ГАДКИЕ ЛЕБЕДИ1

О гибридной войне, сложном мире и чёрных лебедях над Донбассом

Об авторе:Александр Иванович Неклесса –председатель Комиссии по социокультурным проблемам глобализации, член бюро Научного совета «История мировой культуры» при Президиуме РАН,заведующий Лабораторией «Север – Юг» ИАФРРАН

Будущее должно быть заложено в настоящем.

Георг Кристоф Лихтенберг

Мы живем «в эпоху перемен», но, кажется, частое повторение тезиса стирает остроту содержания. Наш опыт – социокультурный, экономический, военно-политический – связан с доиндустриальной и индустриальной эпохой. И, несмотря на обилие в новейшей истории разного рода революций, – с иной скоростью социального времени. Где-то, начиная с последней трети ХХ века,время в человеческом космосеускоряется, разночтения множатся, мир обретает новый статус, который сейчас проще определить как «сложный мир». Опознание, осознание изменившихся обстоятельств отстает от реальности – как результат, мы попадаем в ловушки неточных карт и дефицита имен для нахлынувшей новизны. Сложный мир предполагает смену типа рефлексии: сложному обществу требуется сложный субъект, способный к быстрому анализу и комплексному действию.

Гибридные войны

Государства (генеральные субъекты) вели войны по определенным стандартам, предполагавшим автономию гражданской и военной деятельности. В ХХ веке война стала индустриальным феноменом, сформировались военные (боевые) комплексы, оснащенные высокотехнологичным инструментарием, профессиональные кадры действовали в соответствии с уставами, развивалась логистика все более масштабных операций. Бюрократия занималась регламентацией этих предприятий, заключались международные соглашения, подписывались женевские конвенции и т.п.

Конечно, множились отклонения от стандарта, прежде всего в ситуациях транзита, чаще всего – революций. А в глобальном масштабе – при столкновении идеологий и культур либо резкой асимметрии сил. Наиболее частые девиации – партизанские действия, скрытое участие иностранных войск, терроризм, массированное использование сопутствующих (небоевых) операций. Черты гибридности мы видим в корейской и вьетнамской кампаниях: смешение субъектов действия, участие войск регулярных, иррегулярных, иностранных, явных и закамуфлированных, герильи, гражданских лиц, совмещение экономических, психологических, информационно-пропагандистских мероприятий, демонстрационных действий и диверсий. Важный рубеж – изменение соотношения между собственно боевыми действиями и прочими операциями. Вьетнам показал, что война выигрывается не только за счет силового превосходства.

Следующий кейс, Большой Ближний Восток. Здесь множество сюжетов, относящихся к теме: от израильско-палестинских, афганских, иракских, сирийских сценариев до коллизий, связанных с подвижным, лишенном границ Исламским государством. Или сам по себе феномен симбиотической войны с терроризмом. По мере усложнения ситуаций меняется методология анализа и действия, формулируются инновационные методы управления: матричное, рефлексивное, точечное, аттрактивное (рефлекторный мультипликатор), синергийное и т.д. Системы становятся чересчур многофакторными, многоаспектными, сверхсложными, управлять ими эффективнее извне, т.е. косвенным образом (точнее, комплексно сочетая прямые и косвенные меры). Так, к примеру, успешность первой иракской кампании была в определенной степени обеспечена ориентацией ее сценария на ментальность лидера противоположной стороны...

Существует много дефиниций гибридной войны, разные авторитеты определяют ее по-своему. Вот характерное мнение Валерия Герасимова, начальника Генштаба России: «В XXI веке наметилась тенденция к стиранию границ между миром и войной. Войны уже не объявляются официально, и больше не следуют установленным правилам». В сухом остатке гибридная война — это сумма силовых, форсированных действий вкупе с разнообразными средствами, расширяющих возможности конвенциональной политики и применяемых с целью деконструкции нежелательных обстоятельств, подчинения либо деструкции противника.

