Вопрос, вынесенный в заголовок этой статьи, далеко не праздный. Российская федерация, согласно Конституции и ее позиционированию на международной сцене, является «многонациональной страной». Тем не менее, проблематика культурного разнообразия российского общества почти не затрагивается в публичных дискуссиях и остается маргинальной для академических дебатов. Резонно предположить, что существуют причины, блокирующие подобную проблематизацию. Ниже мы попытаемся выявить эти причины.

Травма распада государства

Общественное сознание на рубеже 1980-1990-х годов не противилось перспективе отпадения территорий, которые воспринимались как чужие. Но оно противилось перспективе отпадения от России территорий, которые переживались как свои. Одно дело – Балтия, Средняя Азия и Закавказье, к политической независимости которых большая часть населения относилась нейтрально, и совсем другое дело –  Севастополь, Харьков, Луганск, Гомель, Павлодар и Семипалатинск. Поэтому совпадение границ новой России с административными границами РСФСР стало шоком для общества.

В травму, о которой идет речь, внесли свой вклад и размах центробежных сил в начале 1990-х, и потоки беженцев, перебиравшихся вглубь страны, как из нового зарубежья, так и с юга самой Российской федерации. На этом фоне интеллектуальный жест в духе postcolonialstudies, сделавшийся признаком хорошего тона в западных университетах последней четверти века, был у нас практически невероятным.

История, как известно, не терпит сослагательного наклонения. И все же, если представить себе, что СССР не распался (а такая опция до 19 августа 1991 г. была открытой ), дискуссии на тему «колониализма» и «постколониализма» непременно бы возникли. Предтечей подобных дискуссий можно считать споры, спровоцированные в 1970-е годы книгой Олжаса Сулейменова «Аз и Я».

Специфика этнической политики коммунистического руководства и ее долгосрочные эффекты

Парадокс этой политики сформулировал Виктор Воронков, назвав СССР страной победившего мультикультурализма. Советская «национальная политика», будучи, с одной стороны, направлена на формирование новой исторической общности, с другой стороны, систематически поддерживала, институционализировала и спонсировала этнонации. Формирование этнических культурных элит и этнических культурных институтов шло не только на уровне союзных республик, но и на уровне национальных автономий внутри РСФСР. В некоторых случаях такая институционализация велась чуть не с чистого листа – например, создание Союзов писателей у прежде бесписьменных народов. Создавались университеты, издательства, творческие союзы, щедро финансировалась деятельность официально одобренных художественных коллективов. Внушительными тиражами издавалась художественная и научная литература на языках народов СССР, причем, еще раз подчеркну, сюда включались и языки этнических групп, входивших в состав РСФСР.

Институты этнической государственности  обнаружили действенность в эпоху ослабления центральной власти. Многие «национально-территориальные объединения» заявили в начале 1990-х годов о своем суверенитете. И хотя этот суверенитет оказался чисто декларативным и был вскоре дезавуирован , произошедшее не осталось без последствий. В языковой, кадровой и символической политике, которую проводили руководители этих объединений (причем в основном не de jure, а de facto), просматривались явные преференции для представителей титульных национальностей.

Это обстоятельство, без сомнения, чрезвычайно важно для понимания специфики российской ситуации, причем, не только в историко-политическом и социально-психологическом, но и в эпистемологическом аспекте. В российском случае обсуждение таких проблем как культурная гегемония, аккультурация, ассимиляция и т.д. – если бы оно состоялось – протекало бы в ином контексте, чем контекст «внутреннего колониализма».

Наиболее значимое для наших целей следствие советской «национальной политики» заключается в непрестижности бытия-меньшинством. Слово «нацмен» не случайно приобрело в свое время устойчиво негативные коннотации. Дело здесь, на мой взгляд, не в культурном шовинизме русского или русифицированного большинства. Дело в неудовлетворительности процедур признания, характерных для советской эпохи. Поскольку этнические категории служили инструментом власти (а именно, средством деления населения, когда принадлежность разным группам определяла различие в доступе к социальным благам), постольку этническая идентичность не была результатом индивидуального выбора. Люди оказывались принадлежащими той или иной этнической группе в силу административных решений. Вопрос о членстве в том или ином этническом коллективе не был вопросом культурного самосознания. Это членство было предопределено -  записью в паспорте, фактом проживания на территории «национальной республики» и т.д. Иными словами, идентификация индивида с некоторой этнической группой не была добровольной. Она была внешне предписана, причем иногда предельно жестко (например, в форме депортации). Это первый момент, касающийся процедур признания, практиковавшихся советской властью.

Второй момент. За полвека – с 1930-х по 1980-х – в стране установилась гегемония городской культуры. Это этнически индифферентная культура. В городах сформировалось коммуникационное пространство, которое не имело этнических характеристик (кроме одной – русскоязычной основы). Это пространство по определению анонимное: оно предполагало похожесть каждого на каждого и, соответственно, независимость социальных взаимодействий от индивидуальных культурных особенностей. Индивид, которому была адресована эта культура – и который конструировался этой культурой – был «советским человеком». По умолчанию советскость означала две вещи – русскоязычность и лишенность этнических свойств.

