Библиотека » Портреты » Александр Неклесса

Александр Неклесса
Глобальный Град: творение и разрушение

История как строительство глобального Града-I

Бог создал деревню, а человек - город.
Уильям Купер

Привычный для современной эпохи образ времени — стрела, устремленная в будущее. Но так было далеко не всегда: разные периоды истории обладают собственным хронотопом. В древнейшую эпоху, о которой у нас имеются хоть какие-то свидетельства, судя по всему, отсутствовал не только вектор истории, но само время являлось особой субстанцией, у которой… не было будущего. Еще раньше, возможно, у нее не было и прошлого.

Архаика — «безвидная», практически белая страница истории, эон, от которого никаких письменных источников не сохранилось, если не считать таковыми рисунки на стенах пещер, насечки на костях, узоры на глиняных поделках. Да и значимых археологических следов осталось не так уж много, и поэтому мы называем данный
период Протоисторией.

О хронотопе наиболее дальних, «темных» эонов можно говорить лишь предположительно, в частности, наблюдая доступные нам состояния крайней дикости. Субъективное время, с нашей, сегодняшней точки зрения, судя по всему, носило тогда более чем парадоксальный характер — статичный и дискретный. Подобное квазиэкзистенциальное восприятие реальности отражало чрезмерную рефлекторность сознания, постоянные провалы памяти, дефицит «больших смыслов», заполняемый текучими фантазиями, и неизбежную при таком состоянии ума бессвязность бытия, т.е. свидетельствовало о полуживотном статусе, которое можно оценить как особый род безумия. (На древнейших хтонических божествах нам отчетливо видна эта роковая тень алогизма, хаоса и безумия; не творческая личность, а именно хаос прямо или косвенно признается «ранними летописцами» — творцами мифов — изначальной субстанцией, своеобразным дном космогонии, основанием, эссенцией генезиса жизни.
В сущности, древнейшая память скорее осязательна, чем зряча, проявляется скорее «в ощущении», чем «в озарении», она ритуальна, а не мифологична.) Однако, раз проснувшись, здравомыслие человека, его способность создавать и фиксировать в окружающем мире поля устойчивых изменений влияли на восприятие времени: оно обретало целостность и геометрию — замкнутую динамику, цикличность...

Становление категории времени происходило весьма специфичным образом: люди, избегая безумия, стремились удержать, каталогизировать прошлое, ища опору, «скрепу» бытия в некой изначальной точке. Человека той далекой поры навязчиво интересовали истоки мира, общая тайна происхождения вещей; при этом он намеренно поворачивался спиной к будущему, чреватому разрушением обретенной устойчивости и потому воспринимаемому как опасное пограничье — внешняя окраина, маргинальная периферия [1]. Будущее не имело образа, ведь название (облик, имя) годам придавали события. Оно ощущалось скорее как «несовершенное прошлое», необработанный камень, нечто дикое, варварское. Люди совсем не стремились попасть в эти призрачные, несуществующие времена, их там, возможно за первым же поворотом, ждали потери или смерть. Будущее мыслилось как пространство, абсолютно неподконтрольное людям и полностью находившееся во власти других, причем весьма значительных сил. Будущее означало сужение бытия, скорее его предел, чем простор. (Одно из названий будущего на аккадском языке — «дни, что опаздывают»). Быть может, здесь коренится странное безволие в критических обстоятельствах, порой охватывавшее тех, кому были приоткрыты гипотетические обстоятельства их смертного часа («чему быть, того не миновать») [2].

Время было конкретно, потому множественно и разнолико, локально и вещественно. Не только каждый сезон или день, но даже часы (стражи) имели свой облик. Однако вне русла больших смыслов бытия все это разнообразие оставалось в значительной мере иллюзорным и механистичным: неспешно перемалывая зерна жизни, перечисляя, регистрируя случившееся, время, в сущности, не вело никуда. Время определялось не новизной, не «проектами», а повседневностью, ее событиями. Времени не было — был «срок» [3]. Можно, пожалуй, сказать, что код этого древнейшего хронотопа (отчасти присутствующий в человеческом сознании и сегодня) в чем-то важном сродни архитектонике сновидений, плавно переходившей в архитектурную путаницу сложного (ложного) пространства лабиринта. В результате причинно-следственная логика событий носила «горизонтальный» (синхронный) характер: абсолютно все события были так или иначе взаимосвязаны, и эта связь могла осознаваться как нечто даже более важное, чем само событие, порой воспринимаемое отстраненно, как знак. О грядущих переменах и делах надежнее было судить по косвенным признакам: приметам или аналогиям; нам знакомо это состояние ума, которое мы называем суеверием.

Здесь, правда, следует сделать одну существенную оговорку. По-видимому, вопреки весьма распространенному стереотипу, язычник в гораздо большей степени был материалистом, нежели метафизиком. Он инстинктивно стремился очертить свое существование земным кругом, оставляя метафизические проблемы «уполномоченным» на то богам. И в своих отношениях с ними стремился скорее откупиться от той или иной возникающей коллизии (не претендуя на ее трансценденцию), с тем чтобы вернуться к любимой и неизменной повседневности [4].

Над человечеством в те баснословные времена господствовала могучая и вечная природа, с которой люди пребывали в тесных, почти симбиотических отношениях. В заколдованном лесу жизни, населенном анонимными стихиями и аномальными угрозами сущест вованию, у живых душ было две опоры: круговорот природы (кален­дарь) да небо над головой (зодиак). Эти острова стабильности соединялись в единый архипелаг сакральной геометрии, образовывая причудливый узор мандалы: чертеж и саму реальность первого, «абстрактного», чертога человечества. Первые, умозрительные города носят «модельный» (но не «эскизный») характер, нередко даже в ущерб рационально прочитанной функции и здравому смыслу; их целостность материализовалась и удерживалась магическими чертами-границами, концентрическими кругами мегалитов, осмысленной сумятицей лабиринта [5].

Модель первогорода принципиально закрыта; чтобы войти в него, чужестранцу подчас приходилось идти на хитрость. Драматичный отголосок этого состояния находится в одном из центральных узлов эпоса Гомера. Между тем был затруднен не только вход, но и выход, причем данный сюжет присутствует в древних текстах, пожалуй, даже чаще первого. Привычный человеку мир в лабиринте словно вывернут наизнанку: здесь повсеместно присутствует земная плоть (земля, ставшая небом), резко ограничивающая короткую линию «горизонта», а свободное пространство («воля», воздух) вымерено и подчинено власти строителя. За кромкой плотных небес обитала неблагая тайна бытия, и тот, кто чувствовал себя в силах ее осмыслить и воплотить, становился очередным жрецом—архитектором невидимого града, исчислявшим и усложнявшим конфигурацию земной паутины.

***

Эпоха Древнего мира видится яснее: это был период «отделения тверди от моря», возникновения в гомогенной среде племен и родовых поселений, в культуре деревень «новой исторической общности» — мозаичного мира земных городов. Генезис города-государст­ва — история одновременно интеграции и разделения: интеграции разрозненных племен и поселений, трансформации их раздробленного существования в некоторую новую целостность и параллельно — их отделения от природы.

Первый на Земле город возник как особое пространство взаимодействия, интеркоммуникационный узел. Территория его изначально была единым для отпочковавшихся родов и близлежащих поселений сакральным местом, где располагались общее (особое) кладбище и жертвенник: процесс погребения — точка максимального соприкосновения, коммуникации обыденного и потустороннего. Дополнительным и важным фактором могла стать близость «большой воды». Подобное пространство в той или иной степени выполняло также комплементарные, но устойчивые бытовые, мирские функции. Оно служило пунктом ежегодного сбора родов в день поминовения усопших, являясь зоной интенсивного обмена вещами и информацией, т.е. базаром, ярмаркой, которая, в свою очередь, еще крепче объединяла близлежащие поселения. Эта особая земля притягивала порою и дальних странников; последние, однако, не всегда могли войти непосредственно во внутреннее пространство и располагались на специально отведенной им территории.

Протогород был также местом социального акта (тинг, вече), где принимались политические, правовые и экономические установления, зарождались институты единой, «централизованной» власти.

Постепенно местность обустраивалась. В середине, как правило на холме, располагалось кладбище, причем не ординарные могилы, а скорее «город мертвых» со своими особыми «домами», «дворцами», катакомбами, и ритуальная площадка, которая нередко объединяла в единый комплекс «гробницу», «храм» и «дворец». Вокруг них со временем выстраивались торговые ряды, еще дальше размещались постоянные жилища «интерплеменного народа» — священников, торговцев, охраны, а также временные жилища — «городские виллы» уважаемых жителей поселений. Таким образом, первым городом человечества был некрополь (и обитель богов), а первая, главная, стена возникла не вокруг города, а внутри него, т.е. вокруг общей сакральной территории, отделяя ее от территории мирской — жилой, торговой. При этом внутренние ограды склепов и гробниц «запретного города» были подчас массивнее и крепче внешних — мирские фортификации иной раз были просто символическими. Теперь, следуя логике синхронистичного, аналогового мышления той поры, достаточно было обнести мирское пространство внешней стеной — все равно, укреплениями, подобными ограде поселений, или просто «магической» (административной) чертой, — чтобы появился город-государство как социальный феномен.

