Философский анализ проблемы дискурса означает шаг в сторону от традиционной академической философии в направлении того, что порой презрительно называют “постмодернизмом”. В самом деле, это понятие отличает высокая степень неопределенности и дискуссионности[1]; не ясен его теоретический статус — быть может, это просто знак принадлежности к “философской попсе”? Под вопросом остается и его дисциплинарная принадлежность — относится ли оно к лингвистике, политологии, социологии, эпистемологии? Вне сомнения можно констатировать только следующее. Дискурс-бум — следствие ряда интеллектуальных и социальных факторов: современных технологий связи и власти СМИ, активной междисциплинарной диффузии, лингвистического поворота в философии и введения термина “коммуникация” в философское употребление[2]. Существует множество “теорий” и “дефиниций” дискурса. Самое общее, мягкое и общепринятое из них идентифицирует дискурс с аргументативной коммуникацией. Недостаточность его, а также стремление понять, что дает теории познания разработка и использование этого термина и понятия — исходный пункт нашего рассмотрения.

К истории термина и понятия

Термин “дискурс” (discursus (лат.), discourse (англ.), discours (фр.), discorso (итал.)) происходит от латинского “discurrere” — “обсуждение”, “переговоры”, даже “перебранка”. Впервые как термин в этом значении он стал использоваться в эпоху Возрождения[3]. К этому, впрочем, добавлялись и другие оттенки смысла: “говорить о вещах общественных так, как это соответствует их природе”[4].

В эпоху Возрождения, когда понятие “дискурс” начало вводиться в оборот в итальянском языке как “discorso”, оно все еще имело негативный смысл и означало: “вести не слишком внятный и долгий монолог, уводящий в сторону от вопроса”, “говорить много и ничего при этом не сказать” (Дж. Савонарола). Возрождение, впрочем, внесло изменение в каноны риторики. Дискурс становился целью удачно построенной речи, путем, “который ведет от inventio через dispositio и elocutio к memoria и pronunciato”, по выражению П. Рикера[5]. Это метод, который при помощи совершенного способа выражения артикулирует способности разума и извлекает сокрытые истины из существа предмета.

Философия, риторика и теология Возрождения немало внесли в развитие понятия “дискурс”. Благодаря этому в начале Нового времени с дискурсом стали связывать обсуждение научных проблем в типичном для той эпохи эссеистском стиле с использованием национального (а не латинского) языка — взять хотя бы известные примеры от Макиавелли и до Руссо[6]. Это изменение стиля рассуждения шло параллельно с крушением средневековой картины мира и жесткой дисциплинарной структуры средневековой учености, с отказом от анонимности и обретением значимости индивидуального авторства текста. Экспериментальное мышление ученого требовало иного стиля (позже зафиксированного в форме “экспериментальных эссе” Р. Бойля), неформального, соответствующего поисковой, незаданной постулатами, исследовательской ориентации.

Одновременно происходила определенная догматизация самого дискурса, приводящая к его другому пониманию. В этом контексте историческая миссия дискурса состояла в создании “функционального эквивалента божественному откровению”[7]. “Дискурсивным” стало называться такое систематическое, методическое и в особенности понятийное мышление, которое последовательно, по частям, представляет некоторое целое и тем самым делает его познаваемым (Р. Декарт). Оно было призвано компенсировать недостаток гносеологической способности человека приходить к необходимому знанию путем непосредственного созерцания. В силу линейной последовательности такого рассуждения дискурс как монологически построенная речь, как письмо, как систематический трактат в дальнейшем противопоставлялся устному разговору, диалогу. Монолог содержал в себе постоянные акты самореференции говорящего, которые разворачивали ее собственную внутреннюю динамику. (Заметим в скобках, что идея такого дискурса столкнулась с сильным сопротивлением более раскованной ренессансной традиции гуманистов, которая видела в данном понимании дискурса возвращение к устаревшему, догматическому стилю рассуждения[8].)

В XVIII веке дискурс и трактат сосуществуют друг с другом, причем дискурсивно-эссеистически порой обсуждаются естественнонаучные проблемы, а систематически трактуются гуманитарные (Г.К. Лихтенберг)[9].

В XIX веке из формы презентации точных наук практически полностью выживается литературность. Даже их эмпирический компонент отныне не допускает свободы изложения и должен подчиняться формально-логическим критериям. Дискурс мигрирует в область эстетического, в сферу реалистического и натуралистического французского романа и готовит стилистическую базу для формирующихся гуманитарных наук.

В ХХ столетии возникают многочисленные теории дискурса, которые в основном относятся к двум направлениям. Во-первых, это немецкая школа, которая, опираясь на Канта и англо-американские теории языковых актов, формулировала этические принципы дискурса в рамках теории коммуникативного действия[10]. Во-вторых, речь идет о французской школе дискурс-анализа[11], которая объединяет критику рациональности Ницше и Хайдеггера с постмодернистски понятым неоструктурализмом и отождествляет дискурс с феноменом власти. Наконец, понятие дискурса проникает в психологию, этнографию, социологию и другие социально-гуманитарные науки[12], а также в теологию, фактически претендуя на статус междисциплинарной методологической программы[13]. В целом, как полагает В.В. Мароши, очевидны две тенденции, которые могут сойтись воедино и разойтись: называть “дискурсом” любую речевую (коммуникативную) практику, включая сюда и невербальные единицы (жест, мимика, движение тела и т.д.) и ограничить сферу дискурса “дискурсивным” (логико-формализованным, понятийным, терминологичным и т.д.)[14].