Постсовременные военные конфликты имеют комплексную природу, т.е. могут интегрировать не только средства, но и достаточно разнородные цели весьма различных субъектов прямого и косвенного действия. Иначе говоря, «вместо отдельных врагов, использующих разные методы войны – традиционные, нерегулярные или террористические – мы можем столкнуться с противником, который будет применять все формы и тактики войны одновременно» (Френсис Хоффман). И более того – подавлять оппонента осознанной синектрией намеченных целей и рубежей. В некоем же футур-историческом пределе оппонирование в коллективной «войне цивилизаций» может прочитываться как демонтаж мировоззренческих основ и подрыв правовых регуляций современной цивилизации эклектичным Не-Западом. Процесс может иметь не только ползучие формы2, но также проявиться в виде острой системной дестабилизации3.

В своей основе гибридная/синтетическая война есть следствие транзитной ситуации, когда прежние категории и регуляции утрачивают актуальность. Параллельно растет значение нетривиальных активов, заметно стремление к координации разнородных сил и средств, быстрой адаптации к меняющимся условиям и дискретному властно-правовому консенсусу. Это, по сути, венчурный поиск и реализация возможностей метаполитического действия как одновременное следствие определенных ограничений и новых условий, инструментов, технологий, их высокой эффективности и доступности различным, в том числе негосударственным субъектам, включая гражданские лица. Гибридная война распыляет и сдерживает силы противника, снижает эффективность применения им собственно военных сил и средств, затрудняет их использование в полном объеме, а массированное участие гражданских лиц создает сложные ситуации. Иначе говоря, это не та война, которая для российской психеи служит точкой отсчета.

Архетип «войны» в российской ментальности – «Великая Отечественная» (но уже тогда на театрах мировой войны были видны различия в кодах боевых действий, ведущихся на основе «законов войны» и «тотальной борьбы», исходящей из идеологических установок). Однако с тех пор имела место синтетическая, но несинтегрированная в сознании «холодная война» – постядерная, трансядерная – т.е. учитывавшая наличие и возможность применение ядерных вооружений. Она стимулировала поиск инновационных прямых и косвенных средств господства, объединив распределенное множество локальных конфликтов, прочих деструктивных операций и активных мероприятий при формальном неучастии или ограниченном участии регулярных вооруженных сил с той или другой стороны. Кроме тогосегодня агрессивные акции могут реализовываться не только в физическом измерении, но также в финансовых, информационных, коммуникационных сетях, вестись с помощью кибератак, радиоэлектронных манипуляций, инновационных управленческих методов и психологических инструментов, применяемых в интеллектуальных, творческих, антропологических средах. Моделируя предельные ситуации, отчасти с акцентом на будущее, можно, образно говоря, победить страну, а она либо внезапно проснется, либо об этом узнает «только на следующий день».

В какой-то мере Украина оказалась частью нового пространства операций, его очередным историческим полигоном.

Украинский разлом

Здесь, как и в предыдущем сюжете, нужно учитывать генетику явления, его основания, в то время как сегодня львиная доля внимания уделяется конъюнктурным факторам, т.е. не «почему вообще», а «почему сейчас». Я бы выделил следующие «долгоиграющие» аспекты проблемы. В прошлом веке разрушались имперские организмы — сначала континентальные: Российская, Австро-Венгерская, Османская империи. Затем начали рассыпаться «морские империи»: британская, французская, испанская, португальская… т.е. шел процесс, получивший со временем определение «деколонизация», порождавший национальные государства. Для континентальных империй процедура была прописана после первой мировой войны Парижской мирной конференцией и последующими договорами, породившими плеяду постимперских национальных государств и подмандатных территорий, причем не только в Европе.4 А для империй «морских», несколько позже, после второй мировой – регламентами и резолюциями ООН.

Если посмотреть на историю взаимоотношений Украины и России в данном ключе, используя для анамнеза и прогноза искусство аналогий, то наиболее яркий пример, наверное, – перипетии обретения независимости Ирландией. Или, отчасти, траектория отношений Хорватии и Сербии. Аналогии можно найти не только в Европе и не только в прошлом веке, присмотревшись, скажем, к судьбе испанских территорий в Латинской Америке (не случайно в свое время Семен Петлюра изменил свое имя на Симон именно ради аналогии с Симоном Боливаром). Или даже припомнить еще более ранние коллизии Великобритании с устремленными к независимости США. Разные ситуации, с разными историческими маршрутами, но вызывающие ассоциации, реминисценции, имеющие определенный инвариант и служащие историческим уроком.

