Я не знаю последних слов Владимира Вениаминовича Бибихина, но подозреваю, что он был доволен жизнью не меньше, чем его герой – Людвиг Витгенштейн, потому что про него можно сказать теми же словами, что он – про Людвига: «какую захватывающую работу с миром вел этот человек»!  Это – книга человека, рукой которого несомненно водил гений. Осознание этого само сродни счастью, потому что это ответ для каждого, кто хоть раз задал себе известный вопрос о смысле жизни, - она дорогого стоит. После этого со скепсисом воспринимаешь утверждение В.В. Бибихина, русского религиозного философа, что логика – не наше дело, ибо новый мир – в каждой строчке – мир действительно говорит авторским словом, ибо строчки, не вникая в собственную правильность (поймешь ли?), заботятся о том, чтó рисуется, как движется рука – не всегда прямо и ровно и спешат донести и показать: как баба с рынка ожидающим детям – прийти и вывалить. Как выученный урок – рассказать с внутренней радостью: вот что могу! Ибо есть безусловная завороженность мыслью, делом, словом.

Я не являюсь, как все здесь знают, историком философии и не могу конкурировать со многими, присутствующими здесь, в знании современной западной философии. Но думаю, никакое знание западной философии не сделает нас западными философами, равно как знание китайской философии, сколь бы глубоким оно не было, не сделает нас китайскими философами, а знание ислама - мусульманами. Но и оставаясь самими собой, мы, как мне кажется, пока еще не в состоянии говорить с западными философами наравне: мы можем задавать им вопросы, можем спорить с ними, но вряд ли будем ими услышаны. Мне неизвестно, чтобы кто-то из крупных западных философов всерьез спорил или соглашался с нами, ссылался на русские философские источники. Нас могут вежливо выслушать, но не более того. Вряд ли в нас видят полноправных участников современного общеевропейского философского диалога. И причина тому - не в отсутствии у нас философских талантов, а в чем-то совершенно другом. В этом я и хотел бы разобраться в первую очередь.

Долгое время еще придется ему укрываться в молчании, и в особенности теперь, когда пробуждается ‹интерес› к нему и ‹история литературы› ищет новых ‹тем›. Люди пишут нынче о ‹Гельдерлине и его богах›. В действительности же все это – вполне ложное толкование, с помощью которого люди окончательно оттесняют в бездейственность этого все еще предстоящего немцам поэта под видом того, чтобы наконец стать к нему ‹справедливыми›. Как будто бы его творчество нуждается в этом, в особенности со стороны дурных судей, бродящих ныне вокруг него. Люди рассматривают Гельдерлина ‹исторически› и не осознают того единственно существенного [обстоятельства], что его творчество, все еще во-времени-без-домное, преодолело уже нашу историческую суету и обосновало начало некой иной истории, – той истории, которая начинается с борьбы за решение о приходе или бегстве Бога.