Библиотека » Портреты » Михаил Эпштейн

Михаил Эпштейн
Эдипов комплекс советской цивилизации

Я договорился до кровосмешения? Но ведь это так: рожденный землею человек оплодотворяет ее своим трудом...

Максим Горький. О М. М. Пришвине.

…Если уж искать корней революции в прошлом, то вот они налицо:  большевизм родился из матерной ругани, да он, в сущности, и есть поругание материнства всяческого: и в церковном, и в историческом отношении. Надо считаться с силою слова, мистическою и даже заклинательною. И жутко думать, какая темная туча нависла над Россией, - вот она, смердяковщина-то народная!

Прот. Сергий Булгаков. На пиру богов.

В советскую эпоху материализм считался единственно научной философией и самой надежной защитой против любой мистики и оккультизма. Но что такое  сам советский материализм? Не лежит ли в его основе определенная мифология, которая под видом рационального мировоззрения оправдывает оккультные практики, проводившиеся под видом научно-технических методов покорения природы? В этой связи особого внимания заслуживают эротико-инцестуальные подтексты советской (далеко не светской) материалистической идеологии, с ее скрытой установкой: заменить религию Бога-отца религией сына-человека, кровосмесительно овладевающего матерью-природой.

Эта статья рассматривает тайный, оккультный смысл некоторых практик и интуиций, которые пользовались наибольшим авторитетом в советской идеологии: строительство метро, героизация шахтерского труда, любовь к земле и подземным недрам,  поэзия "рабочего удара"... Под  "оккультным" здесь понимается совокупность магических практик, в том числе речевых, которые сверхъестественным образом, силой символического заклинания, ведут к желательному преобразованию мира. Оккультный материализм подчиняет мир власти "жреца", олицетворяемого в образах передового рабочего, вождя – воинствующего материалиста, революционера-матерелюба, писателя-природолюба, ученого-чудотворца...  Оказывается, сам материализм, как воля к власти над материей, может быть оккультным.

1. "Большой брат": между Фрейдом и Оруэллом

В своих трудах "Тотем и табу" (1912) и "Массовая психология и анализ человеческого "я"" (1921)  З. Фрейд   описывает модель социального потрясения, в основе которого лежит акт отцеубийства - убийство вождя его сыновьями в первобытной орде. "Дело устранения праотца братьями должно было оставить неизгладимые следы в истории человечества...", *  - таков психоаналитический подтекст революций и последующих тоталитарных режимов. Отец налагает ограничения на инстинкты сыновей, и они, сговорившись, убивают его. Наследником отца становится Старший, или Большой Брат - это величание,   знакомое нам по книге Оруэлла "1984", быть может, прямо восходит к терминологии Фрейда. В самом деле, свержение царя вызвало в народе, который веками был верен "самодержавию-православию", чувство  ликования-освобождения...  И одновременно  - глубочайший страх, приходящий как бы ниоткуда, а на самом деле - из опустошенного  идеал-я, которое уже не с кем стало отождествлять; ибо идеал-я - это, по Фрейду, спроецированный вовнутрь образ Отца.

И тогда срочно потребовался осиротевшим братьям-убийцам Старший Брат, который заменил бы Отца и заполнил бы место идеал-я. Между равными братьями началась жесточайшая борьба за право считаться старшим. Так по старшинству и стали сменять друг друга "большие братья", попутно истребляя братьев-соперников, да и  узы "братства", ставшие обузой.  Само понятие "братства" звучало двусмысленно в отсутствие Отца, - лишним намеком на того, кого следовало забыть.

Именно чувство вины перед убитым Отцом заставляло столь яростно верить в нового отца, приносить возрастающие жертвы на алтарь его культа. Так называемый "культ личности"  с точки зрения марксизма - всего лишь отступление от непреложных законов истории. С психоаналитической точки зрения, напротив, культ "старшего брата" неизбежен в обществах, прошедших через революционный опыт отцеубийства. Культ "старших братьев" широко распространился в коммунистической России, фашистской Италии, нацистской Германии...

При переходе от культа Отца к культу Большого Брата возникает промежуточное важное звено – культ Матери, который на языке революционных идеологий именуется "материализмом".     

2. Мифологическая основа материализма

Философская основа марксистско-ленинского мировоззрения - материализм. В свою очередь, мифологическая основа материализма -  культ матери-природы, почитание материнского начала бытия. Собственно, ничего иного материализм не означал и у его философских основоположников. Вот самое известное определение Ф. Энгельса из его работы "Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии": "Те, которые утверждали, что дух существовал прежде природы…. составили идеалистический лагерь. Те же, которые основным началом считали природу, примкнули к различным школам материализма". * Примерно то же самое у В. И. Ленина: материализм - "признание объективной реальности внешнего мира и законов внешней природы..."; "необходимость природы есть первичное, а воля и сознание человека - вторичное"*

То, что учение, признающее материнство и первенство природы, называется "материализмом", далеко не случайно. "Матерь" и "материя" – эти слова имеют общую этимологическую природу, что  прослеживается в латинском языке и отмечается Лукрецием в поэме "О природе вещей" (лат. materiaпроисходит скорее всего от mater – "мать, источник, происхождение").  Материя составляет материнское, порождающее, природное начало бытия, тогда как Бог - мужское и отцовское. Исходная основа такого представления - древний культ земли как материнского начала и солнца как отцовского: солнечные лучи, несущие поток энергии, как бы оплодотворяют лоно земли, из которого и произрастает вся растительная жизнь. О языковом и понятийном родстве "матери" и "материи" напоминает

В. Н. Топоров:

"Связь материи и матери, намечаемая Платоном,

отвечает глубиной реальности мифопоэтического сознания, неоднократно отражённой и в языке, и в собственно мифологических образах. Достаточно  напомнить классический пример: лат. materia "материя" и т.п. – mater "мать"

(ср. также matrix). Не менее убедительны и славянские данные. /.../В известной степени и соотношение Матери - Сырой земли и Отца-неба  (как у

славян, так и во многих других традициях) может рассматриваться как  отдалённый источник платоновского соотношения материи ("матери") и  идеи-образца ("отца")".*

 

