Представляемые мною размышления не являются чем-то большим, чем продолжение тех, на которые меня четыре с лишним года назад подвиг журнал «Фома», собиравший мнения людей самых разных специальностей о том, что они думают о Таинстве Покаяния. Тогдашняя моя публикация появилась в сжатой, анкетной форме1, и сейчас я хотел бы более развернуто представить прежние мои соображения и поделиться новыми. Называю же свои рассуждения «небогословскими» потому, что, во-первых, у нас обычно считается богословской такая презентация материала, в которой львиную долю занимают цитаты из Отцов Церкви2, а в моем докладе их будет совсем немного, и, во-вторых, ввиду отсутствия претензий на систематичность в подаче материала — представляемые соображения будут не более чем «мыслями по поводу».

Для теологии, как дискурса рационального по определению), всегда актуальным остается вопрос о ее рациональных основаниях. В особенности остро этот вопрос встает в эпохи, когда степень разобщенности внутри христианской традиции между различными конфессиональными, церковно-юридическими и религиозно-практическими образованиями достигает исключительных величин. Одним из аспектов этого вопроса является задача самоосмысления христианского богословия1. Эту задачу можно сформулировать таким образом: какова природа богословия? Или: как должно богословствовать? В мои намерения входит проследить на материале греческой патристики (II-XV вв.) базовые категории христианской теологии, нагруженные повышенной рациональной функциональностью, и тем самым, во-первых, попытаться оценить статус рациональности в теологическом дискурсе, а во-вторых, выявить особенности богословской рациональности по сравнению с другими типами рациональности. Иными словами, речь пойдет о границах и характере богословской рациональности.

Вопрос о божественной свободе сегодня остается столь же спорным, как и в античную эпоху. Хорошо известно, что крупнейшие античные философы, как правило, не мыслили Бога в качестве личности, и в частности в качестве личности, осуществляющей выбор, включающий возможность поступать иначе. Платон и Аристотель даже не приписывали своим первопринципам — Благу и Перводвигателю — воле- ние (boulesis), не говоря уже о выборе. Другие, например стоики и Плотин, позволяли себе вести речь о божественной воле, но идентифицировали эту волю с чисто рациональным распознаванием наилучшего или, в случае плотиновского Единого, с полным и беспрепятственным выражением своей собственной природы. Несвободный характер плотиновской эманации, в процессе которой все, что может возникнуть из Единого, должно возникнуть, не оставляет сомнений, что «воля» Единого в любом случае не является способностью к выбору. Во всем этом греческие философы были верны своему фундаментальному убеждению, согласно которому совершенная свобода и совершенная разумность в конечном счете совпадают. Свобода выбора, с этой точки зрения, является в лучшем случае ограничением, которое необходимым образом свойственно человеческому существованию, отпадающему от божественной сферы