Писать о теоретическом наследии В.И.Ульянова мне сложно. По двум причинам.

Первая. Я считаю (и в меру своих сил постараюсь это показать в данном тексте), что Ленин – это один из тех теоретиков и практиков, кого называют «гением», а писать о такого масштаба фигуре обыкновенному ученому и активисту трудно.

Вторая. Я глубоко уважаю этого ученого и считаю себя его учеником. Я преклоняюсь перед мужеством этого социального творца. И это не слепое преклонение (которое так любят приписывать «совкам»). Это продуманное на протяжении долгой теоретической работы автора и практикой моего тридцатилетнего участия в общественной работе проверенное отношение к тому, что и как сделано В.И.Ульяновым. Но и как ученый, в меру сил знакомый с багажом пост-ленинских достижений общественной мысли, и как практик, который не только знает об истории СССР, но и сам прошел через трагедии распада моей Родины, я не могу не быть диалектически-критичен и к теоретическим достижениям Ульянова, и к тому, что и как делал Ленин. В этой критичности нет ничего удивительного. Такой подход абсолютно естественен для ученика (сколь умелого и талантливого, сколь достойного – судить не мне). Трудность в другом: не идти дальше Ленина, спустя столетие в мире, который во многом стал иным, нельзя. Критиковать гения, не будучи таковым, невозможно. Выход из этой ловушки только один и он очевиден: вступить в диалог не только с Ульяновым, но и со всеми, кто творил после него, используя и их достижения, и их недостатки.

И в тоже время писать о теоретическом наследии Ленина мне легко. Легко, ибо это реализация давно сдерживаемого желания. Легко, ибо многое уже давно продумано, выстрадано, выношено. Вот только вместить все это в один текст ограниченного объема неимоверно трудно…

Почему Ленин, почему сейчас?[1]

(вместо введения)

Я представляю себе, какие эмоции вызовет это начало.

Большинство просвещенных обывателей просто придет в ужас: «Общеизвестно», что Ленин – кровавый диктатор, родоначальник всех бед России ХХ века.

«Настоящий» ленинец (он же сталинец) придет в ужас: как можно критиковать верховного вождя мирового коммунистического движения?

Современный российский интеллектуал раздраженно отвернется: во-первых, по его мнению Ленин не теоретик. Во-вторых, какие вообще могут быть личные  дискурсы и эмоции в научном тексте? Это же не дружеское послание.

Западный академический собрат наших катедер-профессоров (и даже тот из них, кто имеет «в некотором смысле» левые взгляды) вообще в большинстве своем не поймет смысла такого текста. На Западе Ленина либо ненавидят, либо не замечают.

Но есть исключения. Их немало. И для них я пишу этот текст - для тех теоретиков, кто по настоящему глубоко знает работы Ленина, кто давно и упорно работает, анализируя, критикуя и развивая взгляды этого ученого в том богатейшем контексте, какой создан за почти что столетие, прошедшее без Ленина.

А еще я пишу его для молодежи, которая практически ничего не знает о теоретическом наследии Ульянова.

И здесь я не могу не упомянуть о том, почему именно сейчас у автора начал рождаться этот текст – в промежутке между окончанием работы над тремя книгами[2] и замыслом новой, в тихие 10 дней зимних каникул начала 2010 года[3]. Да, конечно же, поводом стала приближающаяся 140-я годовщина Ленина. Но важнее оказалось то, что именно сейчас, в эти короткие зимние дни и долгие вечера к автору пришли его учителя и друзья.

Учителя. Николай Хессин, с лекций и книг которого (а среди них едва ли не в первую очередь работа 1968 года «В.И.Ленин о сущности и основных признаках товарного производства») началось формирование многих моих научных взглядов. Эрнест Мандел, диалоги с которым у него и у меня дома открыли автору многие тайны западного понимания и Маркса, и Ленина, и Троцкого.

И друзья, близкие мне люди. Людмила Булавка, давно требовавшая, чтобы я написал текст о Ленине. Андрей Колганов, предложивший написать статью в юбилейный – ленинский – номер «Альтернатив», выпускающим редактором которого он являлся. Михаил Воейков, чья недавняя книга о Ленине и ее обсуждение на нашем семинаре стали важным контрапунктом к моим размышлениям, Владлен Логинов – создатель удивительно точной, диалектичной биографии Ленина, Тамаш Краус – пожалуй крупнейший знаток новейшей российской истории в Венгрии, человек, сохраняющий и развивающий социалистическую мысль в этой стране вопреки всем обстоятельствам жизни и политики, все наши товарищи-«альтернативцы», чьи доклады на конференции «Ленин on line» (Москва, 22 апреля 2010 года) стали важнейшим импульсом для доработки этого текста[4]. А еще Савас Матсас Михаил – Ученый и Коммунист (все с большой буквы), с которым мы много и отчаянно спорим. Именно он год с лишним назад «открыл» для меня книгу «Ленин. Перезагрузка»[5] (до России новинки мировой левой теории доходят с большим запозданием, если доходят вообще. Лишь этой зимой я смог, наконец, спокойно прочесть эту непростую, принципиально разнообразную и разноплановую работу, посвятив этому почти три дня).

Эта книга так же оказалась весьма важным импульсом для работы. Во-первых, потому, что она затрагивает почти все основные проблемы ленинского теоретического наследия (об очень характерных исключениях – ниже). Во-вторых, потому, что в ней опубликованы тексты многих известных западных левых теоретиков, представляющих широкий спектр общественной мысли: от последовательных приверженцев диалектики и материализма до четких постмодернистов; от недвусмысленных сторонников революционного решения проблем созидания нового общества до умеренно-неопределнных реформаторов; от ученых-борцов до рафинированных представителей академической среды. В-третьих, потому, что каждый из авторов «Перезагрузки…» в меру своих сил выражает свое отношение к тем проблемам, которые стали «лакмусовой бумагой», выявляющей суть позиции, тем оселком, на котором проверяется вся система взглядов – проблемам, поднятым теоретическими работами и практикой Ленина.

И еще две важных ремарки.

Первая: Ульянов-Ленин – это теоретик особого рода. В академических кругах очень ревностно относятся к своей монополии на теоретическую деятельность. Всякий, кто пытается совместить писание научных текстов с практической социальной работой вызывает подозрения в непрофессионализме. Если он к тому же не имеет ученой степени и не служит в какой-нибудь академической структуре, подозрение перерастает в 90% уверенность: он не наш, следовательно он – не ученый. И самая последняя степень падения – отсутствие серии общепризнанных академических текстов с горой графиков, таблиц, сносок и т.п. В этом случае уверенность в том, что перед нами кто угодно, но не теоретик, становится 100%.

С этой точки зрения Ленин на 90% далек от статуса теоретика. Степени нет, большую часть времени посвящает политической борьбе, в университетах не преподает, написал всего несколько специально подготовленных текстов…

Но вот незадача: практика (этот зловредный критерий истины) почему-то говорит, что новые идеи и разработки Ульянова более чем необходимы всякому, кто берется за дело содействия социализму всерьез и надолго. И это не случайно. Ленин не просто вырабатывал новые теоретические решения. Он еще и воплощал их в жизнь. Причем в ряде случаев непосредственно, минуя опосредование собственно теоретическим произведением. Ульянов «писал» новую теорию языком социальной практики. «Носителем» его теоретических разработок в ряде случаев (особенно в периоды, когда социальное время ускорялось до беспредельности – в периоды революций и войн) становились не статьи и книги, а политические решения, программы, декреты. В этом смысле Ленин был теоретиком особого типа – субъектом одновременно и научного, и социального творчества, теоретиком, непосредственно, без сколько-нибудь четко фиксируемой границы, включенным в процесс политического и социального созидания нового мира, его предпосылок и компонент[6].

И как всякий созидатель нового не только в теории, но и на практике, он не мог не ошибаться и эти ошибки при поистине историческом масштабе действий не могли не становится трагическими. Такими же трагическими, как многомиллионные жертвы разбивающихся самолетов и автомобилей, тонущих кораблей, рушащихся поездов, созданных на базе разработок теоретиков в области математики, физики, химии… Разница «всего лишь» в том, что математики и физики не строили и не эксплуатировали машины, поезда и самолеты, и потому вроде бы не несут ответственности за сотни миллионов (если не миллиарды) жертв их воплощенных в металл идей. И в самом деле: в теориях подъемной силы крыла или двигателя внутреннего сгорания ошибок нет. Они истинны. А что до применения теории на практике.

Иное с таким ученым как Ульянов. Как теоретик, непосредственно воплощающий все основные свои разработки в социальной практике, Ленин не мог не нести и нес (несет!) ответственность за результаты этих свершений. И величие этих свершений обусловливает величайшую ответственность, которую предъявляли и предъявляют Ленину. Которую он сам на себя возлагал.

Отсюда, из этой небоязни теоретика брать на себя ответственность и действовать там и тогда, где и когда бездействие или промедление смерти подобны, проистекают многие мифы о Ленине. О Ленине-прагматике, готовом аморально использовать любые средства, ради достижения своих целей. О Ленине авторитарном лидере, едва ли не диктаторе (в России новоявленные монархисты договорились уже до того, что считают Ленина родоначальником фашизма), вдохновителе массового насилия и предтече ГУЛАГа.

Я еще вернусь к этим обвинениям, хотя их разоблачение – не цель данного текста. Здесь многое уже сделано и будет сделано честными историками[7].

Сейчас же последняя ремарка затянувшегося вступления. О логике текста.

Дело в том, что я сразу хочу предложить первую из ряда гипотез, которыми будет изобиловать этот текст: творческие достижения Ульянова, с одной стороны, и бешено скачущая История мирового социального процесса конца XIX – начала XX веков, в которую как участник и творец, был включен Ленин – с другой, образуют диалектическую историко-логическую «узловую линию мер» (последние слова в данном случае - категория «Науки логики» Гегеля).

Позволю себе краткую характеристику основных моментов этого историко-теоретического контрапункта.

Пункт 1. Начало творчества Ленина исторически не случайно приходится на период начала развития капитализма в России, с одной стороны, начала пролетарской борьбы с этим капитализмом и распространения марксизма в нашей стране – с другой (как заметил профессор Роберт Стоун: марксизм появляется там, где появляется капитализм и живет [как минимум] пока жив капитализм). Соответственно и научная деятельность Ульянова начинается разработкой теории этого генезиса, не только развивающей, но и существенно обогащающей положения Маркса, и теории нового политического субъекта – «партии нового типа». Именно он, этот субъект, стал едва ли не главным и наиболее мощным политическим эктором ХХ века. Именно «партия нового типа» стала при всех ее противоречиях едва ли не основным борцом за социализм в ХХ веке, истории которого нет без мирового коммунистического движения, а значит большевизма и Ленина.

Пункт 2. Новый этап развития капитализма в России – революция 1905 года – обусловливает открытие казавшегося ранее невозможного политического пути. Догоняющее развитие капитализма в стране, где (1) едва ли не доминирующим остаются пережитки позднего феодализма, происходящее, однако, (2) в условиях мировой победы буржуазной системы, открывает совершенно невозможную с точки зрения классического марксизма перспективу - гегемонии пролетариата в буржуазной революции при создании того, что мы бы сейчас назвали блоком левых сил. Главным содержанием таких социально-политических преобразований оказывается решение не собственно капиталистических, а общедемократических задач – во-первых. И, во-вторых, немедленный дальнейший переход к социалистическим преобразованиям (перерастание буржуазно-демократической революции в социалистическую). Эта «связка» борьбы за последовательную, низовую демократию (ср. теоретическое осмысление Лениным Советов как нового типа демократии) и борьбы за социализм стала едва ли ключевым политическим вопросом всех левых во всех странах мира ХХ века. Именно она стала теоретической основой и курса на вооруженное восстание осенью 1917, и всего последующего обоснования возможности начала строительства социализма в относительно слаборазвитой стране. Именно она остается ключевым вызовом сегодня, столетие спустя, для Кубы и Венесуэлы, Китая и Вьетнама.

Пункт 3. Первая мировая война окончательно доказывает, что капитализм стал мировой империалистической системой. Она же доказывает, что правое крыло социал-демократии (то, что потом в мире стало обозначаться термином «меньшевизм») есть ничто иное как часть про-капиталистичских политических сил, готовая прямо выставить свои лозунгом не просто возможность использования насильственных форм политической борьбы, а поддержку жесточайшей для той эпохи мировой бойни, которая унесет более 10 миллионов жизней. Теоретический ответ Ленина на эти вызовы многопланов. Но главные новые разработки – это основы материалистической диалектической логики и теории империализма как новой стадии капитализма. И если последнее довольно очевидно вытекает из проблем практики, то первое кажется загадкой: почему диалектическая логика, почему в 1914?

Пункт 4. Революция и Гражданская война – практика свершений и трагедий всемирно-исторического масштаба, свершений, которые не только потрясли, но и изменили весь мир, дав новое русло истории ХХ (да и не только) столетия. Научный ответ Ульянова на эти вызовы многолик, но едва ли ключевой вопрос этого периода - теория государства (в единстве его экономических, социальных, политических, военных, репрессивных и т.п. функций). Теория, не только воплощенная в брошюрах и статьях, но и написанная языком декретов и практических решений.

Пункт 5. Мир. Разруха. И теоретико-практические вызовы величайшей проблемы левого движения той эпохи. С одной стороны, в условиях спада мирового революционного процесса в отсталой и изолированной России социализм построить невозможно. С другой стороны, не идти по социалистическому пути – значит не только предать надежды, борьбу, смерти и победу миллионов красных в России и в мире, но и превратить страну в полуколонию, а народ обречь на новые муки «военно-феодального империализма». На эти вызовы теории и практики Ленин лишь начал искать ответ на вопрос о возможной стратегии и тактике продвижения к социализму в условиях недостаточных предпосылок для нового строя. Но это начало теоретически стоит едва ли не выше всех последующих работ иных авторов, уходивших так или иначе в русло то ли теоретического бессилия и практического предательства борьбы, то ли политического маккиавелизма и авантюризма…

Таковы важнейшие контрапункты практики  борьбы и теории марксизма, высвечиваемые именем ЛЕНИН.

*     *     *

Этот текст, однако, будет построен по иной логике. Она будет более академична и суха, чем того заслуживает Ленин-борец, но более адекватна структуре марксизма как «большого нарратива».

А потому начну с основы основ – материалистической диалектики

1. Диалектическая логика, поставленная с головы на ноги (В.И.Ульянов как методолог).

На тему о том, почему именно в момент начала Первой мировой войны и предательства лидеров Второго Интернационала В.И.Ульянов в Бернской библиотеке занялся изучением серьезнейших философских произведений и, в первую очередь, «Науки логики» Гегеля, написано немало и отечественными, и зарубежными исследователями. Ответ на этот вопрос сторонники (в том числе критические) ленинских идей формулируют, как правило, достаточно точно: август 1914 года стал во многом переломным пунктом новейшей истории. Изменения в условиях борьбы и самой природе мировой социал-демократии, накапливавшиеся исподволь и десятилетиями, радикально изменились. Качественный скачок стал очевиден. Диалектика заявила о себе недвусмысленно и жестко.

Но вот парадокс: развивавшийся к тому времени уже более полувека под флагом диалектического метода марксизм так и не обрел сколько-нибудь адекватного выражения своего основного метода: диалектической Логики у марксистов тогда не было.

И потому первым теоретическим достижением Ульянова стало то, что он это увидел. И то, что Маркс не оставил Логики (хотя и оставил логику, метод «Капитала»), и то, что марксисты пятьдесят лет спустя после Маркса эту логику не создали и даже не поняли необходимости ее создания[8]. Здесь принципиально важен акцент на необходимости диалектической Логики как основного метода марксистских теоретических исследований.

Этот вывод Ленина был и остается более чем спорным, но от этого не менее важным. Фактически все основные положения ленинского конспекта посвящены либо доказательству, либо иллюстрациям этого тезиса, включая знаменитый и широко цитируемый даже на Западе афоризм о необходимости проштудировать Логику Гегеля для того, чтобы понять «Капитал»[9]. Более того, почти столетие спустя именно здесь обнаружился краеугольный камень в дискуссиях ученых-социалистов и марксистов, прежде всего.

Вслед за Лениным я мог бы, наверное, сформулировать новый афоризм: Теория и практика вне диалектической логики есть прямой отказ от ленинского наследия. Не критика и снятие ленинизма, а предательство его величайших достижений. Те, кто не использует в своей практической (в том числе – научной) деятельности диалектический метод во всей его полноте, стремясь в меру сил и способностей воссоздать в своем творчестве диалектическую Логику, оказываются «по ту сторону» ленинского теоретического наследия и ленинской методологии (в том числе – социального творчества, политической борьбы). Следовательно, сто лет спустя после Ленина, в мире найдется совсем немного его действительных теоретических и политических последователей.

Большинство современных марксистов, особенно западных, в этом, как ни странно, со мной согласятся. Только поставят прямо противоположный знак. Автор этих строк скажет «Да» диалектике и критически (диалектически) переосмысленному ленинскому наследию. Подавляющее большинство современных левых теоретиков, работающих в парадигмах позитивизма, структурализма (естественно, с приставками нео-, пост- и т.д.), постмодернизма и проч., скажут жесткое «Нет» и диалектике, и ленинизму.

В любом случае, однако, величайший вклад Ленина состоит в акцентировании жесткого вывода: нет и не может быть марксистской теории и практики там и тогда, где и когда нет последовательного использования диалектического метода. На мой взгляд, Ленин и своими теоретическими исследованиями, и практикой своей политической деятельности, доказал правомерность этого вывода.

Большинство же его и самозваных последователей, и хулителей (от Сталина до постмодернистов[10]) отвергли и метод, и теорию, и практику Ленина. И тем самым подписали смертный приговор и своей практике, и своим теориям. Историческая «казнь» первых уже состоялась (погребя под своими руинами бесценные достижения СССР и вызвав чудовищные социальные и гуманитарные последствия и в моей стране, и в мире). Вторых – отложена. Впрочем, в науке эта «казнь» носит специфический характер: даже теория теплорода была в некотором роде небесполезна. Что же до методологии, то автор не утверждает, что диалектика была и остается единственной истинной методологией. Это было бы просто глупо. Я утверждаю иное: что без диалектики как основного метода теория и практика марксизма (а не науки вообще – об этом нужен особый разговор) безжизненна. Вот и все.

Вторым открытием Ульянова в области методологии стало обращение именно к «Науке логики» Гегеля – работе, которая, по словам Ленина, содержит все необходимые компоненты для Логики марксизма, требуя «всего лишь» перевернуть ее с головы на ноги[11]. Интересно, что сколько известно автору именно в СССР – стране где из Ленина, с одной стороны, сделали икону (если не идола), но с другой, его всерьез изучали – было сделано немало значимых попыток продвинуться по пути создания диалектической логики как работающей, категориально насыщенной методологии[12]. Если оставить в стороне ряд не слишком удачных коллективных работ, то следует выделить две выдающихся, на мой взгляд, разработки. Серию книг и статей Эвальда Ильенкова (они позднее были объединены в книгу «Диалектическая логика») и Виктора Вазюлина. Первый, на мой взгляд, стал действительным и прямым продолжателем ленинской традиции (о чем и сам не раз заявлял, в том числе лично автору этих строк), показав действительную глубину понимания ключевых категорий этой Логики (диалектическое противоречие, конкретно-всеобщее) и многих ее блоков (восхождение от абстрактного к конкретному, диалектика исторического и логического и др.)

Третьим открытием стала ленинская трактовка основных категорий будущей диалектической логики марксизма, прежде всего – диалектического противоречия. Именно здесь – в этом ключевом вопросе диалектики – Ленин и в своих текстах, и в своей практике доказал, что именно абсолютное и одновременное, в одном и том же отношении взятое сущностное единство и отрицание неким феноменом самого себя и есть его раздвоение и целостность. Что противоречие есть [само]движение. Что вне движения (развития, прогресса и регресса, количественных и качественных изменений) оно не существует, а значит не существует и сам феномен. Что противоречие есть и онтологический, и гносеологический феномен, не просто фигура мышления или элемент теоретического построения, но самоя жизнь (и практики, и теории).

Нарочито повторю, несколько переформулировав эти положения. Ульянов, во-первых, действительно доказал (подчеркиваю – не только и столько в «Философских тетрадях», сколько в своей практике), что в марксистской диалектической логике можно и должно использовать гегелевскую категориальную трактовку противоречия. Во-вторых, он таки «перевернул» эту трактовку, поставил ее на ноги и показал, что это значит: а именно то, что самоя жизнь, бытие, а не только законы мышления, внутренне противоречива. И не по принципу формального релятивизма (с одной стороны так, с другой - эдак…), позволяющего занять внешнюю позицию нейтрального наблюдателя за противоречиями жизни. Нет. Ленин показал, что каждое событие, каждый факт, каждое действие внутренне противоречивы и это противоречие всегда указывает на вектор движения – путь своего снятия (отрицания и сохранения в развитии) и потому заставляет исследователя быть субъектом, т.е. быть активным и ответственным, принимать решения, занимать позицию, определяя что есть прогресс и что есть регресс и совершать поступок, либо способствуя, либо противостоя тому или иному процессу.

Здесь требуется одна оговорка: в определенном смысле будет правильно сказать, что все эти выводы содержатся уже в работах Маркса. И я с этим соглашусь. Но опять же «в определенном смысле». При существенных оговорках. Во-первых, у Маркса эти выводы «сняты», даны преимущественно не как таковые, а лишь как примененная [в политико-экономических исследованиях] методология. Во-вторых, есть и еще одна «закавыка»: подавляющее большинство западных (да и многие из отечественных) марксистов и до, и после Ленина эту сторону наследия «основоположников» либо «не замечали», либо отрицали. А последние лет пятьдесят просто исключают из марксизма как пережиток. Вот почему недвусмысленный акцент Ленина был и остается «архиважен».

Диалектическое единство противоположностей, тождественное противоречивому раздвоению целого, вызывающее импульс движения, акцент на снятии и развитии, а не зряшном отрицании – суть ленинского подхода практически ко всем основным вопросам практики.

Еще до прочтения «Науки логики», но на основе изучения ее политико-экономического воплощения («Капитала»), Ульянов показывает диалектику исторического и логического развертывания капитализма так, как это не показал даже Маркс (в этом смысле «Развитие капитализма в России» есть исключительно важное alter ego первых отделов «Капитала») и последовательно указывает на двойственность капитализма, противоположность и единство его миссий по развитию производительных сил, производственных отношений, социальных, политических, культурных форм.

Точно так же он анализирует двойственность пролетариата. С одной стороны, это собственник товара рабочая сила, отсюда «экономизм»; с другой – «могильщик капитализма», субъект политической борьбы за новое общество. При этом обе стороны и едины, и противоположны: сам по себе экономизм губит рабочее движение, но не работать даже в самых реакционных профсоюзах нельзя, а исключительно политическая борьба – детская болезнь левизны… Несколько позже Ульянов не менее тонко анализирует двойственность крестьянства, разворачивает диалектическую спираль буржуазно-демократической революции и начала социалистических преобразований и т.д.

Даже характеризуя империализм он показывает всякий раз именно диалектику этого феномена, его развития-снятия: империализм, по Ленину, есть умирающий капитализм, но не потому, что он более не может существовать, а потому, что он для своего развития (NB! Именно развития и упрочения!) использует ростки социализма (в частности, неполную планомерность, которую дают тресты, монополии и которая подрывает основы капитализма – свободную конкуренцию). И именно это привнесение нового в старое, как единственный способ его (старого) самосохранения и характеризует диалектику империализма как капитализма эпохи самоотрицания и потому заката – стадию, на которой этот строй сам по себе, исключительно за счет своих имманентных основ, жить более не может: ему нужны «костыли», элементы социализма. Но для чего нужны? В ответе опять самою жизнью продиктованное и Лениным увиденное единство противоположностей: для самоупрочения, продления жизни=смерти капитала. И это, специально вновь подчеркну, не зряшный релятивизм, приписываемый диалектике теми, кто ей не учился (в том числе, «Науку логики не штудировал) и ее не понял. Это четкая позиция активного социально-политического субъекта: раз империализм развивает для своего упрочения элементы нового, значит именно эти элементы надо развивать, но не так, чтобы они служили капиталу (это логика социал-реформизма, готового поддерживать капитал во всем, вплоть до развязывания мировой войны и захвата колоний), а иначе. Задача, следовательно, состоит в том, чтобы эти элементы превратить из «костылей», поддерживающих капитализм, в предпосылки нового общества, работающие против капитала – а это уже основа для социалистической революции (отсюда, кстати, а не от тяги все монополизировать и централизовать, знаменитое образное выражение Ленина о социализме как монополии, поставленной на службу народа).

Таких примеров реального доказательства правомерности диалектического теоретического анализа, основанного на адекватном понимании природы противоречия и воспроизводящего, развивающего, обогащающего это понимание в теории и на практике, у Ленина масса.

И последний тезис этого раздала: именно Ленин дал недвусмысленную и точную трактовку диалектического материалистического решения т.н. «основного вопроса философии». Эта диалектика означает не просто акцентирование взаимоперехода материального в идеальное и обратно, их единства и соотносительности (это только первый шаг диалектики), но и определенное понимание того, как осуществляется этот взаимопереход. Последнее помимо всего прочего показывает сугубую неправомерность приписываемого ленинским текстам в «Философских тетрадях» и еще больше – его политической деятельности – так называемого «отхода» от материализма.

Ленин ни в своих работах, ни в своей борьбе не перестает быть последовательным материалистом-диалектиком, а это значит, что он никогда не бежит от первенства материального, не пугается «ускользания» материи, не приписывает идеальному (будь то сознание индивида или абсолютный дух) роль основы всего мироздания. Он, во-первых, всегда показывает переход материального в идеальное и обратно; во-вторых, раскрывает соотносительность этих категорий и отсутствие проблемы материального вне соотношения с идеальным; в-третьих, находит материальные основы того, что выглядит сугубо идеальным, но на самом деле характеризует и материальный процесс[13]; наконец, показывает активную роль сознательно действующего субъекта как творца истории. Последнее – решение (естественно, не «окончательное и бесповоротное») т.н. «основного вопроса философии» на основе обращения к социальной практике, – на мой взгляд, ключевой пункт в ленинском решении проблемы материального.

Постановка и решение проблемы (опять же не только и не столько в «Философских тетрадях», сколько в практике его социально-политического творчества) практики как ключевой категории диалектического (кстати, тем самым, всегда и социального, на общественного человека замкнутого) материализма – это заслуга прежде всего Ленина и уже затем Лукача и его последователей. Ульянов ищет в мире его объективную Логику, в первую очередь – логику, закономерности развития общества - с тем, чтобы максимально полно и точно, насколько это возможно на данной стадии развития науки и ее субъекта познать их.

Ленин продолжает этот процесс в своей общественной активности, направленной на максимально адекватное использование этих познанных закономерностей в своей практической общественно-политической деятельности и эта деятельность всегда оказывается критикой теории. На основе этого опыта Ульянов вновь обращается к познанию, корректируя ранее полученные выводы о законах бытия и формулирует новые научные положения, которые опять проверяет в своей деятельности практик, критикуя теоретика и так далее, пока бьется сердце.

Такое решение проблемы соотношения материального и идеального – главное не только в научном, но и в социально-политическом творчестве Ленина. Познать объективные материальные законы развития общества и творить историю в соответствии с ними, спрямлять зигзаги истории, помогая общественному прогрессу – такова сверхзадача всей его жизни. Такова, если быть более точным, формула коммунизма, одним из представителей и созидателей которого был и будет Ленин[14].

Именно отсюда и проистекает так называемый «волюнтаризм» Ленина. Именно эта «гордыня активизма» не дает покоя критикам Ленина, ставящим абсолютно обоснованный вопросы: а с чего вы взяли, что именно Вы «поймали за хвост» истину? А кто дал Вам право «спрямлять» историю в соответствие со своими представлениями о ее якобы существующей «логике», именно Вами адекватно познанной? А не преступление ли это –творить историю, распоряжаясь судьбами миллионов? «Вы, г-н Ульянов, не теоретик именно потому, - говорят они, - что претендуете не на некоторый профессиональный позитивный анализ данных или текстов, не на - что еще более продвинуто, - их профессиональную деструкцию, а на знание Истины, которой вообще нет и которую настоящий интеллектуал искать не должен, не может и не хочет. А еще Вы не теоретик потому (и это особенно ужасно!), что присваиваете себе право быть димиургом, а это прямой путь к волюнтаризму, авторитаризму и кровавым преступлениям…».

На той же позиции, но с обратным знаком – восхищения - стоят иные адепты Ленина, приписывающие ему роль ницшианской сверх-личности, которая велика именно тем, что своей волей творила мир, причем в первую очередь – СССР как мировую державу, «империю». И именно в этом они видят главное величие ленинского наследия.

Позитивной критике первых автор посвятит следующий раздел текста, а по поводу вторых замечу сразу, что эта анти-ленинская и по сути про-сталинская позиция схватывает лишь некоторый внешние характеристики тех результатов, который действительно дала политика, реализовывавшая и в России, и в мире теоретико-практические интенции большевизма. Но сущность, исторический смысл этой теории и этой политики прямо противоположны имперским амбициям нынешних евразийцев и иных державников. Они не в волюнтаризме воли сверхчеловека, а в совместном ассоциированном творчестве истории ее активным субъектом – миллионами. Миллионами активных, самостоятельных социально-творческих субъектов, свободно и добровольно вступающих в критический диалог с единицами теоретиков. И это теория и практика, прямо противоположные тому, что приписывают Ленину и большевизму, отождествляя их со Сталиным и его диктатом. Но об этом то же в следующем разделе.

А сейчас несколько слов о том, что устарело и каковы «белые пятна» в ленинских разработках в области диалектической Логики.

Интенция столь прямой и недвусмысленной критики Ленина может кому-то показаться амбициозной, но я хочу сразу отмести это замечание: любой ученик, любой последователь гениального творца может и должен его критиковать, иначе, догматически воспроизводя тезисы учителя, он предаст, вторично убьет его. Сколь творчески-плодотворна окажется эта критика – это уже второй вопрос и об этом судить читателю.

В данном тексте я эту критику диалектики Гегеля, Маркса, Ленина и (не могу не добавить) Ильенкова разворачивать е буду – это уже сделано в наших предыдущих публикациях[15]. Укажу лишь на направления такой критики.

Первое. Логика Гегеля и логика «Капитала», на которых делает свой акцент Ленин, это логика линейного прогрессивного поступательного развития. Более того, это диалектическая система категорий, отражающая то, что образно можно назвать «красной нитью истории», а категориально выразить как ту систему понятий, которая отражает логику многообразного, идущего нелинейно, «зигзагами» исторического процесса в теоретически-законченной, «очищенной» от исторических флюктуаций форме, воспроизводимой ставшим целом, где история присутствует только в снятом виде. Это диалектика, характеризующая логику прогресса законченных систем (например – капиталистического способа производства). Но ХХ век показал, что едва ли не наиболее сложными и актуальными проблемами являются проблемы диалектики реверсивных, регрессивных процессов – во-первых, и диалектика трансформаций систем, их взаимоперехода – во-вторых. Ленин сталкивался с этими проблемами, и не раз, но сколько-нибудь завершенной картины закономерностей таких феноменов у него, на мой взгляд, не сложилось. Ни в теории, ни на практике. И это не его вина: и время было другим (прогресс несся вскачь), и груз вызовов со стороны практики и теории был сверхмерен даже для такой личности.