Таким образом, не только в корне слова "материализм", но и в самом существе этого понятия выражено почитание материнства в образе природы, окружающей человека и производящей на свет всё живое. Признание этих священных прав матери-природы - безусловная заслуга материализма. Причем в русской мысли, даже религиозной, особенно утверждается именно материально-космическая природа мироздания. По определению Лосева, "Русская философия, прежде всего, резко и безоговорочно онтологична. /../ Этот онтологизм, однако (в противоположность Западу), заостряется в материи, что характерно для него еще со времен мистической архаики. Самая идея божества, как она развивалась в русской церкви, выдвигает на первый план элементы телесности (таково учение о "Софии", "премудрости божией"), в чем П. Флоренский находил специфику русского православия в отличие от византийского. . /.../ ...Вл. Соловьев, выясняя происхождение христианства, указывал на "религиозный материализм", "идею святой телесности"...."*

Религиозное отношение к телесности проявляется и в русской софиологии,  учении о святости плоти и женственном начале мироздания, о мудрости – подруге Бога, которая от сотворения мира была при нем художницею.  Но в 20 веке в России софиология как почитание непорочной, девственной, целомудренной женственности была побеждено марксистско-ленинским материализмом, который всячески противопоставлял земное, материально-материнское начало мироздания отцовскому, небесно- духовному.

3. Воинствующий атеизм и Эдипов комплекс

Материализм ленинского образца есть вполне сознательное и последовательное богоотрицание, т.е, в исконных мифологических терминах,  отказ от почитания отцовского начала в пользу материнского. Этот, по словам Ленина,  "воинствующий материализм" соединен с "научным атеизмом", вплоть до того, что всякая религия объявляется некрофилией. Как писал Ленин, возмущенный уступками Горького богостроительству, "всякий боженька есть труположество - будь это самый чистенький, идеальный, не искомый, а построяемый боженька, все равно..."*   Любой внимательный психоаналитик обнаружит в таком воинствующем материализме, с  бешеными ругательствами в адрес "боженьки",  проявление "Эдипова комплекса". Фрейд использовал  имя легендарного древнегреческого царя, неведомо для себя убившего своего  отца и женившегося на своей матери, чтобы обозначить  комплекс влечений, сопровождающих человека с детства.

Знаменательно, прежде всего, желание Ленина глумливо присюсюкнуть, объявив Бога  "боженькой", - из Отца превратить в дитятко, устранить соперника  в любовной борьбе за мать. Так ребенок пытается в своих фантазиях поменяться местами  с отцом. Можно  соотнести два ленинских  новообразования, где уменьшительный суффикс "еньк" и увеличительный суффикс "ище" выступают как  антонимы не только в грамматическом, но и мировоззренческом плане: с одной стороны, издевательское "боженька", с другой - грубовато-восхищенное "человечище". "Какой матерый человечище!" -  этот известный отзыв Ленина о Л. Толстом, приведенный в очерке М. Горького "В. И. Ленин",  часто цитируется как образец ленинского "активного" или "воинствующего" гуманизма.  Добавление эпитета "матерый", образованного от корня "мать" и обозначающего  высшую степень половой зрелости, также  указывает на психоаналитический подтекст ленинского материализма. В  соперничестве за мать сын воображает себя "матерым человечищей", а отца  - бессильным "боженькой".

Вся эта навязчивая материалистическая идея, состоящая из заклинаний  по поводу первичности материи, в сущности, есть типичное проявление Эдипова комплекса, только возведенного в ранг "философского учения". Материализм в паре с атеизмом и есть не что иное, как  бессознательная проекция Эдипова комплекса: стремление сына отнять мать у Отца, умертвив последнего или объявив его мертвым, отчего любовь к такому отцу и есть "труположество". Собственно,  в одной фразе Ленин демонстрирует сразу два способа расправы с Отцом - превратить его в дитя ("боженька") и превратить его в труп. Таково притязание "матерого человечища", восставшего против Отца, чтобы самому завладеть матерью-природой.

Эдипов комплекс не ограничен только рамками индивидуально-семейных отношений, он может проявляться и в отношениях сына с природой, исполняющей роль матери. На эту возможносыть указывает Фрейд:

"Со все увеличивающейся ясностью проявляется стремление сына занять место бога-отца. С введением земледелия поднимается значение сына в патриархальной семье. Он позволяет себе дать новое выражение своему инцестуозному либидо, находящему свое символическое  выражение в обработке матери-земли".*

    Культ материи, или матерински-земного начала, в противоположность Отцовско-небесному - это по сути, даже не философия, а мифология, в которой подсознательные желания выходят наружу и сбываются в формах коллективных фантазий.  Но психоаналитическое истолкование материализма этим не ограничивается - оно объясняет и тот парадокс, который  с позиции самого марксизма не объяснить. Почему последовательно материалистическое истолкование природы и истории привело  к такому небывалому насилию человека над природой и историей?  Вроде бы провозгласили первичность материи, а своим "плановым хозяйством" и "идейным подходом" так над ней надругались, что и материя-то стала убывать и разлагаться. Поля перестали плодоносить, опустели полки продовольственных магазинов. У Пастернака в "Докторе Живаго" так описана зима 1917-18 гг, когда впервые столь резко проявилась  склонность революции к пожиранию самой реальности, заменяемой идеями: "Надо было готовиться к холодам, запасать пищу, дрова. Но в дни торжества материализма материя превратилась в понятие, пищу и дрова заменил продовольственный и топливный вопрос (курсив мой – М. Э.)". * И так продолжалось до самого конца советской эпохи:  в 1982 г., в год смерти Л. Брежнева и на самом пике "развитого социализма", в стране, неспособной себя прокормить, была принята "Продовольственная программа".

Объясняется это  в психоанализе именно логикой Эдипова комплекса: ведь сын убивает отца вовсе не для того, чтобы теоретически возвестить свое однополое происхождение от матери - а для того, чтобы сексуально овладеть ею. Так и материализм-атеизм устраняет Бога-Отца вовсе не ради торжества матери-природы  - а ради торжества над нею. Сын становится хозяином и супругом. Умыкнуть мать-природу у отца, чтобы самому вторгаться в породившее его лоно, - таков кровосмесительный смысл  материалистической цивилизации.

