ИНТЕЛРОС > Ecce homo > Заза Пиралишвили. Несение КрестаЗаза Пиралишвили. Несение Креста13 апреля 2009 |
Отрывок книги (продолжение1)
Так оказываются вокруг души безумные образы, более похожие на тех демонов, которых она должна разбить вдребезги, если и вправду желает обрести бытие и вернуться домой, в обитель3. На этой картине полярности драматично отдалены друг от друга. На одном полюсе «леса скелетов и безумных образов» (Г.Табидзе), на другом – носитель Креста. С одной стороны – речь на языке книжников и фарисеев; с другой – радикальное отрицание идеи власти и вещание на языке, который в лингвистике этих последних описывается как язык сна или смерти. Этим мы обрисовали тот контур, тот магический круг, в пределах которого нам придется передвигаться. Приостановимся на уже упомянутом понятии успеха. В нашем случае это то понятие, которое позволяет хотя бы в первом приближении выстроить параллельную движению Босха траекторию. Начнем с каждодневного, профанного значения этого понятия. Я корректирую свою жизнь по тем образцам, которые когда-либо приносили мне успех. Этим успех, как невидимый диктатор, руководит созданием моего социального портрета, той общности архетипов поведения (по Мирче Элиаде), которой я пытаюсь демонстрировать себя в социальной среде. Отсюда остается всего лишь шаг до вывода, что моим успехом создается та субстанция и система символов, посредством которой моя судьба вещает и ткет мой путь. С определенного момента я и сам ощущаю себя включенным в эту деятельность и поэтому меня преследует чувство, будто этот путь ткет вместе со мной еще кто-то. В этом смысле успех – это строящая меня, как социализированную персону система символов, образов и ориентиров. Так выстраивается динамическая картина архетипов поведения, которая приобретает для меня значение своего рода магического ритуала, и в этом смысле я ничем не отличаюсь от дикаря, который перед охотой заранее в магическом танце разыгрывает будущую сцену и лишь затем направляется в лес. Чем больше эмоциональный заряд успеха, тем выше моя верность соответствующей архетипной системе поведения. Мое существование переходит в режим диалога с системой собственных успехов и становится все более детерминированным; как было сказано, динамическая система архетипов поведения приобретает значение своего рода магического ритуала. Отсюда должно быть понятно, почему бывает трудно взрослому человеку менять образ своего поведения. Это потребовало бы от него отказа от своего внутреннего мира, некоего сакрального обряда, поприща богослужения, потребовало бы, чтобы он осудил тот символ веры, который трепетно выстроил в диалоге с бытием. И это продолжается до того мгновения, пока он не почувствует, от скольких измерений свободы он отказался на своем пути. Боль из-за неиспользованных путей просыпается позднее – вместе с ожиданием смерти. Именно это должно означать наступление старости. Она приходит не тогда, когда изношенное тело отказывается от исполнения своих желаний, а тогда, когда в один прекрасный день осмыслишь, насколько я больше самого себя и в гонке за социальным успехом насколько сузил самого себя, сфокусировав его до приносящей успех социальной маски. Позволю себе описать пограничными терминами знание, которое может рождается в это мгновение: пробуждается знание того, что, оказывается, главный критерий успеха — смерть как «обитель истины», сосуществование с идеей собственной смерти, благодаря которой зазвучат молчавшие до сих пор пласты сознания и укажут мне на перспективы иной бытности. Оказывается, несмотря на описанные архетипы поведения, к этой точке меня непрерывно вели два путеводителя: постоянный тайный диалог с самим собой о смерти и судьба, главной заботой которой как будто является как раз то, чтобы я завершил строительство обители для своего духа и в этом смысле умер своей смертью, как причащенный к успеху иного рода. Этим уже в первом приближении наметился рельеф вышеупомянутого поля напряжения. Следующим шагом будет вспоминание кантовского различия между легальностью и моральностью, которое имеет фундаментальное значение для описания контекстуальности персоны. Легальность описывает успех в социально-культурной среде – способность