Таким образом, полная картография нового организма содержала в себе три логических круга:

— «истинный» город с собственным, привилегированным населением;

— обширные предместья, где обитали входившие в круг и реестр города-государства селяне;

— отдельный терминал для внешнего люда, преимущественно иноплеменных торговцев (portus).

Центр города, его храм, хранил порядок вещей, «таблицу судьбы», внешние стены ограждали этот порядок от бурных вод моря житейского. Врата и стража отдаляли и одновременно соединяли цивилизацию (организацию) и варварство (хаос). Математика при этом рождалась не из повседневного, «короткого» счета и не из монотонно-бесконечной чреды аморфных чисел, но обладала собственной плотью и кровью, сопрягая нитью цифр начала человеческого мира, прежде всего время [6]. И все же рождение города окутано тайной (в Библии, кстати, его создателем назван Каин).

Город — метафизическое, и в то же время феноменальное соединение обиталищ живых и мертвых (гробница, чертог смерти) становится обустроенным пространством культа, а дворец правителя — частью некрополя. Тайна городской цивилизации, образно говоря, лежит в могиле...

Так в мире людей, в социальном универсуме появилось нечто качественно отличное от прежних однородных поселений, а те, в свою очередь, сами обрели новую специфику. Утратив первородство, смирив гордыню, они с этих пор и стали именоваться деревнями. В древней истории, кажется, сплошь и рядом старшинство, первородство было чревато падением и проклятьем.

***

Следующий акт земной драмы — «явление суши»: эон Великих империй/интегрий, возникший как результат взаимодействия городов-государств, период формирования разнообразных союзов, их запутанных взаимоотношений и войн — торговых, религиозных, захватнических.

По-видимому, все же не алчность и не быт тотально господствовали тогда над человеком, а гораздо более мрачные и решительные силы. Это было время соперничества и раздоров под эгидой племенных божков, идолов, борьба имен и названий, сопровождавшаяся стиранием наименований и искажением исторической памяти. Первые войны человечества, в сущности, были «войнами богов». Активно состязались ведущие социальные группы: «люди дворца» и «люди храма». Обеспечивая безопасность, собирая налоги и добывая трофеи, «дворец» был для города символом административной власти и образом зримых мирских богатств. «Храм» гарантировал единство мировоззрения и культуры, он же, аккумулируя знания эпохи, информационные потоки и массовые денежные пожертвования, нередко становился центром, средоточием основных финансовых схем древнего мира. «Дворец», таким образом, стимулировал торговлю, а «храм» ее финансировал.

Эпоха войн знаменовала постепенный переход человечества от состояния, в котором доминировала сакральность и господствовало жречество как каста, к новой социальной схеме, где центральное место занимали уже воинское и административное сословия. Резко возрос статус царской власти, позволявшей ее представителям претендовать на сакральные жилища (дворцы), обладание которыми подчеркивало новый (полу)божественный ранг правителей. Формировались и распадались необъятные по прежним меркам пространства, наступало время великих объединений (интегрий), в том числе великих империй — протяженных территорий, соединенных властью, экономикой или культурой. Сообщества-интегрии порождали и качественно новую форму города — метрополию, в виде столицы или города-лидера, перед которым, в свою очередь, склоняли головы правители городов-государств. Появлялись также другие версии городов: разросшиеся на имперских дрожжах терминалы (прежние portus) и создаваемые на обширных территориях искусственные поселения (колонии), где располагались переселенцы и гарнизоны.

На этой стадии обнаруживаются заметно более веские исторические свидетельства. Изолированные города-государства известны нам скорее как археологическая реальность. (Города как феномен возникли, судя по всему, 6–7 тысяч лет назад, их раскопки ведутся сейчас на территории современной Турции, Сирии, в долине Иордана, в Месопотамии — земле Сеннаар.) А вот государства-интегрии и империи — это более близкая история, известная нам и из письменных источников (историческая Халдея — Шумер и Аккад как устойчивое сообщество городов, Древний Египет, Ассирия, Китай, Персия, а также Древняя Греция, особенно в эпоху эллинизма, наконец, Римская империя). Данная форма социальной организации несла в себе ген монотонной экспансии, что, казалось, должно было бы привести социальный космос к своеобразной «тепловой смерти» — установлению со временем на планете единой, глобальной империи. История, однако же, пошла другим путем...

Подведем предварительные итоги. В своем генезисе мировая социальная система прошла три стадии:

— лишенная времени протоистория — аморфное состояние, когда диффузное общество было растворено в окружающей среде и практически не существовало в качестве самостоятельной, автономной реальности;

— становление городов-государств — период, когда социальная система «коагулирует», интегрируется и активно противопоставляет себя внешней среде;

— наконец, возникновение обширных систем, опирающихся на разветвленную административную иерархию и централизованные структуры управления.

Таким образом, в процессе самоорганизации человечества были сделаны три шага, а затем произошла системная революция, переломившая ход мировой истории.

История как строительство глобального Града-II

Не исповедуется ли Тебе душа моя исповеданием истинным, говоря, что я измеряю время?
 Но так ли его измеряю, Боже мой, и что именно измеряю — не знаю.
Аврелий Августин

Существует исторический порог, который когда-то преодолело человечество. Он связан с началом христианской эры, ставшей Модерном, радикальной системной новацией по отношению к миру традиционному. День истории был отделен от ночи повседневной жизни «для знамений, и времен, и дней, и годов». И время радикально изменило характер. Люди новой эпохи хорошо сознавали это, называя себя moderni, чтобы отличить от обитателей прошлого, ветхого мира — antiqui. Позднее, однако, понятие Модерна приобрело иную акцентуацию, фиксируя отличие Нового времени от Средневековья (а в истории культуры получило со временем даже третий смысл).

Прежний контур социального времени носил фактически замкнутый, цикличный характер, хотя, как мы видим, и там можно выделить свои эпохи: древнего мира городов-государств и великих империй. К тому же приближение ветра перемен предчувствовалось, оно проявлялось на протяжении уже нескольких веков: разнообразный эсхатологизм, мессианство, во многом связанные с распространением идей и представлений иудейской диаспоры. Иначе говоря, имела место значимая перемена исторического взора — от прошлого к будущему. Происходило также его постепенное просветление, или, если рассматривать ситуацию в более широком контексте, возник комплекс реалий, который позволил Карлу Ясперсу ввести понятие «осевого времени», этого пролога вселенского исторического переворота. История в ее современном понимании тысячью нитей — явно и скрыто, прямо и опосредованно — связана именно с иудео-христианской культурой, с внесением смысла в сумятицу времени, с вселенским домостроительством. Общество, возникшее на этой грандиозной строительной площадке, называлось по-разному: христианская или европейская цивилизация либо просто современная цивилизация, «наша эра».

Откуда же взялись поразительные по размаху и следствиям творческие возможности, позволившие за сравнительно недолгий исторический срок преодолеть скудные времена, полностью преобразовав стиль жизни человека, а заодно и облик планеты? Суть же заключалась в том, что в мире возникла освобожденная человеческая личность, свободная от дурной бесконечности ранжированного бытия и норм поведения, расписанных до мелочей. В традиционном обществе человек фактически не обладает личностью и свободой, его бытие регламентировано, его действия предопределены ролевыми обязанностями, бытовыми функциями, потому и течение времени во многом иллюзорно. С утверждением же христианского мировоззрения появилось новое прочтение смысла бытия, резко раздвинулся горизонт истории, люди ощутили высокий смысл в поступательном движении времени.

В результате родилась новая концепция исторического процесса. Человек, получив право на действие, начинает строительство Universum Christianum, понимаемого как универсальное пространство спасения. В результате у разделенного государственными, национально-религиозными и этническими границами человечества появляется иная, универсальная основа для мироустройства (вселен­ский «проект»): христианский мир, поднимающийся над временными и суетными различиями, заменяет собой бесконечную сумятицу племен и государств, т.е. возникает образ своего рода «нового глобализма». Теперь, по крайней мере в теории, империя, как и Ойкумена, могла быть одна, даже не поглощая и не охватывая весь мир [8].

Все это вместе взятое и определяет рамки четвертой исторической конструкции: периода Средневековья как времени социального творчества, массовой индивидуации, становления новой антропологии — христианского гуманизма, пытающегося отстоять онтологичное достоинство личности в условиях распада прежнего мирового порядка. Взлет духа при этом уравновешивался возросшей тяжестью земной жизни, а обретенное чувство равного достоинства людей — косностью сословной инерции общежития.

В мире первого миллениума новой эры общество, вздыбленное переселением народов, взбудораженное сутолокой и сумятицей европейского «плавильного котла», организуется прежде всего идеологическим образом. Стремительное безвременье «темных веков» сокрушило и перемололо многие привычные опоры. Прежние города распадаются или, частично обращенные в руины, сжимаются, трансформируясь в епархии, а роль системных центров, цивилизационных скреп обширных сельских пространств (функция прежних городов как административных центров политически организованного общества) частично принимают на себя монастыри, своего рода духовные города, основывающиеся на примате не гражданского общества, а духовной общины. Пространство же города в эти смутные времена как бы опрокидывается, жизнь из него вновь уходит в сельские просторы, прежние виллы становятся растущими поселениями (память об этом, кстати говоря, сохранилась в названиях современных западноевропейских городов, которые нередко имеют окончания «виль»). Напротив, теперь уже на городских пустошах вновь, как и в седой древности, прозябают своеобразные «усадьбы» — резиденции сеньоров, изредка посещавших город. И дух возрождения городского ландшафта приходит со временем не из «административных центров» и не из сельской «глубинки», а от складов и верфей комплементарного города-терминала: эстафету истории принимает многоликий и динамичный portus.