Ну, а какие плоды бывают от соединения сына с матерью, ведает медицина. Среди  бесчисленных патологий в этой клинике материалистической цивилизации можно отметить: патоэкономику, патосоциологию, патопедагогику, патоэстетику, патолингвистику.  Насилие над родной природой и опустошение железной кувалдой ее нежных живородящих недр... Беспрерывные выкидыши, торопливо вытянутые из природы и загубленные на корню плоды урожая,  недоношенность и разорение   богатых подземных залежей. Насилие над собственным народом, механическое расслоение его на классы и натравление одних классов на другие. Опустошение  памяти об Отце, о плодовитой и миротворящей любви Духа и земли, отлившейся в самом понятии "крестьянства" (как соединении христианской веры с трудом на земле).     Насилие над  искусством, где вместо тайны зачатия и обременения духа, вместо живорожденных образов  вводится искусственное осеменение будущих Гомункулюсов отвлеченно-правильными идеями соцреализма... Насилие над языком, извлечение   его из материнской стихии корней, погруженных  в лоно Отеческого Первослова, и превращение в инструмент, в штык атакующего класса: слова, не выращенные из корней, а механически составленные из обрубков-частиц: "комсомол", "колхоз", "партком"... Таковы последствия этого эпохального и всеобъемлющего инцеста.

Пожалуй, единственным крепким и основательным памятником этой эпохи воинствующего материализма останутся подземные дворцы Метрополитена - нашего Матрополя, города Матери, как хочется его назвать. Именно  в середине 1930-х годов, когда особого размаха достигла кампания массово безбожия и по всей стране рушились храмы, воздвигнутые Отцу небесному, - тогда же вместо них, как откровение победившего материализма,  сверху вниз стали воздвигаться новые, перевернутые храмы, Утверждая торжество "землевластия", они сооружались из лучших подземных пород в лоне самой Земли. Ничего подобного не было в западных странах, где метро  - всего лишь удобное средство передвижения.  Это, собственно, и провозгласил на открытии московского метро в 1935 г. сам его главный строитель тов. Л. М. Каганович, именем которого оно и было тогда же названо.  "Московский метрополитен выходит далеко за рамки обычного представления о техническом сооружении. Наш метрополитен есть символ строящегося нового социалистического общества. /.../ Вот почему делегаты съезда советов и съезда колхозников, спускаясь под землю, на станции метрополитена, видели в метро воплощение своего ближайшего будущего... воплощение своей силы, своей власти." *

В СССР подземные дворцы создавались не ради одной лишь транспортной пользы, но и ради красоты "трансцендентной", именно как святилища (или капища) новой веры, со своими иконами, фресками и надписями, изображающими  лица и события  священной советской истории. Величавые вожди, окруженные благоговейными массами; суровые мужчины и женщины, рабочие и крестьяне,  с оружием в руках готовые отстаивать завоевания революции; представители всех наций, пирующие за одном столом, украшенным  грузинским вином, молдавскими яблоками, украинскими черешнями и прочими плодами братской дружбы и грядущего изобилия. Таковы иконы и фрески этой новой материалистической веры, освящающие лоно самой земли.

Разрушение Отцовских храмов и созидание Материнских был, по сути, один  процесс, хотя бы потому, что камни и плиты, изымаемые из церквей, пускались на строителььство перевернутых церквей нижнего мира. В частности, станция "Площадь Революции", первенец Матрополя, в значительной части составилась из камней разрушенного Данилова монастыря.

 

4. Зов подземелья. Эротика рабочего удара

        В своей книге "Поэзия рабочего удара" (1918)   пролетарский поэт и мыслитель А.К.Гастев уже пророчески указывал на этот новый поворот цивилизации - от занебесья к подземелью. Вот отрывок из главы с характерным назвазнием "Мы посягнули":

"Мы не будем рваться в эти жалкие выси, которые зовутся небом. Небо - создание праздных, лежачих, ленивых и робких людей.

Ринемся вниз!

О, мы уйдем, мы зароемся в глуби, прорежем их тысячью стальных линий......На многие годы уйдем от неба, от солнца, мерцания звезд, сольемся с землей: она в нас, и мы в ней.

Мы  войдем в землю тысячами, мы войдем туда миллионами, мы войдем океаном людей! Но оттуда не выйдем, не выйдем уже никогда... Мы погибнем, мы схороним себя в ненасытном беге и трудовом ударе.

Землею рожденные, мы в нее возвратимся, как сказано древним; но земля преобразится... – она будет полна несмолкаемой бури труда... и когда, в исступлении трудового порыва, земля не выдержит и разорвет стальную броню, она родит новых существ, имя которым уже не будет человек".*

        Такова эта неистовая эротика труда -  обратного вторжения человека в родившее его лоно. Человек не хочет больше зависеть от отца, пресмыкаться перед небом - он исполнен страсти к своей матери и решается овладеть ею,  влить в нее "исступление трудового порыва", чтобы она зачала новых, сверхчеловеческих существ.  "Землею рожденные, мы в нее возвратимся" - это и есть формула Эдипова желания. Она, конечно же, восходит к Книге Бытия: "…в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не обратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься" (Бытие, 3:19). Сын, отторгнув себя от Отца, входит в лоно матери-земли… То, что в эпизоде изгнания Адама из Эдема  звучит как проклятие, у Гастева превращается в заповедь труда и наслаждения, "поятия" материя в ее недрах. И вся лексика гастевского отрывка, хотя и посвященного труду, исполнена явных эротических метафор, напоминающих  экспрессию совокупления у таких откровенных авторов, как Дейвид Лоренс или Генри Миллер: "зароемся в глуби, прорежем их..., обнажим подземные пропасти... в ненасытном беге и трудовом ударе... она будет полна несмолкаемой бури... в исступлении порыва". Материализм, с его отвращением к небу и неистовой любовью к земле, являет здесь свою  инцестуальную изнанку. *

 

Вообще образы труда в "пролетарской" литературе проникнуты весьма специфическим эротизмом, тем более пикантным, что в наивном сознании авторов и персонажей  он как будто начисто вытеснен героическим пафосом борьбы и созидания. Это своебразное сочетание сознательной героики и подспудной эротики можно назвать словом-кентавром – "эроика". И вот она-то звучит в полной голос у  классика соцреализма Бориса Горбатова, мастера шахтерской темы.  Вот как трудится забойщик Виктор Абросимов, один из героев романа "Донбасс" и незавершенного романа "Перед войной":

