоположного свойства — она свидетельствовала об опасностях, исходящих от зверей-террористов. Более точной характеристикой психологии террориста во многих случаях является не фанатизм, а монизм: «Они (экстремисты, террористы. — В.Ф.) игнорируют или подавляют комплексность (явлений. — В.Ф.) и плохо распознают или терпят любую двусмысленность, редуцируя оценку социальных институтов к “единым фиксированным стандартам”... таким, как черное – белое, истинное – ложное. Их романтический призыв к аутсайдерам или окружающим участникам типичным образом обусловлен их видимой приверженностью сознанию их пропонентов, одной из черт которого является элиминация различий между частными и общественными интересами...». Пожалуй, наиболее адекватная психологическая оценка терроризма должна исходить из понимания того, что они — представители традиционных обществ или традиционного сознания, которые, даже живя в других обществах, измеряют рациональность не способностью достичь цели, а неуклонной привязанностью к ценностям[20].

Терроризм — преступление, за которым должно последовать наказание. Но только если мы хотим уклониться от проблемы, тогда стоит упрощать ситуацию, чтобы превращать террористов в заведомых злодеев, одержимых исключительно низкими мотивами.

Трудно определить мотивацию террориста. Она одновременно может быть и политической, и религиозной, и психологической. Атакующие Америку ненавидели ее за триумфализм, за навязывание статус кво, несмотря на то, что радикальные исламисты недовольны своим положением и своим местом в глобальной экономике, за непонимание того, что они — другие, за отчуждение, за soft power («мягкая мощь» государства. В этой ненависти смешались правда и вымысел, из которых ковалась солидарность исламского мира и его маргиналов. Ненависть сочеталась с рациональными действиями — долгосрочным планированием, подготовкой, расчетом. Вряд ли все эти психологические соображения в чем-то убеждают и позволяют понять терроризм как явление, хотя для обезвреживания террористов они необходимы.

Политологический подход

Нетрудно заметить, что приведенные описания терроризма содержат характеристику множества его черт и предпосылок, которые безусловно имеют место. Бедность целых регионов и неравномерность глобализации, слабость общецивилизационного, общечеловеческого начала и психология фанатиков не может быть сброшена со счетов. Но почему реакцией на все это стал именно терроризм? Почему именно терроризмом, как утверждается во множестве работ, маркирует XXI век, хотя примеров его было немало и в XIX, и в XX веке? Существует ли интегральная характеристика терроризма, которая бы отделила условия его осуществления от его сущности, указала бы не только на общие, но и на конкретные признаки и предпосылки террористической атаки? Тут есть некоторая параллель с определениями условий революции и ее сущности. Раскол классов, как и цивилизационный раскол сопровождают их экономическое неравенство и способствуют революции и, соответственно, терроризму. Но при наличии экономического неравенства и цивилизационных расхождений революции (как и терроризм) могут быть, а могут и не быть. Бедность — так же причина революции. Но и при наличии бедности революция может состояться, а может и не состояться. Терроризм похож на социально-протестное или революционное движение, осуществляемое в условиях смерти класса и деполитизации. В этом качестве его питают социальные причины. Но это «революции», как правило, не претендующие на захват власти. Их цель — тревожить ненавидимого противника, погрузить его в состояние уязвимости, страха, создать для него условия, подталкивающие его к пониманию проблем тех, кто способен на эту отчаянную борьбу.

Одновременно терроризм похож на новый тип войны, который не всегда продолжает политику государства. Это война неполитических авторов, осуществляемая без объявления и с далекими, не в результате этой войны осуществимыми политическими целями. Среди ее источников — социальные и цивилизационные причины[21].

Вместе с тем терроризм — это международный криминал, технологически оснащенный и имеющий политические цели, выступающий как политический актор, хотя его деятельность направлена не прямо против своего или чужого государства, а через посредство атаки на мирное население. Его преобладающий источник — психологический: ненависть, зависть, жадность, желание наживы. Это — тот род криминала, который сопутствует разрушению традиционного общества, не сопровождаемого успешной модернизацией.

В этих характеристиках терроризма взаимодействуют прежде представленные социологический, цивилизацонный и психологический подходы, однако интегральная характеристика терроризма при этом остается ненайденной. Заключенный в одном явлении социальный протест, культурный конфликт и психологическая ярость увеличивает количество угроз в мире, делает их непредсказуемыми, подобно природным катаклизмам, а общество превращает в квазиприродную реальность.

