Ultima Cumaei venit iam carminis ætas;
magnus ab integro sæclorum nascitur ordo ([1]).
Jam redit et Virgo, redeunt Saturnia regna,
 jam nova progenies cælo demittitur alto.
Virgil

Некто из древнегреческих мудрецов, пребывая в предсмертной тоске, на вопрос о причинах страха, якобы ответил: «боюсь, что предо мною то, о чем я ничего не знаю». Сегодня мы констатируем все более явное присутствие в социальной и культурной ткани пост-просвещенческого дизайна, но что же именно знаем о настающем настоящем, каковы его «гештальт и контент»?

Прочерчивая контур туманной галактики, обнаруживаешь фрагменты обширного панно, однако полноценное описание настающей эпохи, опознание ее настоящего имени все еще сомнительно – это мерцающая реальность, смысловое облако. И криптографическая сумятица: общество постиндустриальное, постсовременное, информационное, когнитивное, сложное (комплексное) – лишь обертки истинного содержания. Речь пока что идет о пороговой ситуации, а нижеследующее рассуждение скорее о кризисе перехода, о версиях и симптомах строя по ту сторону постиндустриального барьера.

Впрочем, уже сейчас можно достаточно содержательно обсуждать многие аспекты грандиозной трансформации: исторический, аксиологический, политический, экономический, культурный, творческий, методологический, антропологический, прогностический… Констатируя системный характер кризиса Модернити.

Меж тем и без того обильная феноменология исторического транзита продолжает умножаться. Мозаика иного включает радикальное преобразование городской культуры, сдвиги в международном праве, глокализацию, деэтатизацию, неорегионализацию (геоэкономику), хрематистику финансов, капитализацию нематериальных активов, стимулирующие/провокативные практики goodwill, дигитальную культуру, самоподдерживающиеся интеллектуальные системы (SAI), совмещение черт массового общества с индивидуацией, общую трансмутацию норм etc.

Одно из направлений декодирования обнаруживаемых парадоксов – размышления о постсекулярном мире.

«НЕ МИР, НО МЕЧ»

Секулярность рассекает целостность бытия на сепаратные пространства. Отделяя временно’е (т.е. пребывающее во времени, вре’менное) от вечного и отчуждая правопорядок от традиции, она утверждает независимость публичной сферы от конфессиональных регуляций. Ответственность же за мировоззренческую позицию переходит к личности, становится зоной ее персонального онтологического риска.

Перенаправляя социальные функции от религиозных институтов к обществу/государству, освобождая личность от тотальной традиционалистской опеки, секулярность прививает миру самостояние, провоцирует склонность к «совершеннолетнему» бытию. Свободный выбор из альтернатив является скорее опытом взросления, т.е. развитием во времени, нежели монотонным умножением бытия – репликацией, размножением, экспансией в пространстве.

Другими словами, отпочковываясь от провиденциальных рескриптов, секулярность придает коммуникациям специфический импульс, оставляя в теле человечества занозу, провоцирующую исследовательский пыл и желание перемен. А в итоге, неочевидным образом, транслирует позаимствованную у своих мировоззренческих истоков устремленность к дальним целям бытия.

И как следствие – формирует культуру осознанного поиска (противостоящую императиву нерушимости традиций), практику «постоянного социального изменения», ментальность эксперимента, обновления, прогресса, модернизации, столь отличные от синхронистичных схем мандалической замкнутости или подчинения траектории, роковым образом влекущей к веку «железному».

История обретает смысл. Прежний ее модус хроникера-регистратора событий радикально меняется, с этого момента диахронный маршрут определяется последовательным миростроительством: целенаправленным со-творчеством людей.

Так у истории появляется будущее.

* * *

Кризис секулярного мира – отражение кризиса христианской цивилизации, что подразумевает: современное общество есть ее актуальный аспект. [2] Следует признать, подобное утверждение способно шокировать обыденное сознание.