Другой конфликтный аспект российско-украинских связей – это культурный дифференциал и проистекающая из него возможность «столкновения культур». Цивилизационный разлом в данном случае не столько конфессиональное пограничье, сколько социальное разночтение. Рубеж был прочерчен, скорее, в соответствии с политической культурой городского самоуправления, а не ареалами конфессий; цивилизационная граница – северо-восточный рубеж распространения городов, управлявшихся в соответствии с «магдебургским правом» (юго-запад Российской империи до Смоленска, включая его, т.е. практически «по Днепру»). И еще оригинальная полковая культура самоуправления в Гетманщине, вся совокупность традиций милитарного сообщества Запорожской Сечи, имевших широкое распространение. В империи же с подавляющим преобладанием сельского населения5 существовал дефицит практики самоуправления, в том числе муниципальной власти, формируемой горожанами (т.е. гражданами, бюргерами, буржуа).

Следует учитывать относительно меньшее, хотя и форсированное, присутствие крепостничества на украинских землях, его иные исторические сроки, географию. Распространенное до времени преимущественно в центральных областях империи «крепостничество» было по сути стыдливым именованием рабовладения, т.е. открытой торговлей соотечественниками оптом и в розницу, искажавшей человеческую природу как рабов, так и их хозяев. Сыграло свою роль обитание украинской громады на территориях разных государств, предопределив ее социальную и культурную диверсифицированность, создав несколько уровней и типов национального домостроительства.

Если украинская культурная идентичность в определенной степени это ментальность хуторянина, козака, шляхтича, гражданина-горожанина, коллективно отстаивавшего конфессиональную-языковую-национальную самостийность (менявшие культурный код растворялись в соседних народах), то ментальность имперского индивида в своей основе – идентичность подданного российского межнационального государства (господарства), «слуги империи», стремительно расширявшейся и вбиравший народы на евразийских просторах.Общей же проблемой были индивидуация и элитогенез. ХХ век привнес на эти земли центробежную идею строительства политических наций, однако коммунистический эксперимент запустил процесс обновления формулы интеграции стран и народов с Россией. Апофеозом данного сюжета была, пожалуй, высказанная Мао идея присоединения к СССР Китая, открывавшая совершенно новые футуристические и геополитические горизонты, впрочем, с определенными реминисценциями. Крах советского коммунистического эксперимента завершил процесс и предопределил трансгрессию.

Специфика Украины заключается также в трагичности ее истории. Страна располагалась на путях переселения народов, перекрестке культур и конфессий, унии и руины, политических проектов и социальных катаклизмов, слишком часто пребывая в горниле интервенций, мятежей, войн, оккупаций. Народ утрачивал суверенность, разделялся границами, переселялся – вольно и невольно – на Кубань, в Сибирь, на Дальний Восток, элита разъезжалась по иным национальным квартирам на Запад и Восток, Юг и Север, нередко теряя или сознательно меняя идентичность. Соборное единство было обретено на короткий срок в 1919 году с объединением Украинской народной республики и Западно-Украинской, но культурные различия частей ощутимы вплоть до настоящего времени.

Трагична история и советского периода, прежде всего катастрофа Голодомора, выкосившая Восточную Украину (как бы ни подсчитывали число жертв – во всех версиях оно чудовищно). Одним из следствий чего было переселение некоторого числа жителей центральной России в эти земли. А затем воспоследовали военные и послевоенные «страсти по Украине». В сумме эти факторы предопределили настойчивое стремление к суверенности и европейский выбор Украины. Можно, конечно, обсуждать, почему радикальный перелом произошел именно сейчас, но, в принципе, долгосрочная тенденция была очевидна… Особенностью нынешнего момента стал сдвиг от этнического национализма к политическому, а также необходимость обсуждать в практическом залоге тему федерализации Украины, что может со временем иметь серьезные последствия (включая не слишком очевидные) и для России.