Те, кто определяет терроризм как реванш и последний бой традиционализма, считают, что терроризм не является политическим действием, поскольку вся жизнь традиционных обществ не знает политики в современном смысле слова. Однако существует и другое мнение.

Прежде всего, терроризм выступает как способ борьбы слабых с политической силой государства, с которым они не могут вступить в непосредственную схватку. В цитированной выше книге об экстремизме отмечается, что экстремизм есть реакция на асимметрию в распределении политической ренты[22].

Считаю, что интегральная характеристика терроризма может быть именно политической. Как отмечает президент Пакистана Мушараф, «Бен Ладен дал своим ученикам проект, который оправдывал терроризм и давал им финансовые средства. Главная мотивация исламистов — не религия, а политика»[23]. Такой взгляд обусловлен прежде всего тем, что террористы имеют политические цели. Для Бен Ладана это — построение исламского халифата, для других — создание собственного государства, автономии, достижение определенного статуса в международной системе, выход на международную арену в условиях глобализации, когда наиболее развитые страны прочно обозначили свое лидерство. Террористы Шри Ланки, баски, ирландские и прочие террористические организации отличаются от исламских радикальных организаций может быть большей локальностью своих действий и более осязаемыми и реально возможными целями, они – менее архаические (призыв отдать свою жизнь взамен за вечное блаженство после смерти и помощь семье понятен умме, но в других случаях он предстает в более ослабленном виде).

Кроме того, политический характер террористических акций XXI века может быть обоснован посредством такой трактовки политического, которая не связывает политику исключительно со специализированной деятельностью государства. Методологию такого рода представил немецкий политолог К. Шмитт. Он полагал, что специфика этого рода деятельности может быть определена путем обозначения той главной проблемы, которую решает политика. Эта проблема характеризуется Шмиттом аналогично тому, как рассматривается эстетическое, этическое, экономическое. Эстетическое решает вопрос о соотношении прекрасного и безобразного, этическое — добра и зла, экономическое — пригодного и непригодного, рентабельного и нерентабельного. «Специфически политическое различение, к которому можно свести политические действия и мотивы — это различение друга и врага»[24]. Несмотря на то, что работа Шмитта написана в1927 году, он, как никто другой, сумел не только сформулировать сущность политического столь необычным образом, но и смог высказаться о событиях, которые происходят сегодня. Так, как бы подтверждая из прошлого, он описал политический характер террористической атаки на Всемирный торговый центр: «Реальное разделение на группы друзей и врагов бытийственно столь сильно и имеет столь определяющее значение, что неполитическая противоположность в тот самый момент, когда она вызывает такое группирование, отставляет на задний план свои предшествующие критерии и мотивы: “чисто” религиозные, “чисто” хозяйственные, “чисто” культурные и оказывается в подчинении у совершенно новых… условий и выводов отныне уже политической ситуации»[25].

Дав указанное определение политического, Шмитт не отбросил значение государства как основного агента политики и не отверг связь политического с деятельностью государства. Он просто объяснил причины такого положения дел: политическое автоматически не вытекает из отношения к власти, к государству, а, напротив государство обретает вес и главенство из-за своей политической природы — способности поддержать единство среди друзей, в том числе и прежде всего внутреннее единство и противостояние врагам. Государство — главный политический актор, но приведенное определение политического предполагает возможность и других.

Попробуем объяснить, почему условия, способные привести к революции, войне, массовому протесту сегодня ведут к терроризму.

Цитированный выше Шмитт своим определением сущности политического дал понимание и того, что такое деполитизация: «Если пропадает это различие (между другом и врагом. — В.Ф.), то пропадает и политическая жизнь вообще»[26].

Конец XX века принес острое понимание того, что все его трагедии и напряженность, революции и войны — следствие господства политики, бесконечной поляризации как международной системы, так и внутренней жизни государств на врагов и друзей. Перспективы менее конфронтационного будущего виделись в открытости, диалоге, в демократизации. Никто еще не думал, что столкновение цивилизаций или стилей жизни может стать не менее болезненным процессом. Возобладала ненависть к политике как таковой или попытка найти совершенное политическое устройство. С этой претензией выступил неолиберализм. Апеллируя к свободному рынку, он принял участие в деполитизации, обеспечивая под ее лозунгами свою политику и свою идеологию.