Секулярное общество уникально в истории. Не случайным образом возникнув и развиваясь в лоне христианской культуры, оно подтверждает статус человека как свободной богоподобной личности. «Секуляризация, как однажды заметил немецкий теолог Фридрих Гогартен, — закономерное следствие действия библейской веры на мировую историю. Поэтому не случайно, что в первую очередь процесс секуляризации начался в странах так называемого христианского Запада, там, где влияние библейских религий на историю оказалось наиболее заметным. Развитие естественных наук, демократических политических институтов, культурного плюрализма — все те достижения, которые мы обычно связываем с западной цивилизацией, — едва ли можно понять без учета того первого импульса, которым послужила Библия. Хотя люди уже давно не осознают этой связи, она все еще существует. Культурные влияния продолжают действовать еще долго после того, как бывают забыты их источники». [3]

Для данной культуры характерна энергия преобразований из-за признания особой роли человека и высокой сложности мироустройства, во многом неопознанного, парадоксального и даже алогичного с людской точки зрения, однако же постигаемого взрослеющим разумом. Здесь истоки неспекулятивного знания (e.g. упомянутых выше естественных наук) и многовекторной трансформации.

Транслированная некогда христианством нелинейная природа мира (тринитарное богословие, христологическая антропология), засеяв почву новой культуры и, будучи поглощенной ею, обернулась постепенным познанием/осознанием данной культурой – но уже в секулярном обличье, порою трагическим образом, – удивительных порядков бытия.

Следствием чего станет со временем процесс повторного сближения быта, мировоззрения и метафизики.

ДОРОЖНАЯ КАРТА – I

Между тем людям, мучительно переживающим трансформации утраченной целостности, предстояло также пережить разрушение прежних миров.

Социоген современности – городская культура. Дорожная карта Нового времени это производительные города-государства, коммунальные сообщества граждан, прошедшие путь от административных функций и торговли к мануфактуре и фабрике, магдебургскому праву и конфедерации, соединенным провинциям и республиканскому общежитию. А также «гражданскому политическому сообществу для установления более совершенного порядка»[4] и «Декларации прав человека и гражданина».

Средневековье уже беременно Новым временем, вынашивая в своем лоне зачатую секулярностью современность. Тут корни парламентаризма, представительной демократии (депутатов как заместителей/представителей народа), разделения властей, независимой судебной системы, гражданской самоорганизации, конфессиональной и расовой терпимости и т.п. Варварское состояние Европы, сумятица темных веков перемалываются на жерновах преодолевающей упадок, переживающей взлет, преображение городской культуры, отвергающей мир феодальных доменов, сословного общества. И рождающей гражданство, политическую нацию, национальное государство.

Третье сословие бюргеров, буржуа, горожан, граждан создает среду для левых идеологий, утверждая революцию[5], а не войну в качестве генерального инструмента эпохи. Развитие же технического инструментария цивилизации обеспечивает промышленную революцию, сопровождаемую «инженерным энтузиазмом», а восстание масс открывает шлюзы форсированной этатизации: главной политической технологии ХХ века.

Экспансия христианской цивилизации, сопровождающаяся евангелизацией и колонизацией, распространяется на окружающие пространства, переходит на другие континенты, охватывая со временем всю планету.

* * *

В ХХ веке континентальные и морские империи уступают место национальным государствам. Одновременно становятся явными девиации взлета и деградации эпохи – путь инволюции гения Модернити. Что вкупе с высоким уровнем, достигнутым цивилизацией, производящей изощренные механизмы, многократно усиливающие возможности человека, оперирующей многоуровневыми системами производственных, да и иных связей, сформировало облик позднего индустриализма.