У Средневековья две очень разные ипостаси — это одновременно и экспансия, взлет, и коллапс, распад цивилизации. В Средние века парадоксальным образом смешались футуризм и архаика: пробивающее путь революционное обновление жизни и в то же время ее заметная архаизация в результате распада сложившегося ранее миропорядка. Духовный порыв нередко оказывался в одной упряжке с очевидным упрощением не только материальной, но и интеллектуальной культуры, прямой утратой знаний. Отсюда — двоящийся (до сих пор!), крайне противоречивый облик эпохи. И все же это был грандиозный прорыв, новое прочтение вечности и целей исторического бытия.

Что и говорить, расхождение между идеалами и повседневностью было подчас просто разительным, однако именно христианские идеалы стали тем полюсом напряжения, который воздействовал на возмущенную реальность, пронизывал своими токами повседневность, помогал преодолевать мерзости каждодневного бытия, способствуя его трансформации и утверждению иной конфигурации цивилизации, новой европейской культуры. Сбрасывая древнюю кожу, город ощущал свое смутное родство с образом открытого града, Небесного Иерусалима, с уникальной и деятельной моделью жизни, столь отличной от статичных и обезличенных схем древней мандалы.

С появлением свободной, деятельной личности история одновременно исполнилась и расщепилась: она достигает определенного предела, и в то же время ее земное измерение удлиняется, впервые обретая открытый горизонт. Глобализм мыслится уже не просто как проект единой империи, механический реестр всего и вся, а прежде всего как земная альфа и омега истории — вселенский по своей полноте, но индивидуальный по существу выбор. Иначе говоря, история прочитывается отныне не как «вечное возвращение» или «дурная бесконечность», а как уникальная и потому непривычно живая ситуация. В постоянно расширяющемся общении человечество в конечном счете само определяет, познает формы и сроки своей общей судьбы. При этом, однако, полноте икономии истории противостоят не только прямой отказ от бремени свободы, но и ее апостасийная трактовка.

***

Следующий шаг истории — современность (Modern World),
утверждающаяся с середины второго тысячелетия, или в несколько более узком смысле — эпоха Нового времени (Modernity).

Приближение к границам современной истории (Pre-Modern World) ощущается начиная с рубежа I и II тысячелетий, примерно со времен распространения и утверждения христианского мировоззрения практически на всей территории Европы и одновременно — «разделения Церквей», обособления европейского Востока и Запада, начала Крестовых походов и чреды географических открытий.

Стержневой для христианской цивилизации процесс индивидуации реализовал к этому времени две достаточно различные версии становления личности, путей утверждения ее суверенитета и как следствие — две модели социума:

— путь «функциональный», специфика которого — ориентация на создание устойчивой правовой системы, определяющей новые условия существования личности, на поддержание юридически определенных взаимоотношений, ведущих к образованию гражданского общества. В дальнейшем такая логика приведет к выдвижению в качестве базового постулата социальной организации принципа универсального соблюдения прав личности;

— путь «онтологический», по-своему пренебрегающий миром, ведущий к формированию системы слабо формализованной, выстроенной по образу «духовной общины», имеющей в качестве оборотной стороны медали низкий уровень гражданского правосознания, а следовательно, авторитаризм, правовой нигилизм и метафизическое бегство от реальности [9].

Определились и соответствующие направления социальной практики: более отчетливый и «обращенный к миру» вектор правового государства, смущающего порой душу тотальностью своих формальных конструкций, и более «невнятный», «пренебрегающий» миром вектор созидания государства идеологизированного, путь нелинейный и катастрофный, чреватый драматичными взлетами и не менее впечатляющими падениями.

Во втором тысячелетии резко разошлись исторические судьбы двух названных культурно-исторических проектов в лоне христианской цивилизации: «западного» и «восточного». Подобная диссоциация христианского мира, утрата им целостности имела далеко идущие последствия. Начиналась эпоха, когда «произвела вода пресмыкающихся» и одновременно «птицы полетели над землею»...

Постепенно распадался прежний, универсальный, не особенно считавшийся с границами государств круг жизни, к концу Столетней войны в Европе укрепилось новое мировосприятие, проникнутое духом земного обустройства бытия, непривычного ранее патриотизма. Вместе со стремлением к снятию феодальных препон и развитием внутреннего рынка это состояние общества ведет к появлению такого основополагающего института современности, как суверенное национальное государство — этого фундамента социальной конструкции Нового времени. В свою очередь, небольшие по прежним меркам государства вступают в естественные и неизбежные при новом порядке вещей динамичные союзы и коалиции, порождая новую общность —коллективную систему международных отношений. Терминалы данного строя населены уже не «имперским» народом и не многочисленными этносами, а гражданами, обладающими устойчивыми политическими и экономическими правами, формирующими коллективную субъектность гражданского общества.

Реформация, впитавшая в себя пестрое наследие «бюргерских ересей», стала другим разделением христианского мира, однако на этот раз не универсум раскалывался на «Восток» и «Запад», а общество членилось внутри себя, причем скорее психологически и социально, чем исторически и географически. Богатство воспринимается теперь как признак успеха, а последний — как веское доказательство харизмы, увеличивая социальный вес «третьего сословия». Символом обновляющегося мира становится город производящий — город-предприятие, город-фабрика (технополис), демонстрирующий неизвестные ранее образцы социальной динамики и расширенного воспроизводства.

Европейский ареал, где преимущественно распространяется данное мировоззрение, получает серьезный цивилизационный импульс, веду­щий к социальному прогрессу и широчайшей экспансии европейского мира на Запад и на Восток, Север и Юг, в конечном счете к появлению контура глобального сообщества. Эта Новая Ойкумена строит­ся как динамичная, открытая социальная система (в отличие от централизованной и статичной социосистемы «азиатского» мира), система, опирающаяся на демократическое устройство общества, национальную государственность и конкурентную рыночную экономику.

Между тем успехи в покорении природы и мира со временем начали оборачиваться своей изнанкой —покорением человека природой, материализацией его бытия и устремлений. Секуляризация все чаще проявляла себя как простая редукция трансцендентности. Кроме того, поверхностное прочтение идеала свободы, сведение его на практике лишь к освобождению от порабощающих тягот земного бытия, к установлению уверенного контроля над миром природы (заодно и над турбулентностями мира социального) несло в себе зерна не полноты свободы, а деятельного тоталитаризма. Вот на этом-то мелководье, наполненном «киммерийскими тенями» (имеет­ся в виду прежде всего искажение, уплощение и обмирщение внутреннего мира человека), и зародились, а затем пышно расцвели великие идеологии ХХ в. как паллиативные конструкты квазирелигиозного сознания, воспринявшего, пусть порой и бессознательно, разнообразные еретические постулаты и построения... [10] Естественным следствием ситуации стало появление соответствующих социальных конструкций, реализуемых не только с почти религиозными пылом и страстью, но и при помощи неизмеримо возросшей к этому времени технологической мощи цивилизации.

Здесь же, по-видимому, коренятся начала лидирующей идеологии нашего времени — неолиберализма (профанированного либерализма: вектор либерализма — свободная личность, а неолиберализма — механистический индивидуализм, универсальный рынок) [11]. Подобная форма сознания мало-помалу утверждается на планете в роли своеобразной парарелигии, возрождая господство анонимных сил под видом «невидимой руки рынка» и культа золотого тельца в оболочке «абсолютной ценности рынка». Так в человеческом сообществе наряду с умножением числа утопий возникает то ли мираж, то ли горизонт второго грехопадения и неоархаизации мира как альтернативного конца истории.

Порог Нового мира

...Ощущение возможной реальности следует ставить выше ощущения реальных возможностей.
Роберт Музиль

На пороге третьего тысячелетия хрупким и утопичным стал выглядеть результат долгого эксперимента по созданию идеальной среды будущего века, свободной от господства оболочки над сутью, от многоликой власти мифа и ритуала, каждый раз по-своему погружавших человека в неотрадиционалистскую архаику. Процесс секуляризации, этой своеобразной дистилляции падшего человека, по выражению голландского теолога К.-А. ван Пёрсена [12], «сначала от религиозного, а затем от метафизического контроля над его разумом и языком», непосредственное обращение личности к реальности века сего и его разнообразным дарам (saeculum, понимаемое как «здесь и сейчас») вместо чаемого «совершеннолетия человечества» (Дитрих Бонхёффер) [13] привели к повторной фатализации истории, открыв простор могучим мифам (архетипам) древности. Под закатными лучами солнца Просвещения, в сумеречном мире ХХ в. личность и общество, выведенные из волшебного леса традиционного мира в «страну разрушенных символов» (Пауль Тиллих), стремительно преображались в уплощенного, управляемого индивида на Западе и тоталитарные социальные конструкции на Востоке.