Произошли два встречных процесса деполитизации: на Западе и в России.

На Западе последнее десятилетие ознаменовалось нарастанием представлений о международной открытости как гаранте мира и неуязвимости. Страны, которые ввиду обстоятельств или по собственной воле находились в состоянии изоляции, даже если изоляция способствовала их собственному ускоренному развитию, представлялись особенно опасными. Распад коммунизма был воспринят и в России, и на Западе как уменьшение конфронтационной напряженности и предпосылка мира. Распространение демократии по миру, ставшее лавинообразным, также формировало надежду на мир. Один из исследователей описывает развитие демократии следующим образом: «1790: две или три демократические системы, которые еще могли быть под большим вопросом; 1920: десяток незавершенных, несовершенных, хрупких демократий; 1950: ряд стран, которые могли бы заявить о своем стремлении быть демократиями при условии, что качество этих демократий не позволяет их причислить к подлинным демократиям; 1999: термин “демократия” стал настолько преобладающим, что только несколько стран отрицают формы и ритуалы западной модели. Все произошло так, как если бы более не было альтернатив»[27]. Формула «демократические страны не воюют между собой» расширительно трактовалась, распространяясь и на те страны, которые на деле далеки от развитых западных демократий, но риторика политиков полна апелляции к демократии. Вера в то, что по мере разрушения бастионов закрытости, расширения открытости и прозрачности в международных отношениях будет воцаряться мир, а западные страны окажутся неуязвимыми, стимулировала глобализацию и распространение демократии. До 11 сентября 2001 года Запад не представлял, с какими внешними вызовами он столкнется. Цитированный выше автор за несколько месяцев до террористической атаки писал: «Отсутствие альтернативы западной политической модели устраняет внешние (для Запада. — В.Ф.) угрозы, но увеличивает внутренние»[28]. Термин «терроризм» еще отсутствует в большинстве футурологических, политологических и социологических книг. Но сегодня ясно, что политиков, — и даже такого сторонника открытости, как Б. Клинтон, — тревожила нарастающая вместе с открытостью уязвимость. Беспокоила она и многих других политиков в США.

Вместе с тем побеждала вера Клинтона в спасительность открытости, прозрачности, а также его и многих других политиков убежденность в благотворности деполитизации, которую несет с собой глобализация, в возможность говорить от лица человечества. Деполитизация оказалась связанной с объективным ослаблением Вестфальской системы национальных государств, с появлением негосударственных политических акторов, таких, как неправительственные и гуманитарные организации, с расширением полномочий гражданского общества, со «смертью класса», исчезновением или фрагментацией идеологий, более пестром структурировании общества и уходе масс, постоянно присутствовавших на исторической арене XX века, с этих позиций в его конце и начале XXI века[29], с телевизионной имагологией, когда политик представал перед населением не как носитель проекта и программы, а как и прежде всего во многих отношениях привлекательная личность, в политическом и культурном плюрализме, уменьшающем поляризацию на друзей и врагов, а, следовательно, как казалось, ослабляющем конфронтации XX века[30].

В России попытка М.С. Горбачева творить политику от имени «всего мира» оказалась по крайней мере преждевременной, ибо это не помешало появиться возрастающему количеству «врагов», войн и конфликтов на территории бывшего СССР и не ослабило следования национальным политическим интересам в мире. Благородное стремление к моральной легитимизации международной политики оказалось практически беспомощным и в период Ельцина сменилось полным цинизмом внутри страны и полным соглашательством с требованиями извне (отчасти как формой признания аморальности многих эпизодов предшествующей внешней политики и даже ее как таковой), непониманием внешнеполитических интересов России. Распад коммунизма сделал глобализацию возможной и по времени совпал с ее началом в 90-е годы. Он ликвидировал прежде закрытые для капитала, товаров и информации зоны и способствовал, с другой стороны, победе либерализма, свободной торговле в глобальном масштабе. Россия перешла от моральной и ценностной легитимизации открытости, осуществляемой М.С. Горбачевым, к идеям, которые отстаивали западные политики, видя в глобализации закрепление статус-кво, к которому теперь стремился не только Запад, но и Россия, т.к. ей было что терять.