"Он стал на колени перед угольной стеной и включил молоток. По его рукам, а потом и по всему телу прокатилась знакомая радостная дрожь. ...И то ли оттого, что воздух в молотке был хороший, упругий, сильный, то ли оттого, что мечта сбылась и вся лава покорно лежала перед ним, забойщикубыло, где разгуляться..., и уже манила, заманивала, - но только вдруг почувствовал Виктор Абросимов, как удалой, дотоле незнакомой силой наливаются его мускулы, а сердце загорается дерзкой отвагой, и он поверил, что в эту ночь он все сможет, все одолеет и всего достигнет  (курсив мой – М. Э.)". *

Такое впечатление, что автор выписал выделенную курсивом сцену из бульварного  романа или из какого-нибудь неистовой "декадентщины"   начала 20 века, заменил "деву" на "лаву", а мужской молоток на механически-надувной – и выдал это полупорно за бурную сцену вдохновенного труда.  Как и у Гастева, "поэзия рабочего удара"  у Горбатова направлена в недра матушки-земли, где под покровом вечной ночи сын может справить обряд овладения своей родительницей, - "в эту ночь он все сможет, все одолеет и всего достигнет".

Интересно сопоставить эту "эроику" социалистического труда с  гоголевским комплексом эротизма-патриотизма. У Гоголя  - воздушно-звуковая эротика открытого простора, куда вонзается тройка Чичикова;  томление разлито в воздухе, в песне и звоне и связано с чувством полета или быстрой езды. Вспомним также кузнеца Вакулу, летящего на черте, и Хому, летящего на панночке-ведьме, - нечистая сила подхватывает к себе на крыло.* Эротика социализма обращена  не к воздушному простору, но к пластам земли, к раскаленной лаве  или  закаленной стали; олицетворяется не полетом, но добычей угля или ковкой железа, т.е.  опять-таки сосредоточена на материнском теле земли, а не на открытом просторе, уходящем в небесную высь.

Новый поворот эротико-патриотической темы находим в романе Владимира Сорокина "Голубое сало" (1999), где выведена секта "землеебов". Это мистическая сатира на "эрото-патриотов", любителей и любовников родной земли, которые в буквальном смысле прелюбодействуют с нею, т.е. вонзают в нее не плуг, не кирку и не молот, а свое мужское достоинство.  "…Черниговские черноземы да Полесские глины…  По шести разов на дню пускал в них спермии свои со слезами благими и уханьем безутешным, а вставши, целовал места совокупления с сердечным плачем, потому земли те сладки и проебательны до изжоги духовной". "Не мягка, не рассыпчата Земля наша – сурова, холодна  и камениста и не каждый х… в себя впускает. Посему мало нас осталось, а слабох-и сбежали в земли теплые, всем доступные. Земля наша – хоть и камениста, да любовью сильна: чей х… в себя впустила – тот сыт ее любовью навек" ("Голубое сало", М. Ad Marginem,1999,  С. 153, 154). Здесь ясно рисуется  разница между советскими эрото-коммунистами и постсоветскими эрото-патриотами: первые пытались вонзаться глубоко в лоно земли, рыть в ней котлованы, созидать  подземные метродворцы; вторые ерзают по ее поверхности, поспешно себя истощая, не имея твердости ее пронзить, заполнить ее собой изнутри. Вместе с тем очевидно, что опыт коммунизма не прошел бесследно для "землеяров" нового, постсоветского призыва. У них ничего не осталось от воздушной эротики Гоголя, которая даже в демонических своих воплощениях устремлена к открытому простору, к поднебесью. Эротика новых матерепоклонников целиком обращена к земле, причем к самому поверхностному, осязательному ее слою, без попытке пробурить, раскопать, проложить путь к  чреву подземелья – тема, главенствующая в советском топосе "шахты", "забоя", "угледобычи".

Вообще шахтер – самая архетипическая, наиболее прославленная из фигур советского рабочего пантеона. Почему  эти "дети" и "властелины" подземелья так волновали коммунистическое воображение? Не потому ли, что они первыми свергнули иго Отца небесного, солнечного тирана, обосновавшись глубоко в утробе матери-природы?   Недаром один из первых и сильнейших революционных союзов был образован так называемыми "карбонариями" – тайным обществом углекопов, со своей сложной иерархией и символикой.  Они, в частности, проводили ритуал выжигания древесного угля,  оставляя в нем только то, что уже не поддается действию света и пламени. Советский культ шахтеров – остаток этой  революционной касты карбонариев,  "черной кости",  бросившей вызов белой кости и голубой крови аристократов, сынов света и воздуха.* Предвосхищая мессианскую тему угля и подземелья в советской литературе, А. Блок обращался к России будущего как к невесте подземного жениха: "Черный уголь – подземный мессия, Черный уголь – здесь царь и жених. " ("Новая Америка", 1913).

"Трудом и только трудом велик человек!"  Главный выразитель этой советской максимы  Горький, как считается, еще на заре 20 в. первым ввел в литературу героя-пролетария – в  образе рабочего Нила из пьесы  "Мещане" (1901). Что же означает работа для Нила? Это выразилось в сцене между Нилом и влюбленной в него Татьяной Бессеменовой, которая тщетно пытается ускорить развитие их отношений:

     "Татьяна. ...Невнимателен ты...

Нил. К чему?

Татьяна. К людям... Ко мне, например... /.../

Нил. К тебе? Н-да... /.../ (Татьяна делает движение к нему. Нил, ничего не замечая) ...Знаешь, я очень люблю  ковать. Пред тобой красная, бесформенная масса, злая, жгучая... Бить по ней молотом – наслаждение. /.../ Она живая, упругая. И вот ты сильными ударами с плеча делаешь из нее все, что тебе нужно.

Татьяна. Для этого нужно быть сильным.

Нил. И ловким..."

Опять перед нами звучит во весь голос поэзия "рабочего удара"  "эроика" молота (героика пополам с эротикой). Вообще кузнец после шахтера - вторая священная фигура рабочего пантеона, очевидно, потому, что он тоже вооружен молотом и имеет дело с рудными  залежами земли, через железо напрямую связан с ней, родимой. Отдавал ли Горький себе отчет в комической двусмысленности этой сцены – одновременно любовной и безлюбовной, точнее, инолюбовной? Издевается ли сам  автор над Нилом или невольно и бессознательно побуждает к этому читателя? А может быть, Горького восхищает в Ниле именно эта дерзновенная подмена: "бить молотом  по красной бесформенной массе", когда именно этого от него хочет женщина... Но бить не в нее, а в "живое, упругое" железо, еще расплавленное, как та самая лава, которая позже будет  "манить и заманивать"  горбатовского героя, тоже вооруженного молотком. Смысл "рабочего кредо" Нила в ответ на любовный зов Татьяны стол же ясен, как "я люблю другую": он страстный кузнец другой плоти, железной; его наслаждение – в другом молоте, бьющем красную раскаленную массу.