Дискурс начинается там, где кончается дефиниция

Дискурс — понятие не чисто эпистемологическое. Напротив, его характерной чертой является существенная политическая, социальная и моральная нагруженность. Отсюда и вырастает то, что получило название “дискурс-этики” Ю. Хабермаса[15]. Хабермас исходит из известных сложностей обоснования морали, которые зафиксированы еще в принципе “гильотины Юма”. Д. Юм, апеллируя к тому, что высказывания о фактах не могут с достоверностью подтвердить общие ценностные высказывания, требовал отбросить последние. Хабермас стремится опровергнуть эту скептическую позицию, согласно которой мораль не может быть обоснована и уж точно не может быть обоснована рационально, поскольку разум относится лишь к сфере целесообразности (цель — средство). Он исходит из того, что сфера морального обоснования ограничена значением долженствования, присущим норме. Ссылаясь на П. Стросона[16], Хабермас показывает, что моральные проблемы актуализируются именно тогда, когда в результате неудовлетворенных нормативных ожиданий возникает болезненная эмоциональная реакция, не укладывающаяся в объективный взгляд на вещи. Сфера морального, поэтому, не есть продукт логической дефиниции или бесстрастной оценки. Напротив, она обозначает себя через вовлеченность. Моральная рефлексия не может быть отделена от активной позиции участника, а обоснование нуждается в “перформативной (причастной, деятельностной) установке”. Научное обоснование, направленное на объяснение фактов, отличается от этического “оправдания поступка”. Чувства играют такую же роль в этическом обосновании, как и эмпирические факты — в научном. Этическая легитимность норм требует дискурсивно сформированного признания всех участников ситуации — гласит формальный принцип дискурс-этики. Он основан на убеждении в том, что существуют “универсалии употребления языка”[17], в которых уже заложен универсалистский моральный принцип, но эта предпосылка принимается как само собой разумеющееся. В таком случае построить “формальное обоснование морали” не удается, ибо последняя предпосылка носит содержательный характер.

На самом деле дискурс-этика Ю. Хабермаса и О. Апеля ставит задачу опосредованной оценки нормативной правильности действий и практических суждений на основе тех смыслов, которые предпосылаются дискурсу. Вместо того, чтобы использовать для оценки некоторые абстрактные принципы, ценности или нормы, сами требующие обоснования, но не могущие, по сути, быть окончательно обоснованными, в качестве метанормы избирается отношение понимания. Если оно устанавливается в ходе общения, то это и служит единственной и неизбежной гарантией “морального” отношения друг к другу, гуманизма. Причем морального не в том смысле, который обязывает индивида поступать так, а не иначе, исходя из внешнего принуждения. Моральное отношение возникает здесь как эпифеномен внутренней динамики дискурса, определенных дискурсивных процедур, требующих от участников все более убедительных аргументов. Особую прикладную остроту эта проблематика приобретает в контексте обсуждения глобальных проблем, в частности последствий научно-технического прогресса.

Так, О. Апель формулирует широко обсуждаемую[18] “дилемму эксперта”, ставящую под вопрос возможность обоснованного социального решения. Дело в том, что демократическое принятие решения требует обсуждения и сравнения разных точек зрения, привлечения многих экспертов. Но наука призвана искать истину, а если ученые не согласны друг с другом, то они не обладают истиной и их мнение не может быть решающим. Демократическое решение контрастирует, тем самым, с научной истиной: либо истина, либо демократия.

Мне представляется, что это звучит убедительно только в общем виде в контексте естественных наук. Применительно же к социально-гуманитарному знанию и решению актуальных общественных проблем эта “дилемма” оказывается достаточно наивной. Апель полагает, что расхождения между экспертами рождаются в основном в прикладных областях в силу социального давления на науку, когда ученым приходится занимать некоторую социально-политическую позицию. Однако каждая зрелая личность отличается как раз тем, что у нее уже сложилась такая позиция и она ее отстаивает. Далее, представим себе, что приглашают нескольких экспертов из одной и той же области науки. Возникает вопрос: где границы их необходимого и достаточного количества?

Но на самом деле это выдуманная ситуация. Экспертиза отличается от научной конференции тем, что в ее основе уже лежит определенное политическое решение, на основе которого осуществляется выбор экспертов. Достаточно вспомнить, каких именно экономистов приглашали для консультаций российские реформаторы и с какими из них они находили общий язык. И это не столько политический произвол, сколько обычная практика экспертизы: множество экспертов, обсуждающих некоторую проблему, собирается из представителей разных наук и их мнения могут не совпадать именно потому, что нет единой науки с единой истиной. Из столкновения разных истин, относящихся к разным наукам (а также к другим областям), и рождаются предпосылки для принятия решения.

