Аннотация: Статья посвящена проблеме адресации одного из ключевых текстов русского политико-философского канона XIX века — записки «О древней и новой России» Н.М. Карамзина. Автор показывает, что Карамзин как историограф был вовлечен в целую сеть придворных связей, предписывающих ему определенную роль в отношении его патрона и покровителя — императора Александра I. Резкая по тону и выводам записка «О древней и новой России» выглядела как нарушение придворного этикета — на этом основании автор отводит гипотезу о прямой адресации текста российскому монарху и предполагает, что в марте 1811 года при свидании с Александром в Твери Карамзин выступал прежде всего как автор создававшейся тогда «Истории государства Российского». Политиком же он стал поневоле — в тот момент, когда трактат, вопреки его желанию, оказался передан великой княгиней Екатериной Павловной императору.

Аннотация: Понятие общественного мнения использовалось в России конца XVIII — начала XIX века для политической легитимизации государственного управления. В противоположность большинству исследований, которые рассматривают феномен общественного мнения с точки зрения управляемых, данная статья описывает его с позиции власть имущих, на примере тайного совещательного органа при Александре I, Негласного комитета. Под глубоким влиянием сентиментализма члены комитета предполагали, что высокие моральные и нравственные качества являются необходимым условием для полноценного участия в политическом процессе. При этом большинство российского дворянства мыслилось лишенным этих качеств, а посему не имеющим права голоса, что отразилось в крайней скрытности комитета при обсуждении реформ. Только потеряв благосклонность императора, члены Негласного комитета проявили готовность присвоить суждениям публики статус «общественного мнения».

Аннотация: Речь в статье идет об историко-культурных контекстах и концептуальных импликациях процесса А.П. Волынского (1740) — аннинского вельможи, казненного по обвинению в государственном заговоре. Фабула обвинения опиралась не столько на проступки или даже идеи Волынского, никак не выделявшиеся из общего фона его эпохи, сколько на оказавшиеся слишком смелыми текстуальные стратегии, его претензии на авторство и авторитет. И сами тексты Волынского, и высочайшая реакция на них вписываются в контекст возникавшей в России придворной словесности, поэтико-политические практики и толкования приема аллегории, а также в теоретическую дискуссию о допустимости и наказуемости высказывания в системе общеевропейского абсолютизма.