Второе. Диалектика Ленина (и в теории, и на практике) – это диалектика иерархически организованных и/или органически развивающихся систем: диалектика индустриального производства и всего строя жизни, построенного на основе фордистской модели; диалектика капитализма, развивающегося преимущественно линейно-органически от простейших форм мелкого товарного производства к мануфактурам, фабрикам и трестам (вся эта история-логика развертывалась в России и не только на глазах у Ленина и его современников). Столетие спустя мы вступаем в новый мир – мир сетевых структур и нелинейных эво- и ин-волюций. Этот мир создает иллюзию «исчезновения» диалектики так же, как новые открытия в физике начала прошлого века создавали иллюзию «исчезновения» материи. Но так же как материя не исчезла столетие назад, ныне не исчезает и диалектика. Однако она изменяется. И прямолинейное использование многих открытых Лениным закономерностей диалектики общественного развития ныне будет ошибочно и вредно, точно так же как уже во времена Ленина было ошибочно и вредно прямолинейно использовать многие фундаментальные положения Маркса (например тезис о том, что капитализм есть система свободной конкуренции в начале ХХ века был уже как минимум не точен, что и показал Ленин, критикуя-развивая Маркса и выдвигая тезис о том, что в условиях монополистического капитализма свободная конкуренция еще царит, но уже подорвана)…

2. Продолжение «Капитала»: теория товарного производства, капитализма и империализма (В.И.Ульянов как политико-эконом)

…а началось все с развития капитализма в России. Развития, которое шло в стране с бездной феодальных пережитков в экономике, с архаической социальной структурой, пронизанной следами крепостничества и сословного неравенства, политической диктатурой, круто на замешанной на имперском абсолютизме и глубочайшими противоречиями в духовной сфере, где едва ли один процент населения жил в мире высокой культуры, а более 80 процентов не умело даже нормально читать, писать и считать…

И даже в этой обстановке капитализм развивался… по «Капиталу». Не только по «Капиталу», что учел (хотя и не в полной мере) молодой Ульянов в своих первых работах. Но в главном капитализм в России развивался на основе именно тех универсальных закономерностей, которые показал Маркс (к проблеме «по “Капиталу”» или нет была совершена Октябрьская революция мы обратимся ниже).

И это развитие, (1) помноженное на освоение теории и метода Маркса и (2) подкрепленное уроками практики - борьбы с этим строем, раскрывающей анатомию капитализма едва ли не полнее, чем (3) изучение статистики (которую Ульянов, кстати, очень внимательно штудировал, прежде чем творить свои книги по капитализму и империализму), а так же (4) творческую работу с Гегелем, - все это дало Ульянову возможность сделать ряд очень важных теоретических обобщений в области политической экономии капиталистического строя. Обобщений, до сих пор остающихся неизвестными для многих левых теоретиков в мире и в России и критикуемых едва ли не большинством из тех, кто с ними знаком.

2.1. Теория товарного производства

Именно в этом, исходном пункте развития капиталистического способа производства и политической экономии капитализма, лежит ключ к пониманию того какие именно выводы, касающиеся судеб России, и почему делал Ульянов-теоретик и Ленин-политик. Как и везде в этом тексте выделю лишь важнейшие из них[16].

Первый. Товарное производство есть исторически конкретная система производственных отношений, имеющая свое начало и свой конец, причем и в историческом, и в логическом аспектах.

Из этого вытекает не только вывод о неизбежном отмирании товарного производства в будущем социалистическом обществе, но и ряд других важных следствий.

Так, по Ленину реальное историческое развитие капиталистической экономической системы начинается с мелкого товарного производства. Товар есть не только всеобщая и наиболее простая форма развитой системы капиталистических производственных отношений, но и абстракция исходного пункта исторического генезиса капитала. Несколько ремарок Маркса и Энгельса, позволяющих утверждать, что и они думали так же, благодаря Ленину превратились в доказанный с опорой на обильный статистический материал и теоретически аргументированный вывод, сделанный молодым исследователем еще в конце позапрошлого века и затем вновь подтвержденный на основе анализа новой экономической политики в уже совсем другой России. Вывод, который гласит: товарное производство рождает капитализм ежедневно, ежечасно и в массовом масштабе. Этому рождению могут противостоять условия того строя, в недрах которого это рождение происходит (феодального или даже возникающего социалистического), но как только это противостояние ослабевает, товарное производство порождает из себя капитал на одном полюсе, наемный труд – на другом[17].

Этот вывод по своим основам, естественно, продолжает постановку проблемы Марксом. И собственно из «Капитала» он и взят. Но, нарочито подчеркну это повторно, у Ленина сделан другой акцент и именно этот акцент вызывал и вызывает жесткую критику даже со стороны многих (пожалуй что большинства) марксистов: логика генезиса капитала отражает в главном и основном его реальную историю и потому отношения товарного производства есть та [под]система производственных отношений, с которой начинается капитализм и которая может существовать, существовала и продолжает существовать в реальности.

Второй. Товарное производство как исходный пункт капитализма есть система социально-экономических отношений товарного производства.

Оба слагаемых этого теоретического положения – акценты на товарном хозяйстве как системе общественных отношений, а не социально-нейтральных экономических механизмах координации и учета затрат, и на товарном производстве, а не форме обмена (рынке) значимы и мало акцентируемы ныне. Они, как и все основные положения Ленина в области теории товарного производства, в потенции содержатся в «Капитале» Маркса, но развернуты, раскрыты и обоснованы на базе анализа многообразного фактического материала именно Лениным.

Первая часть этого положения обусловливает целый ряд очень жестких следствий. Во-первых, выводы категориального плана. Ленин вслед за Марксом доказывает: то, что называется «рынком», есть на самом деле определенная система производства, распределения, обмена и потребления и объективных социально-экономических отношений по этому поводу. Эта система производственных отношений порождает определенный тип личности и особые социальные отношения, особый класс – мелкую буржуазию. Категориальное оформление здесь важно. Если вы оперируете понятием «рынок», то вы делаете акцент на форме (а она может и отрываться от содержания) и кажущиеся социально-нейтральными механизмы функционирования экономики. Если вы работаете с понятием «система социально-экономических отношений товарного производства», то вы акцентируете содержание и его социальную, в конечном счете, политическую заостренность[18].

Во-вторых, выводы о социальной природе товарных отношений и тех социальных сил, которые являются субъектами мелкого товарного производства, прежде всего мелкой буржуазии. Этот класс оказывается не неким абстрактным и социально нейтральным «средним классом», залогом стабильности системы, а двойственным по своей сущности социальным образованием. Для последнего присуще внутренне противоречие: труженик и в большинстве своем потенциальный наемный рабочий, а потому и возможный союзник пролетариата в его классовой борьбе, с одной стороны, частный собственник средств производства, объективно стремящийся к обогащению и превращению в буржуа, а потому возможный союзник капитала – с другой.

Кроме того, мелкий буржуа как правило не включен в обобществленный, коллективный труд и является носителем буржуазного в своей сущности интереса к максимизации денежного дохода (обогащению) и рабом товарного фетишизма, конформистом и обывателем. В то же время, вырастая из крестьянско-феодального бытия, этот класс способен весьма активно бороться за переход к рыночной системе, за свою [потенциальную] частную собственность. Отсюда еще один аспект двойственности мелкого буржуа, многократно и многопланово раскрытый Лениным: как труженик с антифеодальными интенциями он способен на определенные прогрессивные действия, как агент мелкого товарного производства, мещанин-конформист он может быть реакционен.

Наконец, в процессе своего развития этот класс неизбежно (а в условиях развитого капитализма очень быстро) дифференцируется[19], порождая из себя прото-пролетариат (в России – «бедняки») и прото-буржаузию («кулаки»). В то же время – и это очень важно! – именно Ленин с его способностью интегрировать качества теоретика и практика раскрыл не только единство, но и различие мелкого буржуа как персонификации отношений мелкого товарного производства и российского крестьянина как особой социальной силы, противоречиво соединяющей в себе черты субъекта позднефеодальной, полуобщинной организации и мелкого товаропроизводителя.

Из этого теоретического анализа вытекают и те политические выводы, которые делал Ленин: о противоречивом положении мелкой буржуазии как союзника пролетариата, об отношении Советской власти к «середняку», о необходимости добровольной кооперации и мн. др. При этом Ленин в точном соответствии с марксистской методологией конкретно-исторического анализа всегда видел специфику общих закономерностей, в частности, очень упомянутые выше значимые специфические черты российского крестьянина и городской мелкой буржуазии, диалектику их интересов в контексте быстро изменяющихся российских реальностей.

Вторая часть названного выше положения о природе товарного хозяйства – акцент на производстве – обусловливает и недвусмысленную трактовку сущности этой системы производственных отношений. Ленин характеризует ее как противоречие обособленности производителей и общественного разделения труда.

Подчеркну: в «Капитале» и предшествующих ему работах Маркс достаточно подробно раскрывает противоречие абстрактного и конкретного труда как основы противоречия стоимости и потребительной стоимости. Более того, он замечает, что лишь продукты частного труда могут становиться товарами и в параграфе о форме стоимости указывает на противоположность частного и общественного труда, скрытую за вещным бытием этого производственного отношения – товаром. Однако противоречие частного и общественного труда как сущность товара в «Капитале» - будем критичны и к Марксу – не акцентировано и очень слабо раскрыто. Неслучайно поэтому и то, что абсолютное большинство тех, кто читал и читает «Капитал» после Маркса, это противоречие «не замечает». Особенно это характерно для зарубежных знатоков марксизма, игнорировавших (и в большинстве своем продолжающих игнорировать) ленинские разработки в области теории товарного производства.

Между тем вклад в эту теорию Ленина состоит, в том числе, в том, что он показал эту глубинную основу товарного производства и показал историческую и логическую диалектику взаимодействия его сторон, а так же огромный спектр проблем и следствий, им обусловленных.

Едва ли не главное из них: обособленность производителей как основа частного характера труда и общественное разделение труда как основа его общественного характера – это именно та генетическая основа, которая подлежит снятию в будущем социалистическом обществе и единственно отрицание которой и позволяет нам говорить о выходе за пределы капиталистической системы (напомню, что для Ленина система отношений товарного производства есть ее генетически исходный пункт).

Более того, базируясь на этом анализе, Ленин идет дальше Маркса в очень существенном теоретическом вопросе – о развитии капиталом основ своего отрицания. Не просто рост концентрации и централизации производства и капитала, но прогресс обобществления производства – вот продукт капитала, отрицающий его собственную генетическую основу. В работах о диалектике развития капитализма, об империализме, о противоречиях капитала и предпосылках социализма Ленин всесторонне раскрывает категорию обобществления, показывая, что оно не сводится к концентрации и специализации производства, но включает всю совокупность параметров, углубляющих общественное разделение труда и снимающих обособленность производителей, обусловливающее рост не просто взаимозависимости, но и технологически и/или экономически обусловленной кооперации и т.п., что обобществление затрагивает не только сам процесс производства, но и его участников, а так же их отношения.

На определенной стадии количественный рост обобществления производства капиталом приводит к качественному скачку (пока еще внутри капиталистической системы) - подрыву генетической основы товарного производства, его обособленности. Именно так теоретически Ульянов определяет исходный пункт новой стадии капитализма – империализма. И именно этот исходный пункт характеризует сущностную специфику империализма как стадии, на которой начинается «закат» капиталистической системы вследствие развитой ею же самой процессов обобществления и т.п. (к этой проблеме мы вернемся чуть ниже).

И еще одно следствие, которое я не встречал в работах Ленина, но которое прямо вытекает из его анализа товарного производства – диалектическая трактовка трудовой теории стоимости. В настоящее время на Западе господствует не-диалектическая ее интерпретация. Сторонники последней строят различные модели исчисления стоимости и анализируют едва ли не как главную «проблему трансформации» (вопрос о соотношении стоимости и цены производства или проблему т.н. противоречия между I и III томами «Капитала»). На постсоветском пространстве, в Китае и, возможно, в Японии еще сохраняются знатоки «Капитала» в его аутентичной – диалектической – трактовке, но это, скорее, исключения. Между тем, трактовка стоимости как исторически конкретной категории, а не как некой универсальной формы богатства, обусловливает и понимание ее субстанции - абстрактного труда – не просто как «труда вообще», но как его исторически особого состояния, характерного именно и только для товарного производства, т.е. для мира, где есть не только общественное разделение труда и обмен деятельностью, но и обособленность производителей. Отсюда и принципиальная невозможность исчисления стоимости в часах рабочего времени (и вообще невозможность исчисления стоимости – квантификации поддается лишь мир цен) и мн. др.

На мой взгляд, это и есть аутентичное понимание «Капитала»[20]. Вот только один нюанс – вне ленинских дополнений и уточнений марксовой теории доказательство этого положения остается весьма проблематичным.

Все эти положения Ленина о природе товарного производства (а выше я дал лишь наикратчайшую их аннотацию), повторю, ныне малоизвестны или игнорируются[21]. В редких случаях (мне известных только по личным дискуссиям с некоторыми отечественными и западными политико-экономами) они оспариваются. Признаются же крайне редко, а используются лишь единицами (мне известны лишь два-три уже далеко не молодых представителя т.н. «цаголовской» школы политической экономии – школы, сформировавшийся в 60-е – 70-е годы прошлого века на экономическом факультете МГУ и угасшей после распада СССР).

Между тем не-признание (вольное или невольное – в данном случае не имеет значения) того, что «рынок» есть всего лишь форма исторически конкретной системы отношений товарного производства, объективной основой которой является обособленность производителей и общественное разделение труда, и которая, следовательно, может и должны существовать и развиваться в той мере (там и тогда), в какой (где и когда) эта обособленность и разделение труда прогрессивны и отмирать в той мере (где и когда) они становятся тормозом прогресса, дорого обходилась и обходится левым теоретикам.

В этой связи позволю себе несколько слов не только критики нынешних политико-экономов, но и критики-развития ленинской теории товарного производства. Последняя была создана для той эпохи, в которой капитализм развивался на базе индустриального производства и его обобществления. И в этом смысле Ленин не пошел дальше Маркса. Но кое в чем он и «не дошел» до Маркса (возможно просто потому, что в его конкретной ситуации эти вопросы не были самыми животрепещущими). Это касается и проблемы судеб товарного производства в условиях развития «всеобщего труда» (в категориальном оформлении Маркса) или, если говорить на сегодняшнем языке, творческой деятельности по производству феноменов культуры (несколько уже и менее точно, но более привычно – знаний, информации). Ленин, как и Маркс, не были, да и не могли быть свидетелями прогресса этой сферы, но Маркс в своих рукописях предвидел их прогресс. Ульянов с этими рукописями знаком не был, а сам этим вопросом не занялся.

Между тем, здесь использование ленинских подходов позволяет получить немало очень важных выводов. Отмечу лишь один: всеобщий (творческий) труд есть отрицание и обособленности производителей (частного характера труда) и его обобществления (как особой стадии развития разделения труда). Это труд в своем исходном пункте всегда и априори (1) уникально-индивидуальный (и в этом смысле – не-обобществленный) и (2) всеобщий, связанный отношениями непосредственной кооперации со всем наследием и субъектами культурного мира (и в этом смысле он не может быть и не является обособленным).

Впрочем, это та материя, о которой в этом тексте я далее размышлять не буду…

2.2. Развитие капитализма: диалектика исторического и логического.

Этот подраздел будет относительно краток. Не потому, что ленинский вклад в этот вопрос не заслуживает обстоятельного анализа, но потому, что этот вклад относительно неплохо известен (прежде всего – в моей стране). Особенно востребован он оказался в связи с новой волной развития капитализма в [постсоветской] России[22].

Большинство исследователей ленинский вклад в анализ развития капитализма сводят исключительно к его ранней работе о России. Спору нет – это одна из интереснейших ленинских работ и, пожалуй что, наиболее важная (если не брать вопросов империализма) по этой проблеме. Но далеко не единственная. Множество работ Ленина по аграрному вопросу в России, статьи о развитии капитализма в земледелии США и Германии (американский и прусский пути), о генезисе капитализма уже в Советской России в условиях перехода к нэпу и многие, многие другие исследования Ульянова должны быть здесь приняты во внимание.

В данном тексте я, однако, остановлюсь лишь на одном, едва ли не наиболее рафинированно-теоретическом аспекте: проблеме диалектики исторического и логического в развитии капитализма в ее ленинской интерпретации. Здесь есть много важных и тонких, я бы сказал красивых теоретических нюансов. Вот лишь некоторые, наиболее актуальные из них.

Начну с собственно проблемы диалектики исторического и логического. В советском марксизме дискуссия на эту тему в свое время (в 1960-е – 70-е годы) была одной из центральной. Э.В.Ильенков, Н.В.Хессин, А.И.Юдкин, другие мэтры, а так же тогда еще только начинавшие научную работу А.И.Колганов и автор этих строк – с одной стороны, В.А.Вазюлин, К.П.Тронев, В.П.Шкредов и другие ученые – с другой, сталкивались в кажущемся сейчас едва ли не схоластическим споре[23].

Суть его в исходном пункте предполагает ответ на вопрос, что именно исследовал Маркс в «Капитале»: структуру классического, ставшего капитализма? ход его исторического возникновения (естественно, очищенный от случайных зигзагов)? или и то, и другое (в случае их совпадения в основных пунктах)? Несколько иначе этот вопрос мог быть переформулирован следующим образом: в какой мере логика ставшего целого, в частности, адекватно отражающая структуру отношений классического капитализма система категорий «Капитала» Маркса, отражает ход исторического развития этого способа производства?

Повторю: сейчас эта дискуссия выглядит схоластическим упражнением, хотя и в настоящее время, и на Западе, а не только в нашем Отечестве, встречаются исследователи, ставящие эти проблемы (Кристофер Артур и др.). Однако за этими абстрактно-теоретическими вопросами скрывается фундаментальная проблема – проблема закономерностей генезиса и развития капиталистической системы производственных отношений в их диалектической связи с развитием производительных сил. Ответ Ильенкова-Хессина был достаточно однозначен и не случайно воспроизводил основные положения Ленинской концепции развития капитализма: логика «Капитала» отражает не только структуру развитого целого, но и закономерные этапы его генезиса и развития. Эти этапы суть:

• генезис товарных отношений, развивающихся от продуктообмена (как бы сейчас сказали, бартера) к системе товарно-денежных отношений (I отдел I тома «Капитала»: восхождение от абстракции товара и формы стоимости к деньгам);
• формирование на этой основе примитивных форм капитала и его первоначальное накопление, исторически сопровождающееся широким использованием позднефеодальных форм, в частности, таких как государственное участие, прямое и косвенное насилие и т.п. (II отдел I тома «Капитала»: анализ всеобщей формулы капитала и ее противоречия: Д’ возникают и не-возникают в обращении и оба утверждения равно верны[24]);
• развертывание капитала в его взаимодействии с трудом от производства абсолютной прибавочной стоимости через абсолютное увеличение продолжительности рабочего дня к прогрессу производительных сил от ручного труда и простой кооперации к мануфактуре и фабрике, движение от формального к реальному подчинению труда капиталу (III-V отделы I тома «Капитала»);
• Воспроизводство капитала на адекватной материальной основе (законы накопления в условиях роста органического строения капитала в индустриальном обществе, VII отдел I тома «Капитала»).

Именно эта история-логика развертывания капиталистической системы и была доказательно, с цифрами и фактами в руках как минимум дважды воспроизведена-доказана Лениным.

Первый раз, когда он показал путь генезиса российского капитализма конца позапрошлого века. Это был путь от продуктообмена к денежному хозяйству, в которое все больше включались не только крестьяне, но и помещики. Эти товарно-денежные отношения в силу своих внутренних законов (вспомним ленинскую характеристику противоречий товарного отношения!) вызвали нарастающую дифференциацию производителей, образование полупролетариев («бедняки») и прото-буржуазии («кулаки»), при параллельном разорении одной части дворянства и «обуржуазивании» другой. Именно по «Капиталу», повторяя в основных закономерных этапах путь Европы, дальнейшее развитие капитализма в России пошло по пути перехода от полуфеодальной-полукапиталистической эксплуатации крестьян-надомников к мануфактуре (в том числе – рассеянной) и далее к фабрике.

Второй раз эта же логика опять проявила себя в истории развертывания капитализма в условиях нэпа. У Ленина, в отличие от нынешних рыночных социалистов, не было и не могло быть никаких иллюзий: раз мы восстанавливаем товарно-денежное хозяйство мы получим мощные тенденции генезиса капитализма и в городе, и в деревне. И СССР их действительно получил. Только сталинская модель не смогла их разрешить, выплеснув теоретическое и политическое бессилие в особо кровавые репрессии.

Существенно, что эти закономерные фазы историко-логического развертывания капитализма не только не превращаются у Ленина и его последователей-методологов в апологию истории, но, напротив, служат важнейшим критерием для различения закономерного и случайного в историческом процессе. Только такой подход позволяет научно, доказательно различить то, что неизбежно и объективно, раньше или позже, ценой больших или меньших жертв, но произойдет, и то, что является флюктуацией, зигзагом, отходом от «красной линии» истории, возникшим под влиянием тех или иных конкретных обстоятельств и субъективных воздействий, с которыми можно и должно бороться, которым можно и должно противодействовать.

В выделенных выше историко-логических связках ключ ко многим последующим политическим разработкам-решениям Ульянова-Ленина. Он видел и доказывал, что в России разворачивается именно капитализм и был прав, ибо капитализм начинается с товарного производства и включает не только промышленный, но и доиндустриальные уклады. Он был прав, когда доказывал, что это развертывание капитализма в России идет несоизмеримо быстрее, чем в Европе XVII-XVIII веков, т.к. исторически капитализм уже победил и достиг своего развитого состояния. Но при этом Ленин видел и все глубочайшие реальные противоречия этого генезиса, его исторические особенности, специфически-российские зигзаги и флюктуации.

Так, генезис капитализма в стране с традиционно сильной абсолютной монархией и слабой буржуазией, с традициями дворянско-разночинной высочайшей культуры и крестьянского революционного бунтарства (то же не случайного, вызванного сохранением вплоть до второй половины XIX века крепостничеством и чудовищным угнетением этой массы народа) – все это породило в начале ХХ века далеко не традиционный расклад политических сил. Основным субъектом уже перезревшей в своей необходимости буржуазной революции в таких условиях (условиях запаздывающего развития капитализма) буржуазия уже не могла стать, а мог им стать только революционный и в условиях капитализма класс наемных рабочих, действующий безусловно в союзе с крестьянством, ибо коренные интересы этого класса так и не были реализованы в процессе развития капитализма в России.

Все это было исторической флюктуацией, спецификой развития капитализма в России. И именно поэтому понимание логики этого развития позволяло Ленину понять, как выбраться из противоречий и тупиков этого зигзага, как спрямить до чрезвычайности изломанную траекторию исторической эволюции его Родины. И это решение было найдено и затем подтверждено.

Сначала это было осмысление движущих сил и путей буржуазной революции. В частности, абсолютно точное предвидение того, что реформистский путь буржуазных преобразований в России приведет к предательству буржуазией даже своих собственных коренных интересов и капитуляцией этого класса перед монархией и дворянством с тягчайшими экономическими, политическими (сохранение монархической диктатуры) и идеологическими (тотальный контроль в духовной сфере) последствиями для подавляющего большинства представителей трудящихся классов. И действительно, поражение революции 1905 года породило сначала кровавый террор, который затем дополнился формированием неэффективной модели «военно-феодального империализма» с его бюрократически-коррумпированной верхушкой, наиболее ярко проявившей себя в виде распутинщины. Не разрешив логически-закономерных противоречий, стоящих на пути развития капитализма, эта система закономерно породила Февраль (об Октябре и его причинах – ниже).

Второй раз ленинская концепция генезиса и развития капитализма, позволяющая выделить логически закономерные моменты и исторические зигзаги, «сработала» в условиях перехода к новой экономической политике. Не-решенность буржуазных задач не была для Ленина чем-то неизвестным. Он прекрасно понимал, что к социализму нельзя идти:

• не пройдя этапов индустриализации, т.е. не создав экономическую систему, производительность которой будет выше капиталистической; труд будет организован по меньшей мере не хуже, чем у Форда; порядок будет таким же, как на прусских железных дорогая и т.п.;
• не проведя крестьянство через товарное производство и не доказав ему экономически, что можно решать буржуазные задачи модернизации на пути не расслоения и противостояния кулаков и батраков, а на пути добровольной кооперации;
• не решив задач культурной революции…

…это все Ульянов-теоретик прекрасно понимал. И никогда не закрывал глаза на все недостатки экономического, технологического и культурного развития России. И никогда не думал, что с этим можно не считаться. Но его диалог с Лениным-политиком ставил другой вопрос: а нельзя ли эти задачи, исторически решавшиеся под эгидой буржуазии, решать несколько иначе, задействуя другой, противостоящий диктату объективных детерминант мира отчуждения и столь же объективный фактор исторического прогресса – социальное творчество, энергия которого способна ускорять объективные процессы и изменять их формы?

На этот вопрос мы еще будем отвечать ниже.

Пока же вернемся к тому схоластическому спору, с упоминания о котором мы начали этот подраздел. Как я постарался показать, вполне определенное решение казалось бы схоластического вопроса о соотношении исторического и логического оказалось достаточно жестко связано с целым сонмом выводов, касательно политической стратегии. Неслучайным оказалось и обращение именно к Ленину в 60-е – 70-е годы прошлого века таких ученых как Ильенков и Хессин, стоявших на позициях пост-рыночной природы нового общества. Неслучайным было и игнорирование ленинского подхода со стороны Шкредова, а так же большинства западных исследователей, тяготеющих к концепции рыночного социализма, равно как и их отрицательное отношение к ленинской идее ускорения исторического процесса и перехода к выращиванию основ социализма в Советской России[25].

Последнее неслучайно, т.к. базируется на понимании капитализма (как и любой другой системы) как ставшего конструкта, у которого есть некоторая стабильно функционирующая система элементов и их связей. Именно она и подлежит изучению. От этой постановки неявно, но довольно закономерно осуществляется эволюция к следующим положениям: 

• исторические процессы есть удел историков, а теоретик-обществовед изучает уже развитые системы, их внутреннюю структуру; эта структура лишь случайно может совпадать с теми или иными историческими образованиями;
• генезис капитализма есть продукт эволюции от феодальных отношений крепостного и сеньора к отношениям буржуа и наемного работника, которая может быть осуществлена путем постепенного реформирования одних в другие, причем стратегия и тактика такого реформирования – это дело политиков, практиков, а задача ученых, теоретиков состоит в том, чтобы изучать развитое целое;
• рынок есть система механизмов, которые использовались и могут быть  использованы разными общественными системами, в том числе социализмом;
• социализм может возникать лишь как снятие [пере]развитого капитализма, а форсированное содействие его выращиванию, «активизм» чреваты волюнтаризмом и субъективизмом, ведущим к насилию и, в конечном счете, поражению…

В конце прошлого столетия правота этой позиции и историческое поражение ленинской линии выглядели очевидными. Но XXI век вновь стал задавать «неприличные» с точки зрения всякого академического ученого вопросы: почему опять едва ли не самые мощные интенции социального освобождения идут от средне (а то и слабо) развитых стран Латинской Америки, от их социальных движений и НПО? Почему вновь и вновь возникают интенции прогрессорства и стремление ускорить движение «клячи-истории»? Почему в новом веке даже в академической западной среде оказалась востребована «перезагрузка» ленинского наследия?

На эти вопросы мы будем искать ответ несколько позже.

А сейчас еще один сюжет, который нельзя не рассмотреть, характеризуя наследие Ульянова – политэконома – сюжет об империализме.

2.3. Ленин как критик Маркса: теория монополистического капитализма.

Теоретический вклад В.И.Ульянова в политическую экономию в настоящее время большинством профессионалов в этой области если и признается, то сводится к его ранней работе «Развитие капитализма в России» (об этом произведении автор уже размышлял ранее). Между тем, как я постараюсь показать ниже, целый ряд существеннейших открытий в области политической экономии капитализма, которые были сделаны Лениным именно в серии работ по империализму. Причем не только в «Империализме как высшей стадии капитализма» (тексте, скромно названном его автором «популярной брошюрой»), но и в «Тетрадях по империализму» и серии других работ 1915 – 1917 годов.

Эти открытия экономисты-теоретики «не видят» по нескольким причинам. Одна из внешних – прямо заявленное Лениным отсутствие претензии на фундаментальное теоретическое произведение и указание на своих предшественников (Гильфердинг, Гобсон, Люксембург) как авторов, чьи теоретические произведения развивает Ленин. Если добавить к этому краткость, публицистичность стиля и жесткую политическую заостренность выводов, то это уже само по себе для нынешних академических ученых будет достаточным основанием для того, чтобы отказать этим работам в фундаментальной теоретической значимости.

Но есть и более весомая причина. Нынешние теоретики просто не имеют тех методолого-теоретических инструментов, которые позволяют увидеть принципиально значимые новые разработки Ульянова. Еще с позапрошлого века известно, что теоретик-политико-эконом, не владеющий необходимым методолого-теоретическим инструментарием, подобен в своей беспомощности естествоиспытателю, взявшемуся изучать вселенную, не имея телескопа. Так и в нашем случае: исследователь, не  владеющий инструментарием диалектического метода восхождения от абстрактного к конкретному, не способен разглядеть те достижения, которые сделаны диалектиком Ульяновым.

О чем же идет речь?

Первое открытие Ленина: капитализм в ХХ веке вступил в эпоху империализма; это особая стадия и  самоотрицания, и прогресса этого строя.

Прежде всего, о фундаментальном выводе Ульянова: современный ему капитализм вступил в новую стадию – стадию умирания, заката. Здесь есть несколько важнейших теоретико-методологических новшеств. Во-первых, тезис о наличии некоторых стадий в развитии капитализма. Во-вторых, выделение этих стадий: генезиса, «классики» и «заката»[26].

Эти положения применены Лениным, но методологически не акцентированы, не прописаны, не аргументированы специально. Между тем в его работах по политической экономии капитализма достаточно четко прослеживается идея наличия стадий генезиса этого способа производства (мелкое товарное производство), его «классики» и заката (империализм). Это гипотеза, но она может быть генерализована как диалектическая закономерность: каждая общественная система переживает как минимум три этих стадии развития: генезис (где возникающая система противоречиво взаимосвязана с наследием прошлой), «классику» и закат (где в недрах данной системы рождаются элементы новой).

Повторю: этот вывод как методологическая закономерность Ульяновым не прописан. Но им дан доказывающий этот вывод анализ (1) генезиса капитализма из мелкого товарного производства («рынка» в его простейшем виде) на примере Российской империи и в СССР в период нэпа; (2) сходный анализ генезиса коммунистического общества, содержащего на первой стадии «родимые пятна» капитализма; (3) империализма как стадии умирания капитализма.

А теперь о самом спорном. В обобщающих характеристиках империализма, данных Лениным, подавляющее большинство современников видит лишь один публицистически-заостренный вывод о том, что это стадия загнивания и умирания капитализма. Между тем у Ленина есть и прямо противоположная характеристика – характеристика империализма и многих его отдельных черт как прогресса. Причем прогресса в двояком смысле: прогресса производительных сил, институтов (та же новая – фордистская – организация труда или «порядок прусских железных дорог») и т.п., с одной стороны, и прогресса собственно капитала как монополии, создающей элементы «неполной планомерности» и т.п. – с другой.

Не менее важна постановка вопроса о том, что стадия заката есть феномен самоотрицания системы. Именно так характеризует Ленин империализм – как привнесение в капитализм элементов новой системы – «социализма» (именно так он характеризует «планомерность трестов»).

При этом Ленин показывает диалектику этого самоотрицания: используемые до определенной меры новые феномены отрицают данную систему, но именно через это отрицание укрепляют ее, ибо развиваться дальше без привнесения чуждых ей, принадлежащих будущему данная система не может. Но перейдя некоторую меру это самоотрицание взрывает исходную систему, создавая основы для революции. Именно так Ленин характеризует диалектику империализма. Вызванный капиталом прогресс обобществления производства (в том числе – то же новая идея Ленина – и его участников) требует привнесения в экономику элементов планомерности (т.е. посткапиталистической, новой системы), которые порождают монополии, финансовый капитал, «рабочую аристократию» и т.п., т.е. укрепляют капитализм, но одновременно с этим создают дополнительные предпосылки (переходные к социализму отношения) для его снятия.

В силу этого стадия заката становится в историческом смысле периодом умирания капитализма, его регресса, но содержит в себе и несомненный элемент прогресса, в частности, подчеркиваемый Лениным многократно рост обобществления производства, создание финансовым капиталом предпосылок для «общенационального счетоводства», учета и контроля как исходного пункта социализма и т.п.