Отсюда третий момент. Страна представляла себя - репрезентировала себя и вовне и вовнутрь - как многонациональная (современным языком говоря, как многокультурная). Но это была показная и управляемая многокультурность. Люди видели искусственность, «сдирижированность» того культурного многообразия, которое поощрялось властью. Официально поддерживаемая «советская культура» («национальная по форме, социалистическая по содержанию») не предполагала самоактивности, спонтанности, низовой креативности. Поэтому большинство граждан ориентировалось на те культурные образцы, которые сформировались в анонимной, этнически нейтральной городской среде. Правда, в союзных республиках  шло тихое противоборство национальных элит с «русским» центром. Но внутри РСФСР культурному господству русскоязычной культуры к 1970-ым годам практически не мог быть брошен вызов.

Итак, (а) этничность как объект управления, а не результат выбора, (б) молчаливое отождествление советского с русским, и наоборот, и (в) симуляционный характер советской многокультурности – вот основные моменты процедур признания (или, если угодно, непризнания), которые определили специфику восприятия – и самовосприятия – меньшинств в постсоветской России.

Отсюда и проистекает непрестижность бытия нацменом. В сегодняшней России никто не хочет называться меньшинством. Симптоматично название федерального закона, призванного, по сути, защищать культурные права этнических меньшинств. Он называется «О национально-культурной автономии». Предложенная ранее формулировка «О защите национальных меньшинств» не прошла – по той простой причине, что термин «нацменьшинство» рассматривался членами самих меньшинств как унизительный.

Особенности политики идентичности последнего времени

В 2002 г. митрополит Кирилл высказался в том смысле, что считать Россию многоконфессиональной страной – неверно; Россия – «православная страна с религиозными меньшинствами». Принимая во внимание место, занимаемое  митрополитом Кириллом в иерархии РПЦ, его заявление можно рассматривать как цезуру между символической политикой, которую вела российская власть в 1990-е, и символической политикой «эпохи Путина». Я бы не стал преувеличивать продуманность и последовательность этой политики. В официальной риторике периодически встречаются ритуальные упоминания о «многонациональности» страны, в президентских речах мелькает термин «российская нация», а в массмедиа – слово «россияне» ,  в Кремль по-прежнему иногда приглашают, наряду с патриархом, лидеров трех других  «традиционных конфессий». Однако нельзя не заметить того обстоятельства, что «русский проект» набирает силу. Этот проект заключается:

(1) в редукции культурного разнообразия российской жизни к некоему канону; его содержание остается (и, похоже, будет оставаться) расплывчатым, однако контуры его довольно четкие; их можно описать как «православно-державнические»;

(2) в попытке семантической перезагрузки слова «русский»; ему надлежит вернуть сверхэтническое значение, которое оно, как предполагается, имело в империи Романовых.

За упорным стремлением  вытеснить допускающее разнообразие понятие  «российский» понятием «русский» сквозит некая ассимиляционистская одержимость. «Русские машины», «Русские автобусные линии», «Русский алюминий», «Русский кредит». Фонд «Русский мир». И, разумеется – «русская культура».

Протагонисты «русского проекта» иногда проявляют готовность терпеть слово «российский» применительно к явлениям, лежащим  вне культурной плоскости. Например, квалифицировать в качестве такового государство. Но назвать сложившуюся на данный момент в России знаково-символическую целостность «российской культурой» они категорически не согласны.

На мой взгляд, попытки вытеснить из публичного употребления выражения, включающие в себя термин «российский» (и выражение «российская культура», в частности) контрпродуктивны. Во-первых, термин «русский» слишком долго использовался именно как этническая категория. При коммунистах он служил обозначением этнического, а не гражданского сообщества. Не исключено, что вероятность де-этнизации этого термина и существовала в период демонтажа советского режима, но она была упущена. Я имею в виду две Чеченские войны и дальнейшие события на Северном Кавказе. После того, что происходило здесь после ноября 1994 года, полагать, что жители этого региона согласятся считать себя русскими в каком бы то ни было смысле этого слова -  иллюзия. Равным образом иллюзорны и надежды на то, что с такой их характеристикой согласятся жители центральных регионов страны, которые уже привыкли считать выходцев с юга России «лицами кавказской национальности».

Во-вторых, сегодняшняя российская культура, будучи сверхэтничной,  не является абсолютно однородным единством. Это единство собрано из разных элементов, в том числе из таких, этническое лицо которых довольно четко просматривается. И оно – нерусское.