С одной стороны, это аскетизм, отречение от плотской радости; с другой – эротизм новой, высшей пробы, когда угольная и рудная плоть матери-природы влечет сильнее, чем плоть одной женщины.  У Осипа Мандельштама это новое пламя, бушующее в крови целой эпохи, выразилось одной строкой: "...Есть блуд труда, и он у нас в крови". * "Блуд труда" – потому что мать у всех сыновей одна и, вторгаясь в нее, они делят общее лоно. Советянин трудолюбив, много и охотно трудится, но этой любви его к труду как бы не достает законного основания - она тороплива, неразборчива, кровосмесительна.  В самой истовой страсти к труду  нет-нет и проскользнет что-то безнадежное и почти порочное: оплодотворяется лоно, в которое вливают свое семя и другие. Отсюда  и генетическое вырождение всех продуктов этого труда, рожденных в таком противоестественном союзе.  Где труд – блуд,  там много наспех сделанных, скорее испорченных, чем облагороженных вещей. Нетерпеливо растерзанных, торопливо брошенных. Не таков ли блудливый характер всей советской  промышленности, которая гнала массу несработанных, полуразрушенных вещей? Сколько в ней подвизалось героев агро-промышленного эдипова  комплекса -  "крупных партийных  и хозяйственных работников",  коммунистических  маркизов де Садов, наворотивших горы трупов в своих пролетарских замках со станками сладострастного истязания для безгласных жертв: чистых руд и металлов, непорочных горных и древесных пород! О чудовищных пытках можно догадаться по следам повсеместного безобразия на лицах  городов и сел, по разорванному узорному плату полей и лесов, по рытвинам и ухабам на теле изможденной земли, у которой сын без спросу и силком берет то, что она не хочет ему давать.*

 

5. Матерные корни материализма

     Материализм, если рассматривать его как философско-политическую мифологию, самозачинается на почве любой национальной культуры, из ее самых древних языческих слоев. Снова зададимся вопросом: так ли уж извне были навязаны российскому обществу материалистические идеи? От немецких ли химиков и физиологов,  "вульгарных" материалистов Фогта, Бюхнера и Молешотта  пришли они в Россию через Чернышевского и Писарева? От немецких ли основателей диалектического материализма, от Маркса и Энгельса - через Плеханова и Ленина? Или корни ее ближе, в той неистовой ругани, с какой советский вождь и учитель посылал чуть ли не к матери их родной всех немецких профессоров? Не восходит ли вся эта грандиозная материалистическая идея, столь на ура принятая низами российского общества, к любимому выражению этих низов, к почти автоматической брани, срывающейся  по поводу и без повода, как обыденное состояние души. А заключено в этом праязыческом проклятии сильное пожелание и задушевный совет, чтобы сын поскорее вернулся мужчиной в материнское лоно.

Если материя - это матерь-природы, то мат, или матерщина, - это лишение матери её законного и единственного супруга, Отца, и превращение её в блудницу. Основная формула мата - "е... твою мать" – среди нескольких своих исторически менявшихся смыслов может означать и повеление сыну войти в лоно собственной матери. Согласно Б. А. Успенскому, есть три основных варианта ругательства,  которые различаются по форме глагола: 1-го или 3-го  лица единственного числа (еб); императив (еби); инфинитив (ети). Наше истолкование мата как инцестуального проклятия относится к форме императива и отчасти инфинитива.  В своем исследовании о русской обсценной лексике Б. А. Успенский показывает связь основного матерного выражения с "мифом о сакральном браке Неба и Земли – браке, результатом которого является оплодотворение Земли. На этом уровне в качестве субъекта действия в матерном выражении должен пониматься Бог Неба или Громовержец, а в качестве объекта – Мать Земля". *  Переход матерного выражения в разряд кощунственно-бранных предполагает, по Б. А. Успенскому,  смену ролей: Отец-Небо, или Бог-Громовержец подменяется его противником,  – псом, который и становится субъектом действия, выраженного глаголом "е...". Далее в исторической эволюции мата  мать-Земля подменяется матерью собеседника, а роль ее сожителя   переходит к самому говорящему, либо, как подсказывает грамматика императива, к собеседнику, который посылается в лоно собственной матери. Это находит подтверждение в приводимой Б. А. Успенским фольклорной легенде о происхождении матерщины, где последняя связывается с инцестом: "У каждого человека три матери: мать родна и две великих матери: мать – сыра земля и Мать Богородица. Дьявол "змустил" одного человека: человек тот убил отца, а на матери женился. С тех пор и начал человек ругаться, упоминая в брани имя матери, с тех пор пошла по земле эта распута".*

Матерщина, как известно, весьма характерна для русского языка и определяет речевое поведение и образ мышления едва ли не большинства говорящих. На Руси существовал обычай, о котором еще в начале 18 в. Иван Посошков с возмущением писал в послании к митрополиту Стефану Яворскому: обучать матерной ругани младенца едва не с пелен. Сами родители учили своих чад "блякать": "мама, кака мама бля бля ", а по мере развития речи обучали и полному сквернословию. "...В народе нашем обыклое безумие содевается. Я, аще и не бывал во иных странах, обаче не чаю нигде таковых дурных обычаев обрести. Не безумное ль сие есть дело, яко еще младенец не научится, как и ясти просить, а родители задают ему первую науку сквернословную и греху подлежащую? /.../...Как младенец станет блякать, то отец и мать тому бляканию радуются и понуждают младенца, дабы он непрестанно их и посторонних людей блякал. /.../  Где то слыхано, что у нас, - на путех, и на торжищах, и при трапезах, наипачеж того бывают... и в церквах, всякая сквернословия и кощунства и всякая непотребная разглагольства". *

