Неизбежный конец всего живого — смерть — страшит и ужасает, за­вораживает и ко многому обязывает. В разных культурах со смертью связаны пышные обряды и торжественные ритуалы, в основе которых не только свойственные каждому времени представления о причинах смерти людей, о загробном мире или его отсутствии, об устройстве мира, о высшем предназначении человека, но и — вполне земная ие­рархия, сложная система социальных связей, и кроме того — понима­ние долга, красоты, не говоря уже о самых разных способах выраже­ния любви, признательности, горя. Похороны и траур издавна были публичной демонстрацией не только и не столько личных чувств, от глубокой любви, привязанности, просто симпатии до безысходного горя и психологического потрясения, сколько религиозной и сослов­ной принадлежности, семейных традиций, классовых и корпоратив­ных союзов, обозначения своего места в социальной иерархии и в этом смысле — незыблемости социальных устоев

Споры вокруг трактовки и этического смысла в ранней советской культуре символики огня вообще и в концептуализации феномена смерти в частности ныне довольны популярны. Чаще всего они ведут­ся в контексте отрицания большевиками христианских, прежде всего православных, традиций и даже глумления над ними. Именно с такой позиции и оценивается сегодня уже достаточно известный факт соз­дания первого в России крематория в 1919-1921 годах в Петрограде. Фабула исторических событий во многом подтверждает воинственно атеистический смысл всех действий советской власти, связанных со строительством этого учреждения. Однако не следует забывать, что строительство крематория для его непосредственных инициаторов и исполнителей являлось также и выражением социокультурной пози­ции «человека индустриального».

Занимаясь исследованием системы взаимоотношений взрослых и детей в России конца XIX — начала ХХ века, я заинтересовался сюжетом о так называемой эпидемии самоубийств среди детей и подростков в начале ХХ века. В обсуждении этой тематики с коллегами мне неод­нократно приходилось выслушивать предположение, что мы «имеем дело с модой», что речь идет «просто о моде» и т.д. И поскольку, как это часто бывает, я не мог найти быстрого ответа в устной беседе, эта статья написана в духе того, что французы называют «остроумием на лестнице»,— в конечном итоге она представляет собой запоздалый ответ и размышления над вопросом: «Что, собственно, может подраз­умеваться сейчас под словосочетанием „мода на самоубийство" и на­сколько применимо это выражение для описания соответствующей научной проблематики?».