При этом от себя добавлю, что это самоотрицание исторически может идти по двум траекториям, относительно легко «перескакивая» с одной на другую.

Одна из траекторий – реакционная, та, что реализовывалась практически во всем мире в начале прошлого века. Это была траектория колониализма, мировой войны, паразитизма и политической реакции (особенно в период Первой мировой войны – этого ныне старательно «забываемого» апогея в развитии империализма). Другой линии тогда не было и Ленин ее не предвидел. Более того, тогда даже социал-демократия и демократическая интеллигенция поддержали эту линию, проголосовав за военные кредиты и вызвав вполне справедливое негодование Ленина[27]. Продолжением этой линии стал фашизм, который, кстати, «демократические» страны всячески поддерживали, дав возможность прийти к власти Муссолини в Италии, Франко – в Испании, Гитлера – в Германии и т.д., считая эти режимы подходящим орудием для предотвращения «красной угрозы», которая в начале ХХ века стала поистине мировой.

Но жизнь показала возможность и другой – относительно прогрессивной тенденции самоотрицания капитализма – социал-реформизма. Эта траектория победила после Великой депрессии и Второй мировой войны в ряде стран Европы, но победила – вот она реальная диалектика истории! – во многом под влиянием реализации в СССР многих элементов ленинской революционной стратегии (к знаменитому тезису о невозможности победы мировой социальной реформы без первых шагов социалистической революции мы еще вернемся).

В этой связи отмечу: сведение всей диалектики эволюции капитализма в ХХ и нынешнем веках лишь к ленинскому тезису о империализме как периоде реакции будет ошибкой. Мы можем и должны позитивно критиковать Ленина, в частности, по этому вопросу. Мировая социальная демократическая реформа возможна. Опыт середины прошлого века это доказал. Но этот же опыт доказывает, что данная относительно прогрессивная социал-реформистская траектория неустойчива и жизнеспособна только в той мере, в какой базируется на постоянной борьбе против капитала и свободного рынка, борьбе за социальные подвижки, частично перераспределяющие власть и доходы в пользу эксплуатируемых слоев, за счет ограничения капитала.

В этом смысле история показала возможность странной обратной диалектики во взаимосвязи программы минимум и программы максимум социал-демократии: даже первые, крайне противоречивые и мутантные попытки реализации программы-максимум (создания социализма) сделали во многих странах возможным широкую и даже более полную, чем планировалось в начале прошлого века реализацию программы минимум. Восьмичасовой рабочий день, социально-гарантированный минимум, высокий прогрессивный подоходный налог, бесплатное образование и здравоохранение, довольно сильное гражданское общество – все это стало реальностью во многих странах Европы. И все это ныне оказалось под угрозой в условиях ослабления левых сил.

Второе открытие Ленина: исходный пункт монополистического капитализма - подрыв товарного производства.

Уже исходное положение Ленина в его характеристике новейшей стадии капитализма является первостепенной важности открытием и ключом ко всей последующей теории капитализма пост-классического периода. Это положение об обобществлении производства, развившемся до такого уровня, когда происходит формирование монополистического капитала и, как следствие, подрыв товарного производства. Здесь принципиально важны сразу несколько акцентов.

Во-первых, В.И.Ульянов в отличие от практически всех своих предшественников дает строгий логико-исторический критерий, позволяющий доказать, что перед нами не просто некоторый набор новых характеристик в чем-то изменившегося капитализма, а изменение генетической основы этой системы, причем такое изменение, которое указывает на ее исторический предел и начало заката, а именно, подрыв исходного отношения системы производственных отношений капитализма.

Поясню. В своих работах по империализму Ленин начинает с того, что с цифрами в руках, обобщая практику развития экономических систем Западной Европы и США последних десятилетий, показывает: налицо гигантский рост обобществления производства. При этом он, как я уже отметил, в отличие от большинства своих предшественников и последующих критиков марксизма, принципиально не сводит эту категорию ни к росту концентрации производства и капитала (NB! Ленин их в отличие от многих марксистов различает и показывает, почему это различение важно), ни к прогрессу специализации, ни к прогрессу кооперации хозяйственных единиц. Для него обобществление – это прежде всего продвижение на новый уровень общественного разделения труда и диалектическое отрицание обособленности производителей, проявляющиеся, в частности, как рост концентрации, специализации, кооперирования, взаимозависимости и интеграции производственных и экономических звеньев.

На этой основе он выводит (а не просто постулирует, пусть даже и опираясь на статистику) важнейший тезис: исходная основа капиталистической системы, ее «клеточка» – обособленность производителей в системе общественного разделения труда, противоречие частного и общественного труда, лежащее в основе товара – отрицаются вследствие саморазвития товарно-капиталистической системы. Товарное производство еще царит, но уже подорвано – таков вывод Ульянова и это строгая характеристика того противоречия, которое характеризует генетическое основание новой стадии развитии капитализма. Методологически эта стадия, следовательно, может быть строго определена следующим образом: то социально-экономическое пространство-время развития капиталистической системы, где и когда уже началось, но еще не завершилось ее самоотрицание.

Именно так и характеризует империализм В.И.Ленин. Только в отличие от склонного к схоластически-теоретическому мудрствованию его ученика он – не только ученый, но и борец, адресующий свои работы в первую очередь практикам-революционерам, – всю эту философскую конструкцию вмещает в одно слово: умирающий капитализм. Умирающий, т.е. уже вступивший в стадию, когда его системное качество, собственные основы начинают не просто изменяться, но вытесняться своей противоположностью – исходным отношением, «клеточкой» новой системы, новым системным качеством (об этом ниже), но еще не дошедший до того момента, когда это самоотрицание неизбежно вызывает его смерть. Умирающий – это уже начавший умирать, но еще не умерший.

Так задаются историко-логические рамки империализма: пространство-время, где и когда будет происходить процесс самоотрицания капиталистической системы отношений – от ее исходного отношения (товара) до наиболее развитых форм классического капитала.

Во-вторых, если «гегельянец» Ульянов строит диалектическую конструкцию, начиная с генетически-исходного противоречия новой стадии капитализма, то марксист-Ульянов сразу же наполняет эту конструкцию живым политико-экономическим содержанием, выводя его из анализа практики и обобщения значимого статистического материала. Этим политико-экономическим содержанием становится характеристика монополистического капитала как не просто акционерного общества, крупного, высококонцентрированного капитала (характеристика корпорации в большинстве современных работ), а как такого капитала, который способен осуществлять частичное, локальное регулирование рынка, подрывая конкуренцию, вытесняя ее своим сознательным регулирующим воздействием.

И это действительная «тайна» нового качества капитала эпохи империализма, тайна, которую позже заново «откроет» классический институционализм (в частности, Дж.К.Гелбрейт, показавший, что корпоративный сектор – это скорее плановая, чем рыночная подсиситема капитализма) и нынешние исследователи рекламы и брэндов (Наоми Кляйн и мн. др.); тайна, которую – уже с аргументированными отсылками к работам Ленина – откроют для советской общественности Н.А.Цаголов, С.Е.Янченко, Н.В.Хессин, В.В.Куликов и др. исследователи т.н. «неполной планомерности», за что получат квалификацию «ревизионистов»…

Если же вернуться к разработкам Лениным проблем монополистического капитала, то в них есть немало и других новаций и важных моментов. Отмечу лишь один: характеристику историко-логического развертывания форм монополистического капитала. Этот раздел ленинской мысли (как, впрочем, и параграф «Форма стоимости» «Капитала» Маркса) остается до сих пор наименее оцененным. Между тем здесь содержится ключ к пониманию и содержания, и возможных путей эволюции того, что сегодня мы называем «корпоративным капиталом», но это особая материя.

В-третьих, в работах Ленина показано, что именно является зародышем новой общественной системы, идущей на смену капитализму. Элементы планомерной организации производства, причем не столько внутри крупных корпораций – на это-то как раз обращалось внимание и до, и после Ленина, сколько во взаимодействии крупного капитала с конкурентами на рынке, т.е. элементы преодоления обособленности, стихийности, конкурентности, элементы развития сознательного регулирования и непосредственной, априорной кооперации – вот что новое привносит монополистический капитал. И тем самым указывает и на исходный пункт новый системы (коммунизма) – планомерность.

Здесь опять же требуется несколько важных уточнений. Так, Ленин различает те элементы планомерности, которые привносит в капиталистическую рыночную экономику монополистический капитал, и ту, что возникнет в новом обществе.

В первом случае, речь идет «всего лишь» о сознательном регулировании производства в масштабах больших, чем хозяйственная единица, но в не в целях прогресса общества в целом и каждого его члена, а в интересах субъекта локального регулирования (в условиях капитализма - монополистического капитала). Про такую планомерность Ленин еще в 1903 году сказал: ее, пожалуй, даже тресты дадут.

Во втором случае, т.е. там, где рождается сознательное регулирование новой экономики нового общества, оно строится не только в народнохозяйственных масштабах, но и при участии всех членов общества и в целях свободного гармоничного развития каждого его члена (это то же из Лениным написанных текстов).

Отсюда проистекают интереснейшие следствия, касающиеся природы плановой системы в СССР, о чем мы в свое время немало писали, доказывая, что советская «планомерность» была сродни скорее «планомерности трестов», чем клеточке новой экономики нового общества[28].

Эти ленинские положения большинству современных левых теоретиков просто неизвестны, а те, кто что-то как-то об этом слышал, как правило, не хотят на это обращать внимание.

И не только в силу не-признания диалектического метода, вне которого все сказанное выше выглядит схоластической белибердой. Но и потому, что, базируясь на позитивистском восприятии практики, они не могут увидеть в товарном производстве генетическую основу капитализма и, тем более, признать, что еще при империализме начинается подрыв этой основы. Не могут, ибо в этом случае рушится все их научное здание – начиная от инструментария (позаимствованного в значительной степени из неоклассики, для которой рынок – всего лишь естественная и нейтральная форма организации процесса оптимального использования ресурсов) и заканчивая выводами о модели будущего экономического строя, которая в работах подавляющего большинства западных социалистов оказывается системой отношений рыночного социализма…

Третье открытие Ленина: системная характеристика империализма. Финансовый капитал. Проблема «центра» и «периферии».

Известные в советское время едва ли не каждому студенту признаки империализма с уходом в прошлое «марксизма-ленинизма» как официальной обществоведческой доктрины исчезли из круга серьезно анализируемых политико-экономических разработок практически полностью. Причин тому было не мало: от общего отказа от именно ленинского наследия до казавшихся очевидно неадекватными новым реалиям характеристик позднего капитализма как загнивающего и паразитического. Система, выигравшая в соревновании с «реальным социализмом», казалось бы, явно не может быть охарактеризована на основе этих признаков.

Однако…

Однако уже в 2007 году в уже упоминавшейся книге «Ленин. Перезагрузка» появился текст Дж. Лабика, где были более чем положительно рассмотрены знаменитые ленинские признаки империализма как сугубо актуальные для капитализма 2000-х[29]. Мировой экономический кризис внес дополнительную лепту в аргументацию тех, кто вновь обратился к ленинскому наследию.

И все же не будем спешить и начнем с того, что ленинская характеристика империализма системна и признаки не просто постулируются, но и выводятся из общего генетического основания – характеристики монополии как подрыва товарного производства. Причем это выведение всякий раз сопровождается обращением к фактической стороне дела, проверяя на оселке практики теоретические построения, основанные на восхождении от абстрактного к конкретному. И это само по себе есть интереснейший научный результат.

Этот процесс теоретико-эмпирического исследования – будем честны – у Ленина далеко не завершен. Им, скорее, ярко, грубыми мазками, выделены его важные характеристики. Системы категорий, напоминающей «Капитал» у Ульянова, конечно, нет, но признаки этой системы есть. Впрочем, ожидать иного от исследования, проводившегося в течении менее 2-х лет в условиях непосредственной включенности в архисложную политическую борьбу, было бы просто странно. И потому для нас сейчас важна не критика незавершенности ленинской теории позднего капитализма, а анализ тех реперных точек («признаков»), которые им были выделены.

О правомерности и доказанности исходной характеристики – монополия как подрыв товарного производства – я уже упомянул.

Что касается такого признака как господство финансового капитала, то мировой кризис, начавшийся в 2008 году, во многом реактуализировал ленинский анализ. Мне хотелось бы сделать в этой связи три акцента.

Первый. Ленин выводит понятие финансового капитала из анализа противоречий монополистического капитала и, перепроверив свой вывод на основе обращения к статистике США и Европы, заключает: финансовый капитал есть (1) сращивание (2) монополистического промышленного капитала с (3) монополистическим банковским капиталом. Подчеркну: для Ленина в отличие от Гильфердинга и Гобсона, важны все три момента в их единстве, а не только факт доминирования банков и превращение фиктивного капитала в господствующий вид. Новый тип капитала, новое качество самоотрицания капиталистической системы, снимающее внутри капитализма его же собственные результаты – вот что такое финансовый капитал для Ленина.

Второй акцент. Для Ленина принципиально важно то, что финансовый капитал – это капитал-монополия. А значит это – подрыв не только свободной конкуренции на товарных рынках, но и всей системы закономерностей «классического» товарно-денежного обращения, а так же законов обращения «классического» капитала. Это привнесение частного, локального монополистического регулирования в сферу денежного обращения и обращения капиталов. Этот акцент, к сожалению, не развит ни у Ленина, ни у его последователей, а здесь лежит ключ к пониманию целого ряда современных проблем финансовой системы капитализма. Но здесь автор отнюдь не специалист и посему я ограничиваюсь лишь указанием на проблему, но не предлагаю никаких решений.

Третий акцент. Ленинский анализ финансового капитала как диалектического единства промышленного и банковского стал по сути дела прологом к ставшей особенно актуальной в последние десятилетия теме соотношения т.н. «реального» и финансового секторов экономики и проблеме «финансиализации». Но именно прологом: непосредственной связи здесь нет. Между ленинским анализом финансового капитала начала ХХ века и нынешним виртуальным фиктивным финансовым капиталом лежит цепочка опосредований, включающая, как минимум, два шага «отрицания отрицания».

Первое отрицание: социал-реформистская модель капитализма середины прошлого века, где власть финансовой олигархии оказалось в определенных масштабах ограничена социальным контролем и значительным государственно-общественным перераспределением ресурсов. Именно этот феномен, кстати, стал главной причиной того, что ленинская характеристика империализма пол века назад стала выглядеть неадекватной. И это была не только видимость (хотя и видимость то же): социал-реформистская модель позднего капитализма была не только господством финансовой олигархии и ее паразитизмом (хотя они и сохранялись в глубине процессов). Эта модель включала в себя и частичное решение ряда реальных социальных, экологических, гуманитарных проблем граждан развитых стран (NB! Именно и преимущественно их!) за счет капитала, в том числе – финансовой олигархии, власть которой не была уничтожена или хотя бы подорвана, но была потеснена и ограничена.

Вторым отрицанием стали процессы десоциализации и дерегулирования экономики и, в первую очередь, финансов, характерные для последних двух десятилетий, ознаменовавшихся господством неолиберальной модели позднего капитализма[30]. Эти десятилетия реверсивного движения социального времени возродили (в новом виде!) господство финансового капитала и мультиплицировали его паразитизм в гигантской степени. Ставшие общим местом профессиональной экономической литературы эпохи финансового кризиса характеристики «финансовых пузырей» (напомню: мировые финансовые активы за последнее предкризисное десятилетие как минимум в 12 раз превысили мировой ВВП) как паразитических и финансовой глобализации как акселератора этого паразитизма есть современная характеристика нового облика того, что Ленин почти сто лет назад назвал паразитизмом финансового капитала в квадрате. Новейшая эпоха давала и дает все новые и новые доказательства этого паразитизма, приоритетно развивая то, что автор данных строк назвал превратным сектором – сектором-паразитом[31]. В нем создаются фиктивные блага-симулякры: фиктивные финансовые активы, симулякры товаров как главные ценности «сбрендившей» экономики, масс-медийная продукция как паразит на теле культуры, бесконечно растущий ВПК как еще один, особо опасный паразит, прямо указывающий на агрессивную сущность современного капитала.

В этом смысле мир капитала, к сожалению, возвращается к ленинским характеристикам империализма, делая их вновь актуальными.

Здесь есть некий парадокс: реактуализация ленинского наследия в данном случае есть следствие временного поражения и ленинской – коммунистической, и каутскианской – социал-демократической – траекторий развития.

По Ленину мир через сто лет после «Империализма как высшей стадии развития капитализма» должен был бы стать совсем другим, нежели он был описан в этой книге. И он становился другим, делая ленинские характеристики империализма менее актуальными, и это было хорошо для ленинцев (чего ленинцы-ортодоксы не понимали и не понимают), ибо означало, что мир движется в нужном, прогрессивном направлении. К сожалению, в последние десятилетия река социального времени повернула вспять в результате чего – повторю – к сожалению, ленинские характеристики империализма оживают в еще более зловещем виде.

Это касается и еще одного свойства империализма – его реакционной, агрессивной природы. Мир конца ХХ – начала XXI веков вновь становится беременен имперскими траекториями и неоколониализмом. Угрозы формирования новых прото-империй стали неизбежным следствием возрождения (конечно же, в новых формах) процессов «ренессанса» власти финансового капитала и паразитизма.

Четвертое открытие Ленина: противоречие «центра» и «периферии».

Этот аспект противоречий мирового капитализма в новом веке стал сугубо актуален, особенно в контексте глобализации и ее «дисконтентов». Однако геоэкономические и геополитические противоречия современного мира сегодня даже в среде левых теоретиков как правило связываются с именами И.Валерстайна, С.Амина, Р.Пребиша и других авторов, ставящих в центр своего исследования проблемы т.н. «центра» и «периферии». Отнюдь не умаляя значения работ последних, хочу отметить существенную недооцененность ленинского наследия в этой сфере. Причин для этого немало, и одна из них – отсутствие у Ленина целостной развернутой законченной характеристики этой проблемы и данных им новых ее решений. Но в совокупности работ Ульянова по самым разным вопросам – от собственно исследования империализма до дебатов вокруг национального вопроса и даже практических решений в области национальной политики советского государства – такие постановки и решения есть.

Здесь автор менее всего считает себя специалистом или хотя бы сколько-нибудь серьезным знатоком ленинских работ, но даже простого знакомства с основными работами Ленина в этой области достаточно для того, чтобы указать на ряд интереснейших разработок в этой сфере.

Оговорюсь: я не веду здесь речь о ленинском наследии в области теории межнациональных отношений – это особая и очень важная тема, которую я, к сожалению, в этой работе оставляю в стороне. Ниже речь пойдет лишь о том, что ныне назвали бы геоэкономикой и геополитикой империализма.

И здесь мне хотелось бы незаслуженно кратко охарактеризовать принципиально важное открытие Ленина – разработку основ социопространственного измерения социально-экономических и социально-политических противоречий капитализма вообще и его империалистической стадии, в частности. Подчеркну: Вы не найдете у Ульянова такой характеристики проблемы. Выделенная выше фраза – авторское видение того, что сделано Лениным в виде ряда конкретных постановок и решений ряда конкретных (хотя и очень масштабных) проблем. Имя этому обобщению может быть найдено и другое, но его суть остается: Ленин исследовал сложную диалектику взаимосвязи внутренних для конкретных социальных систем (в частности, государств, или их анклавов, таких как колонии Российской империи, входившие в состав этого государства) социально-экономических и социально-политических противоречий и противоречий между разными типами социальных систем, характерных для эпохи империализма и показал, что противоречия капитализма на империалистической стадии – это не столько внутренние противоречия в той или иной развитой стране, сколько противоречия империализма как всемирной системы. Монополистический капитализм окончательно стал мировым и его противоречия – это всякий раз противоречия мирового масштаба и именно так они должны рассматриваться.

При этом Ленин диалектически соединил социо-пространственное и социо-временное измерения общественного развития. В частности, им раскрыта очень непростая диалектика взаимодействия двух основных полюсов социального пространства империализма. Один из них – метрополии – более развитые (в социовременном измерении) и этом смысле более прогрессивные (по уровню развития производительных сил, качеству жизни большинства населения и т.п.) системы, которые, однако, уже вступили в эпоху заката и потому несут в себе потенциал реакции. Другой – относительно (исторически) отсталые колонии и полуколонии, для которых, однако, характерен процесс не только заката добуржуазных отношений, но и рождения капитализма, несущий в себе потенциал реформационного, а то и революционного прогресса.

Взаимодействие этих двух полюсов в результате ленинского анализа предстает системно-многогранным.

Во-первых, Ленин, развивая марксово (и не только) наследие, показывает, что метрополии используют свой более высокий потенциал для подчинения и эксплуатации менее развитых систем как целого. Здесь Лениным фактически заложены основы теории соципространственного подчинения и эксплуатации как особого измерения империалистической системы эксплуатации и подчинения, причем не только труда капиталом, но и менее развитой антагонистической социальной системы более развитой.

Во-вторых, Лениным проанализированы многие аспекты диалектики межсистемной и межклассовой эксплуатации. Здесь угнетенные социальные слои менее развитых систем (в частности, колоний) оказываются под гнетом двойного (внутреннего и внешнего) подчинения и эксплуатации, а господствующие слои (в частности, нарождающаяся буржуазия) занимают двойственное положение. Они пронизаны внутренним противоречием между объективным стремлением к национальной независимости и освобождению от внешнего господства, с одной стороны, и включенностью в систему отношений совместной с капиталом (и государством) метрополий эксплуатации своих граждан. Эта двойственность в ряде случаев может приводить даже к социальному и политическому расколу господствующих слоев колониальных и полукониальных стран. В результате соединение потенциала борьбы за освобождение угнетенных слоев (именно слоев – классообразование в этих системах еще не завершено!) и борьбы за национальное освобождение может быть поддержано частью господствующего класса и порождать феномен национально-освободительного движения.

Последнее становится частью общего потенциала борьбы против монополистического капитала, но обременено внутренней двойственностью, чреватой будущим вырождением и выходом из общего фронта борьбы за социальное освобождение.

Наряду с этим внутри метрополий социальная стратификация изменяется: межсистемная эксплуатация колоний и полуколоний формирует широкий слой наемных работников, которые занимают привилегированное положение, становясь социальной базой не столько борьбы за социальное освобождение, сколько за сохранение существующего миропорядка при условии некоторого перераспределения плодов межсистемной эксплуатации в свою пользу.

В результате, в-третьих, вырисовывается принципиально новая, сложно, многопланово-противоречивая картина социально-экономических и политических противоречий мировой капиталистической системы как целого. В этой картине наиболее развитый и организованный «отряд» наемных работников (квалифицированные, образованные работники метрополий) оказывается объективно двойственен и не последователен в своих социально-освободительных интенциях, а наиболее угнетенные и эксплуатируемые слои мировой капиталистической системы эпохи империализма оказываются менее организованными и обладающими минимальным позитивным потенциалом социального освобождения. К тому же они опять же объективно оказываются включены в борьбу за освобождение от двойного гнета и потому для них борьба за национально-государственную самостоятельность является не менее значимой, чем борьба за социализм, который для них опять же объективно (в силу низкого уровня развития) оказывается отдаленной перспективой.

Ленин, на мой взгляд, будем критичны, видел, но не в полной мере исследовал и понял это противоречие, где один отряд класса наемных работников может, но уже не хочет осуществлять социалистические преобразования, а другой  хочет, но еще не может их осуществить; один обладает позитивным социально-творческим потенциалом, но утерял революционную энергию разрушения старой системы, а другой, обладая мощной энергией разрушения, еще не накопил созидательный, культурный потенциал.

Впрочем, Ульянов бы не был Лениным, если бы не нашел выход из этого, до конца им не исследованного и кажущегося тупиковым, противоречия. Этот выход – теория «слабого звена» и «достраивания» необходимых предпосылок социализма в условиях победившей социалистической революции.

Но к этой  теме мы обратимся несколько позже.

А сейчас о том, что видится в качестве едва ли главной сферы теоретической деятельности Ленина – социально-политическом процессе.

3. Кто и как творит историю (В.И.Ульянов как философ и теоретик социально-политического процесса)

3.1. Постановка проблемы

С некоторым удивлением для себя, читая уже не раз упоминавшуюся работу «Ленин. Перезагрузка» я обнаружил, что едва ли самая известная среди западных интеллектуалов левого толка работа Ульянова – «Что делать». Она упоминается едва ли не всеми авторами, а многие именно ее делают предметом специального анализа. Соответственно главным и едва ли не единственным новым теоретическим положением Ленина эти авторы считают якобы ленинскую идею авангардной партии со строгой дисциплиной и с вождем во главе, выполняющей роль мессии по отношению к стихийному рабочему движению.

Далее следует вполне логичное ниспровержение этой разработки как опасной, неактуальной и аморальной. В некоторых случаях ее частично оправдывают как исторически востребованную (А.Негри), в некоторых едва ли не апологетизируют на ницшеанский манер (А.Дугин). И то, и другое неслучайно, ибо оба этих типа теоретиков стоят достаточно далеко от главного, что характеризует ленинскую философию политики – ассоциированного сознательного исторического социального творчества. Не стихийности и не заорганизованности, а того, что Ленин называл «живым творчеством народа», тем творением социальных революций, побед в Гражданской войне, новых форм организации экономики, государства (Советы), культуры, которое стало основой для теоретических обобщений Ульянова и кульминацией практического воплощение его теоретических разработок.

А как же «партия нового типа», спросит удивленный западный интеллектуал и его российский собрат, слышавший о Ленине лишь по пересказам старых учебников т.н. «марксизма-ленинизма»?

Грамотный, знающий работы Ленина не понаслышке, ученый и социальный творец такой вопрос не задаст. А вот акцент известных западных мыслителей именно на этой проблеме меня огорчает. Такое ощущение, что они оказались так же заражены догматикой сталинизма, как и советские (постсоветские) ортодоксы, только, как и в ряде других случаев, с обратным знаком. Если последние не хотели ничего знать, кроме канонических текстов по причине их слепой веры вождям ВКП(б)-КПСС, то первые - по причине столь же искренней уверенности, что у Ленина ничего другого, кроме того, что воспроизведено Сталиным, написано быть не могло, ибо только это является объектом критики… в любом антисоветском тексте, которые западный интеллектуал (даже левый) сначала невольно впитывал как само собой разумеющуюся духовную аксиому и лишь затем, погрузившись в альтернативную практику, начинал разбираться во всей сложнейшей диалектике противоречий и СССР, и мирового коммунистического движения, и ленинского теоретико-практического наследия. Или не погружался и не разбирался. Или погружался в иную практику иных альтернатив – принципиально не-ленинских. В обоих последних случаях ленинское наследие должно было остаться «по ту сторону» теоретика и оно оставалось им неизвестно и неинтересно.

В действительности вклад Ульянова в социальную философию очень велик и разнообразен. Он опять таки, далеко не весь зафиксирован в теоретических текстах, но он есть в практике решений и дел Ленина – и как оппозиционного политика, и как главы правительства первого государства, начавшего строить новое общество.

Среди этих разработок:

Во-первых, философия социального творчества масс и роли организованного субъекта (партии), интеллигенции и иных общественных сил в этом процессе, их соотношении друг с другом; производная от этой философии теория/практика политики (в том числе, ее социально-экономических основ, субъектов, стратегии и тактики) как процесса «прогрессорства» (я намеренно использую современный язык) в отличии от маккиавелиевской «реальной политики», казарменно-коммунистической нечаевщины или утопически-безотвественного то ли бакунинского, то ли кон-бендитовского «требования невозможного»; теория социальной революции, в том числе, разработка и уточнение модели революционной ситуации, теория перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую, теория/практика революции как социального творчества («праздника»), решение – очень спорное – проблемы соотношения целей и средств, меры разрушения и созидания и мн.др.

Во-вторых, ряд интереснейших разработок в области взаимодействия производительных сил, производственных отношений, политики и культуры; в частности, Лениным впервые в марксизме поставлена и вчерне решена проблема опережающего (по отношению к технологическому базису и культуре) развития производственных отношений и политических форм как «ускорителя» технического и социального прогресса, проблема активной роли политики как феномена, способного, с одной стороны, концентрированно выражать фундаментальные экономические законы («политика есть концентрированное выражение экономики»), а с другой «спрямлять» зигзаги исторического развития, выражая стратегические интересы социально-экономических агентов (в ленинские времена, прежде всего, классов) и ускоряя благодаря этому экономический прогресс.

В-третьих, не типичное для до-ленинского марксизма акцентирование социо-пространственного фактора и проблемы взаимодействия государств, народов, культур т.н. Востока и т.н. Запада в социальной философии марксизма; разработка на этой основе проблемы взаимодействия метрополий, с одной стороны, колоний и полуколоний – с другой, путей и возможностей преодоления отсталости последних, места, роли и противоречий их социальной, культурной, экономической борьбы и места этой борьбы в деятельности антикапиталистических сил и т.п. (того, что позднее и, к сожалению, почти без ссылок на Ленина стало теорией мир-системного анализа, догоняющего развития и т.п.); теории межнациональных отношений в условиях империализма и путей решения национального вопроса в условиях начала социалистического строительства в СССР.

Наконец, теория государства, включая проблемы природы и роли государства в эпоху империализма, политической власти и разрушения/снятия буржуазного государства, природы и противоречий диктатуры пролетариата, формирования социалистического государства и его «засыпания», природы бюрократизма и путей его преодоления…

И это только беглая характеристика некоторых разработок Ульянова в области социальной философии.

Естественно, в одном тексте сколько-нибудь содержательно раскрыть все эти положения невозможно. Поэтому ограничусь лишь одним – первым в вышеприведенном перечне – проблемным полем – проблемой социального творчества, начав с феномена социал-демократической (в начале прошлого века) и коммунистической (на остальном протяжении прошлого столетия) партии. Начну не потому, что это главный пласт ленинского наследия, а потому, что именно с нее началась особая – ленинская – линия теоретического и практического решения проблем социального творчества.

3.2. Кто творит историю: массы и партия

Сразу же подчеркну: роль авангарда (трактуемого часто как роль вождя-мессии) и т.н. «авторитарность» внутренней организации, за которую выдается наличие дисциплины и, в частности, обязательность исполнения всеми (в том числе меньшинством) демократически принятых решений (так называемый принцип «демократического централизма») – далеко не главное в ленинской концепции «партии нового типа». Если мы не будем всю проблему сводить исключительно к набору цитат из «Что делать» (их трактовка – особая проблема), работы написанной в особой обстановке становления организации революционеров, которой предстояло действовать в условиях политического террора, нелегально, то окажется, что ленинская теория коммунистической партии – это сложная исторически-конкретная система категорий и практик. Партия коммунистов (по Ленину – и теоретику, и практику) – это не просто некоторая политическая организация. Это (1) диалектическая (2) система (3) отношений, а не только (4) институтов, осуществляющая (5) функции лидирующего участника (авангарда, «прогрессора») в рамках (6) процесса ассоциированного социально-исторического творчества.

Первое означает, что партия, с одной стороны, имеет некоторое конкретно-всеобщее содержание, то есть содержание, развивающееся от абстрактного к конкретному по мере развития субстанциональных условий политической деятельности, а с другой – постоянно изменяющая свои формы организации и методы деятельности в соответствие с особенностями исторической ситуации в стране и в мире.

Второе – то, что при всей этой изменчивости форм и методов организации она является сложным, но вместе с тем целостным (обладающим единым в своем развитии, конкретно-всеобщим содержанием) организмом.

Третье – то, что главным в партии является содержание – система отношений между людьми, отношений, построенных по принципу свободной добровольной работающей ассоциации, а не просто совокупностью некоторых формальных уставных и программных правил вкупе с неформальными правилами аппаратных интриг и т.п. Существенны в этой системе отношений все компоненты.

Свободность и добровольность во время Ленина была самоочевидна: и в условиях подполья, и, позже, в условиях Гражданской войны и разрухи членство в партии, где к тому же был установлен партмаксимум (власть и льготы – это уже сталинский период), было огромной опасностью и ответственностью, но не привилегией.

