Задача проводимого здесь рассуждения состоит в описании известного философского хода, который состоит в воздержании от определенного рода суждений о мире. Этот ход известен еще со времен древних скептиков, однако, я буду опираться на ту его разновидность, которая явно описана Гуссерлем. Впрочем, я не намерен проводить историко-философского исследования и выяснить еще не известные особенности гуссерлевской мысли. Я хочу лишь описать «эпохэ», как способ решения философских задач, который использован вовсе не одним лишь основателем феноменологии. Более того, я рискну утверждать, что «эпохэ» не только не ограничивается рамками феноменологии, но является обязательными атрибутом любого философствования, обеспечивает специфику философии, отличая ее от любой другой интеллектуальной деятельности.

Перевод, понимание и познание следуют рука об руку на протяжении всей человеческой истории. Представим ситуацию, когда первым текст познает переводчик, цель которого - донести до читателя смысл оригинала. Переводчик виден нам как языковая личность, изучая переводы и пытаясь их переводить, мы стремимся понять, как в слове мысль начинает жить и дышать. «В анализе механизмов перевода нередко бывает заметно то, что обычно не удается увидеть в других формах и видах познания: а именно как различные слои и фрагменты опыта переходят из сферы неявного и невыраженного в регистр того, что доступно операционализации и интерсубъективной проверке».

Странная история приключилась со мной, когда Павел Дмитриевич Тищенко делал на нашем семинаре доклад «Метафизика диктанта».Я был - хотите верьте, хотите нет - в совершеннейшем восхищении. Где-то за двадцать пять минут (а это, по стандартным меркам наших докладов, смешное время) человек необычайно емко, последовательно и убедительно изложил свои тезисы, преподнося их с остроумием, порой афористически четко. Я сидел, слушал Павла Дмитриевича и завидовал - чеканности, отточенности фраз, прозрачности мысли, изящно введенным хайдеггеровским мотивам. Когда докладчик закончил, и мы перешли к обсуждению, я открыл рот, приготовившись вывалить на Павла Дмитриевича все мои созревшие к тому времени увесистые/развесистые комплименты.