Предпосылки, на основе которых строится “рефлексивное понятие дискурса”, являются частью коммуникационной теории Апеля–Хабермаса (в отличие от историко-аналитического “формационного понятия дискурса” Фуко). Согласно первому, “дискурсы представляют собой интерсубъективные процессы обоснованной коммуникации, нацеленной на взаимопонимание”[19]. Свойства интерсубъективности и языкового обмена дополняются рефлексивностью: дискурс возникает лишь тогда, когда обычно не подвергаемые сомнению основания языка, действия и мышления подвергаются проблематизации. Он предполагает спор об основаниях. При этом участники стремятся снять конфликт путем обоснования собственной позиции. Однако это должно быть не просто обыденное обоснование в контексте частной ситуации, но обоснование, значимое для острых социальных конфликтов и широкой общественности. Недостаточно привести просто основания своей позиции — это должны быть основания наилучшие из возможных. В этом смысле дискурс выступает как процесс взыскательной аргументации. Правила аргументации задаются либеральной этической культурой собеседников (неограниченный круг участников, их равенство, честная артикуляция позиции, стремление к пониманию оппонента и т.п.). Цель дискурса — взаимопонимание в форме консенсуса или диссенсуса и, таким образом, продвижение в разрешении конфликта. В пользу практики дискурса в современных социальных условиях, считает Хабермас, свидетельствуют лучшие долговременные результаты по сравнению с практикой принятия авторитарных или догматических решений. Однако, поскольку дискурс сам по себе не является гарантией успеха, он должен быть разумно институциализирован и обеспечен правовым образом, а также дополнен деятельностью других институтов.

По сути дела, данная позиция содержит свою критику в самой себе. Каждый элемент таким образом понятого дискурса может быть поставлен под вопрос. Это означает бесконечное вращение в кругу инструментальных вопросов без выхода к предмету. Цель дискурса — взаимопонимание — изначально предполагает себя, иначе дискурс невозможен. Поэтому действительной целью такого дискурса является лишь включение в дискурс тех, кто еще в нем не участвует, и постепенно приобщение их к либеральной культуре спора. Однако для такого приобщения требуется мотивация, не зависимая от целей данного дискурса, что возможно лишь с участием других институтов. Но в таком случае и конфликт может быть разрешен с помощью иных, достаточно влиятельных институтов, и нужды в дискурсе не возникает вообще. Впрочем, любая социальная коммуникация может быть обозначена как дискурс, ведущийся, тем не менее, на совершенно иных основаниях. Дискурсивная этика представляет собой, поэтому, не более чем пропаганду определенной формы речевой коммуникации, пропаганду, ведущуюся по мотивам, не имеющим отношения к природе дискурса как такового.

“Понятие дискурса претерпевает, без сомнения, инфляцию, и ему не удается приписать однозначное применение”[20], — так звучит распространенная сегодня точка зрения. Однако современное использование этого понятия, очевидно, связано не только с определенными теоретическими предпочтениями, но с фактом общественного риска на фоне глобальных проблем. Понятие риска включает в себя, по выражению немецкого лингвиста У. Бека, “рефлексивность позднего модерна”, будучи относимо к ситуациям, требующим гласного общественного обсуждения. В сущности, понятие дискурса оказывается знаковым для социально-политического исследования, которое ориентировано не столько четкой методологией, сколько актуальной общественной проблематикой (первое, что приходит в этой связи в голову, — это политология). “В обоих известных лагерях (имеются в виду немецкая и французская школы дискурс-анализа — И.К.) понятие дискурса занимает место, которое, собственно говоря, должен бы занимать анализ общественных институтов и отношений власти... В некоторых дискуссиях дискурсу угрожает судьба заклинания, да он уже и есть сейчас таков — аналог всяких неясностей”[21], — замечает немецкий исследователь.

Для уяснения дискурса центральную роль играет старое понятие правил, восходящее к Витгенштейну; именно из языковых правил, структуры языка дискурс-теоретики стремятся вывести структуру социального события, обращаясь к предметно-ориентированной “семантике отдельных знаков” (Einzelzeichensemantik)[22]. Смысл языковой прагматики — в рассмотрении языка как деятельности, которая конституирует мир социальности. Как скоро дискурс структурируется правилами, то понимание этих правил есть модель понимания социальных отношений. Очевидно, что стремление представить дискурс-теории как социальные теории, превышает возможности первых, могущих претендовать лишь на роль элемента социальной теории. Это легко увидеть из различия языковых правил, по Витгенштейну, и правил социальных. Следует различать языковую практику и практику социальную. Более того, как полагает Э. Гидденс, именно социальные правила, бессознательные, недискурсивные, внутренне присущие социальной деятельности, и образуют основу, являются конститутивными для эксплицитных дискурсивных правил (норм, законов и проч.), которые носят, в отличие от первых, характер санкционирования и являются формой практически-духовного сознания[23].

Из этого вытекает необходимость новой, собственно прагматической интерпретации дискурса для решения практических задач[24], а не только “обоснования универсальных норм”, которым озабочен Хабермас. Дискурсы должны быть дифференцированы по предметной области, субъектам, ситуациям, и обычное наукоотносительное понятие рациональности не применимо к дискурсу хотя бы потому, что его участниками могут быть простые граждане, неэксперты.

Дискурс-теории представляют собой “лишь языково-прагматический перевод или переодевание издавна известных нормативных постулатов и идей (таких как гуманность, свобода, равенство, справедливость и проч.) в соответствии с лингвистическим и прагматическим поворотом в философии”[25], — пишет критически настроенный немецкий исследователь. И с ним можно согласиться. На месте дискурс-теоретиков следовало бы сказать просто: предпосылками дискурса являются свобода, равенство, гуманность и т.п., то есть наши нормативные убеждения, которые мы рассматриваем как правильные и необходимые для разумной и гуманной жизни. И это не чисто произвольные убеждения, мы можем их хорошо обосновать. Мы считаем, что лучше жить в обществе, где приняты так понимаемые дискурсивные правила, а не в патерналистском, авторитарном или тоталитарном обществе. А тот, для кого данное обоснование недостаточно и нужно “последнее обоснование”, поскольку философия другими вещами не занимается, выдвигает чересчур высокие претензии и своими “доказательствами” никого не сможет убедить. Интеллектуализм и “просвещение” в морально-практических вопросах без соответствующей социальной и личностной мотивации не дают результата.