Та полнота ответственности, которая была взята на себя человеком, его попытка, очистив дух от традиционалистских наслоений, пробудиться от грез самому и демистифицировать окружающий мир, живя в нем «так, как если бы Бога не было», со временем заметно трансформировали регистр испытаний: от привычного оппонирования традиционным религиям и двоеверию к противостоянию многочисленным соблазнам свободы. Секуляризация в конечном счете ведет мир к такому состоянию, когда раскрывается истинная суть каждого человека. Иначе говоря, эпилог истории — ситуация, когда снимается всякое подавление законом и благодати, и порока [14].

Слишком многое, однако, становится возможным в мире освобожденного Прометея, причем новое рабство имеет шансы стать «хуже прежнего», ибо от тысячелетних оков оказывается избавленным падшее существо. Мощь лишенного внешних и внутренних пут холодного, рационального творчества (рациональность которого, впрочем, подчас сомнительна, будучи по-своему близка псевдорассудочности безумия) теперь все чаще используется для воплощения темных грез о полноте власти над миром, об изощренном контроле и глумлении над личностью, о технически оснащенном насилии [15]...

В результате стремление к совершенной свободе в ХХ в. обернулось на практике уплощением человека, суррогатом массовой культуры, реализацией «кошмара конвейера», поставленной на поток деструкцией, высокотехнологичными войнами, сюрреалистически рациональным бытом концлагерей (прямых и метафоричных), многомиллионными гекатомбами, наконец, туманным предчувствием универсального стеснения свободы, явленным в зыбком, многоликом образе глобальной антиутопии [16].

Тоталитаризм, в сущности, не есть та или иная конкретная идеология, а особый на нее отклик, стремление перемолоть уникальность человеческой личности ради приближения некоего социального горизонта. Отмечая в качестве одного из достоинств ушедшего века крушение одиозных тоталитарных конструкций, мы, связав их (быть может, и опрометчиво) лишь с определенным классом политических систем, как-то забываем, что именно это столетие есть историческое время их появления, и закрываем глаза на то, что тоталитарные режимы по самой своей сути перворожденные уродцы-мутанты социального творчества эпохи Постмодерна.

Сейчас, на финише opus magnum истории разгорается заря «шестого дня творения». Воссозданный из суетливого «царства необходимости» homo sapiens познает могущество своей свободы, расколдовав мир и изгнав из него прежних идолов. Цивилизация также продемонстрировала способность если и не стереть нужду с лица планеты, то по крайней мере обеспечить людям серьезную, действенную защиту. Однако развитие событий, кажется, пошло по совсем иному, чем представлялось еще сравнительно недавно, руслу.

Русло же истории, очерченное некогда бл. Августином, пересыхает. Поток времени, утрачивая обретенный им в прошлом универсализм, вновь дробится на множащиеся ручьи и заводи автономных, провинциальных, групповых, клановых смыслов. Неоархаизация социума вкупе с деградацией культурного контекста стали набирать темпы за считанные десятилетия: буквально на наших глазах совершаются стремительная эмансипация греха и десекуляризация природы и общества, происходит возрождение своеобразного неоязычества на Западе и развитие квазифундаментализма на Востоке [17]. Наконец, суммарный опыт последнего столетия поставил на повестку дня, причем вполне в практической плоскости, быть может самый трагический вопрос истории: сможет ли человек сохранить личность, находясь в нечеловеческих условиях предельной свободы греха, и если нет, то как это скажется на его природе и всем будущем мироустройстве?

Логика отношений внутри нарождающегося постсовременного универсума (Post-Modern World) уже сейчас заметно отличается от организационных начал уходящего мира. Поствестфальская система международных отношений декларирует, с одной стороны, верховный суверенитет человеческой личности, главенство прав человека над национальным суверенитетом. Демократическая формула организации общества признается теперь интегральной и неотъемлемой частью международной системы безопасности. С другой стороны, в международно-правовом космосе все чаще проявляются тенденции, при реализации которых позиция защиты прав человека служит лишь своеобразной дымовой завесой и эффективным инструментом. Иначе говоря, из декларированной гуманистической иерархии смыслов проистекают порой земные коллизии, в которых проступают черты совсем иной, быть может менее внятной, но от этого отнюдь не менее действенной иерархии.

Вектор подобной мутации отчетливо, словно в лабораторной реторте, проявился в ходе Балканского кризиса, равно как и в ситуациях, сложившихся вокруг Ирака, Ирана, Северной Кореи, Ливии или Восточного Тимора. Становится очевидным, что события эти носят не случайный, а структурный, типологический характер. Практические начала нового строя обнаруживаются как в фактическом расширении номенклатуры субъектов международных отношений (неправительственные и межправительственные международные организации, крупные социальные и религиозные организации, ТНК и ТНБ, другие транснациональные центры влияния), так и в закреплении их неравенства при формировании новой конфигурации этих связей [18].

Ключевой постулат поствестфальской системы — избирательная легитимность, что уже само по себе предполагает наличие властной элиты, санкционирующей легитимность, а также особой группы стран с ограниченным суверенитетом. Следует упомянуть и тенденцию диффузии эффективной власти, проявившуюся, в частности, в феномене «обанкротившихся государств», расширении пространства мирового андеграунда [19].

Другой важный элемент этой системы — появление в ХХ в. феномена международных регулирующих органов (МРО): сначала в виде Лиги Наций, а затем — Организации Объединенных Наций. Конструкция данных органов предполагала делегирование им отдельных элементов национальной власти, прежде всего в сфере безопасности. К концу XX столетия, однако, возникает уже новое поколение международных регулирующих органов, элитарных, а не эгалитарных. Отметим в этой связи фактическое вытеснение ООН механизмом совещаний «большой семерки» в качестве ведущего института Нового мира или, скажем, такой аморфной региональной организации с широким членством, как ОБСЕ, гораздо более действенной и эксклюзивной по составу организацией Североатлантического договора. Параллельно растет влияние специализированных международных экономических организаций (МВФ, МБ, ВТО и др.), при этом снижается роль голосования по формуле «одна страна — один голос» при распространении косвенных, консенсусных форм принятия решений.

Активно формируется поствестфальская международно-правовая парадигма, закрепляющая в общественном сознании и в пространстве международных отношений «новый обычай» в качестве специфической нормы своеобразного протоправа. Его характерные черты — нечеткость законодательной базы, превалирование властной политической инициативы над юридически закрепленными полномочиями и сложившимися формами поведения государств на международной арене (важность этого фактора усиливается значением прецедента в англосаксонской правовой культуре), неформальный характер ряда влиятельных организаций, анонимность и принципиаль-
ная непубличность значительной части принимаемых ими решений
и т.п.

Новацией последнего времени в контексте господства норм международного права над национальным законодательством является выстраиваемая практика судебного преследования со стороны международных и иностранных органов правосудия отставных и даже действующих глав государств, а также иных лиц, занимающих высокие государственные посты. Кроме того, множатся попытки национальных судебных органов принимать решения, обязательные для исполнения иностранными государствами и международными организациями [20]. В Новом мире судебная власть со временем может занять совершенно особое положение, плавно трансформировавшись (в отличие от национальных ветвей — исполнительной и законодательной) во власть транснациональную. Что же касается экономического космоса, то его характер, пожалуй, кратко может быть определен следующей формулой: то произведено, что продано, то капитал, что котируется на рынке, а бытие определяется правом на кредит; неосвоенной пока что остается лишь завершающая логический круг теза: тот не человек, кто не налогоплательщик.

Интерлюдия

Современная «археология будущего» (future research) подчас напоминает модернизированный ящик Пандоры. Переставая быть дочерью социологии и права, она все более политизируется и технологизируется, обретая новых родителей или, точнее, опекунов в лице стратегического анализа и планирования [21]. На этой профессиональной кухне пекутся весьма специфические пироги, которые, однако же, не всегда доступны публике с улицы. Впрочем, время от времени пара-тройка экзотичных блюд предлагается urbi et orbi, становясь таким образом «достоянием общественности» и служа темой застольных бесед, пока либо блюдо не простынет, либо повседневность не переменится.

Примером могут служить сюжеты о создании общепланетарной налоговой системы и всемирной currency board; об институционализации глобального страхования национальных рисков и долгосрочном планировании динамики/географии ресурсных потоков; о перспективах конвертации «финансового пузыря» в реальные активы и последующем масштабном перераспределении основных фондов; о возможности контрнаступления мобилизационных и многоликих административных проектов; о перспективах радикального отхода некоторых ядерных держав от существующих «правил игры» и более свободном, нежели прежде, применении современных военных средств, в том числе в политических целях и в качестве репрессалий; о растущей вероятности демонстрационного использования оружия массового поражения и той или иной формы ядерного инцидента; о новой географии конфликтов и распространении «войн за ресурсы»; о транснационализации криминальных структур и превращении терроризма в международную систему; о вероятности универсальной децентрализации международного сообщества и освобождении социального хаоса.

Вот один из подобных «кухонных» рецептов для наступившего века, обретший определенную популярность: модель событий, «перпендикулярная» по отношению к распространенным схемам эры процветания как Америки, так и мира в целом.