Между этим языком  "бля, бля", на котором родители учат младенцев обращаться к себе и к другим, и профанными представлениями о матери-материи, которой могут овладевать ее сыновья, -  большая и все-таки психологически легко преодолимая дистанция. Дмитрий Писарев выражал убеждение: "Ни одна философия в мире не привьется к русскому уму так прочно и так легко, как современный здоровый и свежий материализм".* И в самом деле, материализм привился в России на редкость легко, хотя вряд ли он оказался таким уж здоровым и свежим. Писарев оказался прав  вовсе не потому, что Россия была особо расположена к тому научному или наукообразному, "базаровскому" материализму, на который возлагал надежду сам идеолог "мыслящего пролетариата", а потому, что материализм соответствовал интуициям  той почвенной  архаики, языческого хтонизма, который дольше продержался в земледельческой России, чем в других европейских культурах. Мат - это тоже мировоззрение, это стихийный массовый материализм, в котором культ матери, сочетаясь со враждой к небесному отцу – Громовержцу, переходит в собственную противоположность - в кощунство над матерью.  По наблюдению Б. А. Успенского, "культ Матери Сырой Земли непосредственно связан в славянском язычестве с культом противника Бога Громовержца..."* Иными словами, культ матери-земли и культ ее "сучьего отродья", противника ее небесного супруга, развиваются параллельно, вытесняя культ самого Громовержца.  Матерщина словесно выражает убеждение в том, что Отца не существует, есть только материя, совокупляться с которой и оплодотворять которую  надлежит ее сыновьям. Матерщина – не просто изнанка, но неофициальная суть материализма, его склонность к выверту в непристойность. Первая ступень материализма - превознесение матери над Отцом ("материя первична"), вторая - полное отрицание Отца ("Бога нет"), третья - принадлежность матери сыну в качестве мужа ("е... твою мать"). Так материализм оборачивается матерщиной.

Философ и теолог Сергий Булгаков, доискиваясь исторических  корней большевизма, неожиданно нашел их в амбивалентном  отношении русского народа к матери-природе, к матушке-земле. С одной стороны, земля по-язычески почитается и обожествляется, с другой стороны, в матерной ворожбе выступает как предмет насилия со стороны собственного сына.

"…Если уж искать корней революции в прошлом, то вот они налицо:  большевизм родился из матерной ругани, да он, в сущности, и есть поругание  материнства всяческого: и в церковном, и в историческом отношении. Надо считаться с силою слова, мистическою и даже заклинательною. И жутко думать, какая темная туча нависла над Россией, - вот она, смердяковщина-то народная!*

"Мат", или "посылание по матери", имеет в русском языке тот же корень, что и "мать", и "материя", а "материть", как переходный глагол, соответствует непереходному "матереть".  Все эти значения туго завязаны в языке не случайно. Они приходят из одного комплекса кровосмесительства, хотя с ростом цивилизации эти значения и расходятся по разным уровням, от непристойного до наукообразного. Но их связь можно порой проследить в каламбурах, выражающих "отношения остроумия к бессознательному" (если воспользоваться названием работы Фрейда). В конце 1920-х - начале 1930-х годов среди ироничной советской научной элиты имел хождение каламбур: партийное начальство обожает диалектический материализм, тогда как массы предпочитают матерный диалект. Если вдуматься,  эта шутка имеет в виду не противопоставление материализма и матерщины, а  их неожиданное сближение. В своем обращении с  матерью-материей партия и народ воистину  едины, и верить в первичность материи - это на философском языке означает то же самое, что в просторечии низов - послать по матери.

Общественные низы, особенно блатные и преступные элементы - это, в известном смысле, отложения древнейших  формаций, память о предыстории,  первый слой ее, наименее затронутый цивилизацией. Не отсюда такая  странная, хотя  и голословная привязанность уголовников, потерявших почти все приобретенное человечеством, к своим матерям: их единственно внятный девиз "не забуду мать родную!", вместе с их же излюбленным кровосмесительным пожеланием "...мать твою!"? Не есть ли весь советский материализм  -  всего лишь наукообразное облачение мата как первейшей инцестуальной потребности  "детски-первобытной" души? И тогда материализм вполне явит свою сущность как философская матерщина, которая столь же благоговеет перед материей, как сын, употребляющий свою мать. Удивительно ли, что материализмом клялась и присягала ему самая уголовная партия на свете, которая, кстати, официально считала уголовников "социально близкими", в отличие от политических заключенных, "врагов народа". Материализм в устах партии был не просто матерщиной, но матерным посылом к действию. Уж как было материи не разнежиться под своими сноровистыми отпрысками!

Или, растерзанной, скорчиться от горя и дух испустить?

 

6. Матерепоклонники и кровосмесители

 

Марксизм учит, что грядущее коммунистическое общество возродит на высшем техническом уровне бесклассовый строй первобытного коммунизма. Если всерьез отнестись к этой авангардно-реакционной идее, то не следует ли ожидать, что и древняя кровосмесительная практика, запрещенная в цивилизованных обществах, также должна была возродиться  на новом коммунистическом витке, по крайней мере как идеология прямого брака между матерью-природой  и ее человеческим потомством?

Как известно, цивилизация, придя на смену дикости, налагает запрет на кровосмесительные браки,  потому что они ведут к вырождению потомства. Кажется, СССР - первый пример цивилизации, построенной на духовном кровосмесительстве: сын замещает Отца в лоне матери-земли. Этим исключением советская цивилизация подтвердила правило, быстро  впав  в состояние дикости и социально-биологического вырождения.

Далеко не случайно Библией этого нового кровосмесительного мира стал роман Горького "Мать". И тем более не случайно, что героем этого романа стал сын, который повел мать за собой. Злобный  отец-самодур, выведенный на первых страницах, быстро умирает, - так автор рассчитывается с верой в Отца, этим "опиумом народа", чтобы освободить рядом с матерью место для сына. Отец по праздникам шатается по кабакам, много пьет и всегда кого-нибудь избивает. Дикий и необузданный, он внушает страх людям; встает в одиночку против толпы с камнем или железом – и все расходятся.  Но вот однажды он поднял руку на четырнадцатилетнего сына.

     "Но Павел взял в руки тяжелый молоток и кратко сказал:

  - Не тронь...                                                   -  Чего? - спросил отец, надвигаясь на высокую, тонкую фигуру сына, как тень на березу.                                           - Будет! - сказал Павел. - Больше я не дамся... И взмахнул молотком".