Надо признать, что ученые были более критическими в отношении упований на глобализацию. Они указывали на неразрывность глобального и локального (Р. Робертсон), на новые, не менее легкие проблемы глобального будущего (Т. Иногучи), возможный конфликт цивилизаций (С. Хантингтон), нелинейность развития и возможные изменения в направленности развития (И. Уоллерстайн), на глобализацию лишь как начало нового процесса социальных трансформаций, протекание которого в исходном виде не гарантировано (М. Олброу), на ее неравномерность и тяжелые социальные последствия в плане разрыва богатых и бедных стран, развитых и неразвитых стран, на дискриминационную стратификацию наций (доклады ООН), на множественность глобализаций (П. Бергер, С. Хантингтон), на превращение общества в квазиприродную реальность (У. Бек, Б. Капустин), на опасную для обществ потерю идентичности и фрагментацию вследствии политики мультикультурализма, идущей дальше, чем просто признание и уважение к многообразию культур, в направлении их партикуляризации (К.-О. Апель, З. Бауман, Б. Барри), на непредсказуемые последствия появления новых политических акторов, возможно нелигитимных (Я. Пакульски, М. Уотерс, Дж. Скотт), на необходимость разумного взаимодействия увеличившего свое влияние гражданского общества и государства, которое должно усилиться «выше и ниже рынка» (Э. Гидденс), на опасность гуманитарных интервенций (Д. Уорнер) и пр. Теме деполитизации развитых обществ и государства в условиях глобализации уделено особое внимание. Бек характеризует отсутствие политики в условиях глобализации как революцию, имеющую множество негативных последствий[31]. Боггс озабочен нарастанием корпоративности власти[32]. Однако опасность интеграции всех этих факторов в общую предпосылку терроризма нового типа еще не была отмечена.

Опыт превращения «окончательной победы» в поражение хорошо известен. Это опыт СССР, где отсутствие политической оппозиции привело общество на определенном этапе к тотальному отрицанию прошлого, к политизации снизу, позволившей Б.Н. Ельцину прийти к власти, и распаду страны. В Турции, где подавлялись левые движения и болезненно реагировали на оппозицию, ислам вобрал в себя все виды протеста, политизировался и превратился в политическую оппозицию. Чеченский криминальный опыт и терроризм политизировались под видом сепаратизма. Атака на Всемирный торговый центр обнаружила, что нашлись религиозные группы, которые объявили ответственных за глобализацию своими врагами, немедленно выделившись из пестрой толпы антиглобалистов, борющихся против явления, а не против тех, кого они могли бы обвинить.

Ситуация показала, что перед умственным взором политиков, надеявшихся на роль глобализации в преодолении конфронтаций, стояли прежние конфликты XX века, так же, как перед военными всегда встают образы прежних войн. Ослабление государственной международной системы как главного и легитимного актора международных отношений, отсутствие глобальных политических структур, а значит, возможности политического решения имеющихся конфликтов, приводит к нелигитимным политическим решениям и действиям.

Терроризм представляется формой архаической политизации, при которой предельно упрощенная система координат «друг – враг» лишена всяких государственных и дипломатических начал и взывает к древнему инстинкту мести, отчасти родовой мести, что и приводит к атакам против населения, ради воздействия через граждан и СМИ на правительства атакуемых стран для достижения рациональных политических целей. Не отвергая ранее приводимые дефиниции терроризма, я пытаюсь дополнить их указанием на ту характеристику, которая представляется мне интегральной: форма архаической политизации. Почему возникла именно эта форма?

Мотив мести и самоутверждения, заемный у Запада триумфализм, готовность пожертвовать жизнью ради архаической политизации – главные факторы, которые несомненно являются психологическими, но не только в плане индивидуальной психологии, а коллективным архетипом архаического образа политики. Этот образ извлечен из глубинных пластов культуры разрушаемых — прежде всего деньгами, материальными и технологическими соблазнами — традиционных обществ. Однако, несмотря на эту архаическую подкладку и метафизические цели прозелитического радикального ислама, к которым мы относим также и создание исламского халифата, у террористов были практические цели — спровоцировать такое негодование уммы, которое привело бы к смене прозападных режимов в Пакистане, Саудовской Аравии и Египте. Ответная риторика Дж. Буша неадекватна представлениям террористов, но взывает также к архаическим началам американского политического сознания. Практические же цели Буша состояли в том, чтобы не дать свергнуть эти режимы, упредить эти попытки, уничтожив лагеря подготовки антиамерикански настроенных террористов в Афганистане, а также взять под контроль нефтяные запасы Персидского залива[33].