персоны, быть контекстуальным и приемлемым для этой среды, или, говоря на моралистическом языке, порядочным. Моральность претендует на верность универсальным ценностям, универсальному пути и рассматривает легальность, как социально-культурную симуляцию самого себя. В свете этих понятий вышесказанное означает, что персона движется между двумя этими возможностями, между двумя измерениями своего сознания и таким образом строит не только свою ситуационность, но также и то, что можно назвать социально-культурной тканью. В этом смысле каждая культура и каждая персональность раздвоена, и перед ней постоянно существуют полярности моральности и легальности, которые мы в начале назвали сакральным и профанным. Скажем больше, и персона, и культура экзистируют постольку, поскольку они помещены в поле напряжения этой биполярности. Итак, Иисус изгнан. В этом смысле он безуспешен. Существует одна статистическая интерпретация подобной встречи-изгнания, данная полностью в профанном дискурсе, хотя она для нас весьма важна, так как в ней говорится как раз о социо-культурном успехе, и она указывает на упомянутую межу4. В ней с невероятной, присущей математике однозначной прямотой видно то, чего мы коснулись выше5. Американские ученые попытались путем опроса экспертов тех или иных отраслей установить, какое отношение может существовать между компетенцией и социальным успехом. Накопив уйму статистического материала, они получили кривую, которую в математике, если не ошибаюсь, называют нормальным распределением. Подобное изгнание ничто иное, как подтверждение социального поражения, так как социальный успех имеет свой критерий: вещание на общесанкцированном и универсальном языке. В этом дискурсе успех понимается как владение таким языком, даже если с точки зрения моральности он уродлив, как, скажем, роскошное кладбище или многообразные, часто утонченные формы торга грешников с Богом: построенная вором церковь, регулярно раздаваемая мошенником милостыня и др. Социальный организм всеми способами противится вносящему беспокойство. Он одинаково изгоняет сверкомпетентное и некомпетентное, так как и в одном, и в другом видит один общий признак, как было уже сказано, а-инструментальность и неконтекстуальность. В этом смысле для него Иисус и Варрава явления одного порядка, хотя первый из них становится сверхуспешным именно после изгнания.
Весь секрет профанного успеха, передаваемый в основном в терминах власти, описывается вышеприведенной математической кривой. В этом пункте «успех» и «власть» начинают идти рука об руку. Именно участие в дискурсе власти рождает наибольшее впечатление приближенности к высшей метафизической компетенции, так как, по профанному представлению, субстанцией, вяжущей силой, конституцией этой компетенции является именно власть. Разумеется, существуют и другие субстанции, которыми конструируется метафизическая компетенция: эрудиция, богатство и другие, но в конечном итоге в профанном мире, построенном на ткани идеи власти и эрудиция, и богатство являются всего лишь средствами власти. Если в «Несении креста» такую профанно конструированную власть олицетворяет ветхозаветное духовное лицо, то позднее, в картине «Перевозка сена», тот же персонаж предстает в одеянии папы. Это персонаж, который может явиться нам в многообразии форм, как только мы откажемся от главнейшего достоинства человека – способности правдивого и честного мышления (М. Мамардашвили) - и, подобно другим клонам духовности, насытит нашу атмосферу, как один из центральных случаев этого вечного клонирования. Интересно, что оба варианта этого персонажа движутся слева направо. Наверно, это направление олицетворяет для Босха движение от инфантильно-профанного бывания к тотальности бытия, к вечной ответственности профанного мира перед сакральным. Находящийся в поле власти человек сводит свое многообразие до одной конкретной маски и движется в ее пределах. Эту маску мы уже описали как систему архетипов успешного поведения или освоенную персоной социальную лингвистику. И этим она, персона, становится похожа на собственную карикатуру. Чем больше азарт борьбы за власть, тем преданнее персона этой маске-формуле, защищает ее как носителя сакральных