Разве у строки «виноградную косточку в землю зарою» русские истоки? Разве мелодия «семь-сорок» - русская? Разве такие блюда как лаваш, плов, бастурма – русские? А такие приспособления для приготовления пищи как казан и мангал? А лезгинка? А горловое пение? А образность фильмов Параджанова? А аллюзии, закодированные в прозе Фазиля Искандера,  Шолома Алейхема, Чингиза Айтматова?

Навязчивое стремление считать эту культуру русской мне кажется не чем иным, как проявлением той позиции сознания, которую наши западные коллеги именуют культурным империализмом.

Культурная повседневность versus официальные репрезентации

Если сравнить образ страны, конструируемый государственными СМИ, с реальными социокультурными практиками, то контраст получается разительный. С одной стороны – «российская цивилизация», «держава, духовность, Победа», «евразийская цивилизация» и тому подобные символы самодостаточного символического универсума. С другой стороны,  – книжные лотки, заваленные пособиями по «фэнь шуй» и практической йоге, раскупаемые огромными тиражами романы Харуки Мураками и повести о Гарри Потере, танцевальные студии, обучающие «латино» и танцу живота, ежедневно перекачиваемые гигабайты видеопродукции западного (а в последнее время также южно-корейского и китайского происхождения), множащиеся закусочные, предлагающие шаурму, пиццу и суши. Я намеренно смешиваю материальное и символическое измерение культуры, уровень потребления и уровень производства смыслов. Эта грань размыта. Адепты хип-хопа часто не только потребители, но и производители этого нехитрого искусства. Едва ли не в каждой школе (и уж точно в каждом университете) есть самодеятельные команды, не просто сочиняющие музыку и тексты в каком-нибудь прогрессивном стиле, но и норовящие записать «демоверсию». В Москве, начиная с самого начала 1990-х, регулярно проходит празднование дня Святого Патрика, с каждым годом все более массовое. Медленно, но неуклонно растет популярность «этнической музыки»: распространяются записи, увеличивается количество площадок, на которых выступают исполнители фолк-рока и этно-джаза, растет посещаемость соответствующих фестивалей.

Чем более плюралистичным и пестрым становится общество на уровне культурной повседневности, тем более однородным и скучным оно предстает на уровне официальных  репрезентаций. Реальное общество включено в глобальный культурный контекст. В симулятивном мире, продуцируемом властью, оно существует изолированно.

Запрос на самобытность, исходящий от власти, был с энтузиазмом воспринят в интеллектуальных кругах. Я не хочу тем самым сказать, что все авторы, возделывающие сегодня ниву православно-державнической самобытности, делают это по заказу. Многие занимались этим независимо от сигналов, исходящих сверху. Скорее речь следует вести о встречном движении бюрократии и интеллектуального сословия. Именно их взаимной подпиткой и объясняется устойчивость воспроизводства фантазма по имени «остров Россия».

Заключение

Как мы попытались показать, существует, как минимум, три группы причин, блокирующих проблематизацию культурного плюрализма в современной России. Это (1) неизжитая травма распада государства, (2) последствия этнической политики советского руководства (прежде всего, неудовлетворительность процедур признания, практиковавшихся в советский период) и (3) особенности политики идентичности, проводимой российскими элитами в последние годы.

Прогнозы – дело неблагодарное. И все же выскажем несколько предположений относительно возможного развития ситуации. В краткосрочной и среднесрочной перспективе она вряд ли изменится. Драйв нациостроительства, понимаемого как культурная гомогенизация, слишком сильно захватил воображение и руководства страны, и большой части интеллектуальных элит. Однако в  долгосрочной перспективе движение в сторону осознания и – как следствие, проблематизации – культурного плюрализма неизбежно. К этому будет объективно подталкивать, во-первых, иммиграционный приток населения, культурная отличность которого от принимающего сообщества постепенно становится все более ощутимой. Если выходцы из стран так называемого «ближнего зарубежья» в первое постсоветское десятилетие – это бывшие советские люди, то со временем они будут замещаться молодежью, социализировавшейся в других условиях. Появление новых культурных сообществ (в частности, образуемых иммигрантами) приведет к реконфигурации социокультурного пространства, к размыванию тех линий напряжения и конфликта, которые характеризовали общество до их появления.

Во-вторых, по мере того, как набирают силу глобализационные процессы, возрастает запрос на различие. Те этнические меньшинства, которые не были ассимилированы в период индустриализма/модерна, вряд ли подвергнутся ассимиляции с наступлением эпохи постиндустриализма/постмодерна. Современные информационные технологии, с одной стороны, и глобальный интерес к разнообразию (если угодно – глобальная мода на разнообразие), с другой стороны, способствуют формированию транснациональных сообществ идентичности (в том числе основанных на этнической и/или конфессиональной общности). В этих условиях продолжение той политики идентичности, которую проводят российские элиты сегодня, станет контрпродуктивным.

Впервые опубликовано: Вестник Института Кеннана в России. Вып.13. М., 2008. С.24-29.

Публикуется на www.intelros.ru по согласованию с автором.