В докладе, посвященном терроризму, российский историк А.И. Фурсов сказал, что большевики и фашисты были людьми, открывшими XX век, а террористы — людьми, открывшими век XXI. И хотя большинство участников клуба «Свободное слово» в Институте философии РАН не поняли, почему это так, интуитивно все были склонны согласиться. Сегодня, кажется, можно менее метафорически объяснить сказанное: XX век был веком масс, веком революций и войн. Первая глобализация состоялась в 1985–1914 годах. Ее лидером была Англия. Английский free trade формировал обмен идеями, товарами и людьми[34]. Но эта глобализация была остановлена несколькими системными оппозициями: национализмом, коммунизмом, фашизмом. Первая мировая война, немецкий национализм прервали этот процесс, коммунисты порвали с ним, а фашисты окончательно разрушили возможность его близкого возобновления. Следовательно, и в самом деле они определили облик XX века. Новая глобализация, начавшаяся в 90-е годы, сопровождалась антиглобалистскими несистемными и антисистемными движениями. Деполитизация глобального мира, на которую было указано, уменьшение роли государства как главного политического актора вызвали к жизни нового специфического и нелигитимного политического игрока.

Можно любить или не любить Шмитта, сомневаться относительно политической чистоты его собственной биографии или быть в ней уверенным, но нельзя не удивиться точности его предсказания: «…мир не деполитизируется и не переводится в состояние чистой моральности, чистого права… или чистой хозяйственности. Если некий народ страшится трудов и опасностей политической экзистенции, то найдется именно некий иной народ, который примет на себя эти труды, взяв на себя его “защиту против внешних врагов” и тем самым — политическое господство… Лишь нетвердо держась на ногах можно верить, что безоружный народ имеет только друзей, и лишь спьяну можно рассчитывать, будто врага тронет отсутствие сопротивления»[35]. Таким образом, вера Запада в свое могущество и отсутствие «внешних угроз» по этой причине, равно, как и вера России в то, что политику следует заменить моралью, немедленно отозвалась появлением сил, которые стали считать их своими врагами. Причем, будучи, как правило, представителями традиционных обществ, где политика не приняла цивилизационных парламентских, демократических и юридических форм, эти люди произвели ее превращенный архаический вариант, вариант мести. «Политически существующий народ отнюдь не волен, заклиная и провозглашая, уклониться от этого судьбического различения (на врагов и друзей. — В.Ф.). Если часть народа объявляет, что у нее врагов больше нет, то тем самым, в силу положения дел, она ставит себя на сторону врагов и помогает им, но различение друга и врага тем самым отнюдь не устранено. Если граждане некоего государства заявляют, что у них лично врагов нет, то это не имеет отношения к вопросу, ибо у частного человека нет политических врагов… было бы заблуждением верить, что один отдельный народ мог бы, объявив дружбу всему миру или же посредством того, что он добровольно разоружится, устранить различение друга и врага»[36].

Важным фактором появления нелигитимного архаического политического актора на международной арене стало нарастание анархии международной системы и формирование анархического порядка в посткоммунистических странах в 90-е годы. Как уже было показано во втором разделе, признаками анархии является отсутствие центральной власти, слабость международных институтов и отсутствие общих коллективных представлений и ценностей[37]. В ельцинской России к этому добавляются специфически российские признаки анархизма: самопомощь и кооперация (прямо по П.А. Кропоткину) и разрыв масс с чуждой интеллигентской культурой (как к тому призывал другой классик русского анархизма — М.А. Бакунин)[38]. Анархия представляет собой неустойчивый порядок, который постоянно нарушается то в одном, то в другом месте.