Почему же теоретиков дискурса так заботит проблема рациональности и правил? Особой тайны в этом нет. Как только было осознано, что дискурс представляет собой живую деятельность, а не конечный результат, практическое, а не теоретическое предприятие, то вопрос о том, как обеспечить общую платформу дискурса, встал во всей остроте. Различия культурных традиций и социальных установлений не позволяют строить обсуждения важных проблем так, чтобы они могли быть услышаны людьми, принадлежащими к иной культуре и социуму. А это делает дискурс, как правило, бессмысленным, поскольку едва ли не все актуальные социальные проблемы порождены как раз “культур-шоком”, социальной стратификацией и политическими конфликтами.

Современное значение понятия “дискурс”

Сегодня понятие дискурса индексирует собой двуединый сдвиг в центральной проблеме философии — проблеме обоснования знания. Дискурс противопоставляется трактату, неспециализированное повседневное мнение — профессиональному экспертному суждению, в особенности при обсуждении проблем общественной значимости. Это понятие дискурса соответствует новой картине мира, которая отказывается от монотеоретизма и от наукоцентризма. Отныне задача не исчерпывается тем, чтобы поставить в центр одну из научных моделей мира; важно оценить их по взаимным преимуществам и недостаткам[26]. Кроме того, данное сопоставление производится не только в целях достижения научной истины, но на фоне мира повседневности и относительно простого человека с его интересами и потребностями.

Быстрое и широкое распространение термина “дискурс” в гуманитарных науках уже вывело его пределы лингвистической определенности, но еще не дало его философского осмысления. Как же можно сузить и уточнить понятие дискурса?

Во-первых, нужно сопоставить понятие дискурса с аналогичными эпистемологическими понятиями. Таковыми являются понятия творческого акта и метода познания. В обоих случаях речь идет о процессе развития знания, в котором деятельность до определенной степени регламентирована и, одновременно, вынуждена выходить за нормативные и эмпирические пределы. Данный процесс соединяет между собой ставшее знание и когнитивные ресурсы, или источники познания. Во-вторых, из всех социально-политических оттенков смысла термина “дискурс” нам представляется теоретически значимым только тот, который подразумевает живой социальный акт дискуссии, или коммуникации. Он опосредует собой взаимодействие индивидуальных социальных субъектов и социальных структур. В-третьих, из лингвистических смыслов этого термина стоит вернуться к теории дискурса как прагматически ориентированного текста, которая восходит к работам Э. Бенвениста. Он отличал текст как безлично-объективистское повествование от дискурса как живой речи, предполагающей коммуникативные контексты (говорящего, слушающего, намерение, место, время речи). Их различие, по мысли Бенвениста, не совпадает с различием письменного и устного текста[27]. Этот подход мне представляется оправданным. Вместе с тем в современной лингвистической прагматике понятие текста включает в себя понятие дискурса как свою частную форму. От этой традиции я вынужден отойти: в моем понимании текст и дискурс являются лишь частично пересекающимися понятиями. Я буду понимать дискурс как неоконченный живой текст, взятый в момент его непосредственной включенности в акт коммуникации, в ходе его взаимодействия с контекстом[28]. От дискурса отличается текст, который уже отчужден от автора пространственными, временными и иными индексикальными[29] параметрами. Чтобы понять дискурс, можно задать вопрос говорящему, понимание же текста требует “вопрошания контекста”, контекстуализации письма, возможной лишь в процессе социокультурной реконструкции. В этом смысле нет устных текстов, поскольку доступ к любому тексту возможен лишь через его объективированного носителя, в анализе которого можно применить научный принцип воспроизводимости. Устным же в буквальном смысле, связанным с устами, то есть незавершенным, живым, может быть лишь дискурс (“прямой эфир”), пусть даже он реализуем не только аудио-, но и визуальными способами, с помощью жестов, знаков, элементов письменного текста. И сам процесс письма является дискурсом постольку, поскольку он еще не завершен и связан с автором. К примеру, это — процесс рисования или письма учителя на школьной доске перед учениками, следящими за его деятельностью и готовыми задать вопрос.

Формы и типы дискурса

Один из современных классиков науки о языке, М. Холлидей, выделяет четыре типа дискурса: производство текста; отнесение к нему и конструирование из него контекста ситуации; построение потенциала, лежащего за данным текстом и ему подобными; отнесение к нему и конструирование из него контекста культуры, лежащего за пределами данной ситуации и ей подобными)[30]. Я предлагаю уточнение этой типологии на основе ряда взаимосвязанных понятий: социальности, текста и контекста, а также времени и смысла.

Прежде всего, к дискурсу, если мы рассматриваем его как форму знания, применимы общие эпистемологические таксономические принципы, использованные в моих предыдущих работах[31]. Так, это касается типологии “практическое/практически-духовное/теоретическое знание” и деления по предмету, методу, исторической эпохе, типу социальной детерминации и социального производства. Некоторые из этих типологий, на первый взгляд, не требуют особенных пояснений. Таково, к примеру, различие дискурсов по предмету: политический, научный, художественный, религиозный, моральный и проч. Аналогично и выделение античного, средневекового, гуманистического, нововременного и прочих типов дискурса относительно исторической эпохи. Здесь очевидна, вместе с тем, необходимость культурологической квалификации каждой эпохи с точки зрения принятых стандартов чтения и письма[32].

