Рада Полищук выпустила три книги еврейской прозы: “Одесские рассказы, или Путаная азбука памяти” (2005), “Семья, семейка, мишпуха” (2010) и “Лапсердак из лоскутов” (2012). Каждая книга самодостаточна, независима, но взятые вместе они составляют трилогию, единство которой неоспоримо. Их объединяет еврейское происхождение и самоопределение подавляющего большинства персонажей, соединенных тесными семейными узами, высокий эмоциональный накал происходящего и верность тона, сообщающая всему повествованию убедительность и правдивость. Как смогла эта москвичка, московский интеллигент советского периода, создать столь далекий от ее личного опыта мир? Ответа на вопрос не имею, а потому воспользуюсь наблюдением Борхеса, который подчеркнул в одной из рецензий: “Про обстановку первой части Сильвина Бульрич знает все, про обстановку второй — затрапезные кварталы Буэнос-Айреса — мало или ничего. Уверен, именно поэтому — как ни парадоксально — вторая часть удачнее первой. В первой писательница попросту допускает существование реальности... во второй — ей приходится создавать или выдумывать реальность, а в этом и состоит задача литературы”.

Дело было четверть века назад. Поздравляя ровесницу с юбилеем, Андрей Битов удивленно констатировал: “Едва ли не впервые в истории русской поэзии имя стало ёмче фамилии — БЕЛЛА”. Так оно и есть. Федор, Иннокентий, Владислав — именами, даже беседуя в узком кругу стихолюбов, оперировать у нас не принято. Только Цветаева, когда в 60-е годы мы толком ее узнали, тотчас изменила традицию. “…памяти твоей / Из гроба научи, Марина”, — воззвал к ней тогда Тарковский; Ахмадулина вторила: “…за Мандельштама и Марину / я отогреюсь и поем”. И всякая попытка растянуть условный этот ряд обречена. Возьмем Ирину Одоевцеву. Та, “грассируя на французский манер, спросила Беллу: “А пгавда, что в Госсии говогят: "Магина, Игина и Анна"? — Тут Белла не выдержала, и мне пришлось спасать Игину Одоевцеву от ее гнева”. Спору нет, Ахмадулину возмутил перечень, в середку которого поставлен элемент, явно несопоставимый с двумя другими. Но согласитесь, “Анна” здесь коробит амикошонством, “Ирина” же попросту неопознаваема; кто такая? Суть, она вовсе не в историко-литературном величии, не в заслугах

Дело было четверть века назад. Поздравляя ровесницу с юбилеем, Андрей Битов удивленно констатировал: “Едва ли не впервые в истории русской поэзии имя стало ёмче фамилии — БЕЛЛА”. Так оно и есть. Федор, Иннокентий, Владислав — именами, даже беседуя в узком кругу стихолюбов, оперировать у нас не принято. Только Цветаева, когда в 60-е годы мы толком ее узнали, тотчас изменила традицию. “…памяти твоей / Из гроба научи, Марина”, — воззвал к ней тогда Тарковский; Ахмадулина вторила: “…за Мандельштама и Марину / я отогреюсь и поем”. И всякая попытка растянуть условный этот ряд обречена. Возьмем Ирину Одоевцеву. Та, “грассируя на французский манер, спросила Беллу: “А пгавда, что в Госсии говогят: "Магина, Игина и Анна"? — Тут Белла не выдержала, и мне пришлось спасать Игину Одоевцеву от ее гнева”. Спору нет, Ахмадулину возмутил перечень, в середку которого поставлен элемент, явно несопоставимый с двумя другими. Но согласитесь, “Анна” здесь коробит амикошонством, “Ирина” же попросту неопознаваема; кто такая? Суть, она вовсе не в историко-литературном величии, не в заслугах