Вендт показывает, что анархия может основываться на трех структурах или ролях: враг – соперник – друг. Каждой из них можно поставить в соответствие гоббсовское, локковское и кантовское понимание общества. Хотя в реальности они могут реализоваться даже совместно, он все же рассматривает их как идеальные модели международных отношений[39], заметим, имеющие важное значение для нашей темы. Довольно ясно, что предельный случай гоббсовской реальности с ее главной фигурой — врагом, это — естественное состояние, война всех против всех, непрерывное разрушение статус-кво. Локковская конструкция взаимодействия гражданского общества и государства построена как часть Вестфальской системы на соперничестве государств, которое не исключает войны. Кант строит модель вечного мира. В этой модели «другой» становится другом. Находясь далеко от «вечного мира» и страшась войны локковского мира, нельзя не видеть опасности гоббсовской войны всех против всех, которая может разгореться на почве архаической политизации. Масштабы потерь, нанесенные в результате террора, сегодня меньше потерь от войн, но технологически оснащенный терроризм может нанести удар, соизмеримый по потерям с войной, например, в случае применения атомного оружия.

Какие же антитеррористические меры могут быть предложены?

Объявление войны терроризму таит в себе ряд опасностей. Оно превращает терроризм в легитимного политического противника. Оно отступает от признания конфликта как противоречия равномощных и сходных по идентичности сил[40] (конфликты между нациями, классами, государствами, например). Оно признает нелегитимного политического противника, носителя архаической культуры. Диалог с таковым мало продуктивен, т. к. осуществляется «по разным логикам».

Террористическая атака 11 сентября способствовала тому, что глобализация была частично приостановлена: нелегитимной архаической силе террористов была противопоставлена воля таких политических акторов как государство и сообщество государств. Произошла легитимизация антитерроризма. Государства так же повернули к протекционизму своей промышленности. Глобализация приостановлена для уменьшения уязвимости, но полностью от последней избавиться нельзя. Терроризм становится методом достижения целей, а открытость — большим многообразием угроз и рисков.

Безусловно, корень проблемы — в исходных причинах: в несправедливости глобализации, неравномерности развития, в цивилизационных противоречиях, в психологических травмах. И здесь рецепта нет: просто надо это ощутить, понять справедливость как честность, говоря словами недавно умершего классика американской политологии Дж. Роулза. В плане же познавательной задачи следует изменить требования политической корректности, снять моральные и политические запреты и не уклоняться от изучения самых болезненных вопросов. Рассмотривая конфликты, связанные с деполитизацией главного политического актора — государства и системы государств, наука должна быть деполитизирована ради получения истинного знания в той максимальной мере, в какой она это может сделать.

Терроризм явился спутником глобализации, ее незаконнорожденным дитя, направившим, как это ни парадоксально, свои усилия на подрыв глобализации. Глобализация, в свою очередь, породила терроризм как глобальную угрозу и в то же время получила от него сокрушительный удар. Ощущение опасности, риска стало всеобщим и постоянным, в особенности ощутимым в США, прежде не знавшим подобных угроз. «Общество риска» стало реальностью.

Ужасы жизни в предшествующие столетия превосходят увиденное сегодня. XX век был исключительно трагичен и полон опасностей: войны, революции, диктатуры, репрессии и геноцид против целых народов явились его «фирменным знаком». Страх XXI века стал нарастать не из-за количества жертв, а в связи с появлением опасностей, угроз и вызовов всему человечеству, из-за глобализации риска, а так, потому, что постоянно возникают новые опасности, непредвиденные последствиями человеческих деяний, порождающие ощущение непредсказуемости любого действия.

Опубликовано: Pro et Contra. Осень 2002. № 7; В.Г. Федотова. Хорошее общество. М. : Прогресс – Традиция. 2005. Раздел I.

Публикуется на www.intelros.ru по согласованию с автором


[1] См.: Индивидуальный политический террор в России . XIX – XX в. М., 1996;

[2] См.: Кан Г.С. Народная «воля» . Идеология и лидеры. М., 1997.

[3] Фигнер В.Н. Земля и воля (отрывок). – В кн.: Кан Г.Н. Указ. соч. С.162.

[4] См.: Будницкий О. В. Терроризм в Российском освободительном движении. М., 2000. С. 5 – 10. См. так же: Прайсман Л.Г. Террористы и революционеры, охранники и провокаторы. М., 2001.

[5] Слова эсера В.М. Чернова, приводимые О.В. Будницким. – В кн.: Будницкий О. В. Терроризм в Российском освободительном движении. С. 135.

[6] Laqueur W. The New Terrorism. Fanaticism and the Arms of Mass Distraction. Oxford, 1999. P. 6.

[7] Будницкий О. Указ. соч. С. 219.

[8] Laqueur W. The New Terrorism. P. 5.