А вот принцип работающей ассоциации является ключевым (но при этом крайне редко принимаемым во внимание подавляющим большинством западных и отечественных левых теоретиков) компонентом ленинской теории новой партии. Между тем этот принцип существенен. Он, во-первых, обусловливает необходимость совместности и единства членов в процессе деятельности (совместная работа вне ассоциирования невозможна), а значит – дисциплину как элемент внутрипартийной организации. Во-вторых, принцип работающей ассоциации отличает коммунистическую партию от любой другой, ибо первая – это не организация для завоевания политической власти (в отличие от того, что иные «интеллектуалы» приписывают Ленину на основе известного положения о том, что главный вопрос революции – это вопрос о власти). Коммунисты - это ассоциация творцов истории, для которой завоевание политической власти есть одно из средств содействия прогрессу, но не более того. И в этом, кстати, наше отличие от подавляющего большинства нынешних т.н. «государственных» (парламентских) партий, которые, действительно, борются прежде всего за власть (победу на выборах) или – если не получится победить – хотя бы со-участие в дележе властного пирога (места в парламенте).

Последнее – бытие партии как лидирующего субъекта исторического творчества – наиболее важно. По Ленину партия коммунистов в своей сущности – это ассоциация тех, кто берет на себя роль теоретика и идущего в прорыв авангарда[32], а еще - наиболее активного и ответственного чернорабочего, выполняющего огромную работу по творению истории, социальному освобождению.

Устарело ли такое понимание-построение партии сегодня?

Прежде чем ответить на этот вопрос нам следует разобраться как минимум еще с двумя проблемами.

Первая. Диалектика – развитие и постоянная изменчивость при сохранении субстанционального единства – партии вводит в ступор едва ли не большинство исследователей теоретического и практического наследия Ленина. Сегодня – это профессиональная организация революционеров, чуть ли не «орден меченосцев», завтра – массовая организация сотен тысяч, если не миллионов самых разных людей. Сегодня в ней фракции запрещены, а вчера борьба большевиков и меньшевиков была главным в ее истории. Вчера – активный член Второго Интернационала, сегодня – активнейший его критик, завтра – создатель новой международной ассоциации… – я не буду далее приводить примеры. Критики Ленина делают из этого вывод о его беспринципном прагматизме, апологеты – о том, что только он, единственный гений, мог прозреть то, что истинно и потому был всегда прав. И те, и другие сугубо заблуждаются.

Безусловно, и Ленин, и его соратники спорили и ошибались в своих поисках оптимальных для той или иной конкретной ситуации форм политической организации своей борьбы. Но они никогда не были беспринципными политическими циниками-релятивистами. Они всегда сохраняли и развивали сущность коммунистической ассоциации – ее роль наиболее активного, знающего и ответственного участника процесса социального творчества и, в частности, политической борьбы. В каких формах, какими методами, в каких масштабах – это был всегда вопрос конкретной социально-политической ситуации, но вопрос, решение которого всегда было подчинено стратегии борьбы за социальное освобождение (к проблеме соотношения целей и средств в ленинской политике автор специально вернется ниже).

Вторая проблема – соотношение массового социального творчества (в том числе, но не исключительно, стихийного движения масс) и организованной политической деятельности авангарда. Эта проблема в большинстве случаев трактуется (в соответствие с текстом «Что делать?») как соотношение стихийного рабочего движения и социал-демократической партии. На самом деле проблема намного глубже и шире. И у Ленина она так же далеко не сводится к соотношению стихийного движения и организованного авангарда. В основе своей это вопрос о том, как может быть разрешено внутренне противоречие класса наемных работников, которые одновременно выступают и как обособленные частные собственники товара «рабочая сила», и как эксплуатируемые капиталом и ассоциированные, кооперацией трудового процесса объединенные, созидатели всего общественного богатства. И то, и другое – неотъемлемые, сущностные черты наемного работника (для Маркса и Ленина прежде всего – индустриального пролетариата).

Первое порождает узко-экономический интерес в максимально выгодной продаже своей рабочей силы и лежит в основе т.н. «экономизма» в рабочем движении.

Второе обусловливает положение наемных работников как социально-экономической силы, заинтересованной в снятии капитализма как системы. Именно этот объективный интерес был и остается той материальной основой, которая поднимала трудящихся на борьбу за социализм в Российской империи 1917-го и Германии 1918-го, Испании 1936-го и Чили 1971-го. Этот тот интерес, который лежал в основе действий тысяч рабочих и инженеров нефтеперерабатывающих заводов в Венесуэле, сумевших во время «забастовки» менеджмента (вопреки посулам больших денег и будущей выгодной работы, поначалу бесплатно) наладить работу своего предприятия для своего народа.

И это не пафос. Это факты, доказывающие жизненность обеих сторон названного противоречия. В более широком смысле – смысле, к которому Ленин обращается главным образом уже после революции – это проблема противоречивого соотношения в трудящемся (не только пролетарии, но и крестьянине, интеллигенте) мещанина-конформиста и социального творца.

Как и кто может содействовать превращению первого во второго? – вот ключевой вопрос революционера.

Более ста лет назад в России это был вопрос о соотношении экономизма и политической борьбы и Ленин на него ответил достаточно ясно: нужна организация революционеров и нужна работа по (1) организации простейших форм борьбы и (2) хотя бы минимальному просвещению крайне отсталого и еще только просыпающегося как класс пролетариата России. И эту задачу должна на себя взять действующая (отнюдь не по собственному желанию) в условиях подполья и потому жестко организованная революционная партия. Позже, в период революционного подъема 1905 и начала 1917 года, когда трудящиеся сами активно будут создавать формы своей самоорганизации (прежде всего, но не только, Советы), задачи партии, формы ее деятельности и организации будут другими: главным станет работа в этих низовых органах самодеятельности масс, содействие их укреплению и активности. И не через миссионерские проповеди, а через работу: от содействия самоорганизации трудящихся и поддержки забастовок до организации демонстраций и баррикадных боев.

Итак, для Ленина партия – это не миссионер, проповедующий свои идеалы, и не группа заговорщиков, насильственно их внедряющая. Даже не строгий учитель из круга наиболее продвинутых  интеллектуалов. И не вождь рабочего движения, хотя о чрезвычайной важности хороших организаторов и лидеров Ленин писал немало. Партия – это часть самого движения, но часть особая. И чтобы понять эту специфику надо вновь обратится к диалектике.

В материалистической диалектической логике всеобщее есть не чисто мысленная абстракция, характеризующая некий одинаковый признак, общую черту единичных объектов и не существующая вне последних. Всеобщее есть такая «часть», которая «в себе», как «клеточка» содержит все богатство целого, выражает его квинтэссенцию. Так и партия революционеров в ленинском видении должна была стать такой квинтэссенцией социального творчества, добровольным работающим союзом наиболее передовых, наиболее активных, наиболее талантливых, наиболее преданных делу революции участников социально-политической борьбы. Не фанатиков, слепо идущих на смерть ради веры, а людей, осознанно выбирающих социально-творческий процесс, подобно тому, как ученый выбирает науку и тратит свое время не на шопинг, а на чтение новых источников, балерина выбирает танец, и до изнеможения и кровавых мозолей работает у станка, вместо того, чтобы кутить с поклонниками в ресторане…

И в этом смысле коммунисты - это совершенно нормальные творцы. Только творят они не книги или танец, но историю. «Пустяк» различий здесь, однако, в том, творить историю невозможно в одиночку. Так возникает необходимость ассоциации социальных творцов. Какой вид она принимает – это вопрос конкретно-исторической обстановки. Так же как для разной музыки нужен то духовой оркестр (марширующий в едином строю), то симфонический оркестр (где все виртуозы подчинены в конечном итоге воле дирижера), то джаз (где вообще нет дирижера и единство темы достигается за счет импровизаций каждого), так и в ассоциации прогрессоров в разных исторических условиях востребованы то формы железной дисциплины исполнения демократически выработанных решений, то меж фракционная борьба, то свободный диалог участников социально-творческого процесса.

Для эпохи Ленина были востребованы первые две формы. Третья – столь милая сердцу просвещенных левых интеллектуалов – тогда была неприемлема. Неприемлема для целей реальной борьбы за социализм, а не безответственной болтовни о социализме, неприемлема в силу в условий политической диктатуры, царившей в дореволюционной России. Более того, об иных формах, чем авангардная партия Ленин вообще всерьез не размышлял и это поле для критики Ленина с позиций новых реалий. Но это не основание для того, чтобы считать неправильными решения Ленина о том, какая организация революционеров была тогда востребована и может быть вновь востребована в обстановке, близкой к условиям России начала ХХ века (а они сегодня воспроизводятся сплошь и рядом).

Суммируем. Ленин в своей общественно-политической деятельности (и, к сожалению, лишь отчасти в текстах) предложил новое теоретическое решение проблемы соотношения стихийного движения трудящихся и организации революционеров. Суть этого решения в том, что революционная организация, авангард (но, еще раз повторю, не группа вождей-миссионеров, в каковую превратилась ВКП(б)-КПСС и подобные ей организации после Ленина) решает сверхзадачу «спрямления» зигзагов истории, интенсификации социального творчества масс, максимально возможного приближения этого творчества к «красной линии» истории, оптимальной стратегии прогресса. В зависимости от того, как развертывается процесс массового социального творчества, эта организация может осуществлять разные функции и выбирать разные формы деятельности: просвещать участников движения и содействовать его самоорганизации (период Искры) или учиться наиболее передовому опыту самоорганизации снизу (первые Советы), идти в первых рядах под пули интервентов и белогвардейцев или учиться торговать…

А теперь о критике Ленина по вопросу о партии.

Во-первых, над всеми критиками Ленина довлеет последующая история ВКП(б)-КПСС, история вырождения партии в придаток номенклатуры[33]. И здесь следует признать: лишь в конце своей так рано прервавшейся жизни (в 54 года!) Ульянов в полной мере осознал опасность такого вырождения. В работах накануне революции и, в том числе, в работах, специально посвященных будущей политической системе будущего социализма («Государство и революция» прежде всего) он эту угрозу еще не считает особо опасной. Тогда Ленин был уверен, что демократизм отмирающего социалистического государства позволит с ней успешно бороться. Между тем история показала, что большевики в этой борьбе за демократию проиграли. Но это не вина, а беда Ленина и вина тех, кто оказался во главе партии и страны после него. Вина, ибо как я постараюсь показать далее, иной, нежели сталинско-брежневский, путь был возможен. Хотя он и был не более вероятен, чем победа Социалистической революции в России и победа красных в Гражданской войне. Для этих побед были реальные основания. Но эти основания были абсолютно минимальны. А использован этот один шанс из ста (или тысячи) был именно потому, что авангардом революции были удивительно талантливые и по-настоящему героические люди – такие как Ленин и сотни, тысячи, сотни тысяч его товарищей по партии.

…позволю себе маленькую, но важную ремарку: многие интеллигенты столь ожесточенно и даже грязно не любят, ненавидят Ленина именно потому, что чувствуют свою удивительную бесталанность; неспособность на такие поступки, на такой успех, свое бессилие быть героическим творцом и при этом не фанатиком, а простым, жизнерадостным человеком.

Во-вторых, буквальное прочтение ленинских работ о партии революционеров, действительно, сегодня в большинстве случаев устарело. Особенно оно непригодно для организации успешных выборных кампаний левыми партиями в развитых странах. Из этого, однако, можно сделать разные выводы. Можно сделать вывод, что ленинские идеи непригодны (как минимум – сейчас, как максимум – вообще). И этот вывод делают практически все теоретики и практики, работающие в непосредственном контакте с «государственными» (парламентскими) левыми (о правых здесь вообще речь не идет) партиями. И этот вывод будет абсолютно верен. Но при одном условии: если считать обоснованным и единственно верным подчинение всех задач левой политической организации борьбе за власть (ну или как минимум - за кресла в парламенте).

3.3. Главный вопрос революции (государство: отмирание через диктатуру пролетариата?)

Теория государства для левых – это тот оселок, на котором очень четко проверяется какой ты левый. Для сталинской версии «социализма» государство есть центр и экономики, и политики, и культуры, и всех остальных сфер общественной жизни. Анархизм государство отвергает и его теоретиков можно понять. Вдвойне после того, как проявило себя «социалистическое» государство при Сталине. Где же альтернатива?

Теория государства Маркса сформировалась на основе соединения социо-философских доктринальных положений, с одной стороны, анализа и обобщения опыта практической борьбы за новое общество в XIX веке – с другой. Владимир Ульянов подробно анализирует эту проблему как теоретик тогда, когда он оказывается накануне его практического воплощения, за два месяца до Октябрьской революции, и обращается главным образом к марксову анализу опыта французских революций и, прежде всего, Парижской коммуны. Вторая сторона разработок Маркса – скорее философская, чем политологическая (как мы бы сказали сейчас), сосредоточенная главным образом в рукописном наследии Маркса – была Ленину тогда попросту недоступна: и Экономико-философские рукописи 1844 года и Экономические рукописи 1857-59 годов были опубликованы горазда позднее. Но главные идеи – диктатуры пролетариата и отмирания, засыпания государства – Ленин воспроизводит очень точно.

Тезис о диктатуре пролетариата большинством левых сегодня просто предан забвению как очевидно устаревший (или изначально ошибочный) и лишь небольшая часть радикальных групп воспроизводит его в прежнем виде, напоминая скорее хранителей культа, чем актуальных теоретиков и практиков борьбы за социализм.

Я, однако, не спешил бы столь быстро и просто решать этот вопрос.

Для подавляющего большинства политологов и социальных философов, за исключением узкого круга представителей не-сталинской линии в социалистическом движении) «диктатура пролетариата» есть не столько категория политической теории, сколько некий образ, прямо ассоциирующийся с практикой сталинского режима с его диктатурой номенклатуры, массовыми репрессиями, ГУЛАГом, всеобщей цензурой и т.п.

Серьезные теоретики, однако, знают, что это понятие и у Маркса, и у Ленина имело другое содержание и в качестве практического примера опиралось на опыт Парижской коммуны с ее наиболее полной для XIX века моделью демократии. В понятии «диктатура пролетариата» для марксиста – и Ленин это разъясняет десятки раз! – важны как минимум три акцента. Первый – классовый взгляд на демократию в связи с проблемой реальной социально-экономической власти. Второй – рассмотрения содержания и практической реальной демократичности тех форм, которые типичны для демократии капиталистических стран Европы и Америки. Третий – анализ диалектики борьбы за демократию и за социализм.

В результате такого подхода, очень тщательно проводимого Лениным и иллюстрируемого массой примеров, он, во-первых, постоянно акцентирует необходимость тщательного показа: каковы реальные права тех или иных классов, а не абстрактных индивидов, в политическом процессе.

Во-вторых, он всесторонне аргументирует вывод Маркса: за вывеской демократии в капиталистическом обществе скрывается диктатура буржуазии, ибо (1) только этому классу принадлежит экономическая власть и потому он контролирует политический процесс, а так же (2) в формах и процедурах буржуазного демократического устройства есть столько «мелочей», ограничивающих доступ бедных к политическому процессу (от невозможности оплатить аренду залов для собраний и проведение избирательных компаний до контроля капитала за газетами), что «равенство» наемных работников и буржуа с точки зрения их участия в политическом процессе становится абсолютно формальным, скрывая реально полную власть класса буржуазии. От себя добавлю: это формальное равенство в еще большей степени, нежели во времена Ульянова, подрывается сегодня – в эпоху глобальной гегемонии корпоративного капитала, широко использующего методы массового политического и идеологического производства и манипулирования.

В-третьих, и это едва ли не наиболее тонкий и сложный, предельно важный момент, Ленин показывает, что сторонники социализма заинтересованы в максимально полном развитии реальной демократии и ее социально-экономических основ – действительного доступа рядовых граждан к средствам массовой информации, действительной экономической и технической возможности проведения митингов и собраний, создания объединений и союзов. Более того, Ленин настаивает на продвижении вперед в деле развития не просто формально демократических процедур, но и реального участия рядовых граждан в учете, контроле, управлении, в переходе от «говорилен», где соревнуются исключительно профессиональные представители правящего класса, к работающим органам управления, в деятельность которых включены максимально широкие массы трудящихся.

Именно эту систему политических отношений, в которой действительное большинство общества – трудящиеся – имеют реальную политическую власть, Ленин и называет «диктатурой пролетариата».

Здесь, естественно, возникает вопрос: почему же это диктатура?

Ответ Маркса, Энгельса и Ленина известен: они не скрывают, что (1) в условиях полного развития более последовательной, нежели парламентаризм, демократии власть будет реально принадлежать пролетариату и (2) что на время становления этой модели новое государство предполагает исключение буржуазии как класса, т.е. сохраняющихся собственников капитала, из политического процесса.

Последнее, собственно, и вызывает наибольшие сомнения. Аргументация Ленина здесь весьма прозрачна. Он подчеркивает, что это ограничение необходимо лишь в начальный период генезиса социализма (т.н. «переходный период»), когда буржуазия сохраняет собственность на капитал и потому экономически мощнее пролетариата. Для элиминирования этого экономического превосходства и происходит ограничение политических прав этого класса. Подчеркну: не индивидов, а класса. Отказавшийся от капитала и перешедший на работу управляющего экс-буржуа получает такие же политические права, как и любой другой работник. Более того. Ленин постоянно подчеркивает, что от этого ограничения можно и должно как можно скорее отказываться по мере завершения переходного периода.

Все выглядит логично, но история заставляет нас критически взглянуть на эти положения Маркса, Энгельса и Ленина (не будем забывать, что теоретики диктатуры пролетариата – это прежде всего К.Маркс и Ф.Энгельс).

Во-первых, на практике советское государство предприняло гораздо более противоречивые шаги. Оно, действительно, обеспечило беспрецедентно широкий доступ трудящимся к участию в политическом процессе, в управлении государством, Но оно же вводило жесткие ограничения на участие большей части оппозиции в легальной и открытой политической борьбе, причем не только в условиях Гражданской войны, но и после ее окончания. Но это практика и об ее отличии от теории мы поговорим ниже.

Во-вторых, если говорить о теории, то следует признать, что даже с чисто формальной точки зрения использование для обозначения более полной, нежели в условиях капитализма, демократии термина «диктатура» было ошибкой. В том числе потому, что и для теоретика, и для «рядового» гражданина это слово прямо ассоциируется с подавлением диктатором прав большинства. Учитывая, что в СССР именно такое подавление (хотя отнюдь не только оно) имело место термин стал окончательно неуместен.

В-третьих, есть и гораздо более важные, нежели терминологические, проблемы. Это вопрос о необходимости исключения не-социалистических политических сил из пространства демократии после победы революции (в какой бы форме она не происходила). Подчеркну: классовый подход в политике – это не столько проблема «допущения» к участию в политике физических лиц, занимающих в данный момент то или иное социально-экономическое положение (хорошо известно, что значительные массы наемных рабочих могут поддерживать и поддерживали, в том числе в периоды революций, буржуазные, националистические и даже фашистские организации), сколько проблема сохранения в демократическом политическом пространстве институтов (партий, организаций, СМИ и т.п.), выражающих не-социалистические демократические взгляды. Да, мы ломаем прежние буржуазные ограничения демократии и обеспечиваем не только «политическому классу», но и «рядовым» трудящимся реальную возможность участия в политике, мы вводим систему новых демократических «правил игры», действительно дающих власть большинству людей, а не тому, в чьих руках «большинство» денег - по этому вопросу нет сомнений. Сомнения, а точнее, жесточайшие споры есть по другому вопросу: или запрет про-буржуазного, не- и анти-социалистического инакомыслия и инакодействия, или открытое политическое соревнование и после революции с этими силами. Здесь, а не в лишении или не-лишении эксплуататорского меньшинства права голоса, корень проблемы классового подхода в политике и диктатуры пролетариата в строгом марксистско-ленинском смысле этого понятия.

И на этот вопрос теоретического ответа ни у Маркса с Энгельсом, ни у Ленина ответа нет. Более того, этот вопрос как теоретический Ленин в своих работах даже не выделял специально. Акцент на теоретическом решении здесь не случаен, ибо трактовать ленинскую позицию по этому вопросу исходя из практики Октябрьской революции и Гражданской войны неправомерно: это была практика ожесточенной вооруженной борьбы. В этих условиях демократия «не работает», что хорошо известно даже самым рьяным буржуазным демократам. Самая тонкая проблема – это решение данного вопроса после победы в вооруженном противостоянии или в условиях мирной победы социалистических сил.

Здесь практика опять же оказывается амбивалентной. В СССР и после окончания Гражданской войны (даже если говорить о до-сталинском периоде) не только не-социалистические, но и вообще любые оппозиционные большевикам политические силы были исключены из демократического пространства, но власть большевики удержали (вопрос о сталинизме и его неизбежности мы оставим для заключительной части).

В противоположность этому в Чили начала 70-х годов ХХ века победа сторонников социализма была мирной, оппозиция сохранила возможность участия в политической борьбе, но закончилось все это поражением и кровавым фашистским террором.

Так каково же должно быть теоретическое решение вопроса о диктатуре пролетариата в XXI веке?

Для автора этого текста, считающего себя критическим последователем Ульянова, теоретически доказанной является правота Ленина как минимум в трех пунктах.

Во-первых, в том, что вопрос о демократии – это вопрос не только политической формы, но и социально-экономического содержания. Без перехода социально-экономической власти в руки трудящихся и при сохранении ее в руках в руках буржуазии (а в современных условиях даже более узкого слоя – номенклатуры глобального капитала) реальная демократия невозможна.

Во-вторых, в том, что даже с формальной точки зрения масса ограничений и изъятий, характерных для буржуазной демократии (особенно в нынешнюю эпоху политико-идеологического манипулирования), делают ее неполной и ограничивают политические права трудящихся и других беднейших слоев населения.

В-третьих, в том, что будущая политическая система общества, созидающего социализма, должна быть на деле более демократична, нежели буржуазная система. Более того, демократия победивших социалистических сил должна быть новой – наследующей лучшие достижения буржуазной системы (права меньшинств, права человека), но при этом элиминирующей политическое влияние денег и манипулирование, опирающейся на самоорганизацию граждан, продвигающейся к отмиранию государства а вместе с ним и демократии как особой политической формы, снимаемой самоуправлением и самоорганизацией народа (об этом подробнее чуть ниже).

Это количественное и качественное отличие демократии общества победивших социалистических сил (используем для нее уже вошедшее в мировую теорию и практику социализма категорию «базисная демократия») от буржуазной совершенно справедливо подчеркивали и Маркс, и Энгельс и, особенно, Ленин. И это содержание понятия «диктатура пролетариата» они ввели принципиально верно, чего не понимает и не принимает подавляющее большинство современных парламентских левых, собирающихся и после прихода к власти играть по старым буржуазным правилам, а это путь к заведомому поражению.

Но в то же время я считаю, что ряд принципиальных пунктов в этой проблеме требует критического переосмысления.

Во-первых, термин «диктатура пролетариата» с самого начала был неудачен, хотя и имел определенные резоны для использования. Категория «базисной», «низовой» демократии гораздо более адекватна для обозначения качественных и количественных изменений, которые должны произойти с политической системой после революции.

Во-вторых, нисколько не отрицая необходимости (1) самой решительной и последовательной борьбы с контрреволюцией в случае, если она используют насилие против победивших социалистических сил; (2) разрушения буржуазного государственного аппарата и создания новых, более демократических институтов и (3) снятия социально-экономической власти капитала, я считаю неправомерным отказ от использования новых демократических форм борьбы в процессе решения вопроса «кто – кого» в мирных условиях переходного периода и в той мере, в какой оппозиция готова оставаться сама в рамках этого демократического пространства[34].

Это важно, ибо суть новой демократии в том и состоит, что она адекватно показывает, насколько действительно большинство граждан хочет и может идти к новому обществу на основе своей самодеятельности при помощи [отмирающего] государства.

Да, таким путем можно (и более того, весьма вероятно) потерять завоеванную кровью и потом борцов за социализм власть. Но цель коммунистов – не власть, а созидание нового общества. И делать это могут только сами граждане. И если они сами этого в большинстве своем делать не хотят, власть их может подвигнуть к социалистическому выбору только силой, но силой, против воли, загонять в социализм нельзя. Лучше признать поражение и отдать власть.

Эта логика существенно отлична от патерналистской логики сталинизма, когда «партия», «авангард» (на практике – бюрократическая элита) лучше знает, что нужно трудящимся, чем они сами и готовы применять сколь угодно жесткие формы, для того, чтобы вести их «верным курсом».

Самое парадоксальное здесь в том, что партия коммунистов ( в отличие от парт-гос-бюрократии) действительно может точнее, стратегически адекватнее выразить интересы большинства, нежели оно самое. Так встает жесточайшая политическая дилемма, с которой столкнулся Ленин: сиюминутные интересы большинства в крестьянки-мелкобуржуазной России далеки от стратегических интересов трудящихся (социального освобождения), выражаемых узким, но хорошо организованным меньшинством (коммунистической партией, точнее – ее узким авангардом, «ленинской гвардией»). Пройти путь социального освобождения можно только по дороге низовой демократии и самоуправления. Но последовательная реализация демократии во всей ее полноте с большой вероятностью приведет к потери власти большевиками. Поражение же большевиков приведет к мощнейшей контр-революции и диктатуре, которая жесточайшим образом ударит по интересам трудящихся и отбросит и без того отсталую Россию на десятилетия назад…

К проблеме этой политической (равно как и экономической, культурной) ловушки я вернусь в заключительном разделе текста.

А сейчас продолжим анализ ленинской теории государства.

Важнейшим слагаемым этой теории является строго диалектический тезис об отмирании, снятии (но не уничтожении!) государства по мере созидания социализма.

После Ленина эта ключевая теоретическая теза марксизма большинством левых игнорируется.

Социал-демократы, особенно правые, делают культ из такого атрибута государственной власти как право. И теоретически, и практически именно свод охраняемых государством правил становится властелином западного мира – мира диктатуры внешних юридических норм. Не меньшим фетишом остаются выборы, парламентаризм и многопартийность как важнейшие институты современной демократии.

Сталинское крыло тезис об отмирании государства оставляет как сугубо теоретическое положение, некий абстрактный догмат веры, на практике проводя прямо противоположную политику усиления сверх всякой меры власти аппарата.

Единственное, но очень важное исключение – разработка демократическими левыми теории базисной («корней травы») демократии и развития форм самоорганизации и самоуправления как отношений и форм, делающих отмирание государства реальностью[35].

А что же Ленин?

Сначала о некоторых положениях «Государства и революции», а затем о наиболее важном – о практике первых лет Советской власти.

В работе, написанной «на коленке», за очень короткий срок Ленин смог так обобщить разработки Маркса и дать такую критику последующих трактовок марксовых работ, что именно эту книгу Ленина можно считать наиболее полным и точным изложением идей классического марксизма о государстве. Это само по себе важно.

Очень важны и те акценты, которые делает Ленин. Выделю лишь несколько наиболее актуальных, но редко выделяемых сто лет спустя.

Первый: Положение о государстве как сугубо конкретно-историческом институте, обеспечивающем экономическую и политическую власть господствующего класса. Государство, демократия качественно различны в разных общественных системах. «Демократия вообще», трактуемая в большинстве случаев как калька с конституций США и государств Западной Европы, - это малопродуктивная абстракция. Действительный вопрос – это вопрос о власти. Но не о захвате власти, не о том, как прийти к власти. Последнее вкладывают в уста Ленину либеральные и социал-демократические теоретики, невольно приписывающие ему свои скрытые амбиции и нереализованные комплексы (в самом деле, а для чего же еще власть, как не для того, чтобы самому властвовать?). Вопрос о власти – это вопрос о том, кому, какой общественной силе принадлежит реальная экономическая, политическая, идеологическая власть.

Достаточно так поставить вопрос, чтобы ответ на него стал иным, чем при дебатах исключительно о наличии/отсутствии некоторых формальных процедур.

В самом деле, если сегодня в США или ФРГ провести опрос общественного мнения и спросить, одинаковы ли права их граждан, они скорее всего ответят «Да». Но если их спросить, равная ли власть находится в руках собственников корпораций, топ-менеджеров, хозяев СМИ, боссов парламентских партий и высший государственных чиновников (современная репрезентация того, что сто лет назад коротко называлась «класс буржуазии») – с одной стороны; рабочих на конвейере, продавцов в супермакете, школьных учителей, безработных (а это уже представители современного класса наемных работников) – с другой, то ответ с очень большой вероятностью будет «Нет». И даже если добавить сюда т.н. «средний класс» ситуация принципиально не изменится: власть разных социальных групп (классовое деление в условиях позднего капитализма гораздо более размыто и сложно, чем в эпоху капиталистической «классики») в этих странах была и остается разной.

Отсюда ключевой тезис Маркса и акцент Ленина: демократия в условиях капитализма – это форма экономической и политической власти буржуазии. Ключевой вопрос социализма – эту власть у них забрать и передать трудящимся. Как? Ответ недвусмысленен: путем социалистической революции, разрушения старой государственной машины и создания нового государства, главной функцией которого будет «самоликвидация» (отмирание). И этот ответ совершенно обоснованно категорически не устраивает всех тех, кому власть (хотя бы в некоторой мере) принадлежит сегодня. Включая левые парламентские партии.

Второй: буржуазное государство должно быть разрушено. Разрушение старой государственной машины – положение принципиальной важности. И абсолютно недвусмысленно сформулированное и Марксом, и Лениным. В этом революционном, насквозь политизированном тезисе спрессована широчайшая гамма теоретических положений и разработок.

Особо я бы подчеркнул важность понимания того, что существующие формы парламентской (президентской) демократии не адекватны для решения задачи обеспечения реальной власти граждан. Это формы, которые адекватны для обеспечения политической конкуренции между разными фракциями «партии власти» - тех, кто контролирует средства производства (сегодня сюда надо добавить и средства производства информации – СМИ) и исполнительную власть. Для народовластия и самоуправления нужны другие формы, а это значит – другая конституция, другие институты власти. Маркс, обобщая опыт Парижской коммуны, Ленин, обобщая опыт Советов, говорят какие (об этом ниже).

Сегодня требование разрушения буржуазного государства воспринимается как… антидемократическое. В самом деле, какие из «уважаемых» демократических левых сил поставят сегодня в повестку дня вопрос о пересмотре Конституции и отказе от парламентской (президентской) модели государственного управления, существующих форм многопартийности и т.п.? Отсюда «нутряной» антиленинизм большинства парламентских левых. Между тем без изменения не только социально-экономических основ, но и формы государственного устройства уйти от власти номенклатуры глобального капитала и массового политического производства (манипулирования) как субститута, вытесняющего демократию, невозможно[36]. Здесь, собственно, и начинается самое интересное в ленинском наследии по вопросу о государстве: что значит «слом буржуазной государственной машины». Ответ на этот вопрос лежит, однако, не столько в теоретических текстах Ульянова, сколько в практической деятельности Ленина. В теории слома государства, опредмеченной не в книжных строках, а в революционном действии масс.

Эти действия показывают, что первые шаги Советской власти, действительно, были шагами по слому буржуазной машины. Это были (1) смещение временного правительства и роспуск прежних министерств, (2) отказ от парламентаризма (роспуск не имевшего кворума Учредительного собрания), (3) роспуск прежней армии и полиции, (4) издание серии новых указов, менявших основы властно-правовой системы и т.д. Но эти действия не были ни (1) уничтожением демократии (напротив, они привели к передаче власти Советам – форме власти, наиболее близкой к народовластию из практически использованных); ни (2) физической расправой с субъектами прежней власти (как я уже писал, министры Временного правительства и вообще все защитники Зимнего дворца, даже Пуришкевич и Краснов, а так же юнкера в Москве после кратковременного ареста были отпущены под честное слово не наносить вреда Советской власти); ни (3) отказом от использования кадров и опыта организации управления хозяйственными и иными процессами (всем профессионалам – и чиновникам, и офицерам, и остальным государственным служащим было предложено перейти на сторону нового государства).