     Опять, как и в "Мещанах" Горького и в горбатовском "Донбассе", перед нами молоток  - орудие пролетариата. Но если там молоток врезается в лаву, в красную упругую массу,  то здесь обнажен не только его эротический, но и прямо Эдипов смысл. Павел молотком грозит отцу – и тот, "спрятав за  спину мохнатые руки",  вынужден уступить сыну. Уступить мать.

"Вскоре после этого он сказал жене: - Денег у меня больше не спрашивай, тебя Пашка прокормит..."

- А ты все пропивать будешь? - осмелилась она спросить.

- Не твое дело, сволочь!  Я любовницу заведу..."

    Так Павел своим молотком пересилил отца,  отнял у него мать, подтолкнув искать замены в любовнице. Павел занимает при матери место мужа, он теперь и прокормит ее, наполнит ей сердце и ум, поведет за собой. Все дальнейшее содержание романа, вопреки или, точнее, благодаря его социальному замыслу,  раскрывает сближение матери  с сыном.

Вот они остаются - двое, и что это,  как не сыновняя смелая попытка овладеть и материнская робкая готовность отдаться? "Она слушала его со страхом и жадно. Глаза сына горели красиво и светло...  - Какие радости ты знала? - спрашивал он. - Чем ты можешь помянуть прожитое? ... Ей было сладко видеть, что его голубые глаза, всегда серьёзные и строгие, теперь горели так мягко и ласково...  Он взял её руку и крепко стиснул в своих. Её потрясло слово "мать", сказанное им с горячей силой, и это пожатие руки, новое и странное ... И, обняв его крепкое, стройное тело ласкающим теплым взглядом, заговорила торопливо и тихо..." ("Мать", часть 1, гл.4.)

У М. Горького вышла почти "тургеневская" сценка, с этим  "странным пожатием" и "горячей силой",  с "он"  и  она"  и  разгорающейся между ними  трудной  страстью. Только погрубее, чем у Тургенева, а главное, "он" и "она" - сын и мать.  "Это великолепно -  мать и сын рядом...!" -  заучивали мы со школьных лет, не  чувствуя "горькой" подоплеки этих волнующих слов. И писали сочинения о том, как мысли и дела сына переполняют мать, как под влиянием Павла распрямляется ее душа и молодеет тело.

Впоследствии Горький приоткрыл секрет своего мировоззрения;  как это часто бывает с эротически опасными, "вытесненными" темами - в виде отсылки к другому писателю, природоведу и тайновидцу Земли Михаилу Пришвину, в сочинениях которого он находит и горячо одобряет дух всеобъемлющего инцеста с матерью-природой.

     "...Это ощущение земли, как своей плоти, удивительно внятно звучит для меня в книгах Ваших, муж и сын великой матери.

Я договорился до кровосмешения? Но ведь это так: рожденный землею человек оплодотворяет ее своим трудом..." *

Здесь ясно высказано то, что подсознательно заключено в образе Павла Власова - "мужа и сына великой матери" - и придает этому образу архетипическую глубину. Горький осознает, что "договорился до кровосмешения", но поскольку в 1930-е гг. это уже архетип целой новой цивилизации, постыдность признания исчезает, наоборот, заменяется гордостью за человека, дерзающего  героически оплодотворять собственную мать. И труд при этом мыслится не как послушание Отцу, не как проклятие, возложенное Им на сына за первородный грех, но именно как пронзительная радость совокупления с Матерью-Природой.

Не случайно и то, что "Мать", эта "очень  нужная", по словам Ленина, книга, писалась сразу после поражения первой русской революции, в 1906 - 1907 гг. - почти одновременно с сочинением самого вождя "Материализм и эмпириокритицизм" (1908), где научно доказывалось то же, что художественно в "Матери": что материя от Отцовского начала совершенно независима, и  что ее ждет несравненно лучшая участь в союзе с сынами-революционерами - преобразователями земли и неба.

Любопытно проследить, как философские убеждения  Ленина сплетаются с его эротическими пристрастиями в сфере ярко двуполого русского языка. Понятия мужского рода: "Бог", "дух", "знак", "символ", "иероглиф" -  отвергаются и осмеиваются, объявляются мнимыми или в лучшем случае вторичными, тогда как  философские упования неизменно облекаются в  слова женского рода: "материя", "реальность", "истина", "данность", "природа".

Причем, для Ленина природа, конечно, не просто жена или невеста, сужденная человеку, а именно мать,  дающая ему  жизнь.  Этому посвящена целая полемическая глава "Существовала ли природа до человека?", где матерепоклонник обрушивается на тех эмпириомонистов, кто отстаивал простые супружеские отношения   "центрального члена", т.е. человеческого субъекта, с окружающей его действительностью.  Они исходили из понятия "принципиальной коородинации", предполагающей соотносимость человека  и чувственно воспринимаемой им среды, взаимоопределяемость их свойств, тогда как Ленин настаивал, что человек порождается этой средой, а затем уже вступает в отношения с нею.   Весь ленинизм, как идео-мифологический комплекс,  есть  увлеченность заветно-запретным  лоном,  вплоть до знаменитой философской формулы  отдачи материи человеку: "Материя есть философская категория для обозначения объективной реальности, которая дана человеку в ощущениях его" *, где каждое слово шуршит грамматической юбкой. В этом определении материи все слова - женского рода, кроме самого "человека", как "центрального члена". Человек лишенный Отца, остается наедине с женственной материей, которая "дана" ему в его ощущениях...

Так, в суровые годы "реакции", т.е. поражения сынов от батюшки-царя мстительно закладывалась Эдипова философия  будущего кровосмесительства. А дальнейшее развитие этого комплекса можно найти хотя бы в знаменитых словах перевоспитателя растений, агронома И. В. Мичурина: "Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее - наша задача".* Я вспоминаю, с каким упоением школьные учителя твердили нам эту заповедь воинствующего материализма, достигая какого-то  речевого оргазма на решительном, сладостном слове "взять". Взять у матери-природы те милости, которые сама она вовсе не расположена нам оказывать...