Для отнесению к типу социального производства можно использовать известный метод “grid-group analysis” М. Дуглас. Он позволяет выделить четыре социальных общности по тому, насколько сильно (“high” или “low”) в них выражена внутренняя структурность (grid) и групповая граница (group). Наша модификация этой схемы относительно способов социального производства дает типологию внутрисоциального и внешнесоциального дискурсов, каждый из которых может быть также продуктивным и рецептивным. Различие этих дискурсов определяется тем, что они осуществляют использование и выработку смыслов на уровнях внутренней и внешней социальности.

С помощью этой схемы возникает также возможность уточнения вышеуказанной предметной типологии дискурса (Табл. 1). Если мы заменяем измерение внутренней структурности (grid) текстом, а групповую границу (group) контекстом и предписываем каждому из них способность быть выраженным сильно или слабо, то получаем четыре группы. Первая из них (А — high text-high context), отличающаяся высокой внутренней структурированностью текста, одновременно определяется и жесткой контекстуальной, или социальной, привязкой. Это характеризует политико-экономический дискурс, использующий рациональные стандарты языка науки и одновременно отвечающий определенным общественным реалиям и социальным целям (политической эффективности, экономической выгоде). Во второй группе (В — high text-low context) также принят специализированный рациональный язык, но контекст универсализируется, расплывается. Это — научный дискурс, ориентированный понятиями истины, достоверности, обоснованности и не ограниченный никакими внешними — предметными и социальными сферами.

	High context	Low context
High text	А	Б
Low text	С	Д

Табл. 1.

Третья группа (С — low text-high context) представляет собой художественный дискурс. Он характеризуется своеобразием индивидуального стиля, не укладывающегося в унифицированные знаковые стандарты. Одновременно искусство, как выражение исторической эпохи, несет в себе отчетливый контекст, составляющий смысл произведения. И, наконец, четвертая группа (D — low text-low context) обнаруживает близость искусству благодаря субъективности своей языковой артикуляции, а с наукой ее роднит универсальность контекста. Это — моральный дискурс, в котором Ю. Хабермас усмотрел родовые черты дискурса как такового. В силу своей неопределенности он представляет собой, по сути, внеинституциональный, или экстрапарадигмальный дискурс, сферу становления (или разложения) всякого дискурса вообще.

При построении подобных типологий нужно учитывать ряд принципиальных ограничений. Во-первых, это касается условного, относительного различия выделяемых типов дискурса, а также и того, что живая деятельность вообще сопротивляется и бежит всякой таксономии. И как только мы начинаем типологизировать дискурс, мы попадаем в ловушку: разговор переключается с дискурса на текст или контекст.

Мы обратимся теперь к лингвистическому материалу и посмотрим несколько подробнее, как может работать аналогия между дискурсом и текстом.

Возьмем определение текста немецким лингвистом М. Диммлером: “текст есть синтаксически, семантически и прагматически когерентная и завершенная последовательность языковых знаков”[33]. Принципиальное отличие дискурса в том, что он не завершен. Поэтому можно перефразировать приведенное определение так: дискурс есть незавершенная последовательность языковых знаков, характеризуемая частичной синтаксической, семантической и прагматической когерентностью. В дальнейшем попробуем применить все то, что Диммлер говорит о типологии текстов, к типологии дискурсов. Так, текст, а в нашем случае — дискурс, тождествен практике употребления естественного языка. Эта практика складывается, по Диммлеру, из трех базисных и внутренне взаимосвязанных элементов: коммуникативной ситуации, функции текста (в нашем случае — дискурса) и его содержания.

Так, коммуникативная ситуация как основа типологизации выражена как минимум в технической модели: “передатчик — канал — приемник”. Передатчик или производитель дискурса во многих случаях определяет его природу (президентская речь, медицинская рекомендация, судебное разбирательство, супружеская ссора). Если носителем дискурса не является ответственное и компетентное лицо, то дискурс не может быть причислен к данному классу и наделен адекватным смыслом.

Получатель, или реципиент, также в определенной мере, пусть и не настолько строго, определяет класс дискурса (лекция предназначена для студентов, сказка — для детей, рассказ о любовных похождениях — для взрослых, сплетня о соседке — для женщин, спор на школьном собрании — для учителей и учеников, предложение взятки — для чиновника и т.п.). Однако на лекцию могут прийти коллеги, на школьном собрании присутствуют и родители, а дети обожают подслушивать непредназначенные для их ушей разговоры.

Доведенная до логического предела неопределенность продуцента и реципиента дискурса оборачивается их анонимностью: анонимными письмами, звонками, угрозами, признаниями в любви, доносами — специфическими аномалиями, типичными для отклоняющихся ситуаций общения.

Канал представляет собой носителя языка, а основными каналами являются оптические и акустические. Помимо этого важен учет временного фактора, задающего то, что может быть названо степенью “консервированности дискурса”, то есть разрыва между моментом его производства и моментом его потребления. Введение фактора времени в языковую коммуникацию позволяет выделить три аспекта, или три этапа бытия дискурса: первичную ситуацию, процесс консервирования и вторичную ситуацию. Этот тезис существенно дополняет нашу концепцию первичных и вторичных текстов[34]. С помощью ряда технических средств можно законсервировать дискурс и превратить его в текст. Тем самым он делается применимым в другое время, в другом месте и для других реципиентов, которые делают его предметом последующих дискурсов. Однако не только технические средства суть условия превращения первичного дискурса во вторичный. Без технических средств часто невозможна и первичная ситуация (телевизор, радиоприемник, проектор и проч.), тем более что и в первичной ситуации часто используются “консервированные” дискурсы (магнитофонная музыка как театральное сопровождение, “фанера” и проч.). Одновременно даже простое применение технических средств предполагает определенную обработку дискурса, подгоняющую его под данные технические стандарты (определенные оптические и акустические эффекты). Если же понятие консервации истолковать с учетом функции дискурса и его содержания, то реальная картина приобретает совершенно иной уровень сложности.