Для общества, сложившегося в прошлом веке, характерно активное технологическое конструирование, интенсивное техническое производство, взгляд на государство как на политическую машину, на войны как форму индустриальной деятельности  и на личность как «машинного человека» (Maschinenmensch)либо, несколько иначе, – «винтика». [6] Получила развитие социальная инженерия, сформировался новый политический класс: номенклатура (или партийная / национальная / федеральная, а затем и международная бюрократия), своего рода страта политических инженеров. [7] Машинизация общества и механистичность представлений о мире/человеке вели к уплощению представлений о реальности и даже своеобразной социальной некрофилии.[8] Этатизм – это, пожалуй, самый яркий феномен века, имевший трагические следствия, осмысление которых заставляло задуматься о «теологии после Освенцима».

Размышления об экспансии, претензиях, гегемонии этатизма[9] стимулировали поиски конструктивной деконструкции подобного положения вещей. И активизировали попытки опознать альтернативную комбинацию политической триады: государство – бизнес – общество. Иначе говоря, найти баланс этатизма, предпринимательства, коммунитаризма. Эскизы чаемой «золотой формулы» отразились, к примеру, в таких доктринах, как ордолиберализм («социальное государство») или неолиберализм («контрактный мир»), а также в обновленных прочтениях коммунальной практики (неопрудонизм, альтерглобализм, движение «ассамблей» и т.п.).

ДОРОЖНАЯ КАРТА – II

После двух мировых войн («тридцатилетней войны» ХХ века) развернулся процесс деколонизации, имеющий свой маршрут, собственный список поражений. Резня между индусами, сикхами, мусульманами в Индии и режим красных кхмеров в Камбодже. Иди Амин и Бокасса. Биафра и Руанда, Дарфур и Сомали, «конголезские» войны рубежа тысячелетий, злодеяния «Освободительной армии господа» и т.д.

Выход на арену Третьего мира, трансграничность и глобализация в числе иных следствий ведут к слому цивилизационного стандарта, вселенской мультикультурности.

Совмещение традиционалистских инклюзий с подвижной реальностью постсовременности и ареалами позднего индустриализма воплощает химеричность комплексного общества. Черты нового строя можно различить во множественных мутациях социосреды: становлении постгородского интерьера, глокализации метаполисной (основанной на гравитации hub’ов) картографии, деэтатизирующегося и частично виртуального универсума. [10]

* * *

К концу века становится очевидной утрата оснований прежним строем, рушатся прежние классовые, расовые, национальные перегородки и параллельно возникают новые, совершается контркультурный переворот. В постиндустриальном контексте прописываются позиции критического, интеллектуального, креативного класса, происходит революция элит.

Социальный космос усложняется и антропологизируется, прежние иерархии разрушаются и преображаются, порою с точностью до наоборот. [11] В человеческую вселенную вновь широко вторгается метафизика.

Развоплощение мира сменило его прошлое расколдовывание. Реальность была заново прочитана: сняты многие ограничения, устранены некоторые отчуждения, а стандартные процедуры верификации – наследие индустриальной культуры – постепенно вытесняются дерегуляцией и дискретной, субъектной оценкой ситуации (т.е. превалирует сознание ее уникальности adhoc).

Иначе говоря, формальная определенность уступает место бытийному релятивизму. Вопрос «как это на самом деле?» утрачивает прежнее значение в условиях доминирования содержания над привычной формой упаковки. «Физическое» понимание реальности перетекает в «фактическое», другими словами более важными в человеческой вселенной оказывается конкретный статус обстоятельств. И представления о них.

На фоне роста цены нематериальных активов происходит реабилитация виртуального, психического, метафизического измерений бытия.

ПОСТСЕКУЛЯРНОСТЬ

Постсекулярность толкуется различным образом, существуют ее «западная» и «восточная» ипостаси, в практической же аналитике доминирует комплексный подход. [12]

Тема постсекулярности в определенной мере является реакцией на трагический опыт ХХ века: дискредитацию прогресса, прочих просвещенческих идеалов, самой сценографии Модернити. Фиксирует она также кризис институционального христианства как «религии», его дробление на конфессиональные «молекулы», растворение в культуре и быте в соответствии с логикой меняющегося восприятия реальности. Равно как и культурную растерянность позднего индустриализма, обнаруживаемую в консьюмеризме, иной феноменологии массового общества, а также эксцессах секуляризма.

