Неудовлетворенность ценностным состоянием общества, ощущение, что ценности меняются не в лучшую сторону, критика консьюмеризма как ценностной ориентации, аномии как кризиса ценностей в большинстве отечественных и многих зарубежных работах ведут к призывам изменить ценности, вернуть «подлинные ценности», сформировать новые, направленные на достижение общего блага и составляющие основу общества. Нередко представляется так, что изменить ценности легче, чем другие виды реальности. Однако дело обстоит прямо противоположным образом: ценности обнаруживают свойства объективного мира – они не управляются желаниями человека, «воспитательными мерами», их изменить не легче, чем технологии или политический строй, они «упорны», если установились, и неустойчивы в периоды социальных трансформаций.

В феноменологии предпринята попытка описать процедуры, посредством которых можно задать направление перестройки ценностей. Это – типизация (разделение «плохого» и «хорошего»), хабитуализация (опривычнивание «хорошего»), легитимация (оправдание этого выбора, так как при кризисе ценностей хорошее не самоочевидно), передача новых ценностей следующим поколениям. С помощью СМИ, образования, воспитания в семье, в коллективе такая процедура вполне применима.

Однако эта социальная технология не может быть проведена в глобальном масштабе из-за локальности отдельных культур, различия их ценностных систем, а для ее проведения в конкретном обществе имеется то препятствие, которое хотят преодолеть – кризис ценностей, отсутствие консенсуса по поводу базовых ценностей.

Ценностная конвенция – кризис – реконвенциализация

В целом динамика ценностей – объективный процесс, механизмы которого недостаточно изучены и не всегда одинаковы. Думается, что надо отбросить претензии на универсальность подобных механизмов и говорить о них применительно к некоторому процессу, который изучается под этим углом зрения. В монографии «Глобальный капитализм: Три великие трансформации. Социально-философский анализ взаимоотношения экономики и общества» нам (авторам данной книги) удалось найти в литературе приемлемую модель механизма ценностных изменений, которую мы развили и применили к сегодняшним процессам модернизации. Из всего изученного и прочитанного мы смогли остановиться как на приемлемом для наших целей на позиции известных отечественных философов Л.А. Микешиной, А.С. Ахиезера и на концепции признанного немецкого социолога Питера Вагнера, работы которого ставят его в один ряд с выдающимися немецкими исследователями – К. Оффе, К.-О. Апелем и Ю. Хабермасом.

Л.А. Микешина показывает, что смена ценностей не обходится без конвенций, составляющих базовое когнитивное следствие коммуникаций: «… отличие конвенции состоит в том, что она акцентирует отсутствие внутренней необходимости в данной схеме поведения и часто предполагает некоторую долю явного или молчаливого соглашения, по которому определенный способ поведения должен восприниматься как «правильный» (ценностно санкционированный)». Примером конвенции Микешина называет обычай. Но и ценности могут стать следствием конвенций, по крайней мере, в период ценностного кризиса механизмы конвенциализации могут быть применены. Это убедительно показал П. Вагнер.

В своей книге о развитии эпохи модернити (современности) Вагнер вводит следующую схему ценностной динамики: согласие общества по большинству принятых ценностей, называемое им ценностной конвенцией. С течением времени или в ходе происходящих процессов конвенции начинают разрушаться. Невозможность жить в старых ценностях при одновременном отсутствии новых ценностей, которые бы возродили согласие, представляет собой кризис. Кризис может быть продолжителен, но рано или поздно из него находится новый выход – появляются новые ценности, объединяющие общество, и это процесс называется реконвенциализацией. Применив это механизм к смене форм современности, Вагнер выделил:

– Первую – либеральную современность – весь XIX век и начало XX – вплоть до Первой мировой войны.

– Кризис (ее завершение) – с 1900 г.

– Вторую – организованную современность – с 1920 г.

– Кризис (ее завершение) – к концу 1960-х.