Спазмы практически ежегодных локальных и региональных кризисов на планете постепенно ведут дело к заключительному аккорду современной эпохи — масштабной кризисной ситуации в США. Сброс проблем американской экономики во внешний мир, начало чему было положено реализацией уникального статуса доллара как фактически мировой резервной валюты, имеет пограничную линию — глобальный фундамент финансовой «пирамиды» (при толике фантазии и мрачного юмора можно предположить, что нечто подобное как раз и изображено на долларовой банкноте). Этот предел был практически достигнут в 90-е годы прошлого столетия, после краха Восточного блока и распада СССР. Кроме того, с отменой всякой связи с золотым стандартом доллары, утратив объективное измерение, трансформировались, по сути, в акции «корпорации США», чье обеспечение есть символическая производная от благосостояния страны и образа ее благоденствия. Соответственно другой «черный» сюжет современности — крах перегретого фондового рынка США вследствие специфических проблем «новой экономики» и растущих диспропорций между «старой» и «новой» экономической констеляцией — будет иметь следствием не дефляцию, а инфляцию доллара, на лицевой стороне которого впору тогда размещать не портрет одного из президентов, а изображение белого кита. При этом основной вопрос для профессионалов даже не в вероятности развития кризиса (с точки зрения Федеральной резервной системы, последовательное, повторяющееся снижение базовой учетной ставки — уже кризис и падение «цены» денег), а в определении его пропорций, сроков и траектории.

Федеральная резервная система (ФРС) и фондовый рынок — мозг и сердце американской экономики. Однако уже и не только американской... Учитывая замыкание Соединенными Штатами на себя основных мировых экспортных и финансовых потоков, кризис в случае его развития имеет все шансы стать планетарным. В условиях коллапса мировой торговли автоматически возрастает роль протекционизма, значение национальных ресурсов (производственных мощностей), что наряду с валютной лихорадкой стимулирует глобальное перераспределение собственности и новый реализм в отношении особо значимых фондов. Возможности же повторного комплексного сброса энтропии для США лежат теперь в области не столько финансовых, сколько военно-политических технологий. Тень этого сломанного горизонта можно при желании опознать в нетрадиционных для США перипетиях президентской компании 2000 г. — открытой борьбе за право управлять траекторией кризиса.

Другой актуальный продукт политологической кухни получил недавно характерную этикетку «второй ядерный век».

Вот что писал во влиятельном журнале «Foreign Affairs» профессор Йельского университета Пол Брекен: «Созданному Западом миру [уже] брошен вызов… в культурной и в философской сферах. Азия, которая стала утверждаться в экономическом плане в 60 – 70-х годах, утверждается сейчас также в военном аспекте» [22]. Выдвигая тезис о наступлении «второго ядерного века», т.е. ядерного противостояния вне прежней, биполярной конфигурации мира, американский политолог характеризует его следующим образом: «Баллистические ракеты, несущие обычные боеголовки или оружие массового поражения, наряду с другими аналогичными технологиями сейчас доступны по крайней мере десятку азиатских стран — от
Израиля до Северной Кореи, и это представляет собой важный сдвиг в мировом балансе сил. Рост азиатской военной мощи возвещает о начале второго ядерного века…» [23].

Еще более резко сформулировал свою позицию Международный институт стратегических исследований (IISS) в докладе о тенденциях развития мировой политики (2000 г.). Его вывод: главную угрозу для человечества сейчас представляют региональные конфликты в Азии с участием ядерных держав, в результате чего человечество «балансирует на грани между миром и войной». Действительно, даже краткое перечисление основных субъектов азиатской военной мощи — Китай, Япония, Северная Корея, Южная Корея, Вьетнам, Индия, Пакистан, Иран, Израиль, Турция, Армения, арабский мир — заставляет еще раз задуматься над степенью безопасности и конфигурацией глобальной системы XXI в.

Таким образом, экономистичному менталитету Запада в не столь отдаленном будущем может быть противопоставлен цивилизационный вызов Нового Востока, включающий более свободное, нежели прежде, и, что важно, базирующееся на иной культурной платформе использование современных вооружений. Здесь мы вновь возвращаемся к проблеме ядерной химеры и все чаще возникающим реминисценциям на тему исторической судьбы государств крестоносцев...

...Есть блюдо «Реориентализация». Израильский министр иностранных дел Шимон Перес в исследовании «Новый Ближний Восток» уже обращал внимание на происходящую трансформацию начал современного общества: «До конца ХХ столетия концепция истории уходила корнями в европейскую модель государственной политики, определявшейся националистическими ценностями и символикой. Наступающая эпоха будет во все большей мере характеризоваться азиатской моделью государственной политики, базирующейся на экономических ценностях, которые предполагают в качестве основного принципа использование знаний для получения максимальной выгоды» [24]. Перерождение социальной типологии дополняется демографической ориентализацией мира: вспомним, что в развивающихся странах проживает (по данным 1999 г.) около 5/6 населения планеты и на их же долю приходится 97% его прогнозируемого прироста. При этом «модернизация усиливает эти культуры и приводит к уменьшению силы Запада. Мир становится все более современным и все менее западным» (С.Хантингтон) [25]. Повышается также удельный вес восточных диаспор непосредственно в странах
Севера, и одновременно проявляются опасения по поводу перспектив новой волны расовых волнений, особенно в случае серьезных экономических потрясений.

...Есть также блюда «Новая мировая анархия» и «Конец демократии». О перспективе новой мировой анархии заговорили сначала именно как о символической альтернативе новому мировому порядку. Однако данной ипостасью тема не ограничивается, концепт оказался многомернее и глубже его распространенных публицистических интерпретаций.

Одно из фундаментальных направлений трансформации современного мира — мутация ведущего политического кода эпохи демократии. И как раз углубленная трактовка анархии оказывается весьма актуальной на этом проблемном поле. Речь идет о радикально меняющихся прописях взаимодействия человека и общества, о поиске собственных, оригинальных начал грядущего строя. Испытывающая кризис парадигма демократического управления обществом сталкивается с развитием альтернативной системы политических воззрений — с набирающей вес концепцией действенного суверенитета личности («тот маг, кто свободен, знающ и действует»), а также с сопутствующей ей схемой «горизонтальной» организации
социума. Современная же демократия подвергается критике как отжившая свой век система управления, не соответствующая реалиям «сетевого общества». При этом вспоминаются не только постулаты открытого общества и свободной конкуренции или опыт корпоративизма и солидарности, или наметившиеся в последние годы горизонты «судейской власти», но и идеи субсидиарности, мысли Прудона, Бакунина, Кропоткина, Чаянова о локальной самоорганизации [26].

На протяжении веков демократия претерпевала метаморфозы. Очевидно, что демократия рабовладельческого полиса с ее традициями остракизма и модель гражданского общества, ориентированного на соблюдение прав меньшинств, весьма различны. Нынешний кризис института демократии также носит не частный, а системный характер: массовое общество потребления заметно отличается от модели гражданского общества Нового времени. Кроме того, диапазон воздействия на социальные процессы сейчас существенно шире, в том числе за счет развития политических, экономических и технических средств управления поведением масс, что провоцирует развитие вполне легальных политтехнологий, извращающих и подрывающих такие основы демократии, как институт народного волеизъявления или публичность политики, превращая их, по сути, в фикцию. В результате все большее распространение как на Юге, так и на Севере (хотя и в различных формах) получает химера управляемой демократии: на первый взгляд своего рода «дань порока добродетели» — симбиоз политических декораций демократии и реально действующих механизмов олигархии либо авторитаризма. Это, однако, достаточно гибкая, набирающая силу и вполне самостоятельная структура власти, рядом своих типологических черт напоминающая апробированный временем механизм мафии.

И еще одно актуальное измерение кризиса. Демократия действенно организовывала, контролировала и ограничивала власть в рамках национального государства, однако возможности гражданских институтов заметно снижаются в условиях транснационализации мира, роста слабо регулируемых экономических и информационных констелляций, чье политическое влияние и обширный арсенал манипулирования поведением людей выхолащивают саму идею публичной политики. Кризис национальной власти дает возможность вырваться из-под ее опеки многим, казалось бы, давно прирученным демонам. Сейчас, при формальном декларировании приверженности демократии, очевидно отлаживание механизма социального управления, основанного на иных, нежели публичная политика, принципах: примате безличной «власти интеллектуальной элиты и мировых банкиров» как на национальном, так и на глобальном уровне.

В новом контексте тезис об универсальности и приоритете прав личности становится антиномией политической практики, кодируя две различные ее тенденции. Одну, вполне проявившуюся, — к ослаблению роли национальных политических институтов и возвышение структур транснациональных. Здесь принцип защиты прав человека служит подчас рычагом для взлома прежней системы политической регуляции. И другую — напрямую связанную со статусом личности, ее претензией на универсальный суверенитет («человек — личность, а не частица хора»). Данная тенденция проявляется сейчас в первых версиях «сетевого общества» в столь различных феноменах, как, скажем, венчурная экономика или антиглобалистское движение. Самоорганизация тут создает альтернативу иерархии.