Светскость, интерпретируемая как прагматичный, слишком прагматичный шаблон, уплощается, утрачивая былые культурные основания, а заодно историческую легитимность. Усеченный индивид творит конъюнктурные коллажи из обрывков прописей и осколков прежней картины мира.

* * *

Поздний индустриализм балансирует на подвижной границе с зарей постмодерна.

Постсекулярность может рассматриваться в подобной системе координат как инструмент адаптации к возникающим вызовам. [13] Во всяком случае, европейская ее версия – это не до-секулярное состояние, не возврат к прежней ситуации (как в свое время Контрреформация не означала возврата к дореформационным порядкам). И не религиозно-сословная унификация, не реванш религии в прежнем формате, но результат персонализации, симптом социальной и ментальной полифонии, порою с элементами какофонии.

Сложная, индивидуализированная, мультиконкретная модель мира пробуждает к жизни гиперреализм бытийного текста, основанный на деконструкции wishfulthinking схоластичных прописей Просвещения («хотелок Модернити»), в настойчивых, отчаянных поисках подлинности. Настоящее, подобно мастеру-творцу Виктору Франкенштейну, расчленяет, сочетает, преобразует привычные – т.е. прошлые, «музейные», – образцы и трактовки, рассматривая их в качестве подспорья: красок на палитре. И соответственно обращается с ними как с подручным материалом, расширяя и существенно изменяя при этом значение категории «коллаж».

Но постсекулярность – это также эклектичный дизайн постколониальной трансгрессии: культурная взвесь оседает на территориях плотного сосуществования, не вписываясь в региональную социокультурную модель (наиболее яркий пример – происходящая «реколонизация Европы»). Мультикультурализм сегодня демонстрирует разницу в энергетике конфессиональных, культурных потенциалов. И кризис прежнего цивилизационного ценза.

На пороге века возродилась тема цивилизационной конкуренции.[14] В условиях мультикультурности/постколониализма европейская сумятица соприкасается, совмещается с экспансией Востока, возникает, в частности, непростой диалог о потенции и горизонтах ислама.

КРИТИЧЕСКИЙ РУБЕЖ

К вышеперечисленным явлениям примыкает аксиологический и антропологический кризис.

Личности, восстанавливающей суверенитет, предстоит вновь переживать крушение старого мира. Подвижность регламентов, релятивизм норм, категорий, вариабельный и выскотехнологичный инструментарий цивилизации индуцируют траектории движения от массового общества, среды повсеместной стандартизации, духовного материализма, поп-культуры и «нахальства посредственностей» к индивидуации пассионарных персон, оригинальным формам сложноорганизованного быта, легализации альтернативных институтов и маршрутов практики.

Христианская концепция личности, сама логика активной, деятельной позиции подводят события к предельной ситуации. Люди, будучи лишены прежнего груза природных и социальных обременений, с какого-то момента оказываются в критической зоне, становясь более свободными в выборе ценностных ориентиров и социальных перспектив.

Так преодолевается «секулярный барьер», происходит новое смешение земли и неба.

К тому же появляются экзотичные субъекты практики. В зазоре между гибкостью человеческого интеллекта и дигитальным могуществом ITобнаруживается сообщество программ, обретающее интеллект и автономность, пестуется перспектива внешней/внутренней киборгизации человечества. В мобильной системе координат зачинаются и рождаются гибридные политэкономические, финансовые системы, намечаются, прокладываются симбиотические социальные маршруты. К примеру, новый град – территория, где живет Интернет. И это не метафора.

* * *

Дорога из второго в третье тысячелетие пролегает на руинах представлений о прогрессе и естественном человеке: путь, ведущий от декларации «смерти Бога» к провозглашению «смерти человека». И восстанию элит.