Высказал надежды на новую гуманную либеральную современность.

Мы достроили эту модель анализом указанных кризисов, критикой ожиданий от новой, сегодня уже существующей третьей современности, которая оказалась не либеральной и определена нами как новое Новое время для незападных стран. Речь идет о вступлении в капитализм или хозяйственную демократию (и третью современность) незападных стран – России, Индии, Китая. Бразилии, Индонезии и др. Эта эпоха стала новым новым Новым временем для них, подобно тому, как прежнее Новое время открывало перспективы Запада.

Только вся история первой современности и капитализма XIX века объясняет, почему или, точнее, как в обществе была достигнута конвенция относительно ценностей свободы, прогресса, автономии индивида, значимости наций, почему экономика выступила как первая система целерациональности.

Наиболее значимыми точками либеральной современности явились индустриализация и первая глобализация, начавшаяся в 1885 г. как английский free trade и завершившаяся в 1914 с началом Первой мировой войны. Кризис первой современности вызревал с начала 1900-х гг. из-за неравномерности развития и соперничества мировых держав в глобальной торговле – Россия и Германия ощущали себя отставшими от Великобритании. Свобода и прогресс начали восприниматься как неравномерно распределенные. Экономическая доминанта подавляла самостоятельность и автономность общества и внеэкономических отношений в нем. Либеральная экономика завоевала значительную часть социального пространства и оставила мало места для остальных сфер общества. Первая мировая война нанесла удар по первой либеральной современности, либеральному капитализму, первой глобализации, остановив эти процессы.

Казалось, что старые ценности «повинны» в том, что не могли себя ограничить, закрыли горизонт ценностным инновациям, что Запад XIX века уверовал в естественность и «правильность» своих ценностей. Теперь старый мир казался разрушенным и было трудно поверить в возникновение нового. Но он возник в форме, оппозиционной прежде существующей – в форме второй организованной современности. Начали набирать силу ценности организации – увеличение роли государства, попытки уйти от революционного опыта России путем организованной деятельности социал-демократии, через развитие техники и прихода к власти новой организующей силы – технократии, торжества новой формы целе-рациональности, представленной техникой, технологией и технократией. Утверждение новых ценностей после кризиса мы назвали вслед за Вагнером реконвенциализацией. Она не повторила предшествующие ценности, не восстановила их, что можно было бы назвать реактуализацией (это часто встречается, особенно в политике и идеологии консервативных партий). Реконвенциализация дала жизнь ценностям, отрицавшим прежние и не вследствие проектной деятельности ученых или появления новых конструктов повседневного сознания, а в ходе естественной эволюции, незабытых ужасов войны, страха перед отсутствием социального порядка, смены картины мира.

Далее мы исследовали кризис конца 1960-х – конца 1990-х, обозначив его продолжительность, в отличие от Вагнера, столь длительным периодом и выделив процессы, которые он не обозначил: студенческие движения на Западе, подъем Японии, виртуализацию экономики. Ни один из этих процессов не был предвидим, не вписывался в парадигмы двух предыдущих современностей, не мог быть описан имеющимися научными и когнитивными средствами и вызвал волну истолкования инноваций эпохи как порвавшей с модернизмом, перешедшей к постмодернизму. Революционные устремления посткоммунистических стран к либерализму были попыткой реактуализации и частично реинтерпретации либеральной современности в противоположность ироническому «всеядному» постмодернизму в утверждении должного, нужного, единственно возможного, того, чему «иного не дано». Только после провала этого последнего курса и его ценностных мотиваций усилия выйти из кризиса ценностей привели к формированию новой третьей современности (вместо ожидаемой постсовременности) с ее идеями экономического роста, национального самоутверждения незападных стран, имеющих в виду свое прошлое и свою культуру, с национальными моделями модернизации, принимающими вестернизацию по мере надобности для решения собственных проблем, с новыми возможностями Интернета и индивидуального творчества. Если раньше гражданские ассоциации в этих странах должны быть допущены властями, а условием такого допуска была боязнь государством ответственности за нежелательные события (так, Общественная палата была создана после Беслана), то теперь сетевые сообщества Интернета обрели независимость, автономию и в ряде случаев силу.