Публичная политика, как и любая примысленная извне власть, в своем естестве ленива, продажна и утопична; она вынужденно воплощает гиперреальность коллективного бессознательного избирателей либо проектирует гротеск. Предприниматели в сравнении с ней — сама трезвость, они строят мир, в котором люди живут, а не грезят. Их рефлекторное целеполагание — деятельный здравый смысл, а оргструктура рынка сама по себе — минимально необходимая и максимально достаточная политика и одновременно — анархия, ибо, являясь самодостаточным, рынок естественным образом отрицает необходимость иной власти. Планирование здесь основано на индивидуальном риске, это обдуманный и персональный шаг в бездну, союз — доброволен, даже если это «партнерство в безумии» (в бизнесе свой реестр как состоявшихся, так и обанкротившихся «безумных идей»), а социальная практика — модус реального состояния человеческого сердца, но никак не бюрократическая аллегория. Политик же видит во всех этих материях прекрасные резоны («PR-опционы») для самооправдания и карьеры, он инстинктивно тянется к риторике и демагогии как профессиональной дубинке, будучи временами буйно сентиментальным и катастрофичным. Порой ситуация просто тяготеет к шаржу или к тому, что «читателям газет» представляется шаржем, в то время как в разряженной атмосфере облагодетельствованных граждан («К чему стадам дары свободы?») неспешно нагуливает вес очередная и тоталитарная по своим следствиям (родимое пятно механистичного идеализма) утопия.

Фантазеры, впрочем, проникают и в рыночную среду. Пользуясь финансово-денежной магией, этим действенным аналогом умозрительной «игры в бисер», они выстраивают воздушные замки, разворачивая neverending story алхимического кредитного замысла и лабиринтообразную картографию долговых платежей. А когда устойчивость окружающего мира серьезно поколеблена, утопия сменяется готической fantasy условно управляемого хаоса и хорошо продуманного, но ограниченного по своим реальным возможностям страхования рисков. В динамичном мире современных организаций демократия безлична и неконструктивна; более того, по своей природе она вообще творчески стерильна, о чем писал еще Герцен (хотя первым в этом ряду следует поставить, наверное, Аристофана с его лысым и выжившим из ума Демосом), плодотворна же кооперация личностей, их «заговор», «проект» — все последующее зависит от состояния душ «заговорщиков». Постсовременная демократия может быть охарактеризована так же, как уплощенная соборность, из которой изъята суверенная личность, что напоминает общину с ее трибалистскими инстинктами и ритуалами. Данный изъян демократия стремится компенсировать, делегируя власть, приглашая «варягов», однако делает это все более несовершенным образом и уже не вполне самостоятельно.

Подобная аргументация, в силу различных причин маргинальная, «подозрительная» и совсем неактуальная еще лет десять назад, ныне обретает второе дыхание в мире идей универсального рынка и обретающих плоть схем «сетевого общества».

Крышки же с некоторых котлов не хочется даже приподнимать (тут вспоминается известный эпизод из «Синей птицы» Метерлинка, только на этот раз предостережения феи Ночи не кажутся фальшивыми). К примеру, вероятность групповой атаки низколетящих спортивных самолетов, пилотируемых камикадзе, на атомные электростанции индустриально развитых государств. При этом в случае их обнаружения цель полета может быть декларирована, скажем, как экологическая акция протеста. Одновременно может быть провокационно объявлено (с целью выигрыша критически важного времени) о наличии на борту самолета ядерных или других вредных отходов.

И наконец, еще один, словно бы начертанный на древнем пергаменте рецепт сумрачной кухни, хранящийся в дальнем углу под ярлыком «постхристианская цивилизация».

Прежняя цивилизационная конструкция на протяжении прошлого столетия претерпевала трансформацию, сужая и утрачивая свой исторический горизонт. Социальное творчество наступившего века характеризуется интенсивным продвижением нового поколения исторических проектов, международных систем и ценностных мотиваций, отринувших прежние культурные корни и исторические замыслы, но вполне воспринявших внешнюю оболочку современности, ее поступательный импульс. Начала прежнего миропорядка подвергаются при этом фундаментальной ревизии, причем то специфическое, что на протяжении веков одухотворяло его институты, утратив со временем легитимность, будет (как и в начале христианской эры) обитать лишь в сердцах и нигде более.

Культурно-исторический геном социального Постмодерна утверждает на планете собственный ландшафт, политико-правовые и экономические реалии которого заметно отличаются от аналогичных институтов общества Нового времени. Несостоявшееся духовное и социальное единение планеты на практике замещается ее хозяйственной унификацией. А место гипотетичного мирового правительства, действующего на основе принципа объединения наций, фактически занимает безликая экономистичная власть, демонстрирующая впечатляющие возможности рамочного управления социальными объектами. В мире складывается транснациональная структура Pax Oeconomicana, которая корректирует действия национальных правительств и объединяет в сложноподчиненном порядке на основе универсального языка прагматики светские и посттрадиционные культуры различных регионов планеты.

Рожденная на пороге третьего тысячелетия эклектичная конструкция Глобального Града есть, таким образом, продукт постмодернизационных усилий всех актуальных персонажей современного мира. Потому, наверное, плоды глобализации имеют странный синтетический привкус, а ее конструкты, являясь элементами универсальной инфраструктуры, подчас напоминают гигантскую ирригационную систему, чьи каналы обеспечивают, в частности, растекание по планете уплощенной информации и суррогата массовой культуры.
В результате идеалы свободы и демократии все чаще подменяются экспансией энтропийных, понижающихся стандартов в различных сферах жизни, что направляет поток истории в новое русло.

Кризис миропорядка привел к расщеплению модернизации, «вестер­низации» и «евангелизации» на обширных пространствах «третьего мира». По мере угасания цивилизационного порыва христианского мира периферия евроцентричного универсума породила ответную волну, реализовав повторную встречу, а затем и синтез поднимающегося из вод истории неотрадиционного Нового Востока с пост­христианским Западом. Культура прежней Ойкумены, все более смещаясь в сторону вполне земных, материальных, человеческих, даже слишком человеческих ценностей, столкнулась с рационализмом и практичностью неотрадиционного общества, успешно оседлавшего к этому времени блуждающую по планете волну прагматизма.

Процессы демодернизации — это, кроме того, второе дыхание духовных традиций, течений, отодвинутых в свое время в тень ценностями и реалиями общества Модерна; традиций и воззрений, подчас прямо антагонистичных культурным основам Нового времени, но выходящих сейчас на поверхность то в виде разнообразных неоязыческих концептов, плотно насытивших культурное пространство западного мира, то в качестве феномена возрождения квазифундаменталистских моделей, а равно и соответствующих им политических схем, на просторах бывшей периферии. На переломе эпох над планетой вновь подули сильные ветры, и, как почти две тысячи лет назад, речь идет о вселенском проекте, о радикальной реконструкции человеческого общежития, о становлении глобального, интернационального сообщества.

В наступившем веке история вышла за пределы мира Модерна. В формирующемся Новом мире прочерчивается иная версия универсальной цивилизации, содержащая, однако, в своей симфонии странно знакомые обертоны. «Неопознанная культура» глобализма, отходя от универсализма христианского мира, возрождает дух, казалось бы, навсегда растворенных временем и поглощенных историей империй прошлого [27]. На гребне человеческой свободы (и одновременно безудержного волюнтаризма) мир древний, античный, предшествовавший современной цивилизации, в чем-то существенном оказывается миром наследующим ей, миром-предводителем. При этом место локальных и охранительных по своей природе языческих культур занимает энтузиазм динамичной, устремленной в неизвестность неоархаики [28]. Глубинная, варварская страсть Нового мира — элитаризм, избранничество, «прыжок в бездну» социального творчества; однако его историческое усилие направлено не на универсальное спасение, а на неограниченное, тотальное господство над природой и обществом [29]; основа социоконструкции — вселенский реестр, каталог, а проросшее духовное зерно — освобожденный от многочисленных пут, сияющий гнозис... «И вы будете как боги, знающие добро и зло».

Так в прихожей третьего тысячелетия, в контексте тайного соперничества, цивилизационных симбиозов, открытых столкновений генетически различных культурных архетипов и схем мироустройства складывается многомерный и пока окутанный пьянящей дымкой тумана Новый мир.

Эпилог истории

Изучая современных дикарей, мы можем получить правильное представление о человеке
в древнейшую эпоху и о стадиях эволюции, через которую прошла наша цивилизация.
Джон Леббок

В новой социальной среде радикально меняется сложившийся ранее тип города. Он расплывается, превращаясь в эклектичный
коллаж интернационального мегаполиса. Множится феноменология деурбанизации: элитные загородные поселения, внутригородские автономные замки и кварталы, по-своему напоминающие потускневшие декорации global village; уродливые фавелы и бидонвили, образующие планетарный архипелаг квазидеревень — трущобы Глубокого Юга. Уже сам выбор термина global village на семантическом уровне фиксировал ощущение конца цивилизации (ср. civil), по крайней мере в ее прежнем понимании: «вилиджизация» существует вне символической городской черты — это иное прочтение исторического текста [30]. Возможно, это заря постцивилизации (или квазицивилизации?), но, быть может, и склоненная в свой черед глава земного града перед скрытым наследником, анонимным до поры персонажем истории.