действий, которыми должны быть вызваны демоны, исполняющие ее чаяния. Она смотрит на формулу как на первопринцип адаптации с бытием, как прямое и непосредственное выражение собственной высшей персональности, которая должна подчинить ряд явлений ее воле. Когда движущийся в поле власти человек беспощаден, когда он мошенничает, плетет интриги, ведет себя с людьми, как жрец, когда движения его становятся замедленными, приобретают оттенок наигранного достоинства и др. и др., он в это время не морален или аморален, а полностью заперт в цикле этой магической маски-ритуала. Повторяем, чем больше азарт, чем с большей архисерьезностью движется персона в этом дискурсе, тем с большей точностью она повторяет эту раз и навсегда сформированную маску-метод, суживает все свое существо до этой маски и тем более лабильным и инструментальным становится ее «Я», ее личностность. Существуют и более парадоксальные формы имитации, скажем, имитирование верховного властителя его секретарем или составителем текстов выступлений. Последний, наверно, является самым характерным: каждодневно он создает десятки страниц и это для него вдохновенный труд, главнейшая возможность манифестирования своего полного значения перед вселенной. Он пишет и создает так, как если бы был Им. Скажем больше, сам Он только благодаря ему является тем, что представляет нам автор текстов. Ведь Он тоже имитирует его при чтении этих текстов, и они встречаются друг с другом в акте конструирования странного, двуликого демиурга. И дух успеха полностью растворяется в этом акте создания демиурга. Виктор Франкл в своем письме «Психолог в концентрационном лагере» пишет: «Самым обидным для попавших туда людей было то, что им не суждено было умереть своей смертью» Он не разъясняет этот смысловой пассаж, похоже, пытается апеллировать к инстинкту истины читателя. Оказывается, Наполеон имел такую привычку: прикладывал орден к груди отличившегося офицера и отпускал руку —и в тот же миг руки десяток офицеров пытались подхватить орден. В этом месте Франкл невольно сделал наполеоновский ход. Это высказывание в нашем случае тоже порождает определенный резонанс и для нас оно обязательно для понимания обратной стороны идеи успеха. Говорят, среди индейцев Центральной Америки была распространена похожая на баскетбол игра. Победителей жертвовали богам. Соревнующийся побеждал затем, чтобы быть пожертвованным. В большинстве известных нам культур в жертву приносили побежденного. И в рыцарской культуре поражение в поединке означало экзистенциальное поражение – то, что рыцарь не смог доказать свою правоту в бою. А тут мы имеем совершенно другое: игрок доказывает свой успех именно добыванием права на смерть, доказывает, что умирает своей смертью и что смог выполнить то, что он должен был выполнить. Победа в соревновании для него лишь божий знак сего. Точно так же, для мусульманского террориста взорвать себя означает, что Аллах принял его жертву, и он умирает своей смертью. Хотя приобретению права на подобную смерть не предшествует соревнование. В этом случае совершенный акт является частью той космической войны, которая идет между арабским и еврейским мирами и в которой, согласно основным парадигмам этой войны, другие вовлечены лишь в роли сценического реквизита. Так что для индейца успех заключался в приобретении права на смерть. Подобное инструментальное отношение к смерти придает успеху совершенно чуждое для нашего сознания значение. Это та точка, в которой парализуются наши социо-культурные парадигмы. В случае рыцарской культуры мотив более-менее понятен, он как будто перекликается с нашими детскими представлениями, а еще больше, с нашей же наивной религиозностью: здесь смерть – с одной стороны, это наказание за ложь или грех, и рыцарь должен предстать перед универсальным судьей со своими победами. Это и есть критерий успеха: ты, как носящее божественный свет существо, успешен настолько, насколько способен предоставить рыцарскому поединку судить о пройденном тобой пути. Поединок та «небесная сеть», в которую пройдут только праведные. С другой стороны, Право умереть своей смертью рыцарь должен добыть путем посвящения себя возвышенной идее, что в лучшем случае, должно