В этой практике были воплощены теоретические положения огромной значимости. Попробую их абстрагировать из многообразного и живого опыта нашей революции.

Во-первых, разрушение буржуазного государства (в том числе и буржуазной демократии) может и должно опираться на новые формы низового народовластия, более широкого и глубокого демократизма, чем прежний, формы, создаваемые массами, снизу. Иными словами, разрушение старого государства предполагает, что зародыш нового уже возникает, что замена ему уже подготовлена предшествующим развитием социального творчества масс, их самоорганизации, низовой демократии. Это разрушение не может быть политическим заговором, ведущим к установлению диктатуры верхушки революционеров (о трансформации Советской власти в период Гражданской войны – ниже). Вот почему смена власти (революция) может стать реальностью только при наличии достаточных условий и предпосылок, при условии постоянной борьбы за развитие форм низовой демократии, расширение институтов гражданского общества. Эта борьба за создание предпосылок и элементов новой демократии возможна и необходима и внутри старой государственной системы, что, кстати, активно подчеркивал Ленин, призывая обязательно использовать для этого все возможные формы.

Во-вторых, разрушение старого государства - это не уничтожение людей, а демонтаж институтов. Оно не требует применения физического насилия в той мере, в какой защитники старого государства не используют насилия против революционеров.

В-третьих, разрушение старого государства есть разрушение старых институтов подавления, но не деятельности по контролю, регулированию и управлению. Оно предполагает сохранение экономических, социальных, геополитических функций государства и государства как феномена культуры (знаний, опыта, человеческого богатства, связанных с функциями управления) при качественном изменении природы этого государства, содержания этих функций, форм организации государственного управления.

Приведу только один пример – изменение экономических функций государства. Они сохраняются, но их содержание и цели качественно изменяются: на место приоритета охраны прав частной собственности и соблюдения рыночных контрактов с целью поддержания благоприятных условий для накопления капитала приходит сознательный контроль и регулирование экономики в целях обеспечения гармоничного развития членов общества.

Третий важнейший акцент, который делает Ленин в марксистской теории государства: государство будущего возникающего социализма должно быть отмирающим. Кстати: старое государство должно быть разрушено еще и потому, что «засыпать» может только новое, другое государство. Только качественно иное, нежели буржуазное, государство может обеспечить собственное засыпание и отмирание. Иными словами, на место государства, которое заботится прежде всего о самосохранении и упрочении должна прийти система институтов, которые «запрограммированы» на самоисчезновение. Самоликвидация есть атрибут «генетического кода» социалистического государства.

Отсюда целый веер следствий принципиальной значимости.

Во-первых, отмирающее государство есть такая система, которая стремится ликвидировать свои функции как собственно государства (аппарата подавления и защиты интересов господствующей социально-экономической силы). Это касается, прежде всего, таких институтов как армия, полиция, секретные службы и т.п.

Этот тезис в настоящее время кажется абсолютной утопией. Таковым он казался и во время Ленина. Более того, опыт Гражданской войны и интервенции показал, что единовременный отказ от профессионального репрессивного аппарата невозможен (что, кстати, подтвердило теоретическую истинность критики Марксом и Лениным анархизма), тем более в условиях затухания международных революционных процессов и начала интервенции. Но сохранение и упрочение этого аппарата, переросшего впоследствии в самодостаточную и самодовлеющую силу, обнажает и противоположную угрозу: не-отмирание репрессивных функций государства ведет к «отмиранию» ростков социализма.

Отсюда ключевой вопрос современной критики ленинской теории государства: каким может быть ход (темпы, содержание, формы) процесса засыпания репрессивных функций государства в тех странах, которые начнут первые шаги по выращиванию социализма в условиях «враждебного окружения» (глобальной гегемонии капитала и ростков новой прото-империи XXI века)? Парадоксально, но некоторые ключи к ответу на этот вызов можно найти в практике Ленина и его соратников первых лет Советской власти, в том, как они старались строить Красную армию (сочетание профессионализма и милиционной системы), ВЧК и милицию (максимально широкое подключение трудовых коллективов и местного самоуправления к выполнению функций по поддержанию общественного порядка), суды и т.п.

Для новой эпохи этот вызов остается, однако, во многом без ответа. А ответ нужен. Причем не только теоретический, но и практический: без предпосылок и опыта самоорганизации в этой сфере будущие социалистические преобразования повиснут в воздухе и приведут либо к поражению революции, которая не сумеет себя оградить от насилия, либо к ее вырождению.

Во-вторых, отмирающее государство стремится передавать как можно более широкий круг своих функций органам (сейчас мы бы добавили – и сетям) общественного самоуправления и негосударственным (хотя возможно и профессиональным) органам экономического, социального и т.д. управления, все более ограничивая (вплоть до полной самоликвидации) свою деятельность как особого властного аппарата.

В-третьих, такое государство организовано как отмирающее, т.е. построено как система максимально открытая для граждан (как бы сейчас сказали, полностью «прозрачная»), подконтрольная им (жестко повторяемый Лениным акцент на этом, вплоть до «завещания» соединить партийный и рабочий контроль, дав его органам широкие полномочия, хорошо известен), построенная на принципах выборности и сменяемости, и, едва ли не главное, как деятельность профессионалов, получающих среднюю заработную плату рабочего и не имеющих привилегий и льгот.

Последнее я хотел бы вслед за Лениным подчеркнуть особо. Еще в «Государстве и революции», а потом и во всех своих последующих работах Ленин специально подчеркивает: об этом принципе «Парижской коммуны» (и, добавлю, Советского аппарата первых лет) «принято умалчивать, словно о наивности отжившей свое время», а здесь одно из принципиальнейших отличий буржуазного государства от отмирающего социалистического. Сегодня этот принцип то же замалчивают, причем и умеренные социал-демократы, и сталинисты, что не случайно: в отличие от Ленина и его последователей для тех и для других государство видится как не только священная, но и дойная корова.

Кроме того, отмирающее государство, нацеленное на «самоисчезновение», начинает строится на принципах базисной демократии[37]. Последнее означает, в частности, не «производство» голосов, отданных за тех или иных [полу]профессиональных политиков при помощи политических технологий и пиара, а опору на низовые общественные, не-государственные организации и движения, которые и делегируют своих представителей с императивным мандатом (т.е. правом отзыва и замены в любое время) в верховные органы власти регионов и федераций[38]. Эта модель построения отмирающего государства предполагает так же и отмирание партий как института политической власти: граждане, выбирая верховные органы власти, голосуют за реально работающие не-государственные, не-политические общественные структуры (производственные, потребительские, экологические, образовательные и т.п. ассоциации), а не специально созданные для отражения социально-экономических и политических интересов определенных структур политические организации – партии. При этом отмирает любая партия – и парламентского, и авангардного типа. Первая, поскольку более нет нужды в партии как профессиональной корпорации, обеспечивающей процедуру участия в выборах (а большинство парламентских партий в настоящее время стали именно такими корпорациями, особым типом капиталистического бизнеса, производящего политическую власть). Вторая - поскольку отмирает необходимость в особом политическом союзе тех, кто активнее и самоотверженнее других выполняет основную функцию левой партии в возникающем социалистическом обществе – функцию не вождя, но «акселератора» общественного самоуправления.

Еще раз подчеркну: отмирает – не значит – уничтожается. Такое засыпание и государства, и партий как особых политических институтов возможно лишь по мере отмирания социально-экономических основ политической борьбы – различия базисных интересов основных общественных групп. Последнее же возможно лишь по мере снятия буржуазной системы производственных отношений, прежде всего, частной собственности и социального неравенства (о судьбах рынка при социализма и взгляде Ленина на эту проблему – в следующей части).

Наконец, отмирающее государство – это государство, у которого принципиально изменяется структура функций и их приоритеты. Первостепенными становятся функции управления экономическими и социальными процессами, содействия развития природы, культуры, здравоохранения, образования и т.п. Собственно же политико-правовые функции государства (защита прав собственности, содержание бюрократического аппарата, армии, полиции и других силовых структур) отходят на задний план и сокращаются[39].

Так мыслилось Ленину интенсивное (идущее за счет изменения содержания и круга функций государства) и экстенсивное (вследствие все большего выполнения функций государства не-государственными организациями) отмирание государства. И здесь вновь срабатывает та диалектика, которой не видит ни социал-демократический (тем более – либеральный), ни сталинистский оппонент: движение к социализму предполагает расширение (по сравнению с капитализмом) функций экономического и социального [само] управления, но при этом сужение функций государства.

В современных условиях – условиях генезиса открытых и общедоступных информационно-коммуникационных систем и сетевых принципов организации – эти черты, конечно же, изменяются. Многие процессы поиска и принятия решений могут приобретать и приобретают формы прямых горизонтальных демократических процессов, вообще не требующих деятельности государства как особого органа власти[40].

Названные выше принципы построения отмирающего государства, теоретически обобщающие опыт Французской и Русской социалистических революций, являются в главном и основном теоретическим наследием Ульянова. Теория Ленина, воплощенная в его делах по формированию и развитию советского государства, кажется иной.

Так встает проблема соотношения теории и «реальной политики».

3.4. Роль насилия в истории: может ли «реальная политика» быть нравственной?

Среди хулитилей Ленина до чрезвычайности широко распространен тезис о его едва ли не врожденной склонности к насилию и прагматизму, аморальность и неразборчивость в средствах.

Среди умеренно-левых критиков Ленина этот же тезис воспроизводится обычно в более мягкой форме: да, реальная политика не всегда делается в белых перчатках, но то, что начали делать Ульянов, Советское правительство, партия большевиков и особенно ВЧК – это уж слишком.

Начну с того, что подавляющее большинство «фактов», приводимых хулителями Ленина в качестве свидетельств его «кровавых преступлений», являются мифами. Мифом является история о «немецком золоте», о Ленине как инициаторе убийства царской семьи и мн.др.[41].

Но при этом не один серьезный исследователь не будет отрицать, что и Советское правительство, и ВЧК, и Красная армия, действительно, были субъектами насилия. И в очень широких масштабах. Более того, ими (особенно на местах) были совершены и многие неоправданные акты насилия. Трагические ошибки и преступления. И Ленин, как глава правительства (но – подчеркну! – не партии: у ВКП(б) «главы» до Сталина вообще не было) несет ответственность за это. Более того, он как теоретик и поистине вдохновитель Октябрьской революции несет ответственность за то, что происходило в стране в результате ее победы.

Предвидел ли Ленин возможность начала Гражданской войны в результате социалистической революции? Понимал ли, что гражданская война – это массовое насилие?

Да, предвидел. Да, понимал.

Почему же тогда большевики выдвинули лозунг превращения войны империалистической в войну гражданскую?

Да потому, что, во-первых, это был единственный способ остановить мировую войну, шедшую уже более трех лет и ежегодно уносившую миллионы жизней. И результатом этой войны мог быть только еще более реакционный, чем империализм (в России – военно-феодальный) порядок в мире и у нас на Родине. Эту бойню можно и должно было остановить. И никто, кроме большевиков и их союзников по Октябрьскому вооруженному восстанию не выступал в России за прекращение этой мировой бойни. Лозунг умеренно-демократичных кадетов, меньшевиков и т.п. (т.е. тех, на кого молятся сегодняшние центристы и представители левого центра) - «Война до победного конца!» - был по сути дела призывом к массовому насилию и убийству миллионов плюс откровенным обманом и авантюрой, ибо никакой победы России во главе с Временным правительство в этой бойне быть не могло.

Во-вторых, это был единственный способ остановить сползание страны к военной диктатуре. Даже в тихой и демократичной Финляндии, получившей независимость в соответствие с теорией и практикой национальной политики, неслучайно получившей имя «ленинской» (право наций на самоопределение вплоть до образования самостоятельно государства), выбравшее буржуазно-демократическую модель развития государство расстреляло и репрессировало левую оппозицию едва ли не поголовно. Жертв краткосрочной, продолжавшейся несколько меяцев, гражданской войны в Финляндии было (в процентном отношении к числу жителей) столько же, сколько за 5 лет гражданской1 войны на остальной территории Российской империи. Безусловно, считать проценты, когда речь идет о человеческих жизнях – не самый лучший аргумент, но указание на факт кровавых расправ с оппозицией, сопоставимых по масштабу со сталинскими, со стороны кажущихся ныне «белыми и пушистыми» центристских политиков, принципиально важно, ибо оно позволяет показать, какой была «реальная политика» практически всех политических сил в этот период.

В-третьих, Ленин и его сторонники осенью 1917 года видели, что победа в революции может быть достигнута быстро и малой кровью, ибо абсолютное большинство «людей с ружьем» хотело земли и мира. И собственно так все и произошло: в течение месяца с небольшим Советы взяли в свои руки власть в большей части Российских регионов при очень слабом сопротивлении органов Временного правительства. Ожидали ли Ленин и его товарищи, что ответом на это будет вооруженное выступление против Советов со стороны практически всех оппозиционных сил – от монархистов до эсеров, подкрепленное агрессией против суверенного государства со стороны всех империалистических государств (и Германии, и ее врагов), причем выступление априори кровавое и на массовые репрессии ориентированное?

Я могу предположить, что нет. Это может показаться странным, но большевики (и Ленин в особенности) всякий раз не ожидали, что теоретически формулируемая ими закономерность - нацеленность основных политических сил империалистических стран на прямое насилие и реакционные методы политических действий – будет проявлять себя на практике столь откровенно, цинично и брутально. Ленин был буквально сражен тем, что социал-демократы поддержали свои правительства в их политике войны в августе 1914. Сражен, хотя перед этим не раз писал о соглашательстве Бернштейна и Ко, о том, что по всем принципиальным вопросам они идут на поводу у политических сил, выражающих интересы капитала. Писал не раз, и не два. И все же не ожидал предательства. Я думаю так же не ожидали предательства и он, и его товарищи, когда в ноябре 1917-го отпускали Корнилова и других будущих вождей белого террора под честное слово офицера. 

Эта, как ни странно это прозвучит, наивная надежда на то, что господствующие классы и буржуазные государства не начнут террор против Советов и граждан своей страны, действительно, была ошибкой.

Но курс на вооруженное восстание и взятие власти в ноябре 1917 года ошибкой не был.

История не терпит сослагательного наклонения, но она требует анализа.

По мнению одних этот анализ показывает, что Ленин и большевики увели нашу страну в тупик. По нашему мнению он показывает, что решить задачи хотя бы последовательной буржуазной модернизации при широкомасштабной социализации всех сфер общественной жизни (причем не только в России, но и во всем мире), дать толчок антиимпериалистической борьбе, приведшей к краху поддерживавшейся в начале прошлого века даже социал-демократами политике колониального господства, обеспечить приоритетное развитие в нашей стране и многих других государствах нового типа образования и т.п. – решить эти задачи никто, кроме большевиков в России 1917 года не мог.

По мнению одних, именно большевики ввергли Россию в кровавую баню гражданской войны. По нашему мнению именно большевики (и в первую очередь Ленин как пожалуй ведущий теоретик и практик большевизма) остановили Первую мировую войну и предотвратили восстановление военно-феодальной диктатуры в России.

Это спор долог и доказательство нашей правоты требует систематической историко-фактологической работы, сравнительного социо-исторического анализа и т.п. Частично эта работа уже проделана и продолжает выполняться нашими товарищами (я уже не раз упоминал имена В.Логинова и Т.Крауса). Ряд мифов о Ленине и СССР постарались развенчать в своей книге мой друг и я[42].

Задача этого текста и, в частности, данного его раздела иная – анализ того, как Ульянов-теоретик анализировал и трактовал социально-политический процесс.

И здесь у В.И.Ульянова есть немало очень важных разработок, мимо которых нам никак нельзя пройти которые чрезвычайно актуальны именно сейчас, требуют критического наследования.

Первый важный блок разработок Ленина в этой области. Для него, как и для Маркса (и ряда его предшественников) политика была не игрой конкурирующих элит или, как бы сейчас сказали, политическим рынком. Политика была для Ленина пространством-временем борьбы социально-экономических и политико-идеологических субъектов за реализацию своих стратегических интересов, Не просто борьбой за власть. И не только политической формой классовой борьбы, хотя значимость последней Ленин подчеркивает неустанно.

Для Ленина политика есть сложная система общественных отношений, в которой (1) представлены разные субъекты, которые (2) в разной степени организованны и (3) в разной мере осознают свои действия и интересы. Отсюда, в частности, постановка и решение Лениным проблем соотношения классов, их экономических организаций (в частности, профсоюзов) и партий, стихийного и сознательно организованного движения, «хвостизма» и авангарда и мн.др.

Эти отношения пронизаны сложной системой (4) противоречий и (5) иных взаимодействий, несводимых к противостоянию двух классов, хотя в конечном итоге и обусловленных им. Отсюда разработка Лениным вопросов сложной системы классовых противостояний и союзов в разных социально-экономических и политических условиях (реакции, буржуазно-демократической революции, выборов, социалистической революции и т.д.).

Эти взаимодействия могут иметь (6) различные формы, в том числе, маскирующие, извращающие их собственное содержание и (7) существенно варьируют в зависимости от временного и пространственного горизонта. Отсюда ленинские разработки по проблемам форм организации политической борьбы (от теории партии нового типа до вопросов организации вооруженного восстания), проблемам соотношения стратегии и тактики и др. И одна из наиболее тонких и красивых политических разработок Ленина – теоретическое и практическое решение проблемы выбора уникального перекрестья определенной точки социального времени («вчера было рано, завтра будет поздно») и определенного социального пространства (теория «слабого звена»), в котором можно и должно («промедление смерти подобно») переходить к максимально решительным политическим действиям (разработка проблемы вооруженного восстания, но не только: это и радикальные политические решения периода Гражданской войны, и переход к нэпу, и мн.др.).

Политика, далее, это сфера борьбы этих субъектов, причем борьбы, использующей политико-идеологические средства (от выборов и пропаганды до вооруженного восстания), но (8) не сводимой к реализации политических целей. Отсюда, в частности, важнейший вывод Ленина: борьба за власть есть не цель, но средство реализации стратегических социальных задач, а они, как это было сформулировано еще в 1903 году в программе РСДРП, состоят в создании общества, подчиненного задачам обеспечения не только благосостояния, но и свободного всестороннего развития личности каждого.

Наконец, политика для Ленина это (9) особая – отчужденная, превратная – форма социального творчества. Как социальное творчество она есть дело масс и именно они и есть, что постоянно подчеркивает и Ульянов-теоретик, и Ленин-практик, главные субъекты политического процесса. Как превратная, отчужденная форма (этих понятий у Ленина, конечно же, нет, но смысл, которые имеют эти понятия – есть) политика должна иметь особые организационные формы и становится непосредственным предметом деятельности особых субъектов – партий, государств и т.п.

В этом превращении социального творчества масс в деятельность особых институтов и скрыта превратность и отчужденность такой формы как политика. Как и всякая превратная форма она создает видимость иного содержания – в данном случае, видимость того, что ею должны заниматься лишь специально созданные институты и особые индивиды (политики-профессионалы). В период спокойного течения социального времени эта видимость едва ли не полностью камуфлирует содержание, массы отчуждаются от политической борьбы, от политических решений, становятся объектами манипулирования или прямого авторитарного подавления. В периоды социальных трансформаций, радикальных реформ и революций «вдруг» выясняется, что политика – дело каждого, что прозревают даже поэты[43].

Эту диалектику политики как социального творчества и его превратной формы прекрасно видел Ленин, показывая почему в одни периоды (например, царской диктатуры начала ХХ века, накануне Первой русской революции) главным субъектом борьбы за социальное освобождения должна была быть четкая организация революционеров, а в другие (прежде всего – революций) – непосредственное творчество трудящихся, создававших Советы и органы рабочего контроля снизу часто без всякого участия партии.

Итак, в работах Ленина, взятых в их совокупности, прорисовывается наиболее полная для начала ХХ века теория политического процесса (и прежде всего – революции) во всех его ипостасях (выше я выделил  лишь некоторые из множества разработок Ленина в области теории политического процесса).

Второй блок разработок – проблема соотношения т.н. «реальной политики» и тех идеалов, ради которых она осуществляется. И это не просто проблема соотношения целей и средств. Вопрос глубже и сложнее. Это вопрос о том, может ли реальный, практически реализуемый политический курс, реальные политические решения в реальной обстановке революций, войн, разрухи или ускоренной модернизации, могут ли они строиться исходя из критериев Истины, Добра и Красоты?

Выдвижение этих критериев применительно к политике выглядит либо кощунством, либо глупостью Применительно к тому, что делал Ленин, принимавший решения, от которых зависела самоя жизнь тысяч, а иной раз и миллионов людей, такая постановка вопроса кажется бессмысленной вдвойне. Более того, новый век с его тотальной постмодернисткой деструкцией всех и всяческих «больших нарративов» эти критерии, как кажется, отменил вообще.

И тем не менее я настаиваю на их применимости. И применимости именно к политике Ленина и большевиков.

Попробую показать правомерность этого едва ли не эпатажного тезиса.

Истина[44]. Применение этого критерия к политическим действиям означает утверждение возможности научно, теоретически обоснованной стратегии и тактики. Применительно к ленинским политическим действиям это кажется и правомерным, и бессмысленным.

Правомерным, ибо едва ли не все его стратегические политические решения строились на базе определенных теоретических разработок (другое дело, что эта теория в неимоверно ускоренном социальном времени революций и войн иногда воплощалась сразу же в практику, не пройдя стадии собственно научного воплощения в диссертацию, книгу или хотя бы доклад). Это касается стратегии создания «Искры» и «партии нового типа», стратегии социал-демократов в буржуазной революции (ведущая роль пролетариата, курс на перерастание ее в социалистическую), возврата к ключевым идеям «Очередных задач Советской власти» после окончания Гражданской войны и перехода к нэпу, стремления воплотить разработанные еще в «Государстве и революции» положения о важности низового контроля и партмаксимума и мн.др.

Бессмысленным, так как в ряде случаев политический курс, тактика, предлагаемая Лениным менялись с удивительной быстротой и кажущейся непоследовательностью, будучи по видимости обусловлены не стратегией, а лишь прагматикой, конъюнктурой политической борьбы.

Этот момент, пожалуй, наиболее интересен, ибо он наименее понят у Ленина. Как я уже заметил в первой части текста, Ленина в данном случае либо обвиняют в прагматизме и цинизме, либо возводят в культ, объявляя безусловно правильным и стратегически выверенным любое его решение, на том только основании, что его принял Ленин. На самом деле все намного сложнее и тоньше. Если исходить из того, что верен тезис автора о роли «прогрессоров» (в частности, большевиков) как силы, стремящейся познать закономерности «красной нити истории» и сознательно действующей на основе этого познания с целью «спрямления» ее зигзагов, то многочисленные неожиданные повороты в тактике большевиков становятся не только объяснимы и понятны, но и теоретически неслучайны.

В самом деле, периоды войн и, особенно, революций, других социальных трансформаций, – это периоды, когда историческое время «выходит из своих берегов», а социальное пространство полно разломами и грандиозными сдвигами.

Время трансформаций течет нелинейно и неравномерно. Оно то устремляется с огромной скоростью вперед и общество за дни или недели претерпевает грандиозные общественные изменения, на которые раньше потребовались бы десятилетия: рождаются новые формы государственного устройства и новые формы хозяйствования, новые люди по-новому организуют армию и культуру… То – в условиях реверсивного хода истории – социальное время поворачивает вспять и в ХХ (а то и в XXI) веке рождаются институты и социальные формы феодализма и рабства…

Социальное пространство меняет свои очертания столь же радикально и противоречиво. Пространство революции в России 1917-22 годов пульсировало, расширяясь и сужаясь, разбиваясь на мозаичные кусочки и спаиваясь в анклавы, исчезая и возрождаясь. Не менее противоречиво пульсировало пространство капиталистических отношений, то исчезавших в пучине разрухи и голода, то рождаясь вновь в ранее невиданном виде (нэп).

В этих условиях реализация научно обоснованной стратегии должна осуществляться исключительно при помощи постоянно меняющейся тактики.

И вот здесь появляется вторая ипостась названных выше великих критериев прогрессивности политики – критерий Красоты. Ибо политика как особый, имеющий по неволе отчужденные формы, вид социального творчества есть и искусство. И именно критерий красоты – столь же эфемерный для профессионала-исполнителя, сколь и реально-значимый для художественно видящего мир и действующего творца – оказывается практически значимым критерием выбора тактических решений. В этих искрометных решениях, долженствующих моментально («промедление смерти подобно!», «завтра будет поздно!») и абсолютно точно (цена ошибки – тысячи, десятки тысяч жизней) реагировать на неожиданные «выверты» бурно текущего социального времени и «дыбящягося» социального пространства, присущее великому политику [художественное] чувство целого, гармонии (адекватности решения сплетению противоречий целого в его нерасчлененности – политической ситуации), т.е. красоты, является главной путеводной нитью.

С теоретической точки зрения эти положения выглядят нонсенсом, но, повторю, социальное творчество – это единство науки и искусства и политика в данном случае не исключение. Этим искусством тактики в полной мере владел Ленин-политик. А его необходимость показал Ульянов-теоретик.

Вот почему, суммируя, я не могу не сказать, быть может эмоционально, но продуманно: Ленин был блестящим, гениальным дирижером великолепного политического оркестра, дирижером, который очень точно видел партитуру и контрапункты истории. И только этот оркестр именно с этим дирижером мог едва ли не единственно сделать реальной музыку революций и реформ в моей стране (и не только), ведя за собой хор массовой борьбы, а иногда, когда этот хор сам был созвучен музыке истории, лишь аккомпанируя ему.

И последнее и самое сложное: о Добре как критерии политических действий. Нравственный критерий кажется неприменимым к реальной политике, но я с этим не соглашусь. Не потому, что «слеза ребенка» перевешивает любые рациональные соображения политиков. Но потому, что политик должен сообразовывать свои действия именно со слезами детей. Только не на уровне абстрактно-безотвественных лозунгов рафинированной интеллигенции, а в практической деятельности. А здесь справедливо заботящаяся в книгах о слезе ребенка интеллигенция сплошь и рядом в своей практической жизнедеятельности эти слезы с успехом приумножала или уж во всяком случае, не сокращала (вдумайтесь, уважаемый читатель, сколько слез скольких бездомных детей в нищей России XIX века вынудил реально пролить Федор Достоевский, не использовавший для спасения этих крошек многие тысячи рублей, спущенных им в игорных домах…[45]).

Так как же по уши погруженная в грязь реальной жизни политика может сообразовывать себя с высшими критериями Добра? Ответ на этот вопрос предполагает как минимум снятие господствующей ныне постмодернистской деструкции этого «нарратива». Как максимум – определения того, что есть «добро» и что есть мораль.

Сии вопросы человечество задает себе не одно тысячелетие. Более того, вопрос о добре, о нравственности в контексте ленинской реальной политики является принципиально сложным. Однако имеющим теоретические основания для успешного решения. Это решение предполагает проникновение в то, что раньше называли «лабораторией ленинской мысли», т.е. хотя бы пунктирное рассмотрение контекста ленинских тезисов о морали и нравственности.

На мой взгляд, размышляя о теории и практике Ленина, будет вполне уместно воспользоваться марксистской методологией поиска определений этого понятия. И тогда «добро» станет «всего лишь» нравственным измерением процесса снятия отчуждения. Последнее понятие в марксизме (и не только) является вполне рабочим и далее мы можем им смело оперировать[46]. Соответственно, понятие «добро» приобретает при таком подходе не теологическое, а онтологическое объяснение и соотносится скорее с категорией «гуманизм». Отсюда поиск реальной меры добра и зла, акцент не на внепрактическом и внесоциальном абсолюте идеалистического (или прямо религиозного толка), а на процессе гуманизации как процессирующем отношении-деятельности, в котором развертывается снятие отчуждения, разрешается противоречие  названных выше нравственных измерений отчуждения и разотчуждения[47]. Так встает вопрос о мере, содержании, субъектах гуманизма как практической деятельности, т.е. конкретного гуманизма - гуманизма реальных социальных субъектов, действующих в реальных исторических обстоятельствах.

Эта теоретическая постановка вопроса позволяет нам обратится и к категории «общечеловеческие ценности». В самом деле, если посмотреть на то содержание, которое скрыто за этим понятием по мнению крупнейших гуманистов современности, а не на то, что под этим словосочетанием подразумевают практические проповедники «гуманизма крылатых ракет», то окажется, что в теоретических работа Д.Лукача, Ж.-П.Сартра, Э.Фромма и т.п. высшим критерием нравственности и универсальной человеческой ценностью является свободное развитие человека как родового существа, т.е. то самое свободное всесторонне развитие личности (идеал, родившийся еще во времена Ренессанса и Просвещения), о котором В.И.Ульянов прямо заявил теоретически еще в 1903 году в связи с разработкой программы партии и что он так же теоретически (о практике – ниже) потом постоянно подтверждал. И это неслучайно: для выросших на европейском гуманизме исследователей снятие отчуждения и социальное освобождение человека есть высший и универсальный критерий нравственности.

Но на ведь, по мнению Ленина, и буржуазно-демократическая, и социалистическая революции направлены на решение именно этой великой задачи! Так что же такого аморального вы видите в теоретической установке соизмерения поступков с интересами революции?

А теперь о практике. Оппоненты Ленина, конечно же, сразу возразят: в теории у вас все хорошо, но вот на практике революция – это…

Прежде чем разбираться с тем, что несет революция на практике, давайте посмотрим на то, что из себя представляет не в философских трактатах «политически-нейтральных интеллектуалов» содержащаяся, а реальная мораль буржуазного общества.

Приведенное выше и широко известное выдвижение Лениным интересов революции в качестве нравственного критерия любых действий видится буржуазному обывателю и его интеллектуальному собрату кощунством. И их можно понять: для них революция – это не просто кровь. Это прежде всего нарушение всех тех заповедей, на которых строится господствующее вот уже не одно столетие представление о морали в «цивилизованном» мире и, главное, практическая мораль буржуазного общества.

Поясню: я нарочито ухожу из сферы философии морали в сферу реально действующих в буржуазном обществе нравственных норм, ибо, напомню, мы в данном случае размышляем о нравственности реальной политики Ленина, а не о его философских конструктах.

Начнем с того, что с точки зрения обывателя революция безнравственна, ибо она есть нелегитимное насилие. И безнравственно оно именно и только как таковое. Ибо безнравственным с точки зрения практической морали буржуазного общества является не насилие вообще, а насилие, государством и правом не освященное, тогда как насилие легитимное, т.е. освященное действующим государством и правом, нравственно. Так, убийство миллионов Российским, Германским, Французским, Английским и т.п. государствами в Первой мировой войне было делом сугубо нравственным: обе воюющие стороны, уничтожая своих единоверцев (а так же идеологических и т.п. единомышленников), действовали в строгом соответствие с моральными заповедями капиталистического мира.

Революция, далее, безнравственна, ибо она есть снятие священного права частной собственности. Когда вы, объявляя локаут или не выплачивая зарплату, лишаете рабочих возможности заработать кусок хлеба, когда вы разоряете конкурента и он пускает себе полю в лоб, а его семья идет по миру, вы всякий раз поступаете нравственно, ибо не нарушаете права частной собственности. Когда же революционные рабочие вводят народный контроль на предприятиях, хозяева которых занимаются саботажем, они поступают безнравственно, ибо нарушают священное право частной собственности.

Революция безнравственна еще и потому, что предполагает отмирание государства. А еще института семьи, основанного на все той же частной собственности: когда вы совокупляетесь с нелюбимым человеком и производите на свет нелюбимых детей с целью поддержания бизнеса вы поступаете нравственно, когда вы любите друга, не задумываясь о брачном контракте, вы безнравственны…

Сказанное выше – не утрировка. Это реальная, действующая мораль реального буржуазного общества.

Что же есть реальная мораль революции?

Она полна противоречий, кажущихся порой едва ли не невозможной алогичностью мыслей и действий. Взять хотя бы такой вопрос как смертная казнь. Большевики и Ленин в том числе были и оставались сторонниками отмены смертной казни. Придя к власти тут же выступили за ее отмену, но очень скоро узаконили… расстрел на месте в экстремальных случаях. Простейшее объяснение, сразу приходящее на ум: большевики двуличны, они обещают одно, а делают прямо противоположное. В теории позиционируют себя как гуманисты, на практике – как проводники террора.