Углубленное познание людской натуры, кажется, предопределяет генезис антропологического естествознания как комплексной (в синтезе с этнологией) науки о людях и сообществах. В числе тем – практика и горизонты социальных, культурных, творческих преобразований. Неоантропологическая революция. Гипотезы о постчеловечестве. Фантазии, энтузиазм трансгуманизма. Перспективы искусственной стимуляции мозга, трансформации сознания, включая психофизические, нейрогуморальные девиации… И вероятность его уплощения, неоархаизации (ср. «клиповое мышление», «гиперрефлекторнсть», «суеверное двоеверие», «мистификация карт мира», «неокарго» и т.д.).

В новом веке девальвация жизни усугубляется (пересечение рубежа семи миллиардов обитателей планеты, «голодный миллиард», аномизированные сообщества, трущобные опухоли), провоцируя мысли о вероятности вспышки массовой и эффективной деструкции. [15]

В итоге на дорожной карте цивилизации обозначилась точка сингулярности человеческой вселенной, чреватая Большим социальным взрывом.

© Александр Неклесса, 2011;

Опубликовано: «Русский журнал» (www.russ.ru), 7 декабря 2011, (печатается по согласованию с автором с изменениями)

---

[1] «Сызнова ныне времен зачинается строй величавый» (пер. С. Шервинского)

[2] Что это, кризис перехода, знаменующий окончание очередного 500-летнего цикла, или же нечто большее?

[3] Харви Кокс. Мирской град: секуляризация и урбанизация в теологическом аспекте. М.: Восточная литература, 1995. – С. 33. (Harvey Сох. The Secular City: Secularization and Urbanization in Theological Perspective, 1965).

[4] «Мейфлауэрское соглашение» (Mayflower Compact,1620).

[5] Сложное понятие, подчас противопоставляемое мятежу против законной власти, тесно связанное с вопросом о праве народа на восстание против тирании как средстве восстановления порядка и справедливости вследствие попрания деспотом естественных прав, основных свобод, фундаментальных договорных обязательств (конституционных принципов) или божественных установлений.

[6] Ср. «Метрополис» Фрица Ланга (Friedrich Lang, «Metropolis»,1927).

[7] Александр Неклесса. Номенклатурное государство // Будущее как предчувствие (http://www.intelros.ru/intelros/biblio_intelros/budushhee-kak-predchuvstvie/).

[8] Эрих Фромм. Анатомия человеческой деструктивности (Erich Fromm, «Anatomie der Menschlichen Destruktivitat», 1973).

[9] В разновидностях ли «социализма в одной стране», «национального социализма», «корпоративизма» либо «хустисиализма». Или же «Нового курса» (New Deal) и т.д.

[10] Мир как метакоммуникация: от «mediaisthemessage» до «глия вместо нейронов», «смартмоб» и «семантическое/социальное облако».

[11] Ср., к примеру, соотношение удельного веса нематериальных активов, услуг и товаров в актуальной экономической практике.

[12] В ХХ веке государственная религия была отменена в 63-х странах, в XXI веке 113 стран официально не имеют государственной религии. Она, однако, существует в 75-ти странах: Иране, Пакистане, Израиле и т.д.

[13]См. позиции по данной проблеме Юргена Хабермаса «Против воинствующего атеизма. Постсекулярное общество - что это такое?» и Йозефа Ратцингера /Бенедикта XVI/ «Ценности в эпоху перемен» (Jürgen Habermas. The Dialectics of Secularization. w/ Joseph Ratzinger, 2007).

[14] В соответствии с предвидением Альфреда Сови (Alfred Sauvy. «Ce Tiers-Monde, ignoré, exploité, méprisé comme le Tiers-État» // L’Observateur, 14.08.1952).

[15] Ср. красочное описание последних дней Атлантиды в повести Алексея Толстого «Аэлита» (1923).