Цивилизация есть определенная форма существования культур, чаще всего ассоциируемая с достижением урбанистической стадии развития. Культура, образно говоря, представляет личность исторического индивида, цивилизация же корреспондирует с его фазами развития, «возрастом», но не всем, а преимущественно тем, который ассоциируется с достижением и удержанием зрелости. Культуры, как и личности, — уникальны, они представляют некие мировоззренческие коды, специфика которых сохраняется сквозь столетия, усложняясь или, случается, уплощаясь. Стадии же роста — «детст­во», «юность», «зрелость» — универсальны, но не все исторические организмы проходят все ступени, порой сходя с дистанции до времени. Хотя некоторые состояния истории — ее «последние времена» на эмпирическом уровне пока что неизвестны, однако после гибели великих империй древности человечество познало непростые «пост­цивилизационные» состояния культур. Сценарная футурология активно интересуется этим вопросом, отвечая на него — со времен пророка Даниила до близкого нам по историческим меркам пессимизма «Машины времени» Уэллса — отнюдь не только в категориях привычной картографии социального прогресса. В подобных апокалиптических картинах с их по-своему красочными образами «антро­пологической катастрофы» поражает обилие «горючей воды и человеческой крови»... Все это вместе с тем никоим образом не гарантирует отсутствие у человеческой истории сюрпризов.

Город-фабрика, город-предприятие, умирая, переживает родовые схватки. Словно гусеница, становящаяся бабочкой, он преображается в летучий остров Новой Лапутании — динамичную неокорпорацию, эффективно объединяющую своих рассеянных по миру сотрудников. Эти космополитичные модули Нового мира связывают миллионы активно действующих людей уже не общей территорией проживания, а контрактом, рабочим пространством, средствами телекоммуникации, самой гипергеометрией существования организации.

Новый мир создает собственный глобальный проект — дизайн универсального сверхоткрытого общества, в сетевых глубинах которого растворяется централизованная среда обитания, смешиваются актуальное и иллюзорное, рождая многомерное пространство полностью разделенных рисков. На распахнувшихся просторах возникает эфирная конструкция Глобального Града как сферы взаимодействия международных организаций, элитных клубов, ТНК, былых метрополисов, криминальных консорциумов, разнообразных субкультур. Обитатели этого интернационального трансформера связаны между собою подчас более крепкими узами, нежели с населением собственных стран. Бывший же Новый Свет, последняя граница эпохи Нового времени, превращается в своеобразный терминал — portus «истинного града» транснационального сообщества, не имеющего единой географической обители и земных горизонтов.

Социальное пространство постепенно размывается, становясь практически безбрежным, многовариантным, непознанным. Его просторы таят деньги, власть, приключения, а пионеры виртуальной реальности, как и в эпоху до географических открытий, лишены достоверных карт и надежных маршрутов. Иллюзии и вымыслы, мифы и тайное знание вновь сплетаются с обыденностью, все чаще проявляется мистификация новостей и анонимность их генезиса, случается, что сам факт события оказывается небесспорным. Совершенная коммуникация разносит по миру множащиеся аранжировки мелодии гаммельнского крысолова, а городской ландшафт между тем конвертируется в динамичный и многоликий интерьер, уводя пульсирующую жизнь с улиц в бескрайние просторы электронных СМИ и Интернета. Обобщенный символ этого призрачного Глобального Града — Всемирная паутина.

И здесь занавес исторического действия в привычном для последних двух тысячелетий смысле, пожалуй, опускается. Обещанный конец истории предстает в виде бесконечности безвременья вселенского лабиринта...

Сложноподчиненная конструкция мирового Севера и мирового Юга может быть, впрочем, истолкована и как полупародийное переосмысление дихотомии Страшного Суда, да и всего корпуса христианской эсхатологии [31]. С другой стороны, миллионы людей связывают именно эти события с приближением «нового неба и новой земли» постисторического бытия, символизируемого образом принципиально иного, возникающего из сердцевины истории идеального града — Горнего Иерусалима [32].

Ночь истории, что тенью соприсутствует на протяжении всех дней творения человеком своего мира (как изнанка свободы, как шанс на возрождение первобытного хаоса), предчувствуя исполнение сроков, кажется, готовится повернуть социальное время вспять, к пещерной архаике Протоистории. В гипотетичном Мире распада структура Мирского Града, пройдя последнюю стадию разложения былых мегалополисов и фрагментацию бидонвилей, скроется в жестоком, психоделичном лабиринте мирового андеграунда, на пути назад, к некрополю, в дурную бесконечность немой ахронии. Смутно различимый предчувствием Пандемониум — тоже своего рода город, имеющий, наверное, причудливую архитектуру. Но… «здесь страх не должен подавать совета».

© Александр Неклесса, 2001;

Опубликовано: «Новый Мир» 2001, №3, (печатается по согласованию с автором)


1 Прошлое по-аккадски — um pani (досл. «дни лица/переда»); будущее — ahCra\tu (образовано от корня ’hr со значением «быть позади») (Клочков И.С. Духовная культура Вавилонии: человек, судьба, время. Очерки. М., 1983, с. 29). Удивительным образом этот обращенный в прошлое хронологический вектор по-своему присутствует и в современной системе летосчисления для древних (до Рождества Христова) времен.

2 Потому, наверное, для современного сознания классический европейский злодей ироничнее, полифоничнее, а временами и симпатичнее одномерного и унылого эпического героя.

3 «Слово adannu, которое иногда переводят как „время“, означает „срок“, и в смысле какого-то периода времени, и в смысле момента в конце определенного периода» (Клочков И.С. Духовная культура Вавилонии, с. 15).

4 Один из возможных источников ретроспективной культурной аберрации — наш пристальный интерес именно к религиозным текстам «седой» древности. Сталкиваясь по преимуществу с переводами и публикациями данных произведений, мы не отдаем себе отчета в их «эксклюзивности» в общей массе письменных свидетельств той поры, в ничтожном процентном отношении первой группы документов к основному корпусу находок (впечатляет соотношение соответствующих табличек на археологических площадках Месопотамии). Да и в самой «первой группе» первенствуют все же скорее «магические», а не «метафизические» творения.

5 Следы связи лабиринта с городом сохранились в европейской культуре: лабиринты здесь именовали «Троя» (Западная Европа), «Вавилон», «руины Иерусалима», «стены Иерихона» (Северная Европа) и т.п. (См.: Стародубцева Л.В. Метафизика лабиринта. — Альтернативные миры знания. СПб., 2000, с. 256.)

6 В древнейшей, «вавилонской», системе счета структура числового ряда не абстрактно умозрительна, а непосредственно связана с круговращением небесной сферы (прецессией).

7 Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1994, с. 76–84. Думаю, все же у осевого времени помимо «зари монотеизма» был и иной источник — унификация, цивилизация, «аккумуляция» язычества (достигшая апогея уже в христианские времена у неоплатоников), в своих разноликих вариациях явившаяся основой гностицизма.

8 «А теперь во Христе Иисусе вы, бывшие некогда далеко, стали близки Кровию Христовою. Ибо Он есть мир наш, соделавший из обоих одно и разрушивший стоявшую посреди преграду, упразднив вражду Плотию Своею» (Послание к Ефесянам 2:13–15); «Августу, единоначальствующему на земле, многоначалие человеков преста; и Тебе, вочеловечшуся от Чистыя, многобожие идолов упразднися, под единым царством мирским гради быша, и во Едино Владычество Божества языцы вероваша» (стихира, поющаяся на Великой вечерне Рождества Христова); «Единое человеческое естество рассечено грехом на множество враждующих частей. Только воплощение на земле Единородного Сына Божия открыло возможность восстановления единства естества человеческого» (Св. Василий Великий. Цит. по: Слово Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II на VIII Международных Рождественских образовательных чтениях в год празднования Двухтысячелетия Рождества Христова. М., 2000, с. 2). См. также следующее рассуждение из энциклики «Pacem in terris» папы Иоанна ХХIII: «В наши дни общее благо всего человечества ставит проблемы мирового масштаба. Решить их способна только такая власть, полномочия, основания и средства которой также имеют мировой масштаб и которая может действовать на всей Земле. Сама нравственность требует учреждения власти с полномочиями в масштабах всей Земли» (Pacem in terris. 1963, p. 137. Цит. по: Лобье П. де Три града. Социальное учение христианства. СПб., 2001, с. 302).

9 Здесь можно вспомнить о соответствующем разделении богословия на катафатическое и апофатическое. Но даже поверхностная географическая привязка ареалов преимущественного распространения арианства и несторианства как «западной» и «восточ­ной» ересей имеет в данном контексте свой типологический отзвук.

10 Феномен массового общества предопределил в ХХ столетии, пожалуй, особый успех «плебейских ересей».

11 Между данными конструктами существует глубокая генетическая связь и некоторый логический «мостик»: индивидуализм — «внешний», поверхностный персонализм, а конкуренция и соответственно рынок — его системное, «горизонтальное» развитие и дальнейшее уплощение. Это глубокая тема, связанная не только с двумя различными способами становления личности и двумя путями социальной практики, о которых говорилось выше. У индивидуализма, идущего дорогой уплощения, появляется в какой-то момент дополнительное измерение — вектор метафизического соприкосновения с квазиличностью «безличного индивидуализма», имеющей в своих истоках фигуры трикстера и слепого безумца. «Безличный индивидуализм» — идеальный «кирпичик» для строительства групп, сообществ, сетей, всего того, что можно было бы определить как «коллективную субъектность».