Это объяснение выглядит очевидно, но на самом деле является абсолютно неверным. Видимость извращает сущность.

Позволю себе отступление, помогающее, на мой взгляд, раскрыть суть этой диалектики чудовищно противоречивого революционного процесса, диалектики, кажущейся всего лишь софистическим оправданием преступлений.

Представим себе, что перед вами факт: один человек убил несколько десятков других людей. Этот человек сделал добро или зло? Его поступок был нравственен или аморален?

Если это маньяк, убивающий сограждан – чудовищное зло. А если этот человек уничтожил несколько десятков эсэсовских карателей, прикрывая отход заключенных, бежавших из фашистского концлагеря? В этом случае, это, несомненно, добро. А убийство десятков тысяч людей Бендерой и его сторонниками на территории Украины, Польши, России, Белоруссии и т.п. во время Второй мировой войны, это добро или зло? По этому вопросу в Украине есть две прямо противоположных позиции, причем защитниками этих антагонистически враждебных взглядов с обеих сторон являются лидеры и идеологи вполне цивилизованных, выступающих за вхождение в западную цивилизацию, про-буржуазных и демократических партий этой страны.

Примеры – не решение проблемы. Они лишь некоторый толчок к поиску такого решения.

Более того, эти примеры могут вызвать реакцию потсмодернистского толка: Добро и Зло – устаревшие «нарративы». Их поиск вообще неактуален.

Последнее «решение», как уже было сказано выше, мы оставляем за рамками нашего анализа (ибо наши оппоненты в случае с Лениным его однозначно отвергают, однозначно считая теорию и действия Ленина Злом) и делаем первый шаг на пути поиска ответа. Можно предположить, что ответ зависит от конкретного анализа конкретной ситуации: кто, кого, за что и при каких обстоятельствах убил. Здесь, однако, возникает угроза конкретно-исторического релятивизма, создающего новый соблазн уйти от проблемы критериев.

Для того, чтобы ответить на вопрос, что же является критерием добра и зла (а точнее – гуманизма или антигуманизма) применительно к конкретным историческим действиям конкретных исторических субъектов, особенно - актам насилия, надо сделать второй шаг в поиске ответа на поставленный выше вопрос.

Обратимся вновь к ленинской идее революции как нравственной меры насилия. Принципиальный ответ Ленина я бы сформулировал так: мы считаем допустимым только то минимально необходимое насилие, которое (1) противостоит насилию, увеличивающему меру отчуждения, и/или (2) предотвращает его будущий рост. Таков принципиальный ответ о допустимой в революции мере насилия. И это вопрос не только о «количестве» насилия (масштабах и характере жертв), но и о его «качестве», (социально-политическом содержании насилия: против кого и чего, ради кого и чего оно было направлено) и, следовательно, векторе (содействие прогрессу или регрессу).

Этот ответ, конечно же, порождает массу новых вопросов.

Одни из них (а что такое прогресс? И кто дал вам право судить о том, что есть прогресс и регресс?) мы опять же оставим в стороне. Если судить о прогрессе и его мере нельзя, то не осуждайте Ленина и политику большевиков за их не-прогрессивность. Если же вы их осуждаете за негуманность, то мы напомним: марксизм вслед за ренессансом (в том числе, арабским, а не только западным) и просвещением именно гуманизм, развитие Человека как родового существа считает высшим критерием прогресса.

От других отмахнутся нельзя. Один из наиболее принципиальных: а допустимо ли вообще применение насилия для борьбы с насилием?

Прежде чем мы начнем искать ответ, позволю себе оговорку: и выше, и ниже речь всякий раз идет о насилии против людей. Разрушение институтов и христианство, и гандизм и т.п. считали не только возможным, но и необходимым. Для марксистов вообще и для Ленина в частности революция была актом разрушения институтов - экономических (частной собственности и капитала), социальных (классовое деление[48]), политических (буржуазное государство) и т.п. – но не уничтожения людей. О желательности мирного пути революции все последовательные марксисты и Ленин в том числе говорили постоянно. Более того, практика ряда попыток начала движения по социалистическому пути в относительно благоприятных условиях говорит о том, что приход к власти левых сил парламентским путем и начало социалистических преобразований без применения методов насилия возможны. Но при успехе этих первых шагов социализма почти всегда сталкиваются с нелегитимным и предельно жестоким применением насилия (вплоть до государственных переворотов и введения фашистской диктатуры) со стороны правых сил. Наиболее яркий пример этого – победа сторонников президента Альенде в Чили в 1971 году и последовавший за этим фашистский переворот Пиночета, уничтожившего и сгноившего в концлагерях многие десятки (если не сотни) тысяч лучших граждан этой маленькой страны.

А теперь вернемся к поставленному выше вопросу: допустимо ли вообще применение силами добра насилия против людей, а не только институтов, пусть даже и для борьбы с насилием? Должно ли добро иметь кулаки?

Раннее христианство и ряд других религиозных доктрин, философия и практика движения, связанного с именем Ганди, говорят однозначно: нет. Нет, ибо по их мнению всякий драконоборец, использовавший меч, чтобы отсечь голову дракону, тут же сам превратится в хвостатое и рогатое чудовище, изрыгающее огонь. Или, переводя эти образы на несколько более строгий язык: любое насилие не гасит, но умножает отчуждение. Пример Ленина, с точки зрения авторов таких концепций, доказывает их правоту: Ленин породил Сталина, и их насилие превысило все допустимые границы, увеличило, но не уменьшило зло, царящее в мире.

Ответ Ленина и большевиков сложен.

Подчеркну: это неправда, что для Ленина характерна однозначная апология насилия как главного и чуть ли не единственного средства решения политических проблем. И он, и его последователи (а не предатели, извращавшие начатое большевиками и уничтожавшие самою «ленинскую гвардию») считали насилие исключительным шагом, т.е. таким, когда никакие другие средства остановить огонь насилия - войны (Мировой и Гражданской) или надвигающийся террор и массовый голод (как это было осенью 1917), или террор уже начавшийся (1918) не дают результата, а бездействие ведет к эскалации насилия, причем нацеленного на регресс. Отсюда принципиальный ответ: насилие против людей недопустимо за исключением тех случаев, когда его не-применение оборачивается несоизмеримо большим насилием - злом.

Позволю себе параллель: насилие как средство борьбы с насилием подобно направленному взрыву как средству борьбы с пожаром. Любой, кто боролся с огнем, знает: до тех пор, пока огонь можно тушить другими средствами, к взрывам лучше не прибегать, ибо это палка о двух концах: сделаешь его умело и вовремя – погасишь пожар, ошибешься в расчете, выборе времени, места, меры воздействия (величины заряда) и подбором исполнителей – породишь еще большие разрушения. И все же настоящий пожарный в крайнем случае берет на себя ответственность и идет на риск, устраивая направленный взрыв.

Так и в революции: если в стране мера отчуждения превышает допустимые даже для старого общества пределы, а правящие силы не способны решить порожденные при их содействии или вследствие их бездействия проблемы (если в твоем доме «пожар»), то субъект социального творчества, имеющий научно-обоснованную стратегию («расчет взрыва»), умеющий точно выбрать необходимый момент социального времени и локус социального пространства («время и место взрыва»), определить меру минимально необходимого насилия («объем заряда») и обеспечить включение в борьбу организованного и социально-активного массового субъекта (профессиональной и самоотверженной «пожарной команды»), может и должен с точки зрения Ленина идти на революционное насилие, если другие методы борьбы с пожаром реакции невозможны[49]. Он берет на себя ответственность за действие, которое по его расчету приведет к прогрессу, но может вызвать и эскалацию отчуждения.

Вот почему ответственная политика по Ленину есть политика, у которой (1) есть четко выраженный социальный субъект (а не просто группа «элитных» игроков на политическом рынке), который (2) способен взять на себя ответственность за принимаемые решения и (3) готовый на практике отвечать за эти решения, реализуя их в реальном политическом процессе. Причем отвечать не только жизнью (как отвечали и ответили все большевики) но и своим именем творца – теоретика и практика, судьбами всего того культурного (марксизм) и исторического (опыт долгих десятилетий борьбы тысяч и миллионов за социальное освобождение) наследия, от имени которого ты эту политику проводишь в жизнь.

Ленин, в отличие от большинства нынешних левых интеллектуалов, был таким реальным политиком. Он отвечал и отвечает за свершенное.

Еще один вопрос, точнее, проблема проблем практики большевизма ленинского периода: была или нет перейдена в период Революции и Гражданской войны та мера допустимого насилия, за гранью которой насилие ради противодействия другому насилию и предотвращения последнего, ради прогресса и гуманизма превращается в свою противоположность?

Ответ на этот вопрос, пожалуй, наиболее труден, ибо история его еще не дала.

Девяносто, шестьдесят, даже еще тридцать лет назад для подавляющего большинства моих соотечественников и коммунистов он был очевиден: нет, не перейдена. Жертвы были чудовищны, но не напрасны. Пятнадцать-двадцать лет назад почти столь же очевидным казался прямо противоположный ответ. Сегодня баланс начинает вновь изменяться в пользу Ленина. Я уверен, что в будущем эта тенденция будет нелинейно, но неустанно сохраняться.

Однако уверенность автора – не аргумент в теоретическом и политическом споре.

Если же смотреть на существо проблемы, то ответ должен быть гораздо более сложным, но от этого не менее четким.

Во-первых, во многих конкретных исторических случаях во многих точках социального пространства эта мера, конечно же, была перейдена. История знает немало примеров неоправданного насилия со стороны красных и трагических ошибок самого Ленина. Но так же она знает и немало примеров, когда эта мера была недостаточной и будущие субъекта белого террора освобождались под честное слово, а решение о заключении действительно ужасного, принесшего огромное горе народам нашей страны мира с Германией неоправданно затягивалось.

Во-вторых, история показала, что продолжением ленинской политики стал сталинизм и уж он-то эту меру перешел безусловно. Ответственен ли Ленин и его сподвижники (в том числе, уничтоженные Сталиным) за эти последующие преступления – вопрос важнейший и я на него уже отвечал: нет. Нет, ибо была возможна и другая траектория генезиса нового общества в нашей стране, а ленинская теория и политика предполагала принципиально иную, нежели сталинская, стратегию.

Но при этом, в-третьих, в результате реализации теории и стратегии, разработанных и претворенных в жизнь Лениным и его соратниками, общий баланс социального освобождения и отчуждения, прогресса и регресса в мире изменился в лучшую сторону. Эти изменения были нелинейны, мучительны, противоречивы. Их можно было (если глядеть в прошлое из настоящего) достигать меньшей ценой и не совершая стольких ошибок и преступлений. Но эти изменения произошли и в конечном итоге они позитивны.

Без Ленина, Октябрьской революции, большевиков наш мир был бы хуже. В общем и целом он шел бы по траектории, на которую вступил, развязав Первую мировую войну и проводя политику колониализма и реакции. И без Октября и Ленина это «цивилизованное» насилие обернулось бы огромными жертвами не только империалистической, из столкновения империй вырастающей, реакции, но и чудовищно реакционных форм сопротивления ей, которые бы породили предательство и, в конечном итоге наследующее его, поражение социал-демократии. Мир вряд ли узнал бы формы «социального рыночного хозяйства», «народного капитализма», сильного гражданского общества, освобождения от колониализма и мн.др. если бы не наши победы и не наши жертвы. Более того, поражение социал-демократии в условиях объективно необходимой социализации производства и общественно-политической жизни, помноженное на обострение социальных противоречий смогло бы стать прямой дорогой к фашизму, остановить которой было бы некому…

3.5. Творчество истории и творчество культуры: интеллигенция и личность в социально-политическом процессе

Особое место в проблеме субъекта исторического действия в левой теории принадлежит вопросу о роли творческой интеллигенции. Широко распространенные ныне тезисы о левой партии как своего рода коллективном интеллекте трудящихся и, соответственно, особой роли левой интеллигенции как том субъекте, который привносит научное самосознание в борьбу за социальное освобождение, с одной стороны, выглядят как сугубо ленинские, но, с другой, кажутся антитезой приписываемого Ленину негативному отношению к интеллигенции.

Вообще в этом тексте я не намеревался и не намереваюсь развенчивать массу мифов о якобы существовавшей у Ленина неприязни к интеллектуалам. Моя задача – краткая формулировка ленинского подхода к проблеме роли интеллигенции в творении истории. Но в качестве небольшого отступления я не могу не заметить, что В.И.Ульянов сам был блестящим интеллектуалом и среди его товарищей и друзей были выдающиеся мыслители ХХ века, причем далеко не только российские. Да и лидеры СССР ленинской поры (Луначарский, Бухарин, Троцкий) по своему интеллектуальному уровню вряд ли сильно уступали шварцнегерам и бушам. И это общеизвестно, хотя и тщательно замалчивается оппонентами Ленина. Тщательно замалчивается и то, что ключевой идей строительства нового общества для Ульянова была культурная революция, превращение знаний, богатств культуры, науки и искусства в сферы реально открытые каждому, общедоступные.

Все эти (и многие мною не упомянутые) свидетельства сугубой интеллигентности Ленина и его активной поддержки культурного прогресса замалчиваются не случайно. Для этого, равно как и для неприятия, а то и лютой ненависти к нему со стороны значительной части современной интеллигенции, есть очень важные причины. Среди важнейших – та проблема, на которой я хочу кратко остановиться.

В.И.Ульянов с самого начала и до конца своей общественной деятельности подчеркивал, что человек, получивший высокое образование и по своему социальному положению приобщенный к миру культуры, особенно – научному, художественному, образовательному творчеству (интеллигент в «профессиональном» смысле слова) в силу этого обретает не права на привилегированное экономическое и социальное положение, а особую ответственность за судьбы исторического процесса. Особую, ибо этот слой обладает большей, чем остальные, возможностью сознательного понимания происходящих процессов и способностью на него воздействовать.

Отсюда ленинское, идущее от декабризма и народовольчества, акцентирование принципиальной необходимости демократизма и социальной ответственности интеллигенции.

И именно это большего всего не могут простить Ленину те интеллектуалы, кто принципиально ориентирован на обеспечение себе «элитного» положения и права оставаться «вне битвы» (а то и прямо прислуживать власть и капитал имущим), получая при этом от существующей системы привилегированное положение в силу обладания немалым «интеллектуальным капиталом» и/или статусом «особы приближенной к императору».

Это обостренное понимание социальной ответственности интеллектуала заставило Ленина (в частном письме!) употребить ныне широко цитируемую оценку интеллигенции как г…, когда душа тогдашней российской культурной публики писатель Короленко высказался в поддержку Первой мировой войны, в поддержку самодержавия, в поддержку межимпериалистической бойни, унесший миллионы жизней.

Не менее важна и настойчиво проводимая Лениным, но сугубо неприемлемая для «элитной» интеллигенции, принципиально демократическая «установка» на равноправный диалог этого слоя с «простым» народом. Именно диалог: без интеллигентского сюсюкания с теми, кто менее образован, с пониманием, что «простой», менее образованный человек может быть ничуть не менее талантлив, но при этом с пониманием большей ответственности образованного человека за позитивный результат этого диалога. Так строилась, кстати, и система отношений в кругу «ленинской гвардии», где рабочие и ведущие теоретики были сугубо на равных.

И последнее в этой связи: проблема так называемой «партийности» науки и искусства, взаимодействия культуры и социально-политической борьбы. Ленину принято приписывать идею (и практику) подчинения научного и художественного творчества социально-классовым, политическим задачам. Это и так и не так.

Действительно, у Ленина вызвал негодование «рафинированный» интеллигент, провозглашающий (пока его не трогают) в тиши кабинета абстрактно-гуманистические лозунги, но крайне легко превращающийся в апологета денег и/или власти, как только ему либо предложат солидный куш, либо пригрозят немилостью, либо просто поставят перед выбором быть «как все» (например, поддерживать войну, когда все поддерживают) или выбрать участь изгоя. У Ленина вызывал как минимум презрение интеллигент, который в пору чудовищных социальных катаклизмов стремится остаться в стороне (пока не трогают его собственность и доход) при готовности тут же поддержать словом того, кто гарантирует сохранение этой собственности и дохода…

Ленин «всего лишь» не понимал интеллигента, который намеренно не хотел использовать и не использовал мощь своего таланта для поддержки социального освобождения, декларируя и последовательно реализуя свою принципиальную аполитичность. Но Ленин активно противодействовал интеллигенту, который этот талант использовал против сил социального освобождения и, более того, прямо использовал его для поддержки сил отчуждения (как, например, монархист, идеолог белого движения Ильин, поддержавший уже в иммиграции фашизм)[50].

Но при этом Ленин сугубо уважал и всячески поддерживал интеллектуала – поэта, художника, инженера, ученого, военного – поддерживавшего силы социального освобождения в любой форме, в какой он считал для себя возможной и подходящей.

Вот эта жесткое требование социально-политической определенности интеллектуала и его особой ответственности за сознательное включение в борьбу за социальное освобождение, идущая от еще некрасовского «поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», и отторгает от Ленина не только его идеологических оппонентов, но и тех интеллектуалов, кто хочет оставаться принципиально вне социальной борьбы.

Прав ли был Ленин в этой своей жесткости?

Как я уже сказал, и да, и нет.

Да, ибо слово поэта или ученого в поддержку той или иной стороны в условиях жесткого социально-политического противостояния (особенно такого, как революция, Мировая или Гражданская война) равнозначно поставкам тысяч винтовок и пушек одной из противоборствующих сил. Не высказанное слово – это отказ от помощи той или иной стороне. В любом случае для социального творца, включенного в борьбу, даже позиция невмешательства художника означает гибель еще нескольких тысяч его товарищей, отдавших свои жизни только потому, что слово поэта не остановило колеблющихся, пришедших в стан врага и убивших моих друзей. При этом (NB! очень важный «нюанс»!) Ленин, в отличие от его якобы последователей в 30-е годы и позже, никогда не диктовал творцу, как и что говорить. Он всегда уважал его право и долг говорить правду – будь то книга антисоветчика Аркадия Аверченко «Дюжина ножей в спину революции», или правда Максима Горького, то же немало жестких слов сказавшего в адрес и советской власти и лично Ульянова.

Нет, ибо кроме бурь социально-политической борьбы есть еще и великая вечная река (океан?) культуры, пространство-время креатосферы, где живы действительно вечные теоремы Пифагора и фуги Баха.

Был ли Ленин тем, кто игнорировал этот важнейший аспект жизни всякого творца – его роль созидателя вечного и в этом смысле вне-социального богатства? Нет. Он высоко и глубоко ценил подлинную культуру, глубоко уважал науку и искусство, не на словах, а деле стремился поднять Учителя на недосягаемую высоту. Многие десятки новых научно-исследовательских центров, сотни и тысячи новых музеев и культурных центров создаются в первые же годы советской власти при непосредственной поддержке Ленина[51]. Знаменитый план ГОЭЛРО – едва ли не наиболее амбициозный научно-технический проект начала ХХ века – это тоже свидетельство глубочайшей заинтересованности Ульянова в развитии творческого начала человека и страны[52].

И все же «злоба дня», жесткая и бескомпромиссная социально-политическая борьба, ставшая неслучайным спутником всей жизни В.И.Ульянова, довлели над ним.

Нам, сегодня, в эпоху генезиса общества знаний, это кажется ошибкой, недооценкой ведущей роли интеллекта и его носителей. И этот критический пафос правомерен, но именно как траектория новейшей эпохи. И сегодня, развивая и критикуя Ленина, мы можем и должны идти дальше, делая принципиально новые выводы, касающиеся роли творцов и творческой деятельности в современной борьбе за социальное освобождение. И мы это делаем. Но это не умаление, а продолжение дела Ульянова.

Выдвижение на первый план Творца (Личности) неизбежно ставит перед нами вопрос о ленинском решении проблемы о роли личности и масс в творении истории.

Именно Ленин, на мой взгляд, был тем ученым, кто выделил, акцентировал и развил «незамеченный» и «не замечаемый» большинством марксистов, закон основательности исторического действия. Он был открыт Марксом, но лишь Ульянов придал ему то значение, которое он поистине играет в марксистской социальной философии. Более того, он существенно развил и дополнил это открытие Маркса, оставшееся у того по сути дела лишь тезисом, мало наполненным содержанием. Ленин это положение Маркса развивает до системы конкретных теоретических положений, характеризующих потенциал исторического творчества различных социальных сил в различные исторические эпохи, намечает взаимосвязь разных классов и социальных слоев как творцов истории на разных этапах (генезис капитализма, империализм, социалистическое созидание) и в разных формах (реформы и революции, прямое и опосредованное участие в созидании новых общественных форм) исторического творчества и т.д. Более того, им, как я уже отметил, по-новому, творчески решен вопрос о политических субъектах этого творчества, партии и классе…

Но в одном из вопросов исторического творчества – роли личности в истории – Ленину часто приписывается мало адекватная его взглядам позиция, сводящаяся только к решающей роли масс в этом процессе. Между тем Ульянов отнюдь не принадлежал к кругу тех, кто не видел особой роли социального творца, Личности как субъекта исторического действия. Но в особом, не типичном аспекте. Это не логика противостояния «героя» и «толпы», «сверхчеловека» и безликой массы, гения и «простых людей». Ленин видит роль личности особо талантливых, особо мощных в силу своего необычного креативного потенциала людей в их способности лучше, больше и интенсивнее других, но в постоянном диалоге с другими двигаться по пути «спрямления зигзагов истории», находить и реализовывать эти пути. Именно эту роль и играла «ленинская гвардия» – удивительная по своей креативной мощи сеть людей, лидером которой по праву был Ленин. Их союз был не случаен. Он не был продуктом какого-либо специального отбора «элиты». Процесс ее формирования подчинялся иной логике: устремленность в будущее и социальная адекватность , энергия и красота, мощь культурного и личностного резонанса того, что первые из них задумали сделать и начали делать, были столь велики, что поле этого талантливейшего креативного проекта стало притягивать к себе наиболее сильных, энергичных, талантливых и неравнодушных людей. Так в революцию пришел Ленин. Так в нее пришли сотни и тысячи талантливейших людей эпохи…

*     *     *

Суммирую. Главное, что принес Ленин в философию и теорию социально-политического процесса - это теория ассоциированного социального творчества. Она не представлена некоторой фундаментальной книгой или хотя бы четкой системой положений и выводов. Она являет собой ничто иное как распредмечивание практики подготовки и свершения Революции (включая развитие ростков социализма в первые годы советской власти и она опредмечена в этой практике. И еще в сотнях новых конкретных положений, создающих ряд важнейших фрагментов эпического теоретического полотна «ассоциированное социальное творчество». Академический читатель улавливает в лучшем случае некоторые блоки этих фрагментов (теория партии нового типа, фрагменты теории революции…). И только включенный в ассоциированное социальное творчество истории субъект оказывается способен увидеть и принять полотно в целом при всей его незавершенности и не-целостности.

И именно это видение позволяет дать адекватную трактовку «вечной» проблемы левых теоретиков: что произошло в 1917 г. в Российской империи и что из этого выросло? Что есть Октябрь и что есть СССР?

5. Всемирный прорыв в будущее или… (В.И.Ульянов как теоретик социалистической революции и созидания социализма)

Наиболее известный и наиболее жесткий (а подчас и жестокий) вопрос, адресуемый Ленину и как теоретику, и как практику – это вопрос о правомерности курса на социализм, к реализации которого он готовился вс. Жизнь, за который бескомпромиссно боролся и который начал беззаветно реализовывать после победы Октябрьской революции. Практически вся теория марксизма соединяются в одном фундаментальном вопросе – вопросе о необходимости и возможности сознательного творения нового мира – «царства свободы». Практически все теоретические разработки Ульянова оказались не более чем преддверием для ответа на один вопрос: можно ли и должно ли начинать созидание социализма в России начала ХХ века.

Принципиальный ответ Ленина и его последователей известен – ДА.

Ответ большинства оппонентов Ленина из социалистического лагеря звучит гораздо менее определенно – что-то вроде «скорее всего нет»…

Ответ всех остальных не менее определенен, чем ленинский – НЕТ.

Итак, проблема проблем: был ли правомерным и теоретически, и практически, курс на созидание социализма в России?

5.1 Революция как объективная реальность: дилемма взятия власти и «достаточных» предпосылок

Есть несколько тезисов, которые в данном контексте не вызывают особых сомнений у теоретиков социализма, но очень редко ассоциируются с именем Ульянова как того, кто открыл эти постановки. А они принципиально значимы.

Начну с того, что империалистическая стадия развития капитализма создает достаточные предпосылки для начала созидания нового общества (империализм есть канун социалистической революции). Является ли этот тезис ошибочным? При формально-позитивном взгляде на этот вопрос следует признать его именно таковым: попытки строительства социализма в ХХ веке почти (запомним эту деталь – «почти») везде закончились поражением, а капиталистическая система, напротив, в прошлом веке продемонстрировала огромный потенциал развития.

На мой же взгляд этот тезис Ленина правилен, хотя и требует существенного критического развития. Но для обоснования этого вывода нам придется рассмотреть проблему сквозь призму диалектики перехода от одной системы к другой как троякого рода процесса, включающего (1) многоступенчатый генезис нового общества (начинающегося еще внутри старой системы), (2) постепенный закат старой системы (продолжающийся в том числе и в недрах победившей новой) и (3) образование многообразных переходных форм и обществ, флюктуаций и зигзагов, ускоренных скачков и реверсивных исторических движений. Этот взгляд существенно отличен от метафизического, грубо марксистского взгляда, убивающего суть этой теории, диалектику: вот капитализм и его признаки таковы. А вот социализм (новый строй) и его признаки таковы. Точка.  

Рассмотрим подробнее названные выше моменты диалектики генезиса социализма и его предпосылок сквозь призму ленинских наработок.

Во-первых, здесь значим ленинский анализ генезиса капитализма. Для Ульянова этот строй начинается не с индустрии, капитала и наемного труда, а с мелкого товарного производства и примитивных, полуфеодальных форм эксплуатации на материально-технической базе ручного труда, типичной для классического (до мануфактур и фабрик) феодализма, но неадекватной капитализму (у Маркса - стадия «формального подчинения труда капиталу»). Логично предположить, что и социализм начинается с этапа, который я бы назвал «формальным освобождением труда». Последнее – такая стадия генезиса нового общества, когда его производственные отношения и «надстройка» возникают на базе типичных для классического капитализма, но неадекватных социализму производительных сил – индустрии и обобществления производства.

Последнее – утверждение не Ленина, но Бузгалина (вкупе с моими учителями и коллегами), которому уже известны проблемы нового типа материальных предпосылок нового общества, связанные с развитием творческой деятельности, общества знаний.

У Маркса по этому вопросу существует двоякий и неясный ответ с одной стороны, предпосылка социализма – индустриальное производство, с другой – всеобщий (творческий) труд. Эта двойственность марксова решения оказывается гениально-прозорливым в контексте новой эпохи: развитая индустрия достаточна для начала движения к новому обществу, но не достаточна для его победы, которая предполагает иное содержание труда.

У Ленина, и я это отмечал выше, этот аспект лишь кое-где «проглядывает», но не более. Зато у него есть замечательно четкое утверждение: империалистическая стадия развития капитализма есть предпосылка социализма. И оно правильно. Но с очень существенной оговоркой: это те предпосылки, которые делают минимально возможным начало движения к новому обществу, но отнюдь не гарантируют его победы. Инверсия от первых попыток движения к социализму назад, к капитализму, в условиях сколь угодно развитой индустрии как материально-технического базиса не менее возможна, чем реставрация капитализма после поражения буржуазных интенций в условиях до-мануфактурной стадии развития общества.

Во-вторых, Ленин был прав, характеризуя империализм как этап, непосредственно предшествующий социализму по еще одной причине: на этой стадии в недрах капитализма начинается развитие элементов нового общества, подрывающих его основу – т.н. «неполной планомерности» или «планомерности трестов» (об этом я специально писал в 3 части данного текста). И это очень важно. Ленинское положение – товарное производство еще царит, но уже подорвано – есть ключ к пониманию и большей части экономических дебатов последнего столетия (все больше идущих о потенциале «свободного рынка» и его ограничении), и того, с чего может начаться созидание нового общества – новой, пострыночной формы аллокации ресурсов, и того, что процесс отмирания товарных отношений будет долгим и продолжится и в рамках генезиса отрицающей капитализм новой экономической системы.

В-третьих, тезис Ленина об империализме как кануне социализма оказался правилен и в смысле, который был бы, я думаю, совершенно неожиданном для самого Ульянова: поражение социалистических революций в Германии, Венгрии, Финляндии и др. странах, кровавая расправа фашистов над коммунистами в Италии, поражение испанских антифашистов и французского Красного Фронта накануне Второй мировой1 войны – все это вкупе с победой в этой войне СССР и ростом влияния социалистических сил привело к активному развитию ростков социализма в недрах старой системы (существенное перераспределение капиталистической прибыли в пользу наемных работников, социальные гарантии, общедоступность медицины и образования, широкие права профсоюзов и других организаций граждан).

Ульянов-теоретик оказался прав: вперед от империализма капитал был вынужден идти к социализму. Этот процесс пошел не так, как предвидел Ленин-политик? И здесь не все так просто: вся первая половина ХХ века – это непрерывная чреда социалистических революций и все более активная борьба коммунистов и их союзников, поражение которой было во многом связано с победой фашизма, который капитал поддержал как «лекарство» против левых и который оказался гильотиной для многих из его представителей. Вот почему я уверен: социальные и демократические реформы победили в Европе во второй половине ХХ века во многом потому, что в первой половине этого века начал реализовываться ленинский проект в СССР, во всем мире шла упорнейшая борьба за социалистическую революцию, а в середине этого века был побежден фашизм.

И последнее: ленинский тезис об империализме как кануне социализма оказывается верен еще и потому, что ослабление социалистических интенций в мире в последние десятилетия все более приводит к реверсивному откату к той модели капитализма которая была типична для развитых стран в начале ХХ века – империализму. Так что всякий отказ от движения к социализму оборачивается возвратом к империализму и это еще раз подтверждает правоту ленинского тезиса: от империализма вперед можно идти только к социализму.

Впрочем, ХХ век все внес свои коррективы. Первая из них – возможность фашистской траектории инволюции позднего капитализма. Вторая – возможность реформистского пути продвижения к социализму в рамках капитализма при условии развития его социал-демократической модели. Но вот вопрос о возможности реформизма вне активной революционной борьбы остается открытым.

И еще об одном аспекте ленинского анализа предпосылок социализма я хотел бы напомнить – о проблеме неравномерности экономического развития. Большинство теоретиков социализма этот тезис Ленина связывают преимущественно с выводом о возможности победы социализма в одной стране. Но у Ленина, во-первых, речь идет в подавляющем большинстве случаев о возможности начала социалистических преобразований в одной из стран и, во-вторых, постоянно подчеркивается первостепенная значимость международной солидарности трудящихся и иных анти-империалистических сил. В-третьих, проблема неравномерности экономического развития теснейшим образом связана с отмеченным мной выше тезисом Ленина об углублении противоречий между метрополиями, колониями и полуколониями.

Все эти выводы Ульянова лежат в основе едва ли не ключевого в данном случае положения: о том, что революция наиболее вероятна не в наиболее развитых странах, а в «слабом звене» мировой империалистической системы и она может стать началом социалистических преобразований при условии кризиса не только национальной, но и мировой капиталистической системы. Мир к концу Первой мировой войны был беременнен революцией, но успешные (и то относительно) роды прошли только в России.

(Замечу: к предпосылкам Октябрьской революции безусловно следует отнести не только революционную ситуацию в России, но и кризис мировой капиталистической системы, проявившийся в такой чудовищной форме как Мировая война со всеми ее катастрофическими последствиями, в том числе, резким обострением как межимпериалистических противоречий, так и внутренних проблем в основных державах).