[9] Сошлемся на некоторые: работы: The Age of Terror. America and the World after September 11. Ed. by S. Talbott, N.Chanda. Yale, 2001; A Just Response. The Nation on Terrorism, Democracy, and September 11, 2001. Ed. by R. Vanden Heuvel. .N. Y., 2002; Derber Ch. People before Profit. The New Globalization in the Age оf Terror. Big Money, and Economic Crisis. N. Y., 2002; Implicating Empire. Globalization and Resistance in the 21st Century World Order. Ed. by S. Aronowitz and H. Gautney. N. Y., 2003.

[10] Laqueur W. Terrorism. Boston, Toronto, 1977.

[11] Laqueur W. The New Terrorism.

[12] Розин В.М. Терроризм как выразительный симптом кризиса нашей цивилизации?//Философские науки. 2002, № 1. С. 126 – 135; Никитаев В.В.Террофания//Там же. С. 135 – 140; Копылов Г.Г. Люди ли люди?//Там же. С.141 – 144.

[13] Бауман З. Модернити и ясность: история неудачного романа/. – В кн.: Бауман З. Индивидуализированное общество. Пер. с англ. Под ред. В.Л. Иноземцева. М., 2002. C. 79.

[14] Globalization with a Human Face//UNDP Report 1999. – In: Held D., McGrew A. The Global Transformation Reader. An Introduction to Globalization Debate. Cambridge, 2000. P. 341 – 347.

[15] Кастельс М. Информационная эпоха. Экономика, общество и культура. М.: ГУВШЭ. 2000. С. 45.

[16] Видал Г. Почему нас ненавидят? Вечная война ради вечного мира. М., 2003.

[17] Hoffer E. The True Believer. Thoughts on the Nature of Mass Movements. N. Y., 1989.

[18] Ольшанский Д.В. Психология террора. М., Екатеринбург, 2002.

[19] Уткин А. И. Единственная сверхдержава. М., 2002. С. 347, 349 – 350; 363.

[20] Political Extremism and Rationality. Ed. by A. Breton, G. G. Galeotti, P. Salmon, R. Wintrobe. Cambridge, 2002. P. 148.

[21] См.: Toffler A., Toffler H. War and Anti-War. Survival at the Dawn of the 21 st Century. Boston, N.Y., Toronto, L., 1995.

[22] Political Extremism and Rationality. Обложка.

[23] Цит. по: Уткин А.И. Единственная сверхдержава. С.345.

[24] Шмитт К. Понятие политического//Вопросы социологии. М., 1992. Т. 1, № 1. С.40.

[25] Там же. С. 46.

[26] Там же. С. 53.

[27] Meny Y. Five (Hipo)theses on Democracy and its Future - In : The Global Third Way Debate. Ed. by A.Giddens. Cambridge, 2001. P. 259.

[28] Ibid., P. 63.

[29] Cм.: Pakulski J. , Waters M. The Death of Klass. L, Thousand Ouks, New Delhi, 1996.

[30]

[31] Бек У. Что такое глобализация? М., 2001. С. 209 –211; Он же. Общество риска. На пути к другому модерну. М., 2000.С. 278 – 347; Beck U. The Reinvention of Politics. Rethinking Modernity in the Global Social Order. Cambridge,1999. P. 132 – 160; Beck U., Beck-Gernsheim E. Individuallization. Institutionalized Individualism and its Social and Political Consequences.L., Thousand Oaks, New Delhi: SAGE publications. 2002.

[32] Boggs K. The End of Politics. Corporate Power and the Decline of Public Sphere. N.Y., L., 2000.

[33] См.: Уткин А. И. Единственная сверхдержава; Klare M. T. Resource Wars. The New Landscape of Global Conflict. N.Y., 2002.

[34] См. : Уткин А. Глобализация: процесс и осмысление. М., 2001.

[35] Шмитт К. Указ. соч. С. 53.

[36]

[37] Wendt A. Anarchy is what States Make of it: the Social Construction of Power Politics// International Oranization. 1992, N 46. P. 335 – 370.

[38] Федотова В.Г. Анархия и порядок. М., 2000.

[39] Wendt A. Social Theory of International Politics. Cambridge, UK. 1999. P. 246 – 312.

[40] См.: Дарендорф Р. Элементы социального конфликта//Социс.1994, № 5.


Вернуться назад