Летом 2005 г., в ходе этнографического исследования религиозной жизни в республике Марий Эл, я навестила семью приятельницы, живущей в деревне, которая находится на расстоянии 50 км от столицы республики Йошкар-Олы. Когда я собралась обратно, мои хозяева договорились, чтобы меня подвезли — так я познакомилась с бывшим председателем местного колхоза, который ехал в свой дом в пригороде Йошкар-Олы. Этот человек был председателем еще с начала 1980 - х, и когда мы сели в черную колхозную «Волгу» (он — рядом с водителем, а я - на заднем сидении), он рассказал, что именно благодаря его усилиям и влиянию была проложена дорога, по которой мы должны были ехать. В семье учителей, где я останавливалась, также говорили о председателе как о человеке, который многое сделал для деревни и продолжал отстаивать интересы сельских районов Марий Эл в правительстве республики

Современные общества уже в течение длительного времени пытаются маргинализировать, контролировать и даже отрицать опыт смерти. В противоположность этому, условия социалистического модерна в СССР породили внутреннюю склонность к интенсификации этого опыта. В процессе создания и расширения, а также в период стабильного существования СССР, присутствие смерти в обыденной жизни его граждан было весьма заметным. Многие отмечали, что перед революцией 1917 г. в Санкт-Петербурге наблюдалась «эпидемия смерти», которая была созвучна «духу времени» этой эпохи и которая вдохновляла на поиски вечной жизни и способа одержать победу над смертью; именно этими идеями была пропитана советская идеология1. Культ смерти вкупе с виктимностью (образом собственной жертвенности) стал также характеризовать украинскую нацию. Национальный гимн Украинской Народной Республики, независимого государства, которое просуществовало до 1920 г., начинался со слов «Ще не Вмерла Україна».

Виюне 1965 г. в Ленинграде состоялось совещание по методологии атеистической пропаганды, где заведующий методическим кабинетом по атеизму поделился с коллегами следующей историей. Недавно в деревне Лисий Нос умер рабочий местного завода. Этот рабочий был, по словам его товарищей, неверующим, и директор фабрики, партком и профсоюз решили, что у него похороны будут «по-граждански», «с гражданским митингом» и панихидой на местном кладбище. Они договорились с вдовой, что она доставит гроб на кладбище. Но когда сотрудники завода прибыли на кладбище, они увидели там местного священника, который уже проводил похороны по религиозному обряду. Коллектив подождал до конца службы, а затем товарищи с завода начали «препираться» между собой по поводу того, кто будет произносить речь. И пока товарищи продолжали спорить священник решил разрядить обстановку, «показывая, как хорошо он усвоил то, чему его научили в духовной академии». Священник хорошо знал детали жизни покойного, он говорил о том, каким он был хорошим семьянином, каких он вырастил хороший детей, даже упоминая их по именам, и о том, каким он был хорошим соседом, и как хорошо он ухаживал за своим приусадебным участком. Заканчивая, священник сказал, что он не будет говорить о том, каким он был хорошим рабочим, так как это и так видно по тому факту, что столько его товарищей пришли проводить его в последний путь. Ленинградский атеистический работник отметил, что после такой речи священника «ни профком, ни партком, ни дирекция — никто не решился рта открыть»