А теперь к вернемся к России.

Здесь ситуация к концу 1917 года сложилась предельно драматическая и противоречивая.

5.2. Стратегия опережающего развития: «цивилизованный» капитализм плюс социальное творчество и культурная революция vs. бюрократия и «дикий» капитализм

Объективные предпосылки для буржуазно-демократической революции и «строительства капитализма» (решения вопроса о земле, о прекращении войны, разрушении монархии и всех остальных феодально-бюрократических ограничений развития буржуазного общества) налицо. Причем налицо предпосылки для проведения этих революционных преобразований в максимально радикальной и последовательной форме, отражающей интересы наиболее обездоленного и наиболее массового слоя – России крестьянства. Буржуазные задачи в силу предельного обострения борьбы и исторического запаздывания капиталистических преобразований, «перезрелости» буржуазной революции в России стояли как задачи народно-демократические: передача земли крестьянам, мир, последовательная демократия в виде Советов. Это отвечала интересам большинства граждан России – практически всех трудящихся. И для таких преобразований (включая в будущем индустриализацию и культурную революцию) в России были предпосылки и был массовый субъект.

Но – и это не парадокс, а закономерность «перезревших» революций – буржуазия как класс (уже сращенная с военно-феодальным режимом и ставшая в значительной степени уже монополистической, так и не став «классической») и ее политические представители (от кадетов до правых эсеров, включая большую часть временного правительства) были не только неспособны на такую буржуазную революцию, но и фактически противодействовали ей. Более того, наиболее решительные, богатые и обладающие властью представители монополистической буржуазии были склонны к союзу с военно-феодальной контр-революцией и поддержке правой диктатуры.

Единственной силой, которая могла взять на себя историческую миссию возможной и необходимой народно-демократической революции, были большевики в союзе с другими левыми силами. И они взяли на себя эту миссию. Это была ответственная и стратегически выверенное политическое решение.

Означает ли это, что Октябрьская революция была частью единой великой буржуазной революции в России?

Нет. Ибо ситуация была еще сложнее, противоречия еще глубже и запутаннее. И их анализ требует учета практически всех аспектов диалектики как метода, учета всей совокупности противоречий военно-феодального режима в России, всех меж- и внутри-классовых противоречий, мощной революционной энергии масс (причем и созидательной, и разрушительной: народ буквально озверел от ужасов бессмысленной войны, голода и начатой Керенским продразверстки), да еще и специфического исторического контекста чрезвычайно ускоренного социального времени и расколотого, мозаичного социального пространства революционной России 1917 года.

Ленин как стратег-диалектик высочайшего уровня и его товарищи оказались перед необходимостью решения невозможной проблемы. В интересах большинства трудящихся нужны и объективно возможны преобразования, которые мы сегодня назвали бы социал-демократическими: мирное демократическое разрешение международных конфликтов («мир народам!»), национализация земли и ее равномерное распределение среди крестьянства (земля крестьянам!»), социальные гарантии для беднейших слоев («хлеб голодным!»), регулирование экономики и рабочий контроль («фабрики рабочим!»), развитие низовой демократии и гражданского общества («власть Советам!»).

Вдумаемся: перечисленные выше задачи (к ним надо было добавить требование национализации банков при сохранении неприкосновенности вкладов – требование, которое в условиях чудовищных финансовых спекуляций и разворовывание казны финансистами и бюрократами было общедемократическим) есть по большому счету ничто иное как некоторые (далеко не все!) параметры «скандинавской модели», переложение на язык реалий России начала прошлого века.

Вывод, который я хочу сделать, будет звучать как парадоксальный. Гений Ленина в том и состоял, что и в работе «Грозящая катастрофа…» накануне Октября, и в «Очередных задачах Советской власти» (сразу после октября, но до начала полномасштабной Гражданской войны), и в своих работах по Новой экономической политике (т.е. после окончания войны) он предлагал для Советской России реалистическую социал-демократическую стратегию, ни что иное, как вполне умеренные по нынешним понятиям шаги, включавшие ряд мер по началу перехода от капитализма к социализму. Под этой стратегией (при условии, повторю, ее «перевода» с языка революции 1917 года на парламентский язык 2000-х годов) сегодня подпишется любой шведский или финский социал-демократ.

Другое дело, что в начале ХХ века это были ультра-радикальные требования. Требования уже реалистичные, но максимально прогрессивные для новой эпохи. И эту программу могли начать реализовывать только революционные коммунистические силы и при помощи новых, социалистических форм и методов.

К этому вопросу мы еще вернемся, а сейчас подчеркну: это была программа не просто буржуазной революции, уничтожающей феодальные пережитки (для России начала ХХ века такая революции была уже недостаточна; основные субъекты революционных действий требовали большего!). Это было нечто большее – стратегия начала продвижения от капитализма к социализму. Ленин совершенно последовательно предлагал стратегию движения России от военно-феодального империализма к социализму, но не стратегию введения социализма. Это была вполне реалистичная стратегия решения прежде всего огромного пласта буржуазно-демократических по своей природе задач, но при помощи форм и методов, несущих ростки социализма и потому наиболее прогрессивных для ХХ века.

И это было не случайно: к буржуазной революции в формах и методах классического капитализма XIX века Россия 1917 года уже опоздала, а формы полупериферийного империализма образца Первой мировой войны для России означали диктатуру монополий и военно-бюрократического аппарата, т.е. попрание объективных интересов большинства граждан России.

Были ли утопическими задачи наделения крестьян землей с их последующим добровольным кооперированием по мере создания материально-технической базы для кооперативов при создании госхозов на базе наиболее технически-передовых крупных хозяйств? проведения индустриализации не в формах «свободного капитализма», а при помощи селективного государственного регулирования рынка, нацеленного на реализацию долгосрочных задач опережающего развития наиболее передовых в технологическом отношении сфер? осуществления культурной революции в формах, обеспечивающих общедоступность образования и приоритет гуманистической культуры, а не буржуазной масс-культуры? развития демократии в формах советов, рабочего контроля и т.п., а не буржуазного парламентаризма?

Между тем, все перечисленное выше есть ничто иное, как слагаемые ленинской теоретической модели созидания ростков социализма.

Практика СССР была иной?

Да, во многом иной. Но прежде чем начать анализ причин этого замечу: Разработанная Ульяновым теоретическая модель продвижения России к социализму была создана «на пределе» возможного, но не за его гранью и отвечала интересам трудящегося большинства[53].

Что же касается практики, то она оказалась иной по многим причинам, одна из которых – специфика субъективного фактора. Ленинская модель была реалистичной лишь при одном условии: мощной энергии социального творчества масс и по большому счету безошибочной трансформации политическим субъектом стратегии в тактику при всех поворотах истории. Практика свершения Октябрьской революции и победа в Гражданской войне показали: при всех имевших место ошибках ленинская линия на совершение революции и взятие власти оказалась правильной и реализовать ее в экстремально-сложных условиях было возможно.

Тем более было возможно реализовать линию на развитие ростков социализма в рамках переходной системы социально-экономических отношений в мирное время. Возможной, ибо ленинская стратегия нэпа (в отличие от сталинской модели) отвечала коренным интересам большинства граждан России.

Диалектика революции, свершившейся в условиях недостаточных объективных предпосылок  такова, что победившие в ней силы должны реализовывать стратегию опережающего развития, а в условиях реализации стратегии опережающего развития решать задачи генезиса социализма невозможно без создания «цивилизованного» капитализма, но эти «цивилизаторские» задачи можно решать только при условии одновременного продвижения к социализму, формирования и переходных к социализму отношений.

Иными словами, задачи опережающего развития (и даже просто буржуазной модернизации) в этих условиях нельзя решать чисто буржуазными методами. Они решались при помощи прежде всего (но не исключительно коммунистических форм (1) социального творчества в экономической, политической, идейной и т.п. областях и (2) культурной революции.

У Ленина есть замечательная фраза о том, что социализм нельзя построить только на энтузиазме. И она абсолютно точна: в России того времени продвижение к социализму предполагало одновременное решение массы по сути дела буржуазных задач (коммунисты должны научиться торговать!). Но столь же верна и иная – главная – связь: социализм нельзя построить без энтузиазма. Более того, в России и буржуазные задачи не диктаторски-антинародными методами невозможно было решать без энтузиазма партийных и беспартийных коммунистов. И это проблема первостепенной важности и сложности.

Но прежде чем обратиться к ее анализу суммируем основные слагаемые ленинской социально-экономической и культурной стратегии.

Экономическая стратегия. Ленин в совокупности своих работ и принятых по его инициативе решений намечает дополненную и развитую рядом его соратников (в том числе – практически) стратегию, включающую ряд принципиально новых для начала ХХ века решений, столь же смело-авангардных, сколь и [на предел возможного] реалистичных. Решений, вытекающих из всей совокупности его теоретических разработок и практического опыта творения истории, а не только из потребностей «злобы дня». Они включали, во-первых, развитие смешанной, многоукладной экономики с постепенным, но неуклонным повышением уровня обобществления производства «на деле» по мере обеспечения социализированными формами большей, нежели рыночно-капиталистический уклад, эффективности производства. Это должна была быть система стратегических государственных предприятий в ключевых отраслях, включая инфраструктуру, ряд сфер промышленности, образованию, науку, культуру плюс коммерческие государственные, кооперативные, частные (средние и мелкие) предприятия, смешанные формы (в том числе с широким привлечение иностранного капитала) и т.п. в других отраслях.

Во-вторых, проблема полупатриархального низкоэффективного, крестьянского в своем большинстве аграрного сектора решалась как проблема не только экономическая, но и социально-политическая: свободное развитие мелкотоварного крестьянского хозяйства при всяческом содействии его добровольному кооперированию, начиная с простейших форм и  заканчивая производственной кооперацией при концентрации усилий на создании материальной базы для такой кооперации и параллельном развитии других, более передовых форм социализации (коммун, госхозов и т.п.) на базе наиболее передовых в техническом и культурном отношении хозяйств.

В-третьих, радикальное изменение материально-технической базы экономики и ее структурная перестройка при помощи таких еще неизвестных миру методов как долгосрочные программы, соединяющие централизованное управление и косвенное регулирование (план ГОЭЛРО) экономики, государственное приоритетное развитие науки, образования и культуры как решающих сфер экономического прогресса.

В-четвертых, соединение новых, от коммунизма идущих форм социализации и организации труда («энтузиазма», столь мощно проявлявшего себя в самых разных формах – от коммунистических субботников до коммун, от рабочего контроля до первых форм нового социалистического соревнования) с высшими достижениями рынка (материальное стимулирование, хозяйственный расчет) и монополистического капитализма и госкапитализма (научная организация труда, «порядок прусских железных дорог» и т.п.).

Были ли эти меры собственно социалистическими? Нет. Они были мерами перехода от капитализма к социализму по наиболее передовой для того времени, а значит и наиболее близкой к социализму траектории. И именно вектор этой трансформации, логика ее развертывания наиболее важны в этой ленинской стратегии: не просто многоукладность, но неуклонное продвижение к все большей социализации. Все меньше капитализма, все больше социализма, но только в меру достижения последним действительного экономического и культурного превосходства – так я бы сформулировал квинтэссенцию этой стратегии. И в этом одно из принципиальнейших отличий ленинской модели от социал-демократической или современной китайской.

Второе отличие в том, что Ленин никогда не пытался камуфлировать классовую природу рынка и капиталистических форм организации, их жесткую и однозначную противоположность социализму. Но из этого он делал четко диалектический, строго марксистский вывод: да, товарное производство и капитал есть то, что мы хотим изжить. Но это то, что мы должны использовать, прекрасно осознавая все связанные с этим угрозы, в рамках переходного периода, до тех пор, пока организованные по социалистически граждане не научатся хозяйствовать лучше. Чем капиталисты.

Третье отличие состоит в том, что для Ленина несомненной была не-капиталистическая, а социалистическая мера эффективности этих преобразований – развитие человека, улучшение его жизни, причем не только материальной, прогресс образования и культуры – такова «мера всех вещей» для Ленина.

В этой связи я хотел бы подчеркнуть, что приоритетным для Ульянова в социалистическом созидании были не экономические и не политические задачи, а культурная революция.

Эта тема хорошо известна советским философам культуры (от Н.С.Злобина и В.М.Межуева до Л.А.Булавки), но очень слабо акцентируется остальными левыми теоретиками, преимущественно ведущими речь о политике и экономике.

Между тем именно здесь миру был брошен вызов: культура в широком понимании этой сферы, включая образование и науку, искусство и спорт, формы организации производства и досуга, межличностные отношения (включая семью) и то, что сегодня принято называть «диалогом цивилизаций», – все эта жизнь Человека как родового существа должна была, как доказывал Ленин, стать приоритетом советской власти. Отсюда задачи овладеть всем богатством человеческой мысли, поставить учителя на недосягаемую высоту и т.д. и т.п. как ключевые не только теоретические императивы, но и важнейшие лозунги долгосрочной стратегии коммунистов. Отсюда и очевидные ныне для всех социалистов, но пионерные тогда задачи общедоступности образования, искусства, спорта и т.п. для всех граждан независимо от их социального положения (лозунг «искусство должно принадлежат народу» означал в устах Ленина не власть Хама над художником, а открытость искусства любому гражданину; не принижение творца до обывателя, а возвышение «рядового» труженика до высокого творчества через обеспечение ему доступа к образованию и культуре[54]).

Кстати в этом смысле Ульянов почти сто лет назад поставил задачи реализации тех задач, о которых лишь некоторые из современных теоретиков социализма отваживаются говорить как о приоритетных. И в этом смысле – смысле долгосрочной стратегии созидания нового общества – Ульянов оказался в полной мере творческим марксистом, воспринявшем задачу созидания ростков «царства свободы», лежащего «по ту сторону материального производства» как главную задачу социалистических преобразований. И на этот момент, к сожалению, сегодня мало обращают внимания и те, кто считает себя критиком Ленина, и те, кто причисляет себя к его последователям.

Прямо связан с этим приоритетом социалистического созидания и еще один акцент, о котором автор уже упоминал. Это десятки раз подчеркиваемая Лениным связь культурной революции и социального творчества. Ульянов жестко и четко доказывает наличие сущностного диалектического единства этих параметров. Только включение в творение истории (от рабочего контроля до Советов, от борьбы за реформы, до участия в революционных преобразованиях) рождает у «рядовых» граждан потребность в подлинной культуре, которая единственно формирует творческий потенциал человека, является важнейшим «средством производства» социально-творческого процесса. Только оно продвигает человека от безграмотности, потребления масс-кульутры и в лучшем случае узкого профессионализма к настоящей культуре, образованию и [само]воспитанию. Такова одна сторона этой связи.

Вторая сторона не менее важна: только освоение подлинной культуры, включение в творческий, критический диалог не только с теоретиками социализма, но и с учеными и художниками, произведениями народной культуры и культурным опытом борцов за социальное освобождение может создавать предпосылки для конструктивности творения истории, воздвигать преграды на пути его вырождения в разрушительный активизм.

Позволю себе еще один промежуточный вывод: экономическая и культурная стратегии созидания ростков социализма у Ленина были. И они во многом, к сожалению (мы так еще и не реализовали многих заветов этого мыслителя), остаются актуальными и поныне.

5.3. Политическая дилемма: демократия или удержание власти (может ли социализм быть построен авторитарными методами и в отдельно взятой стране?)

Но у этой медали была и иная сторона: расстановка конкретных политических сил в той исторической обстановке была такова, что единственной общественно-политической силой, которая могла реализовать названную стратегию, был узкий слой «прогрессоров» (преимущественно – часть большевиков и поддерживавшей их активной части интеллигенции, рабочих, крестьян и такой особой, но архиважной для того периода социальной группы как военные). При этом ни малочисленный рабочий класс, ни многочисленное, но крайне отсталое в своем большинстве крестьянство, ни большая часть и без того крайне узкого в России слоя интеллигенции потенциалом эффективной политической самоорганизации не обладало. Буржуазные политические партии прямо перешли на сторону активных борцов против революции, причем насильственными методами, вплоть до вооруженной интервенции. Блок с левыми эсерами и анархистами в условиях Гражданской войны распался при трагических обстоятельствах (что это было - преступление или ошибка большевиков или предательство других социалистов – я в данном тексте не анализирую). Советы после Гражданской войны, в условиях разрухи и голода, были расколоты. В результате руководство большевиков выбирает линию на сохранение власти в ущерб демократии. Причем не только формальной, но и реальной, низовой.

Было ли это отказом от Ленинской стратегии продвижения к социализму? Да, было. Был ли этот отказ правомерен?

Честно говоря, затрудняюсь судить. Скорее всего, да. Но только на первые годы выхода из Гражданской войны. Стратегия нэпа требовала другого – либо победа в открытом соревновании с капитализмом, причем не только экономическом, но и политическом, идейном, культурном, либо отступление.

Было ли это частью ленинского «Политического завещания»?

Здесь, на мой взгляд, нет однозначного ответа. Есть аргументы «за», есть «против».

Очень многое из того, о чем Ульянов писал в последних работах, есть ни что иное как слагаемые той стратегии созидания элементов социализма в отсталой стране, о которой я вел речь выше и которая есть ни что иное как попытка обобщения ленинской методологии и теории продвижения к социализму. Вопросы экономической и культурной политики у Ленина на принципиальном уровне были решены и решены гениально точно.

Но политическая дилемма в этом ленинском наследии еще (так и не?) нашла четкого решения. И это неслучайно, ибо в политической сфере ситуация выглядит, как я уже заметил, более противоречиво.

С одной стороны, марксистская теория социалистического государства как отмирающего Ульяновым была в полной мере воспринята и даже развита. И это принципиально важное для нас наследие.

С другой, целый ряд сложнейших проблем, с которыми столкнулся СССР после Ленина и с которыми сегодня сталкивается любая попытка продвижения к социализму в работах этого ученого так и не была прояснена или даже четко осмыслена.

Основную из этих проблем-вызовов я назвал выше: можно ли идти к социализму, не сохраняя лучших достижений буржуазной демократии и не укрепляя низовую демократию? Можно ли жертвовать всем этим ради сохранения власти, даже если только эта власть может провести по узкой как лезвие бритве грани между, с одной стороны, необходимостью двигаться к социализму для воплощения в жизнь интересов большинства и продвижению к социализму как единственному средству решения и буржуазно-цивилизаторских задач и, с другой, – минимальным развитием необходимых для этого предпосылок?

Опыт СССР показал, что без Ленина и его сподвижников эта дилемма была решена так, что выродившаяся вне демократического контроля власть сохранила и на более чем пол века укрепила СССР, но сделал это ценой формирования начиная с конца 20-х годов крайне противоречивого организм (автор назвал его «мутантный социализм»), где отсутствие демократии открыло дорогу не только для массовых репрессий, но и огромных социальных, экономических, культурных потерь и, в конечном счете, существенной дискредитации поражения в СССР первого опыта продвижения к социализму[55].

Была ли иная альтернатива?

Я готов аргументировать положительный ответ на этот вопрос, связывая его с реализацией именно ленинской линии созидания социализма и предлагая гипотезу: Ленин и его соратники при реализации ими своих стратегических императивов пошли бы по пути все большего развертывания низовой демократии и восстановления по мере ее укрепления и превращения в работающий, эффективный политический механизм основных форм традиционной демократии и, прежде всего, прав оппозиции (возможности политической организации, создания средств массовой информации и т.п.).

Это был бы путь возврата к демократии по мере развития действительных форм самоорганизации трудящихся, овладения ими навыками участия в управлении на всех уровнях, вплоть до государственного, по мере завоевания социализированными формами господствующего положения в экономике и стабилизации внешнеполитического положения.

Это был бы путь сохранения власти за счет [временного] отказа от демократии и проведения преобразований в интересах большинства народа, но при помощи узкого слоя «прогрессоров» сохраняющих монополию на власть. В качестве гарантий против вырождения этой группы 2прогрессоров» в самодостаточный слой, реализующий свои узкоклановые интересы под прикрытием лозунгов об интересах народа (что и произошло позднее в СССР) Ленин еще в «Государстве и революции» и, позднее, в своих последних письмах, предлагал обеспечить выборность и сменяемость чиновников, отсутствие у них каких-либо привилегий и льгот («средняя заработная плата рабочего») и, главное, гласность их деятельности при открытом контроле рабочих за аппаратом («Как нам реорганизовать Рабкрин»).

Именно так начали строить Ленин и его соратники политическую власть после Гражданской войны. Формально, даже при условии развития гласности, сменяемости, контроля снизу и т.п. этот путь был бы отступлением от демократии, ибо права экономической, политической, идейной оппозиции были бы ограничены или вообще сведены к нулю.

Однако это ограничение имело бы свои резоны, ибо реально только выходящий в результате победы революции из капитализма (а тем более из военно-феодального империализма России) слой трудящихся при всем своем численном большинстве остается политически несоизмеримо менее опытен и грамотен, образован и культурен, слабее организован и намного более слаб экономически, нежели буржуазия и другие контр-революционные силы. Переход на следующий день после завоевания власти революционными силами к политической игре с прежней политической властью и ее опорой по формально одинаковым правилам окажется сражением политических тяжеловесов с легковесами.

В случае, если завоеванию власти революционерами предшествовал длительный опыт успешной борьбы и самоорганизации трудящихся, создавших сильные движения, социальные и политические структуры, если они имели существенное влияние на общественное сознание через реальный доступ к СМИ, если на их стононе оказались ведущие интеллекутальные силы, и/или если революции предшествовали успешные нарлодно-демократические реформы (т.е. если революция происходит при наличие идеальных политических предпосылок), то в этом случае даже временное ограничение демократии ненужно: на арене борьбы за умы и дела граждан выступают соразмеримые политические силы.

Но если революция происходит 9как это как правило и бывает) вследствие чрезвычайного обострения кризиса и без всех тех идеальных предпосылок, о которых речь шла выше, о ситуация становится иной.

В этом случае сохранение победы революции оказывается возможно только при условии установления монополии на государственную власть политической партии, победившей в результате революции. Условием не-вырождения этой власти, повторю, является (1) реализация тех принципов нового государства (прежде всего – контроль снизу), о которых писал Ленин, и (2) переход к восстановлению основных достижений [буржуазной] демократии по мере укрепления самоорганизации и политического самосознания трудящихся и завоевания ими господствующего положения в экономической и социальной областях.

Такой мне видится ленинская модель политических преобразований в пост-революционный период (практика первых – ленинских - лет Советской власти была несколько иной, но это была политика в условиях войны, причем войны и внутренней, и против внешней интервенции, войны, которая еще не закончилась к тому времени, когда Ленин перестал оказывать серьезное влияние на политический процесс). Эта модель у Ленина четко не прописана, но многие ее слагаемые налицо.

В заключение к этому подразделу очень важный постскриптум.

Для Ленина созидание социализма всегда было и оставалось интернациональным процессом. Сделав вывод о возможности начала движения к социализму в одной стране, он ни до победы в революции и Гражданской войне, ни позже не считал, что новое общество может быть окончательно построено в одном изолированном государстве.

Изначально и Ленин, и его сподвижники ожидали, что революция в Российской империи станет всего лишь прологом к революциям в развитых странах и антиколониальной борьбе по всему миру. И они были правы. Через несколько месяцев после Октября началась революция в Германии, чуть позже – Венгрии, антимонархическая борьба охватила Болгарию, в Италии красные были настолько мощны, что задавить их капиталу удалось только при помощи развязывания рук фашизму. В конечном итоге только фашизм остановил социалистические силы и в Германии, и в Испании. Антиколониальные революции в Китае и Центральной Азии так же стали частью общей антиимпериалистической борьбы.

Но победить силы социализма в большинстве случаев не смогли. Для этого были очень основательные причины: объективных предпосылок для победы социалистических революций во всех этих случаях было очень мало. Но они были. И здесь требовался предельно точный, ювелирный расчет и при этом решительность и ответственность левых политиков, готовых идти на точно выверенные, но при этом ответственно-жесткие насильственные действия, не полагаясь на «демократизм» и «уважение к правам человека» со стороны про-буржуазных сил. Они не приняли всерьез угрозу, которую предугадал Ленин: если перед капиталом встает угроза лишения собственности и политической власти, то буржуазия, ее политические представители и идеологи с удивительной легкостью отказываются от любых (если надо, то – всех) форм демократии и норм правового государства, попирают любые конституционные права и права человека, используя вооруженное насилие против масс, террор против лидеров, вводя цензуру, натравливая на народ не только полицию, но и армию. В самом крайнем случае капитал идет на прямую военную диктатуру или фашизм. Недооценка антидемократической природы капитала стала одной из причин поражения революции в Германии, недооценка фашисткой опасности ( втом числе под влиянием сталинщины) – не-победы в 30-е годы коммунистов и социал-демократов.

Между тем ХХ век показал наличие достаточно устойчивой закономерности: капитал поддерживает демократию только в той мере, в какой она не угрожает его собственности и власти. В случае возникновения реальной угрозы он теряет свой демократический облик и превращается в монстра насилия. Даже если социалистические силы победят абсолютно демократически и сохранят после победы все нормы буржуазной демократии, капитал применит против них прямое насилие, если эти силы всерьез затронут его собственность и политическую власть. Без жесточайшего, абсолютно далекого от любых демократических норм, насилия капитал власть и собственность силам социализма не отдаст. Если только он не будет понимать, что вооруженная борьба бесполезна, а социалисты не предложат компромиссный вариант, «откупаясь» (по выражению Энгельса) от буржуазии.

В ХХ веке и в Германии, и в других странах эта закономерность проявила себя в полную силу, и социалистические интенции были подавлены.

В результате этого поражения Советская Россия оказалась одна во враждебном кольце. И это было кольцо предельно жестоких сил, готовых поддерживать все способы борьбы против СССР, вплоть до интервенции и террора против лидеров, фашизма и ядерных бомбардировок.

Эта кране неблагоприятная ситуация стала еще одним фактором обострения противоречий созидания социализма. Но и в этой1 ситуации ленинская стратегия была нацелена на интернациональное решение проблемы. Его слагаемыми стала политика консолидации всех антиимпериалистических сил (от Коминтерна до антиколониальных движений) и всех сил выступающих против войны как средства решения международных проблем. Я уверен, что эта политика (в отличие от действий эпохи сталинщины) в перспективе смогла бы либо предотвратить мощную победную поступь фашизма, либо создать действенный антифашистский фронт, изменив историю ХХ века.

Более того, только эта интернациональная социалистическая тенденция могла бы в перспективе стать средством превращения социалистического созидания в поистине международный процесс, имеющий массу многообразных, в разной мере «продвинутых» по пути к социализму форм и методов жизнедеятельности.

Но это уже совсем другая тема. Завершением же этих ремарок может быть краткий вывод: логика политической стратегии Ленина была логикой формирования международного, интернационального антиимпериалистического фронта как главной силы международного прогресса ростков социализма и, тем самым, защиты первого социалистического государства. И она была бы именно таковой, а не логикой укрепления «сверхдержавы» и циничных геополитических игр, нацеленных на ее сохранение…

Так мы в очередной раз подходим к одному из самых жестких вызовов ленинской стратегии созидания социализма – сталинщине.

5.4. Ленин: альтернатива сталинщине существовала

Долгие десятилетия, прошедшие после смерти В.И.Ульянова, наполнены непрекращающимися дебатами, порожденными самой жизнью человечества, а не только нашей страны ХХ века: был ли Сталин продолжателем дела Ленина или он в корне извратил стратегию тех, кого объявлял своими учителями? Да и вообще была ли возможна иная модель созидания социализма в СССР и в мире?

Все прекрасно знают, что история не терпит сослагательного наклонения, но, как я уже заметил, она предполагает анализ ее уроков. Во всяком случае, это аксиома для тех, кто не фетишизирует зигзаги исторического процесса, а ищет пути познания его глубинных законов с целью сознательного ускорения и «спрямления» этого пути. Тем важнее анализ возможных ответов на поставленные проблемы.

Дебаты о соотношении сталинского и ленинского начал в теории и практике социализма разворачиваются долго и активно на протяжении вот уже почти 90 лет и в нашей стране и за рубежом и я отнюдь не намерен пытаться здесь их суммировать (это до меня сделали С.Коуэн, Б.Славин и другие мои коллеги[56]). Но я не могу не поставить ключевой для данного текста вопрос: в чем сущность той инверсии ленинской стратегии, которую мы условно называем «сталинской» и почему я считаю, что альтернативная модель развития ростков социализма в нашей стране и в мире была возможна.

Сразу оговорюсь: Сталин в новейшей истории нашей Родины – это не столько реальная историческая фигур, сколько символ, абстракция, отделенная историей от реального физического лица. Феномен «сталинщина» был порожден прежде всего объективными противоречиями эпохи, вызвавшими мутации социалистического созидания. Сама по себе личность Иосифа Джугашвили оказалась востребована этими мутациями, подобно тому как ростки социального освобождения в нашей стране востребовали великих людей «ленинской гвардии» (кстати, опять же не случайно в большинстве своем репрессированных сталинистами). Но дело все же не в личности, которая сама по себе (если абстрагироваться от внешней атрибутики величия Сталина-символа, «вождя народов») малоинтересна[57]. Дело в той модели развития, которая была реализована и востребовала сталиных.

Эта – сталинская - модель представляла собой осуществляемое прежде всего партийно-государственным аппаратом диктаторски-патриархальное строительство «державы» под прикрытием лозунгов о социализме и на базе действительных тенденций генезиса нового общества. Это была даже не тенденция, а определенная объективно сложившаяся траектория социальной эволюции. В ней порожденные Октябрьской революцией ростки социального творчества масс оказались деформированными вследствие недостаточных предпосылок их реализации – и эта деформация была в той или иной мере неизбежна. А также дополненными наиболее устойчивыми, традиционными для Российской империи добуржуазными отношениями – патриархально-традиционными формами коллективизма, личной зависимостью и внеэкономическим принуждением, сословными границами в обществе, диктаторскими формами политической организации и превращаемой в религию идеологией.

Именно эта тенденция была реализована в СССР на практике. Именно с ней (насколько справедливо – об в уже упоминавшихся других работах автора) связывают сегодня основные успехи нашей страны ее действительные и мнимые патриоты. И это не случайно: формирование сильного государства было приоритетом для сталинской политики. Причем государства в самом широком смысле этого понятия. Прежде всего – как мощного аппарата власти (административной, военно-политической, идеологической). Но еще и как значимого субъекта геополитики (державы). И в последнюю очередь – как общества, или союза личностей, проживающих на данной территории и связанных воедино некоторой системой отношений и ценностей.

Символом этой державной политики и стал Сталин. Почему именно Иосиф Джугашвили – грузин (по нынешней терминологии – «лицо кавказской национальности»), семинарист и далеко не самый активный и талантливый из советских лидеров – превратился в Сталина и стал сегодня символом сильного государства в глазах самых разных социально-политических сил (прежде всего русских националистов), – к этому вопросу мы еще вернемся. Сейчас же зафиксируем лишь один тезис: Сталин в нынешней политике и идеологии – это не столько особый индивид, сколько знак.

Итак, в СССР с конца 1920-х годов Сталин стал представителем патриархально-консервативных сил, которые все более насаждали патриархально-насильственные (добуржуазные) методы сохранения системы. Отсюда – приоритет государства, аппарата насилия (типичные для позднефеодальных и азиатских обществ), полукрепостнических (отсутствие паспортов у колхозников, прописка) и полурабских (использование в массовых масштабах труда заключенных) форм экономической организации, значительный элемент патриархальности и великодержавного шовинизма в идеологии и т.п.

Однако энергия собственно социалистической тенденции (и внутри СССР, и в мире), с одной стороны, ограничивала сталинизм в его инволюции к добуржуазным институтам, с другой – служила опорой для сохранения и развития страны: СССР как абсолютно несоциалистическая система в XX веке был бы уничтожен. СССР был бы уничтожен без сохранения значительных элементов ленинской стратегии созидания социализма, без социального творчества и культурной революции, опоры на действительный массовый подвиг коммунистов и всех тех, кто их поддерживали в СССР и в мире. Без этого наша страна не выжила бы и тем более никогда бы не победила во Второй мировой войне. Утеряв это, советский Союз коллапсировал в конце прошлого века.