12 Цит. по: Кокс Х. Мирской град: секуляризация и урбанизация в теологическом аспекте. М., 1995, с. 21. Вспомним заодно, что первых христиан их современники нередко воспринимали как атеистов, ниспровергателей богов и всего традиционного уклада жизни.

13 «Совершеннолетний мир безбожнее несовершеннолетнего, но именно поэтому, наверное, ближе к Богу» (Бонхёффер Д. Сопротивление и покорность. М., 1994, с. 286).

14 Пожалуй, стоит оговориться, что ситуация с человеческой точки зрения все же не совсем равновесна. Благодать во все времена не может быть отнята земной властью у личности против ее воли, хотя сам этот выбор порой чреват мученичеством. Порок же вплоть до последних времен преследовался земной властью, правда, с различными — подчас очень сильными — искажениями и исключениями. Ультимативным выбор, однако, становится в ситуации умирания земного закона, и чем жестче обстоятельства, тем очевиднее он зависит от человека, а не от внешних установлений. При этом не закон сам по себе перестает подавлять благодать, а легитимность земного закона в этой ситуации и соответственно его обязательность для личности становятся ничтожными (закон перестает быть нормой, становясь изменчивым, «виртуальным» произволением). В подобных же условиях смерти закона «зло вскипает».

15 Ставший, кажется, общим местом тезис об отсутствии ответственности ученого за плоды своей интеллектуальной деятельности (возлагающего ее на тех, кто ими превратно пользуется) имеет в Евангелии свою антитезу: «должно злу прийти в мир, но горе тем, через кого оно придет».

16 В результате освобождение начинает осознаваться как подчиненная, «техническая», задача. Основная же проблема — искусство быть свободным, способность вместить этот дар, управлять им, сделать его неотделимым от любви и жертвенности. Это, кажется, и есть основной смысл истории.

17 Новый исторический императив был недавно сформулирован папой Иоанном Павлом II в его выступлении во Львове в июне 2001 г. следующим образом: «Нельзя переходить от неволи коммунистического режима к неволе потребительства, являющейся иной формой материализма, который, хотя на словах и не отрицает Бога, однако отрицает Его фактами, исключая Его из жизни» (цит. по: Эксперт. М., 2001, № 25).

18 «Глобализация драматически меняет природу власти. Демократически избранные правительства и их делегаты в международных организациях все более теряют власть, уступая влиянию международных бюрократий, транснациональных корпораций, собственников средств массовой информации и магнатов глобального финансового капитала» (Послание правительствам и общественности участников конференции «Глобализация в Центральной и Восточной Европе: ответ на экологические, экономические и социальные последствия». Будапешт, 28 июня 2001 г. Цит. по: Независимая газета. М., 03.07.2001).

19 Представление о возможном характере шагов по реализации данных принципов дает следующее рассуждение известного футуролога, члена Римского клуба, основателя и президента Будапештского клуба Эрвина Ласло: «Как показывает опыт Объединенных Наций, система принятия решений в мировой политике, где доминирующее положение занимают нации-государства, весьма громоздка... Вера в то, что национальная безопасность требует мощных национальных сил обороны, устарела в той же мере, что и вера в безграничный национальный суверенитет. При пересмотре этих мифов в контексте возникающей в настоящее время глобальной мировой системы становится ясно, что во многих случаях национальная безопасность может быть более надежно обеспечена региональным пактом об обороне, подкрепляемым созданием совместных оборонительных сил, чем национальными армиями, находящимися под командованием центрального правительства… Миф о национальном суверенитете продолжает оказывать свое воздействие, хотя объединенные миротворческие силы ООН доказали свою эффективность в некоторых „горячих точках“ земного шара. Участие в совместных миротворческих силах избавило бы национальную экономику от непосильного бремени поддержания дорогостоящей армии и позволило бы правительству использовать высвободившиеся человеческие и финансовые ресурсы для более продуктивных целей» (Доклад «Созидательные пути человеческой эволюции», 1997. Цит. по: ВИЕТ. 1998, № 1).

20 Последним примером такого рода, воспринимаемым пока как курьез, является принятие в 2001 г. судом, кажется, штата Алабама решения, запрещающего ОПЕК производить манипуляции с ценами на нефть.

21 Эрих Янч, один из отцов-основателей Римского клуба, во второй половине 60-х годов говорил и писал об «активном представлении будущего» (или, что то же самое, о поглощении прогнозирования планированием), т.е., по сути, о парадоксальном на первый взгляд нормативном прогнозировании: от будущего к настоящему. Еще раньше (в 1845 г.), по-видимому, об этом же писал Карл Маркс, призывая перейти от объяснения реальности к ее преобразованию (вспомним его знаменитый 11-й тезис о Фейербахе).

22 Foreign Affairs. Wash., 2000, January–February.

23 Ibid.

24 Перес Ш. Новый Ближний Восток. М., 1994, с. 188.

25 Huntington S. The Clash of Civilizations and Remaking the World Order. N.Y., 1996, p. 78.

26«Двадцатый век стал свидетелем целой серии бунтов против секулярно-либерально-капиталистической демократии. Эти бунты потерпели поражение, но источники, питающие подобные бунты, остаются», — пишет известный американский публицист и интеллектуал Ирвинг Кристолл. Подобные «камни преткновения» (problematics of democracy) существуют, по его мнению, и в США, включая в себя «тоску по сообществу, духовности, растущее недоверие к технологии, перепутавшиеся понятия свободы и вседозволенности и многое другое» (цит. по: Ошеров В. Глобализм или глобализаторство? — Новый мир. М., 2001, № 1, с. 184).

27 «Аналогия с империей в данном случае оправданна, потому что система мирового капитализма управляет теми, кто к ней принадлежит, и из нее нелегко выйти. Более того, она имеет центр и периферию как настоящая империя, и центр получает выгоды за счет периферии. Еще важнее то, что система мирового капитализма проявляет империалистические тенденции... Она не может быть спокойна, пока существуют какие-либо рынки или ресурсы, которые еще не вовлечены в ее орбиту. В этом отношении она мало чем отличается от империи Александра Великого или Аттилы Гунна, а ее экспансионистские тенденции могут стать началом ее гибели» (Сорос Дж. Кризис мирового капитализма. Открытое общество в опасности. М., 1999., с. 114). См. также: Wittfogel K.A. Die orientalische Despotie. Eine vergleichende Untersuchung totaler Macht. Koln–Berlin, 1962.

28 Ср.: «Brave New World» Олдоса Хаксли.

29 Иначе говоря, доктрина универсальной свободы и спасения заменяется концепцией универсального же господства над всеми сторонами жизни, включая ранее запретные для плоских, «рыночных» законов бытия, но отныне исчисленные глобальным каталогом при помощи современных информационных технологий, обращенные в протоплазму универсального товара вселенским рынком и втянутые в денежный круг как новые объекты собственности и «территории продаж».

30 Правда, с некоторого момента понятие «цивилизация» (т.е. достижение определенной стадии развития организованным человеческим сообществом — так оно было конституировано маркизом Мирабо в XVIII в.) охватило также категорию «культу-
ра» (т.е. «культурно-исторические типы», «культурные суперсистемы», «субэкумены»
и т.п.), тем самым создав определенную семантическую сумятицу. В настоящее время понятие «цивилизация» деградировало до обозначения любого сколько-нибудь специфичного человеческого сообщества («вьетнамская», «российская», «чеченская», «амери­канская» и т.п.).

31 Тут можно вспомнить известные положения о «переложении иудейского хилиазма... на язык политической экономии» (Булгаков С.Н. Сочинения. Т. 2. М., 1993, с. 259). И даже шире, почти фарсовое сближение эсхатологического противостояния избранного народа миру зла со «священной борьбой прогрессивного пролетариата и ретроградной буржуазии» в наши дни дополняется другой диадой: противопоставлением «рыцарского союза демократий Севера мировому плебейству Юга» (квинтэссенция этого союза — идея финального для истории конфликта со странами-изгоями и последующее связывание либо развязывание угрозы мировой анархии). Семантическая схожесть в значимых деталях этих двух мотивов, параллельных христианской апокалиптике, порой просто поразительна.

32 Ср.: «Как говорят пресвитеры, удостоенные небесного пребывания перейдут на небеса, другие будут наслаждаться утехами рая, иные будут владеть красотою города... Они говорят... одни будут взяты на небо, другие будут жить в раю, третьи — обитать в городе...» (Ириней. Против ересей. 5, 36, 1–2).



Другие статьи автора: Неклесса Александр

Другие Портреты на сайте ИНТЕЛРОС
Все портреты
Рубен АпресянАлександр БузгалинОлег ГенисаретскийСергей ГригорьянцАбдусалам ГусейновМихаил ДелягинДмитрий ЗамятинИлья КасавинВиктор МалаховВладимир МалявинВадим МежуевАлександр НеклессаЕлена ПетровскаяГригорий ПомеранцБорис РодоманТатьяна СавицкаяВалерий СавчукОльга СедаковаАлександр ТарасовВалентина ФедотоваДмитрий ФесенкоТатьяна ЧерниговскаяШариф ШукуровМихаил Эпштейн
Поддержите нас
Журналы клуба