Актуальный вопрос ситуации – возможность возобновления горячей фазы военного конфликта. Если сравнивать с прошлым годом, то угроза перерастания в полномасштабную войну снизились; максимальная вероятность попытки восстановления прежнего режима во всей полноте и массированного ввода российских войск, в том числе в виде миротворческих, была, пожалуй, в конце апреля прошлого года в период транзита власти, т.е. до президентских выборов (вместе с возможностью сокращенной версией реставрации по образцу «Республики Сало»). Перспектива активных боевых действий на территории Украины, конечно,существует и сейчас, однако все более значимым становится другой аспект ситуации – накапливающиеся в ходе боевых действий низкой интенсивности деструктивные следствия и генезис «черных лебедей», вылетающих из этого гнезда (вспомним катастрофу с малазийским лайнером). В питательной среде подобных коллизий – зародыши разновекторных событий, сумма которых непредсказуема.

На территории Европы, фактически, образуется «травматическая инклюзия», напоминающая аналогичные деструктивные образования на других континентах планеты, наиболее характерные черты которых: политическое противоборство конфликтующих полевых командиров; инволюция к этно- и конфессионально ориентированным городам-государствам; перманентное ведение гибридных боевых действий различной интенсивности; зыбкие, подвижные границы контролируемых территорий; трофейная экономика как основа жизнедеятельности, криминализация, наркотрафик и контрабанда, торговля людьми и оружием, коррупция; беженцы и переселенцы; постмодернистское/фундаменталистское прочтение традиционной культуры/конфессии, различного рода рестрикции, системное нарушение прав человека, обоюдоострая психологическая дестабилизация, социальная неоархаизация; антропологический пылесос, действующий как внутри территорий, аккумулируя специфические сообщества, так и в реверсном режиме, экспортируя социальный травматизм; культурная инверсия; аксиологический кризис. Иначе говоря, независимо от характера деклараций, возникает пульсирующая цивилизационная опухоль, которая может превратиться в разъедающую политическое тело язву и которую даже со временем проблематично полностью исцелить.6 В такие точки притягиваются специфические люди – вырабатывается своеобразный военный алкоголизм, который не проходит с годами…7

Что же касается общеевропейской ситуации, то она изменилась кардинально. Пошатнулся правовой миропорядок – конструкция мировых связей, семантика государственной и общественной дипломатии, основанная на соблюдении подписанных, утвержденных и подтвержденных международных договоров, признанных этими договорами границ, режиме общей и ядерной безопасности, ответственном поведении в рамках «большого политического консенсуса». Причем домино процесса лишь начинается, вопрос как далеко он зайдет. На очередном этапе могут обнаружиться сбои в работе международных организаций, в действенности различного рода соглашений, исполнении решений международных органов, т.к. их авторитет и дееспособность скомпрометированы. Россия предъявила миру эскиз миропорядка, основанного на иных принципах взаимоотношений государств и сообществ.

Поиски выхода

Поскольку мы живем в глобальном, но культурно неоднородном мире для разрядки серьезных напряжений необходимы международные переговоры: многосторонние и двусторонние, другие меры политического характера.

События на юго-востоке Украины – это международная проблема и минские договоренности действительно сбили военный накал ситуации. Необходима также санация ОРЛДО («ДНР-ЛНР»), включая восстановление режима российско-украинской границы. Частично эти процессы пошли, подтвердив наличие проблем и с полевыми командирами, и с фиксацией пограничного режима. Санация сама по себе непростой процесс даже при наличии политической воли. Конечно, чтобы снизить градус конфликта, необходим барьер насыщению данных территорий оружием и людьми, возможно, использовав миротворческий контингент ООН. Это достаточно стандартная процедура, и Украина идею поддерживает.

При всем том «ловушка Крыма» сохраняет качества цугцванга, а изменение стратегического баланса уже произошло, и ряд существенных позиций Россия утратила: не только членство в «большой семерке» и т.п., но, к примеру, подорвана многоплановая концепция «русского (руського) мира», которая была актуальна и перспективна как параметр социокультурной гравитации. Однако «на вооружение» был принят ее крайне неплодотворный и неперспективный извод, отразивший мышление в категориях геополитики и запустивший процесс исторических, цивилизационных связей в реверсном режиме. В результате для России этот поезд, кажется, ушел; в актуальной же повестке региона исторический баланс сдвинут в другую сторону и в геополитическом ландшафте проступает контур современной версии «Республики Трех Народов».8