Последнее противоречие стало наиболее важным для СССР. Нарочно повторюсь: для сохранения власти партийно-государственной номенклатуры и лично Джугашвили как ее верхушки нужны были обе линии.

Добуржуазные отношения в специфически советском их воплощении были абсолютно необходимы для решения двух основных задач. Во-первых, для создания сильного централизованного военизированного государства за счет его граждан (перераспределение средств из сельского хозяйства и потребительского сектора в сферы индустрии и военного производства, принудительный труд, прямое выкачивание ресурсов из населения внеэкономическими методами). Во-вторых, для формирования и упрочения власти номенклатуры. Отсюда и миллионы репрессированных, и полукрепостная деревня, и идеологическое мракобесие вкупе с культом вождя, и многое другое.

Но парадокс сталинизма состоит в том, что даже узкоклановые интересы номенклатуры и лично Сталина, не говоря уже об объективных процессах, обусловливали необходимость сохранения, поддержания и временами даже развития другой стороны медали по имени СССР – социально-творческой, социалистической тенденции. Она проявляла себя далеко не только в коммунистической риторике и красных флагах, как это сейчас изображают иные сталинисты-державники. Главным было другое: массовый энтузиазм, взлет культуры, образования и науки, самоотверженный и поистине коммунистический труд миллионов (не большинства, но миллионов) во имя светлого будущего, созидание которого тогда воспринималось многими (действительным, а не формальным авангардом!) как главная личная ценность и стимул жизни.

Я знаю – город будет,
Я знаю – саду цвесть,
Когда такие люди
В стране советской есть!

Это не преувеличение поэта. Это правда. Правда СССР. Не вся. Но правда.

Почему она была нужна сталинщине?

Да потому, что это была единственная опора для некапиталистической модернизации, отвечавшей вызовам XX века. Капиталистической модернизации был бы не нужен сталинизм. Феодальная модель создания развитого индустриального общества с массовым высшим образованием, передовой наукой и высокой подлинной культурой масс – это нонсенс. Единственный путь, который был возможен для сталинской модели, – это путь мучительного, кроваво-диктаторского соединения ростков социализма и патриархальной державности.

Альтернативой этому в принципе могла быть буржуазная реставрация, что, в конечном счете, и произошло на развалинах СССР. Правда, капитализм у нас получается крайне своеобразный, сильно видоизмененный нашим советским прошлым, причем в основном его негативными элементами. Получилось у нас то, что называют негативной конвергенцией капитализма и «реального социализма», – соединение худшего из обеих систем.

Но была и другая – ленинская – модель (позднее в мировом коммунистическом движении ее отчасти связали с именем Троцкого). Это был интернациональный проект создания нового общества прежде всего самими гражданами, снизу (хотя также при помощи партии – но не столько партийного аппарата, сколько действительных коммунистов как энтузиастов социалистического строительства).

Теоретически такая тенденция предполагала диалектическое, противоречивое соединение ростков социального творчества наиболее современными для той эпохи формами позднего капитализма. К их числу этих переходных отношений тогда (и это достаточно точно прорисовано в работах Ленина и некоторых западных марксистов первой половины XX века, прежде всего – Грамши) относились формы регулируемого и социально ориентированного рынка, кооперация и ассоциирование граждан, культурная революция и приоритетное развитие самых передовых технологий (в начале ХХ века, прежде всего, электрификация) – но об этом я уже писал выше.

Практически революционный взрыв 1917 года и последующие революции в Венгрии и Германии, освободительные движения на Востоке породили такую мощную, идущую снизу социальную энергию, что на этой энергии, на инерции этого социального взрыва мы довольно долго развивались по социалистической траектории.

Парадоксом такой мощной социальной энергии было то, что полуграмотные люди, не имевшие опыта жизни в условиях гражданского общества, создавали сами снизу Советы, органы рабочего контроля и коммуны, новые формы общественной организации в области культуры и спорта и т.д. Революция сломала барьеры и перегородки, сдерживавшие человеческие таланты, и обнаружилось, что среди солдат и крестьян, среди рабочих и рядовой интеллигенции нашлось невообразимое количество талантов, которые способны были конкурировать, соперничать с величайшими умами и профессионалами человечества.

Еще раз подчеркну: для действительного массового творчества снизу предпосылок было недостаточно, и с самого начала это социальное творчество, создание нового общества снизу шло параллельно с развитием бюрократической государственно-партийной системы, которая потом стала номенклатурой.

В результате в нашей стране пришлось решать два блока проблем.

Первый блок – тот, о котором говорится постоянно, – это ускоренное развитие промышленности, обновление сельского хозяйства, создание нового типа технологий, электрификация, налаживание планирования и национализация. Такова одна сторона дела. В рамках этой задачи можно и должно было использовать не только новые, но и современные для того времени буржуазные формы – начиная от крупных корпораций и финансов и заканчивая мелким бизнесом, розничной торговлей и, главное, кооперацией и различными формами ассоциирования производителей и граждан. (И именно здесь сталинская траектория задействовала не столько эти формы, сколько полуфеодальные механизмы патриархального коллективизма и внеэкономического принуждения.)

Но был и второй блок проблем, который отмечают гораздо реже. В первом случае вопрос «Кто – кого?» означал: государственный сектор или буржуазный? А во втором случае тот же вопрос стоял уже в другой плоскости – в сфере столкновения социального творчества, созидания нового общества снизу самими трудящимися, с одной стороны, и развивающейся государственно-бюрократической партийной надстройки (этой будущей номенклатуры), опирающейся на конформизм и мещанство масс, – с другой стороны. И если в первом случае общественный сектор (превратившийся в государственно-бюрократический) победил буржуазный, то во втором случае номенклатура, государственно-бюрократическая власть в конечном итоге победила социальное творчество трудящихся.

Но эта победа оказалась пирровой и не была окончательной: номенклатура подобна раковой опухоли на теле социального творчества народа, и если рак убивает организм, то он погибает и сам – на трупе рак паразитировать не может.

В наиболее явной форме мутации социализма проявили себя, как я уже отметил, в период сталинской диктатуры, породив феномен, который был назван «сталинщиной» (я использую ниже этот термин для выделения именно диктаторски-бюрократических мутаций в отличие от всего богатства тенденций в СССР сталинского периода), дискредитировавшей и опозорившей реальные ростки социализма, подвиг наших дедов и отцов, созидавших новое общество.

Противоречие коммунистического созидания (энтузиазма) советских людей и сталинщины – стало явным, легко наблюдаемым проявлением более глубинного конфликта социального творчества трудящихся и его бюрократических превращенных форм. Именно в этом противоречии (включающем не только антагонизм, но и единство сторон) – ключ к пониманию нашего прошлого. Более того, как я уже заметил, эти мутантные формы отнюдь не случайно возникли и были сращены с ростками коммунизма так, что друг без друга эти противоположности в реальной жизни, как правило, и не проявлялись. Вплоть до кажущегося ныне чудовищно-неправдоподобным парадокса гибели расстреливаемых сталинистами коммунистов с именем вождя на устах. Но этот парадокс и есть правда реальной жизни СССР, когда сталинщина была сращена с коммунизмом и строители нового общества вне этой формы, как правило (не забудем и об исключениях – героях коммунистической борьбы со сталинизмом в СССР и за рубежом), не мыслили себе социализм.

А теперь вновь подчеркну: сталинщина была одной из сторон реальной мучительной и великой диалектики нашей жизни.

Была и другая сторона со своими символами, ставшими действительным воплощением величия нашей страны. Они были везде – на производстве, в науке (Вавилов и Келдыш, Циолковский и Королев), искусстве (Шостакович и Эйзенштейн, Маяковский и Шолохов), политике (Бухарин и Троцкий, Киров и Дзержинский), армии (Тухачевский и Жуков). Кто-то из них был приближен к власти, кто-то был ею репрессирован, но правда СССР в единстве этих противоречий. В сосуществовании в одной элите Жукова и Берии, Вавилова и Лысенко. Точно так же нашей правдой было сосуществование мещан-доносчиков, стремивших к расширению жилплощади в коммуналке, и рядовых героев Великой Отечественной. Миллионов зачинателей новых трудовых инициатив и «элитных» предателей типа Власова.

И опять парадоксы – парадоксы эпохи, где сталинщина стала именем для всех: тех, которые строили социализм вопреки ей, и тех, кто, паразитируя на их энтузиазме и подвигах, уничтожали их же творческий порыв и самые жизни.

*     *    *

А теперь поставим едва ли не самый острый вопрос: возможен ли был путь воплощения социально-творческой, демократически-социалистической траектории (естественно, тоже в несколько деформированном виде) при достаточно широком использовании форм позднего капитализма и переходных к социализму форм и периодическом скатывании к элементам насилия, но при ограничении и изживании последних? Возможно ли было строительство социализма на базе широкого использования форм не столько парламентской, сколько низовой демократии, экономики солидарности и социально ограниченного рынка, ассоциированных и переходных (вплоть до акционерной) форм собственности, преимущественно формально свободного труда и частногосударственно-общественного партнерства, самоуправления и базисной демократии, – возможно ли было такое развитие СССР в XX веке?

На мой взгляд, именно этот путь (в ином категориальном выражении) предлагал в конце своей жизни Владимир Ульянов. Автор уже не раз аргументировал положительный ответ на этот вопрос: да, возможен. Основные аргументы в данном случае я хочу сформулировать, суммируя как опыт частично успешных попыток уйти от сталинщины в нашей стране, так и опыт мировых экспериментов в области развития демократических форм посткапиталистической организации. Имеется и немало глубоких теоретических исследований, авторы которых принадлежат к кругу творческих марксистов, теоретиков экосоциализма и т.п.

Этот текст посвящен не вопросу о социалистических альтернативах. Поэтому позволю себе воспроизвести лишь предложенную автором более 15 лет назад аналогию, воспроизводимую ныне некоторыми зарубежными исследователями (Самир Амин и др.). И хотя аналогия не доказательство, она хорошо проясняет суть дела.

Подобно тому как в XV–XVIII веках новое для того периода истории капиталистическое общество рождалось не в готовом виде, с развитой индустриальной технической базой, последовательным парламентаризмом и идеологическим плюрализмом, новый мир (названный нами «царством свободы») также рождается не сразу в готовом виде. Подобно тому как в муках рождался капитализм, в муках начал появляться на свет и новый процесс социального освобождения. Для нас сегодня Ренессанс – это взлет гуманизма, величайшие достижения поэтов и философов, живописцев и зодчих. Для жителей же Италии того периода это был период жесточайших гражданских войн и политического цинизма («Государь» не Джугашвили написал), мракобесия инквизиции (больше всего репрессированных этим идеолого-политическим институтом приходится именно на ренессансную Италию) и тому подобных бед.

Более того, первые попытки создания буржуазного миропорядка – прежде всего Ренессанс в Западной Европе – в большинстве случаев закончились крахом. Италия – тому наиболее наглядный пример. Если бы Фрэнсис Фукуяма мог перенестись в ту эпоху, то, комментируя этот процесс, он бы написал что-то в таком духе: «История закончилась. Эксперименты, направленные на реализацию искусственно придуманных утопий свободного индивида, демократии и рынка, привели к крови и террору, потерпев в конечном итоге закономерное поражение. Во всем цивилизованном мире (Испания, Франция, Италия, Германия и далее на Восток) окончательно восторжествовала благородная власть монарха и дворянства, единственно способных обеспечить процветание наций и нормальную жизнь третьего сословия».

Между тем в отличие от первых неудачных буржуазных революций и реформ в большинстве стран Европы в одном случае уже в XVI веке без адекватной для капитализма индустриальной базы, во враждебном окружении позднефеодальных королевств и империй все же возник маленький буржуазно-демократический анклав – Нидерланды. Тогда это было исключение. Через четыре столетия оно стало правилом.

В этом смысле наша эпоха похожа на историю полутысячелетней давности: такие же муки рождения нового общества, такие же уродливые формы его первых ростков, такие же мучительные поражения. Такая же необходимость быть более передовым в той сфере, которая станет основой развития в новом мире.

В случае с генезисом буржуазной системы это были мануфактуры, ветряные и водяные двигатели, дороги (и каналы), торговля. И адекватные для их развития формы свободного рынка и парламентаризма.

В случае с генезисом «царства свободы» это должны были быть сферы, обеспечивающие прогресс человеческих качеств и эффективное использование растущего творческого потенциала, – образование, здравоохранение, культура и высокие технологии (для начала XX века – прежде всего электрификация, сейчас – нечто гораздо большее). Что-то из этого удалось реализовать даже в условиях сталинизма (вопреки сталинщине). Прямой акцент на приоритете этих сфер вкупе с адекватными для их развития новыми социально-экономическими (экономика солидарности) и политическими (низовая демократия и самоуправление) формами мог бы дать еще больше. Не случайно даже в таких неблагоприятных условиях, как на Кубе и в Венесуэле, ростки социализма обеспечили огромные успехи в области человеческого развития.

Но здесь опять же требуется важнейшая оговорка, возвращающая нас к фигуре В.И.Ленина. Дело в том, что успех социальных преобразований в условиях минимально благоприятных объективных предпосылок (как это и было в СССР) зависит от:

– энергии социального творчества масс;

– разработки и реализации такой стратегии, которая дает едва ли не единственный шанс на успех;

– гениального лидера, способного постоянно строить тактику исходя как из стратегии, так и из постоянно радикально изменяющихся условий – вплоть до смены стратегии и локальных целей при сохранении конечных целей и при постоянном упорном возврате к их реализации;

– гвардии талантливых людей, искренне и самозабвенно отдающих свою жизнь реализации цели.

Именно так осуществляют великие открытия, так прорываются в космос, побеждают в битвах, где у противника многократный перевес в численности и вооружении.

Так стояла и проблема в условиях великой развилки 1920-х годов в нашей стране. И в этом контексте становится понятно, что фигура В.И.Ульянова-Ленина как «дерижера» и одного из ведущих теоретиков великого социально-творческого проекта «Социализм в ХХ веке» трудно переоценить.

Да, личность не может изменить объективных законов истории. Но стать одним из решающих факторов победы или поражения оптимальной модели «спрямления» ее зигзагов, максимально эффективной реализации объективно взорвавшейся энергии социального творчества масс она может. Революции свершаются массами и это объективный взрыв социальной энергии, который личность не может ни вызвать, ни остановить. Но революции становятся конструктивным созиданием нового мира, а не только всеразрушающим вихрем, лишь в той мере, в какой в них привнесено социально-творческое начало, в какой революция становится мощной музыкой единого оркестра. Вот почему в экстремальных исторических обстоятельствах решение вопроса: «быть или не быть» великому социальному действу зависит и от ответа на вопрос: есть у этой «симфонии огня» гениальный дирижер или его нет…

---

[1] Я к стыду своему не помню, где и у кого я прочел эти вопросы (Why Lenin? Why now?), но они очень созвучны проблеме начала моего текста и я не мог их не использовать для начала текста.

[2] Автор совместно с А.И.Колгановым в конце 2009 года завершил работу над тремя монографиями, объединяющими ряд текстов, написанных за последние годы по проблемам социальной философии и политической экономии («Пределы капитала. Онтология и методология…», М., 2009) и теоретико-публицистические тексты («Мы пойдем другим путем. От капитализма «юрского периода» к России будущего», М., 2009 и «10 мифов об СССР», М., 2010).

[3] Январь 2010 стал началом работы, которая тогда задумывалась как статья. И действительно, 2 раздела этого текста были опубликованы в 1 и 2 номерах журнала «Альтернативы» за 2010 год. Но затем текст стал расти, дополняться и превращаться в некое эссе, которое я завершаю уже летом (того же года) и которое, надеюсь, войдет в новую коллективную книгу о Ленине.

[4] См.: Воейков М.И. Предопределенность социально-экономической стратегии: дилемма Ленина. М., 2009; Логинов В.Т. Неизвестный Ленин. М., 2010.

[5] Lenin reloaded. Towards a Politics of Truth. L., 2007.

[6] В связи с этой особенностью творчества В.И.Ульянова-Ленина автор данного текста принял весьма нетривиальное и на первый взгляд ошибочное решение отказаться от цитат из работ Ленина. Для этого, впрочем, были и другие, менее важные причины. Во-первых, большая часть упоминаемых работ и тезисов Ленина общеизвестна. Во-вторых, цитаты, вырванные из контекста, мало что доказывают, а помещение положений Ленина целиком увеличило бы объем этой (и без того слишком большой для помещения в сборник) работы до чрезмерного.

[7] Назову прежде всего новую серию книг и статей о Ленине В.Т.Логинова и Т.Крауса (См., напр., Альтернативы, 2010, № 1 и 2).

[8] Подчеркну: знаменитое положение Ленина о том, что не поняв «Логики» Гегеля нельзя понять логику «Капитала» знали практически все серьезные методологи советской поры, хотя работало над проблемами диалектической логики марксизма всего несколько десятков серьезных ученых. Но то, что среди них были такие как Э.В.Ильенков, В.А.Вазюлин и их коллеги делают эту работу принципиально значимой. В этой связи хочу подчеркнуть принципиальную приверженность как минимум Э.В.Ильенкова ленинскому наследию, которое советский философ высоко ценил и развивал.

Что касается зарубежных авторов, то лишь немногие обращают внимание на эту проблему, но среди этих немногих – такие мэтры как К.Андерсон, Р. Дунаевская, С.Ковелакис, С.-М.Михаил, Б.Олман… Особенно показательна в этой связи 2-я часть книги «Ленин. Перезагрузка…», где едва ли не впервые за последнее десятилетие-два западные ученые специально обращаются к этому вопросу.

[9] В книге «Ленин. Перезагрузка» он упоминается не раз. В том числе, и в критическом смысле, когда указывается на правомерность и обратного утверждения: нельзя [материалистически – А.Б.] понять Гегеля, не проштудировав «Капитал». На самом деле верно и то, и другое, ибо суть «афоризма» Ленина, сформулированного им, кстати, для самого себя, это скорее указание на необходимость разработки материалистической науки Логики, что, конечно же, требует неоднократного обращения и Гегелю, и к Марксу, и к другим теоретикам прошлого и настоящего.

[10] О не-диалектичности, догматическом формализме методологии Сталина и о постмодернизме как alter ego сталинизма см. мой текст в упомянутой выше книге «Пределы капитала».

[11] Ульянов в данном случае пошел существенно дальше и Маркса, и Энгельса, которые в своих работах не раз указывали на использование в своих работах и необходимость использования в дальнейшем гегелевской диалектики. Однако «основоположники» не пошли столь далеко, сколь Ленин, заявивший прямо и недвусмысленно о возможности и необходимости использования «Большой логики» Гегеля как скелета марксисткой методологии.

[12] К.Андерсон в своей статье о «Философских тетрадях» специально выделяет только трех западных авторов, работавших над проблемой сопряжения «Науки логики» и марксизма – Г. лефевр, Р.Дунаевская и С.Л.Р.Джеймс. Я не могу не добавить к этому списку Бертелла Олмана и Саваса Матсаса Михаила (См.: Lenin Reloaded…, p. 137).

[13] Отсюда его знаменитое выражение о том, что в «Науке логики» Гегеля больше всего материализма и меньше всего идеализма. Гегель, разворачивая Логику абсолютного духа, на самом деле дает систему категорий материалистической диалектической Логики. И в этой характеристике общих закономерностей развития материального мира, равно как и познания его, Гегель гораздо больше материалист, чем критиковавшиеся им ранее Богданов, Мах и Ко.

[14] Иной читатель, помнящий восхваления вождю брежневской эпохи, возможно ухмыльнется, прочтя эту строку: вот, дескать, старомодный автор вспомнил лозунг «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!». Но этот читатель будет не прав. Не прав, ибо дело не в лозунге (в брежневские времена Ленин как раз не жил, он был мумифицирован, и не столько в мавзолее, сколько в по преимуществу не-ленинской реальной политике эпохи застоя), а в универсальной закономерности, характеризующей творческий процесс: теоретическое наследие Ленина живет в той же мере, в какой живут формулы Исаака Ньютона или романы Льва Толстого.

[15] См: мою статью в журнале Вопросы философии, 2009, № 5; полная версия текста опубликована в названной выше книге «Пределы капитала». Во многом сходную проблему исследования диалектики «зигзагов» истории ставит в своих публикация 2009 – 2010 годов Л.К.Науменко (См: «Альтернативы», 2009, №4; 2010, №2).

[16] Хочу вновь специально подчеркнуть , что в этом разделе я опираюсь на разработки моего учителя – профессора МГУ Н.В.Хессина

[17] Эта логика проявила себя в едва ли не карикатурной форме в период перехода от горбачевской «перестройки» с ее попытками неумело простимулировать товарные отношения и одновременно формально и нерешительно ограничить их эволюцию, что вызвало бурный прогресс теневого рынка и капитала, что стало одним из важных факторов ельцинско-гайдаровских капиталистических «реформ», открывших дорогу капитализму.

[18] Почувствуйте разницу: «рыночный социализм» и «система социально-экономических отношений товарного производства социализма». В первом случае создается впечатление органической системы отношений особого типа социализма. Во втором акцентируется неорганическая «вставка» в социализм другой системы. Возможно [временно] необходимой и полезной, но в сущности своей чуждой. Именно последнее и отвечает действительному содержанию, месту и роли товарных отношений при социализме по мнению Ленина.

[19] Замечу в этой связи: идеализация рядом «умеренных» левых т.н. «малого бизнеса» как одной из про-социалистических сил далеко не всегда уместна. Большая часть малого бизнеса 0- это мелкие капиталистические предприятия с наемным трудом и как правило, жесткими формами его эксплуатации. Другое дело, что последовательный марксистский, я бы даже сказал точнее – ленинский - анализ «малого бизнеса» позволяет показать, что за этой формой могут скрываться очень разные по своей социально-экономической природе феномены: от ранне-капиталистических до кооперативных предприятий.

Не менее важен и акцент на том, что интеллигенция в буржуазном обществе так же имеет крайне противоречивую природу: это и мелкий буржуа, частный собственник своего «интеллектуального огородика» (А.И.Колганов), и творец в мире креатосферы, и субъект, и раб гегемонии капитала.

[20] Обоснование этого тезиса дано в названной выше книге А.И.Колганова и автора «Пределы капитала».

[21] Так, в регулярно упоминаемой мной книге «Ленин. Перезагрузка» эти проблемы не упоминаются вообще.

[22] В связи со столетием выхода этой работы Ленина появилась серия работ с почти что одинаковым названием типа: «Развитие капитализма в России: сто лет спустя». Первой вышел сборник под редакцией Ю.М.Осипова, затем книга Е.В.Красниковой, год спустя  – Ю.М.Лужкова.

[23] Следов этих дискуссий, к сожалению, ныне осталось немного: лишь несколько книг и статей, преимущественно в Вестнике МГУ, названных выше авторов.

[24] Существенно, что предложенный выше подход позволяет показать, что противоречие всеобщей формулы капитала есть не просто форма изложения материала, но отражение действительного объективного состояния предмета – периода первоначального накопления капитала, когда это отношение и существует, и не существует в одно и то же время, возникает и не возникает в обращении.

[25] Эта традиция в среде постсоветских марксистов представлена прежде всего работами М.И.Воейкова.

[26] Безусловно, эти положения Ульянова возникли не на пустом месте. И поздние работы Энгельса, и разработки Гобсона, Гильфердинга, Каутского, Люксембург содержали многие предпосылки для такого вывода.

[27] Замечу: постоянно цитируемая фраза Ленина об интеллигенции как г… взята из его личного письма Горькому в связи поддержкой Короленко империалистической бойни.

[28] Об этом А.И.Колганов и автор этих строк писали еще в наших работах советского периода «Становление планомерной организации общественного производства» (Томск, 1985) и «Реализация общенародных интересов» (М., 1985).

[29] Lenin Reloaded…, pp. 223- 234.

[30] Этот вывод делает, в частности, Д.Котц (См. «Альтернативы», 2009, № 4).

[31] Подробнее об этом в нашей с А.И.Колгановым книге «Глобальный капитал».

[32] Подчеркну: в настоящее время термин «авангард» применительно к коммунистической партии трактуется как характеристика группы вождей-командиров, обладающих монополией на истину и реализующих некую миссию. На самом деле для россиян сто лет назад это слово означало (да и сейчас означает) передовой отряд – группу людей, которые первыми принимают бой, берут на себя самое трудное, самое опасное, самое ответственное. Да, советская номенклатура брежневской поры была по преимуществу не такой. Но коммунисты ленинской гвардии были по преимуществу такими. Действуя в условиях буквально, а не фигурально приближенных к боевым или просто военных.

[33] Специально подчеркну хорошо известную в среде постсоветских левых, но мало известное на Западе и отвергаемое большинством антикоммунистов, положение: КПСС и партийно-государственная номенклатура суть принципиально разные явления; партия в СССР и других странах «реального социализма» была весьма специфической организацией, но организацией рядовых граждан по преимуществу.

[34] Переход оппозиции к вооруженным формам борьбы (будь то внешняя интервенция или внутренний террор), нарушающим новые демократические институциональные нормы, превращают ее в этом случае в анти-демократическую силу, подлежащую вооруженному подавлению. Вопрос, согласится или нет оппозиция играть по новым, снимающим буржуазную демократию, дающим действительный доступ к политическому процессу каждому правилам – это уже ее вопрос.

[35] Подробнее об этом в книге «Демократия и рынок: противоречия и альтернативы» (М., 2009).

[36] Подробнее об этом в моем разделе упомянутой выше книги «Демократия и рынок…».

[37] Базисная демократия - это завоевание Парижской коммуны и – особенно - Советов, обобщенное Лениным; хотя и не только Советов, и не только Лениным: этот опыт практика трудящихся рождала и рождает постоянно: от Испании 1930-х до Венесуэлы 2000-х.

[38] Такие органы демократической власти не превращаются в сборище профессиональных политиков, лоббирующих интересы тех или иных капиталов и властных кругов, а опираются на реально действующие массовые организации – сети производственного и территориального самоуправления, образовательные, экологические, молодежные и т.п. движения. Эти низовые структуры контролируют своих делегатов (полностью от этого базиса зависящих, но и полностью на него опирающихся) и согласуют – через противоречия, борьбу – свои интересы, формирую стратегию будущего развития.

Эта модель так и не была реализована ни Лениным, ни после него. Более того, предложенная выше форма (а это лишь один из многих возможных вариантов) – это уже не только Ленин. Это его современное переосмысление. Но определенные ростки такой базисной демократии мы можем найти, в частности, и в том, как возникала система общественного управления в Красной России, в СССР.

[39] Замечу, что это перераспределение функций очень наглядно отражается в структуре государственного бюджета. Доли расходов на экономические и социальные цели и расходов на государство как аппарат насилия и их динамика довольно точно характеризуют меру социальности государства даже при капитализме. Не могу не подчеркнуть в этой связи, что в постсоветской России доля расходов на выполнение функций государства как аппарата насилия намного выше, чем в социально-ориентированных буржуазных государствах Западной Европы.

[40] В последние годы десятки левых аналитиков и активистов справедливо подчеркивают, что новый век – это век ухода от партий как основной формы организации политического процесса. Однако уход от партий может идти и идет в современном мире по преимуществу по пути не снятия, а нарастания политического отчуждения или отчуждения политического процесса от граждан. Партии как объединения граждан на основе общности идеологических, программных установок все больше превращаются, как я уже заметил выше, в бизнес-системы, корпорации особого рода, нацеленные на успех на политическом рынке. Демократия сменятся массовым политическим производством, построенным на основе противоречия между конкуренцией и монополизмом (как и и любое производство в условиях позднего капитализма).

[41] Эти мифологемы убедительно, на основе обобщения большого фактического материала подвергнуты критиками многими серьезными историками, в частности, профессором В.Т.Логиновым – на мой взгляд, крупнейшим специалистом по истории жизни и деятельности Ленина в СССР-России.

[42] См.: Бузгалин А.В., Колганов А.И. 10 мифов о СССР. М., 2010.

[43] Характерна в этом отношении книга одного из виднейших советских поэтов, написанная в годы горбачевских радикальных реформ. Она так и называлась «Политика – дело каждого».

[44] Эта тема вдвойне интересна в контексте подзаголовка книги «Ленин. Перезагрузка…». Напомню, он сформулирован так: «… На пути к политике правды» (Toward a Politics of Truth).

[45] Я прекрасно понимаю, какое озлобление эта фраза вызовет у рафинированных интеллектуалов, чьи теоретические рассуждения о морали столь часто заканчиваются там, где начинается практическая угроза их кошельку. Впрочем, тезис о необходимости единства слова и дела для настоящего интеллектуала столь же старомоден, сколь и императив добра.

[46] Оно, напомню, пришло в современную философию из Гегеля и ранних работ Маркса и развито такими философами-марксистами ХХ века как Д.Лукач, М.Лифшиц, Э.Ильенков, А.Шафф, И.Мессарош, Б.Олман и др. Автор так же посвятил немало своих работ этой теме.

[47] Термин введен и раскрыт в работах Л.А.Булавки (См.: Булавка Л.А. Феномен советской культуры. М., 2008).

[48] Кстати, подчеркну: и Маркс, и Ленин, говоря об уничтожении классов, всегда имели в виду уничтожение и класса наемных рабочих. Уничтожить класс – значит дать людям, его составляющим, возможность освободиться от оков классового деления: работнику стать субъектом свободного труда, а не экономического принуждения; предпринимателю – творцом, управляющим экономическими процессами ради развития человеческих качеств, а не рабом погони за прибылью и т.п. И только в сталинской версии этот лозунг превратился в свою противоположность. На место снятия классов пришло уничтожение их представителей, породившее едва ли не более глубокие, нежели классовые, антагонизмы и превратившее не только буржуазию, но и наемных работников частью в рабов ГУЛАГов, частью – в полукрепостных (и одновременно – вот трагизм этой диалектики!) в субъектов социального творчества, созидательного энтузиазма и обладателей мало для каких стран характерных социальных гарантий и возможностей развития.

[49] Сказанное, как, наверное, уже заметил читатель, есть ни что иное, как перефразировка ленинской теории революционной ситуации

[50] Напомню в этой связи, что в отличие от последующего сталинского террора в мирное время по инициативе Ленина на знаменитом «философском пароходе» было выслано всего лишь несколько десятков человек, прямо выступавших против советской власти. При этом их работы издавались в СССР, а гонорары перечислялись им за границу.

[51] Масса фактов, подтверждающих этот вывод, содержится в монографии Л.А.Булавки «Феномен советской культуры» (М., 2008).

[52] Эта диалектика творения истории и культуры большевиками, ее противоречия, трагедии и достижения раскрыта в уже упоминавшейся книге Л.А.Булавки.

[53] Замечу: эта стратегия разрабатывалась В.И.Ульяновым сложно, мучительно, противоречиво. Лишь сейчас, с вершин почти столетнего опыта мы можем (да и то с огромными дискуссиями) обобщать эти положения. Тогда они рождались и воплощались в жизнь едва ли не единовременно и потому крайне противоречиво…

[54] Замечу в этой связи: современный «рынок» точнее, глобальная гегемония капитала именно сегодня принижает творца до роли прислужника Хама, создателя всего чего угодно, лишь бы «оно» продавалось, лишь бы «пипл хавал». Советская система при всех ее недостатках создала «рядового» человека, в большинстве своем открытого культуре. Симфонические концерты в цехах и погоня за новым романом в «Иностранной литературе» или собранием сочинений классиков были нормой для многих десятков миллионов людей.

[55] Подробнее об этом в уже упоминавшейся книге А.И.Колганова и автора этого текста «10 мифов о СССР».

[56] См.: Коэн С. Большевизм и сталинизм // Вопросы философии, 1989, № 7; Славин Б.Ф.

[57] Замечу, что ориентация на псевдоним, сращенный с образом вождя, а не на реальную фамилию реального человека, тоже символична. Точно так же символично и превращение Владимира Ульянова в этот период из реального гениально противоречивого человека в мумию-символ.