Тот  же Л. М. Каганович драматически рисует сопротивление природы  строителям Метрополитена. Сама земля противилась бесстыдному вторжению "землелюбов" в ее лоно с целью внедрения "символа строящегося нового социалистического общества". "Мы боролись с природой, мы боролись с плохими грунтами под Москвой. Московская геология оказалась дореволюционной, старорежимной (смех), она не сочувствовала большевикам, она шла против нас. Ведешь проходку, как будто, в сухой породе, и вдруг начинает жать, затапливать, идут плывуны".* Язык советской идеологии  и на этот раз  выдает  подоплеку "рабочего удара".  Природа-буржуйка противилась большевикам, но, как дерзающие сыновья, они  уломали свою "старорежимную" мамашу, подмяли и овладели...

Будем же благодарны Фрейду хотя бы за то, что он позволяет нам по-новому перечитать школьные тетрадки и студенческие конспекты советских времен: с навсегда решенным в пользу материализма основным вопросом философии, а также с положительными чертами героя-коммуниста, гордого преобразователя природы, похитителя огня у небесных богов. Там, где мерещился нам пламенный Прометей, обнаружится слепой Эдип.                                                                            


 

* З. Фрейд, "Тотем и табу", в его кн."Я" и "Оно". Труды разных лет. Тбилиси, "Мерани", 1991, кн.1, с.344.

* Маркс К. и Энгельс Ф.  Соч., тт.1-50, М., 1955-81,  т.21, С. 283.

* В И. Ленин. Материализм и эмпириокритицизм, гл.2, 4. Сочинения, изд.4, М., ГИПЛ, 1952, т.14, сс. 176, 177.

* В. Н. Топоров.  Пространство и текст, в сб. Текст: семантика и структура", М.,1983, сс. 236-237.

* А. Ф. Лосев. Основные особенности русской философии, в его кн. Философия. Мифология. Культура М., Политиздат, 1991, с. 509

* Письмо Ленина  Горькому 13-го или 14-го ноября 1913 г. В кн. К. Маркс, Ф. Энгельс, В. И. Ленин. О религии. М., Политиздат, 1983, с. 242.

*  З. Фрейд, Тотем и табу,  цит. изд., кн. 1, с.341.

* Борис Пастернак. Доктор Живаго.  Соб. соч. в 5 тт., М., Художественная литература, 1990, т. 3, с. 182..

* "Победа метрополитена – победа социализма". Речь тов. Л. М. Кагановича на торжественном заседании, посвященном пуски Метрополитена, 14 мая 1935 г. http://www.metro.ru/library/kak_my_stroili_metro/7.html

Как пишет скульптор А. Бурганов,  автор нескольких композиций на станциях московского метро, "страна еще не остыла от разрушений революции и войны, а мы неожиданно бросились под землю, чтобы отдать все силы строительству фантастических дворцов под землей. Для нас метро никогда не было транспортом, это была новая религия, куда мы направляли бурлящую энергию народа". Альбом "Архитектура московского метро", М., 1988.

*  А. К. Гастев. Поэзия рабочего удара (1918). М., 1971, С.139 - 140.

* Подробнее о связи труда и эроса в советской цивилизации см. мою статью "Блуд труда", в кн. Все Эссе, в 2 тт. Екатеринбург; У-Фактория, т.1. В России, С. 122-142.

*  Цит по кн. Григорий Бровман. Труд. Герой. Литература. Очерки и размышления о русской советской художественной прозе. М., Худож. лит., 1974, С. 146. Критик по поводу этой сцены продолжает изображать тот же наив: "Читателя невольно охватывает ощущение сопричастности к труду Виктора, настолько рельефно, физически осязаемо это изображение" (там же). И правда, "физически осязаемо".

*   Подробнее о связи эротизма и патриотизма у Гоголя и Блока см. М. Эпштейн, Ирония стиля: Демоническое в образе России у Гоголя.  Новое литературное обозрение,  19 (1996), С.129-147.

* О мифологии подземелья см. М. Эпштейн. Великая Совь.  Философско-мифологический очерк. Нью-Йорк, Слово/Word,  1994,  сс. 61-70 (глава "Подземные храмы и угольный век").

* Из стихотворения О. Мандельштама "Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето..." (1931).

* Подробнее об "эроике" труда в советской литературе см. в моем эссе "Блуд труда", в кн. М. Эпштейн. Все эссе, кн. 1. В России. Екатеринбург: У-Фактория, 2005, С. 122-142.

* Б.А. Успенский. Мифологический аспект русской экспрессивной фразеологии, в его кн.  Избранные труды, т.2, М., Гнозис, 1994, с. 103.

* Б.А. Успенский, цит. соч., с. 68. Следует оговорить, что  инцестуальные мотивы не рассматриваются самим Б. А. Успенским как центральные для матерных выражений.

* В. Срезневский. Сборники писем И. Т. Посошкова к митрополиту Стефану Яворскому. СПб., 1900,  сс. 11-14.

* Цит. по кн. А. Ф. Лосев. Философия. Мифология. Культура, цит. изд., с. 509.

* Б.А. Успенский, цит. соч., с. 73.

* С. Н. Булгаков. На пиру богов (1918), в его Соч. в 2 тт., т. 2. М.: Наука, 1993, С.  594 (слова одного из участников диалога – "светского богослова").

* Статья М.Горького "О М.М.Пришвине", написанная в форме обращения к нему. Цит. по кн. Пришвин М. Женьшень. М., 1937, с.650.

*  В И. Ленин. Материализм и эмпириокритицизм,  цит. изд., т.14, с.117.

* И. В. Мичурин. Предисловие к 3-му изданию книги "Итоги шестидесятилетних работ по выведению новых сортов плодовых растений", 1934.

* "Победа метрополитена – победа социализма". Речь тов. Л. М. Кагановича..., цит. изд.

Опубликовано: "Новый мир", 1, 2006, С. 113 – 126.
Публикуется на www.intelros.ru по согласованию с автором
Другие Портреты на сайте ИНТЕЛРОС
Все портреты
Рубен АпресянАлександр БузгалинОлег ГенисаретскийСергей ГригорьянцАбдусалам ГусейновМихаил ДелягинДмитрий ЗамятинИлья КасавинВиктор МалаховВладимир МалявинВадим МежуевАлександр НеклессаЕлена ПетровскаяГригорий ПомеранцБорис РодоманТатьяна СавицкаяВалерий СавчукОльга СедаковаАлександр ТарасовВалентина ФедотоваДмитрий ФесенкоТатьяна ЧерниговскаяШариф ШукуровМихаил Эпштейн
Поддержите нас
Журналы клуба