произойти на поле боя. Именно это станет его экзистенциальным успехом, который определит содержание социального успеха той культуры. А путь, ведущий к нему – это верность идее успеха, которая окутана радикальным ощущением ожидания смерти. Так создается метафизический рельеф в свете сознания смерти. Можно сказать, что он по отношению к смерти является одновременно способностью и плодом, и в созданном им экзальтированном ожидании смерти разрушается всякий комфорт. Более того, с остервенением святого или визионера это ожидание борется со всем, что только может посягнуть на этот рельеф и мстить профанному миру тем, что ставит вверх ногами категорию успеха: «Многие же будут первые последними, и последние первыми». (от Матфея.19.30) Наконец, можно сказать, что профанное существует благодаря аннулированию сакрального и наоборот, и, поскольку такое аннулирование невозможно, становится неотвратимым существование поля напряженности. На первый взгляд, подобное отрицание метафизического рельефа нетрудно; тем самым, мы смогли бы облегчить себе жизнь, если бы не смерть, каждое прикосновение к памяти которой снова пробуждает ее. Современная культура строится на архитектоническом изначальном принципе радикального отрицания смерти. Это было видно уже в первых бюргерных утопиях, где идея преодоления смерти играла ведущую роль, и она видна в сегодняшней чрезвычайно животрепещущей утопии, указывающей, что наука может превратить время в инструментальный и управляемый феномен. Для того чтобы получить тоталитаризм социального рельефа (правильнее будет сказать, безрельефности), – пытающийся захватить сегодня власть, – ведь этот феномен первым долгом нужно описывать категориями власти — следовало бы если не забыть идею смерти вообще, то хотя бы проще к ней относиться, что и происходит беспрерывно, на каждом шагу, и если какой-либо процесс определяет жизнедеятельность современного мира, то это именно он. Информация в его пределах приобрела демиургальные измерения. Существует лишь то, что попадает в информационный поток, либо то, что порождается этим потоком, как его имманентный продукт. Лишь он определяет рождение, существование и смерть чего-либо. Из описания действительности он превратился сперва в параллельную, а потом в единственно возможную действительность. Свой путь он начал с инструментального значения летописца бытия или декоратора и, наконец, полностью заместил само бытие. Перевод с грузинского Дмитрия Гамкрелидзе Автор: Пиралишвили Заза Отарович 2 Вспомним 31-й сонет Микеланджело: 3 Куда уходим мы? — Всегда домой. — говорит Новалис. 4 Интересно и на этом примере хорошо видно, как взаимосвязаны сакральная и профанная полярности. Видно и то, насколько немыслимо достижение в чистом виде профанного, которое является осью многочисленных идеологий о земном рае, и что эта идея реально может дать лишь мир изображенных в «Несении креста» уродливых масок. 5 Я наткнулся на него несколько лет тому назад, К сожалению, тогда я не записал ни названия книги, ни автора. 6 Более правильным будет сказать, что смерть Бога в пространстве власти постулирована с самого же начала и сама идея Всевышнего здесь носит преимущественно ритуально-декоративное значение. Лучшим примером этого является попытка политического истеблишмента держаться поближе к религиозным институтам. Конечно, мы имеем дело не с религиозностью, а с соблюдением подтверждающих маску церемониальных норм, что является одной из конфигураций той же маски. 7 Нам нужна мгновенная память, быстрое ветвление, нечто вроде рекламной тождественности, которая может подтвердиться в любой момент, пишет Жан Бодрийар в “Прозрачности зла”. Человек не говорит себе: я существую, я здесь, но: я видим, я - изображение, смотрите же, смотрите! Это даже не самолюбование, это — поверхностная общительность, разновидность рекламного простодушия, где каждый становится импресарио своего собственного облика (с. 36-37).
8 В эпоху Босха считали, что причиной сумасшествия являлся драгоценный камень, появившийся в мозгу, и пытались извлечь его при помощи специальной операции. В этой картине (Извлечение камня) Босх с наивной непосредственностью примитивиста превращает камень в цветок. Вернуться назад |