Вторая глава истории Ивана Щеглова (1933–1998) – провозвестника ситуационистов, психогеографа и загадочного безумца – начинается с двухтомника, вышедшего в Париже шесть лет назад. «Иван Щеглов, утраченный профиль» и «Обретенные сочинения» – издание, подготовленное Жаном-Мари Апостолидесом и Борисом Доне, названия томов отсылают к романному циклу Марселя Пруста и сразу обозначают проблематику, связанную с главным героем. Эпитет «обретенные» должен, по-видимому, утишать драматизм «утраченного», создавать равновесие в общем представлении о судьбе и посмертном культурном существовании того, чье имя стоит на обложке. Но достаточно открыть второй том, чтобы ощутить хрупкость этого равновесия.

Никто точно не знает, что такое «психогеография», зато о ней много говорят, особенно в последнее время. Западную Европу (и отчасти Америку, точнее – Северную Америку) накрывает вторая волна интереса к этому странному непонятно чему – и к идейной психогеографической параферналии тоже. Последние восемь–десять лет слова «ситуационисты», «Дебор» и даже detournement произносят часто и по разным поводам. Пока «ситуация с ситуационистами» только колеблется на грани интеллектуальной моды, которая, буде начнется, уже окончательно выхолостит тот – пусть небольшой, но весьма интересный – содержащийся в ней смысл. Оттого книга Маккензи Уорка как нельзя кстати. Перед нами, конечно же, не серьезное исследование «идеологии ситуационизма» (кстати, ситуационистский дуче Ги Дебор ненавидел само это слово, на что имел все основания). Используя этот термин, мы придаем странному анархическому движению, которое иезуитской волей алкоголика держал под контролем Дебор, черты идеологического течения или даже философской школы, когда на самом деле «создание ситуаций» было лишь одной из революционных тактик

Солнечный день. Анри Лефевр купается в океане. Он один, и океан неспокоен. Он заплыл далеко, очень далеко от берега. Солнце затягивается тучами. Его охватывает беспокойство. Лефевр поворачивает назад, плывет, одолевая накатывающую волну. Перед ним разворачивается видение, рожденное из реальной опасности, – видение совсем иного порядка, чем зрелище играющих на солнце волн. Окружающее перерастает в «движущуюся тотальность – ревущую, разящую, сокрушительную: море». Он уже не смотрит на волны – он среди них, и «каждая новая занимает ужасающую пустоту, оставленную ее предшественницей». Тем не менее, этот океан опасности не является бесформенной пустотой.