Понимание функции дискурса основывается на том, что он, как языковая деятельность, имеет цель, мотив, результат. Дискурсу свойственны когнитивная, аксиологическая и прагматическая функции: он способен сообщать знания, влиять на эмоциональное состояние, побуждать к действию. Основной целью дискурса является не что иное, как координация деятельности людей в обществе. Средствами достижения этой цели выступает изменение ментальных состояний реципиента: его знания, оценок и ценностей, волевых импульсов. С точки зрения отнесения к цели, дискурсы могут характеризоваться иерархией целей и подчиненностью всех промежуточных целей одной главной. Таковы так называемые гипотаксические дискурсы, примером которых может служить обвинительная речь в суде. Паратаксические дискурсы, напротив, служат одновременно нескольким независимым целям и потому являются функционально неопределенными. Таковыми является телефонный разговор, болтовня в курилке, радиопередача и т.п. В этом смысле каждый дискурс есть совокупность частичных функциональных текстов, каждый из которых также может быть поделен на соподчиненные или независимые части.

Содержание дискурса находит выражение в теме как срезе контекста, в котором он разворачивается. Любовная клятва, обвинение в супружеской измене, мечты о замужестве имеют одну и ту же тему, различаясь по функциям и ситуациям. Врачебная рекомендация и совет аптекаря могут касаться одного и то же объекта, но фармацевт не отпустит сильнодействующее лекарство без рецепта. Тема представляет некоторый предмет или событие и делает это специфическим образом — с помощью остранения, или дистанцирования. Один из способов дистанцирования определяется фактором времени: дискурс дистанцирован во времени от события. В соответствии с этим дискурсы классифицируются на предваряющий, одновременный и последующий: прогноз погоды, спортивный репортаж, обзор событий и их вариации. Помимо этого, дискурс может быть дистанцирован и от места события; таковы рассказ о путешествии, нотация автоинспектора, собеседование в посольстве, местные новости). Далее, дискурс характеризуется степенью общности и может обозначаться как генерализирующий или сингулярный. Примерами первого типа являются инструкция или ритуальная клятва; примерами второго — рассказ о себе, отчет о работе, признание в любви.

Таким образом, лингвистическая типология текстов относительно коммуникативной ситуации, функции и содержания вполне может быть использована применительно к дискурсу.

Теперь добавим к паре “текст — дискурс” еще два члена — “контекст” и “смысл”. Это позволит нам построить еще одну — методологическую — типологию дискурсов. Мы видели, что консервация дискурса превращает его в текст, который может выполнять функцию ресурса последующих дискурсов, а артикуляция текста есть условие осуществления дискурса. Тип дискурса, определяемый относительно текста, мы назовем текстуальным. В нем находит реализацию процесс внутрисоциального производства смыслов, лингвистически он выражается в интер- и интратекстуальном взаимодействии, а его основной целью является сообщение знания или определенного эмоционального состояния. В общем, комбинирование текстов есть универсальный метод ведения дискурса, однако в наиболее чистом виде он характерен для профессионального оперирования с языком в науке и искусстве, когда смысл дискурса производен от смысла ресурсных текстов. Создание “вторичных текстов” есть прямой продукт текстуального дискурса.

Определяя дискурс относительно ситуации, мы получаем “ситуационный дискурс”. Его место — сфера социальной практики, а основная функция состоит в побуждении к действию. Судебная риторика, дискуссии в коллективе, выяснения отношений с близкими — примеры такого типа дискурса, в котором происходит внешнесоциальное производство смыслов: смысл речи определяется потребностями коммуникации и решения практических проблем. Искомым результатом такого дискурса является не построение оригинальных текстов, но нахождение подходящей словесной формулы для выхода из коммуникативной ситуации.

“Интерпретативный дискурс” есть результат определения дискурса относительно смысла. Место такого дискурса — ситуации понимания во всех областях жизни, в науке и литературе, в межкультурном взаимодействии, в общении с природой. Его функция заключается в создании идеальных конструкций, уподобляющих окружающий мир семиотической системе и ставящих его в отношение к человеку. Это форма внутрисоциального производства знания по созданию первичных текстов.

И, наконец, еще один тип дискурса определяется относительно контекста. Это контекстуальный дискурс как форма внешнесоциального производства знания, которая представляет собой процедуры оперирования с контекстом: контекстуализация, деконтекстуализация, реконтекстуализация. Здесь ресурсом и сферой реализации дискурса выступает контекст культуры: одни знаковые системы противопоставляются другим как центр и периферия, внутреннее и внешнее, между которыми происходит обмен содержанием. Так формирующееся эмпирическое естествознание дистанцировалось от религиозных и моральных контекстов, так современная теология использует для самообоснования научные данные, так в современных постановках Шекспира актеры носят джинсы и смотрят телевизор, а детские бестселлеры эксплуатируют тему средневековой магии. Вторичность такого дискурса бросается в глаза, однако его результатом порой оказываются тексты, наделяющиеся статусом первичных.

