Соперничество за право на истинный метод толкования Писания между двумя главными богословскими школами поздней античности, александрийской и антиохийской, хорошо известно. Конфронтация в сфере церковной политики часто проецировалась исследователями и на богословские позиции двух школ; в «школьном» же богословии противоречия между традициями выражаются кратким тезисом: «антиохийский буквализм против александрийского аллегоризма». В этой статье я постараюсь показать, что несмотря на явные различия, обе школы имели схожие позиции по вопросу о состоянии воскресшего тела Иисуса Христа, а также, в расширительном смысле, и всех воскресших праведников, что дает возможность взглянуть на различия взглядов скорее как на диалектическое соперничество, нежели чем на непримиримое противостояние.

Около 582 г., когда будущий папа Григорий I был апокрисиарием в Константинополе и представлял Римского понтифика при императорском дворе, он вступил в «долгий спор» о реальности плоти воскресших тел с Константинопольским патриархом Евтихием.Поводом для спора Григория и Евтихия послужила книга патриарха о воскресении, в которой, по словам самого Григория и его биографа Иоанна Диакона, Евтихий утверждал, что прославленные по воскресении тела будут «неосязаемыми, тоньше ветра и воздуха», т. е., как полагал Григорий, фактически отрицал воскресение мертвых. Их современник, монофизит Иоанн Эфесский в «Церковной истории» тоже заявляет о том, что Евтихий ревностно и публично отвергал воскресение во плоти, а вернее, учил, что взамен прежних будут созданы другие, лучшие тела

Эсхатологию принято рассматривать как одну из главных и неотъемлемых тем средневековой мистики. Однако не любая мистика эсхатологична, даже если это мистика христианская. Более того, в случае Экхарта можно говорить о том, что его мистика потому и лишена эсхатологической заострённости, что она подчеркнуто христианская, точнее, христоцентричная. Она предпочитает говорить не о последних временах, но о настоящем, спрессованном до решающего и сокровенного мига «здесь и теперь», в котором является Бог и открывается вечность. Центр разворачивающейся драмы переносится из истории в интимные глубины человеческой души, и индивид превращается в главное и единственное пространство спасения.