Парадоксальным, на первый взгляд, образом, то, против чего кампания затевалась, было именно ею ускорено и воплощено. В результате действия, инициированные опасениями в отношении союза Украины-НАТО и попытки сдержать сближение Украины с ЕС привели к стремительной модификации европейской геостратегической архитектуры. Сегодня мы наблюдаем контур «Европейского вала»/«Стены» на месте былинных «Змиевых валов», обретение североатлантическим блоком «второго дыхания» и упрочение позиций США в Европе, размещение инструментария блока на постсоветском пространстве непосредственно у границ с Россией, возрождение «Восточного партнерства», развитие и укрепление связей постсоветских стран с ЕС, многомиллиардное финансирование европейского вектора Украины, причем в условиях, когда сам Европейский Союз находится в сложной экономической ситуации. Но главное, произошли качественные изменения в ментальности, включая отношение к России. И не только в Украине.

Также давно назрела необходимость детоксикацииСМИ, особенно телевидения. Это не столько даже вопрос качества представления событий, происходящих в Украине, сколько императив психологической ситуации в России: в той политике, которую средства массовой информации сейчас осуществляют, видится определенная угроза национального масштаба, связанная со слабой обратимостью форсированных процессов, формированием устойчивого пространства ненависти. Реабилитация культурных деформаций требует длительного времени и заметно больших усилий, нежели их производство.

Что же касается понимания украинских обстоятельств, необходимы их серьезные, некрикливые обсуждения, в том числе публичные. Причем обсуждения полноценные, т.к., во-первых, обстоятельства эти касаются не только судьбы Украины, а во-вторых, судя по явным ошибкам, совершенным и совершаемых, создается впечатление, что нет должного понимания ни исторических основ, ни комплексных следствий нынешнего развития событий. Проблема на самом деле серьезнее, речь, по сути, идет о глубоком кризисе систем госуправления. Их упрощение, выхолащивание стартовало еще в начале 90-х, когда страх перед вызовами сложного общества с его непростой системой координат, инстинктивная тяга к обманчивой эффективности властной вертикали проявились в уничтожении двоевластия (третья, судебная ветвь власти, ни тогда, ни впоследствии в России так и не сформировалась). В результате были сняты сдерживавшие волюнтаризм механизмы, что очень скоро предопределило каскад негативных событий: войну с Чечней, залоговые аукционы, фальсификацию выборов и т.д.

В чем же уроки украинского сюжета? Ответ на вопрос – актуальная повестка не только украинской или российской ситуации, тут уместно вспомнить и о других вызовах и криптограммах сложного мира: подвижной реальности Исламского государства, европейских опасениях «синдрома Франкенштейна» (федерального и миграционного характера), пертурбациях мировой энергетики, прочих ловушках цивилизационной мутации. В глобальном обществе при определенных обстоятельствах локальные или региональные кризисы могут приводить к каскадно развивающимся процессам универсального толка, завершаясь радикальными изменениями или, не исключено, разрушением системы.9 Сегодня событийные траектории очевидно сопряжены с критическими обстоятельствами – совершаемые действия способны вызывать цепную реакцию, затрагивающую не только чувствительные элементы, но саму будущность глобальной системы.10

Процессы, разворачивающиеся в новом сложном мире, требуют качественного обновления методов анализа и действия. Поколение технологий, настроенных на управление социальной и политической мобильностью в комплексных обстоятельствах, претендует на достижение позитивных эффектов в ситуациях критической неопределенности, а в перспективе – на продуцирование из возникающих турбулентностей желаемых форм организации.Стремясь выжить в эпоху перемен, ригидные структуры умножают охранительные механизмы,в то время как высокоадаптивные организмыделают ставку на гибкую самоорганизацию. Реконфигурация, как и обвал, происходит стремительно. Вспомним знаменитый эффект бабочки, взмах крыльев которой где-нибудь в Индонезии может при странном стечении обстоятельств спровоцировать обвал акций на Уолл-стрите. Сбой же в системе международных связей способен привести к созданию на планете множества гнезд черных лебедей, откуда эти тревожные птицы – предвестники иного мира – начинают вылетать одна за другой.

Скачать