Заключение

“Культура и ценность” — собрание афоризмов Витгенштейна, — содержит следующее загадочное высказывание: “В разговоре: один человек бросает мяч; другой не знает, должен ли он бросить его назад, или другому, или оставить на земле, или подобрать и положить в карман и т.д.”[35]. Это высказывание загадочно потому, что в подавляющем большинстве обычных случаев два человека в разговоре не затрудняются в интерпретации и ответе на высказывания друг друга. Быть может, Витгенштейн хотел этим примером показать, что люди, включенные в коммуникацию, часто осознают ее по-своему и пытаются как можно лучше определить, что за игра разыгрывается в настоящий момент, каковы ее правила и цели, участники и границы. Он поясняет, как мне кажется, эту свою мысль в “Философских исследованиях”. «Мы с легкостью можем вообразить людей, развлекающихся на поле с мячом; они как бы начинают разные известные игры, но играют в них, не заканчивая, и в промежутках бесцельно бросают мяч в небо, гоняются друг за другом, швыряют мяч друг в друга шутки ради и так далее. И тут кто-то скажет: “Все это время они играют в некую игру в мяч и в каждом броске следуют определенному правилу”»[36]. Ирония Витгенштейна призвана подчеркнуть: то, как происходит интерпретация и обмен репликами в игре коммуникации, остается загадкой.

Цель современного дискурс-анализа в широком смысле — распутать или хотя бы отчасти прояснить эту тайну, то есть описать игру, уточнить ее часто неясные правила, очертить ее границы и выявить ее участников, тренеров и судей. Цель философской рефлексии по поводу понятия “дискурс” несколько иная. Философия не создает научной теории дискурса, но проблематизирует саму эту возможность. Она начинает с того, что проводит различие между дискурсом и текстом как динамическим и статическим элементами языка, неоконченной и оконченной речью. Первая для своего понимания требует диалога с другим, вторая — диалога с самим собой (саморефлексии, интерпретации). Сама же деятельность рефлексии или интерпретации может быть понята как дискурс по поводу текста, контекста или смысла. Тогда динамика дискурса будет перемещением с одного уровня языка на другой, с одного типа дискурса на другой. Она оказывается миграцией, или обменом содержанием между синтаксисом, семантикой и прагматикой, между текстом, контекстом и смыслом. Дискурс — посредствующее звено между текстом и контекстом, позволяющее сделать один текст контекстом другого, вовлечь контекст в текст, внести элементы текста в неязыковые контексты, придать смысл тексту и окружающему миру.

Одновременно миграционная природа дискурса проявляет себя в том, что дискурс, вопреки вышесказанному, не может быть строго противопоставлен тексту и контексту. Дискурс есть также разнообразное использование текстов и их создание, и дискурс же образует деятельностно-коммуникативный контекст, который непосредственно сопровождает текст или существует в качестве его скрытого подтекста.

Эпистемологический анализ понятия “дискурс” по необходимости выходит за пределы языка, вместе с тем уточняя наше представление о познании как деятельности, с языком связанной самым существенным образом. Дискурс — это витальное знание, находящееся в непосредственном взаимодействии с его творцом и, одновременно, с условиями познания (предметными, социальными, культурными). Изучение речевого дискурса в разных областях деятельности, и прежде всего в науке, философии, теологии, идеологии, позволяет более полно охарактеризовать эти типы познания с точки зрения их динамичности, креативности, живого функционирования в культуре. Это, в свою очередь, становится возможным по мере того, как развиваются специальные теории дискурса (лингвистика дискурса, в частности), для которых может оказаться небесполезен и соответствующий эпистемологический анализ данной темы.

Философу отличие дискурса вообще от текста вообще напоминает как раз о том, что отграничивает философское мышление от обыденного и научного. И речь здесь идет не о логике монологического дискурса, которая во многом чужда современной философии. Философская рефлексия, часто представая перед нами в форме законченного текста и упорядоченного, рационального рассуждения, все же отличается своей принципиальной незавершенностью. Она выражена в стремлении не строить законченные теории, но ставить и разрабатывать проблемы, подвергать сомнению status quo, обращать внимание на то, что выпадает из социального фокуса и идеологического мейнстрима. Эта характеризующая философское мышление незавершенность, в сущности, не есть недоработанность, которая будет когда-то преодолена. Напротив, это — форма открытости, которая точке предпочитает вопрос, которая намеренно преобразует точку в вопрос, границы всякого текста расширяя до контуров культурного объекта, а культурный объект — до возможного мира вообще.

Подготовлено в рамках проекта РФФИ № 06-06-80208-а «Текст, дискурс, контекст. Эпистемологические и междициплинарные аспекты философии языка»

Опубликовано в журнале «Человек» №6, 2006.
Публикуется на www.intelros.ru по согласованию с автором

---

[1] О неоднозначности термина “дискурс” см.: Гутнер Г.Б., Огурцов А.П. Дискурс // Новая философская энциклопедия. М., 2001.

[2] В античности и средневековье термин “коммуникация” (communicare — разделять) использовался в основном для описания разговора человека с Богом. Впервые как философский термин — в: Jaspers K. Vernunft und Existenz, 3 Aufl., München, 1960. S. 60.

[3] Savonarola G. Prediche sopra l‘Esodo. 2 V. Rom 1955, V. I. S. 299.

[4] Cavalcanti B. La retorica. Venedig, 1569 (1559). P. 4.

[5] Ricoer P. Geschichte und Rhetorik // Der Sinn des Historischen. Geschichtsphilosophische Debatten. Frankfurt a. M., 1996. S. 108.

[6] Вот лишь несколько примеров: Niccolo Machiavelli. Discorso sopra il riformar lo Stato (1540); Rene Descartes. Discourse de la methode (1637); Galileo Galilei. Discorsi e dimostrazioni matematiche intorno a due nuove scienze (1638); Robert Boyle. A Discourse of Things above Reason (1681); Gottfried Wilhelm Leibniz. Discours de Métaphysique (1686); Jean-Jacques Rousseau. Discours sur les sciences et les arts (1750).

[7] Diskurs: Begriff und Realisierung. H.-U. Nennen (Hg.). Würzburg, 2000. S. VIII.

[8] Cм.: Stierle K. Gespräch und Diskurs. Ein Versuch im Blick auf Montaigne, Descartes und Pascal // Das Gespräch. K. Stierle, R.Warnung (Hrsg.) München, 1984. S. 297–334, 304–306.

[9] См.: Schöne A. Aufklärung aus dem Geist der Experimentalphysik. München, 1982.

[10] См: Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие. СПб., 2000.

[11] См.: Фуко М. Порядок дискурса: инагурационная лекция в Коллеж де Франс 2.12.1970 // Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. М.: Магистериум, 1996. С. 49–96; Квадратура смысла. Французская школа анализа дискурса. М., 1999.

[12] См., например: Harre R. Hybrid Psychology: The marriage of discourse analysis with neuroscience // Kasavin I. (Ed.) Knowledge and Society. Papers of international symposium. Moscow, 2005; Potter J., Wetherell M. Discourse and Social Psychology: Beyond Attitudes and Behaviour. London, 1987; Gilbert G. N., Mulkay M.Opening Pandora’s Box: a sociological analysis of scientists’ discourse. Cambridge, 1984.

[13] См.: Касавин И.Т. Контекстуализм как методологическая программа // Эпистемология и философия науки. 2005. № 4.

[14] См.: Мароши В.В. Что есть дискурс? // Дискурс. 1996. № 2.

[15] См.: Habermas J. Diskursethik — Notizen zu einem Begründungsprogramm // Ders., Moralbewusstsein und kommunikatives Handeln. Frankfurt a. M., 1983, S. 53–125.

[16] Strawson P.F. Freedom and Resentiment and Other Essays. L., 1974. P. 1–25.

[17] Habermas J. Moralität und Sittlichkeit // Moralität und Sittlichkeit, hrsg. V.W. Kuhlmann. Frankfurt a. M., 1986. S. 25.

[18] Gamm G. Diskurs und Risiko. Über wissenschaftliche und alltagspraktische Rationalität // Diskurs: Begriff und Realisierung… S. 60.

[19] Kleimann B. Konfliktbearbeitung durch Verständigung. Überlegungen zu Begriff und Funktion des Diskurs // Diskurs: Begriff und Realisierung… S. 128.

[20] Brunner R. Praxis und Dikurs // Diskurs: Begriff und Realisierung… S. 141.

[21] Brunner R. Praxis und Dikurs // Diskurs: Begriff und Realisierung… S. 142.

[22] Winch P. Die Idee der Sozialwissenschaft und ihr Verhältnis zur Philosophie. Frankfurt a. M., 1974, S. 75.

[23] См.: Giddens A. Die Konstitution der Gesellschaft. Grundzüge einer Theorie der Strukturierung. Frankfurt a. M. — N.Y., 1988. S. 73.

[24] См.: Scheit H. Diskurse etwas anders betrachtet // Diskurs: Begriff und Realisierung… S. 183.

[25] Ibid. S. 189.

[26] “Дискурс можно было бы определить как такую инстанцию, с помощью которой модели соотносятся между собой” (Kohlhaas P. Diskurs und Modell. Historische und systematische Aspekte des Diskursbegriffs und ihr Verhältnis zu einer anwendungsorientierten Diskurstheorie // Diskurs: Begriff und Realisierung. H.-U. Nennen (Hg.). Würzburg, 2000. S. 32.

[27] См.: Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974. С. 276.

[28] Кстати, как свидетельствует Н.С. Автономова (Деррида и грамматология // Ж. Деррида. Граматология. М., 2000. С. 92), «ранний Деррида, вопреки всем позднее закрепившимся смыслам, называет дискурсом “живое осознанное представление текста в опыте пишущих и читающих”».

[29] Р. Монтегю так назвал контекстные координаты (говорящий, слушающий, время и место речевого акта), от которых зависит значение предложения. См.: Montague R. Pragmatics // Contemporary philosophy. — La philosophie contemporaine. Florence, 1968. V. I. P. 102–122.

[30] См: Halliday M.A.K. The Notion of “Context” in Language Education // Text and Context in Functional Linguistics. Ed. by M. Ghadessy. Amsterdam/Philadelphia, 1999. P. 23.

[31] См.: Касавин И.Т. Миграция. Креативность. Текст. Проблемы неклассической теории познания. СПб., 1998.

[32] См., например: Касавин И.Т. Там же. Гл. III, § 3, 4.

[33] Dimler M. Textklassenkonzepte heutiger Alltagssprache. Kommunikationssituation, Textfunktion und Textinhalt als Kategorien alltagssprachlicher Textklassifikation. Tuebingen, 1981. S. 6.

[34] См.: Касавин И.Т. Там же. Гл. 5.

[35] Wittgenstein L. Culture and Value. Oxford, 1980. P. 74.

[36] Wittgenstein L. Philosophical Investigations. Oxford, 1978. 83.