С помощью модели П. Вагнера нам удалось проанализировать конкретные этапы современности (особенно третью современность, совсем отличную от ожидаемой им) и кризисы между ними (особенно между второй и третьей современностью), справиться с вопросом о динамике ценностей исторически. Но каковы теоретические возможности понять, что прерывает устоявшийся ценностный порядок и толкает к кризису ценностей.

Объективный характер ценностной динамики и проблема сатурации (насыщения) общества

Выше я стремилась показать объективный характер ценностной динамики, разгадка которой коренится в истории. Поверх этой осевой линии могут быть всевозможные успехи или провалы людей, сообществ обществ в сфере ценностных инноваций. Идеи естественно-исторической эволюции общества сегодня подтверждаются множеством сценариев будущего, как мирового, так и российского, поскольку осознана нелинейность процесса развития, прохождения траекторий изменения через точки бифуркации, меняющие тренды. Но этой нелинейности и неопределенности противостоит социально-технологический пафос, уверенность в направленных действиях человечества, общества и отдельных людей на сознательно произведенные спасительные инновации в социальной сфере.

Возвращаясь к поставленному вопросу о том, как теоретически можно представить причину неприемлемости ценностных систем на определенном этапе, мы нашли заимстванную у Питирима Сорокина финским ученым Пеккой Сулкунен интересную мысль о сатурации (насыщении). У Сорокина это была мысль-метафора, характеризующая имманентные причины социальных изменений. Сулкунен превратил эту метафору в концепт (9). Полагаем, что книга этого автора, в которой он изложил проблему сатурации, вышедшая на английском языке, делает его одним из крупных исследователей.

Кажется, что слово «насыщение» принадлежит миру коммерции, где успех продаж сдерживается пресыщением и насыщением, тем более, что в заголовке книги Сулкунена стоит «консьюмеристская культура». Но дело не в этом. Как раз в потребительской культуре, по мнению некоторых ее исследователей, например З. Баумана, не происходит насыщения, так как индивид устремлен не к вещи, а желанию вещи. Его цель – желать желания. Прежняя страсть к потреблению удовлетворялось исполненным желанием, но теперь для потребителей необходимо «постоянно находиться в движении – искать и не находить, а точнее, “пока не находить” – это не болезнь, а обещание блаженства, может быть само блаженство. Они столько ожидают от путешествия, что прибытие на место становится для них проклятием (“…удовлетворение – это несчастье желания” (2, 120)».

Финский автор простым примером показывает, о чем идет у него речь: вода может нагреваться только до ста градусов, далее она превращается в пар. Новые ценности вдохновляют общество, внедряются, насыщаются им, пока общество не окажется целиком насыщено этими ценностями, не дающими ему увидеть новые проблемы. О том, что Запад XIX века (целый век!) был настолько восхищен своим ценностями, настолько насыщен ими, что не увидел опасности, не усвоил критику, писали многие. Например, К. Поланьи в США периода Второй мировой войны получает грант для написания книги «Великая трансформация», в которой он объявляет великую трансформацию – переход к либеральной современности ответственной за появление фашизма. Не борясь с собственными недостатками, либеральная эпоха, перенасыщенная своими ценностями, не выдвинула идей, которые могли бы ее сохранить, но породила врагов, которые были готовы ее уничтожить. Большая фундаментальность концепта «общество» в сравнении с реально преобладающим концептом «рынка» подвела либеральную современность. Увлечение благосостоянием, экономическим ростом, сегодня захватившее уже ни один миллиард населения Запада, а пять миллиардов жителей планеты ставит вопросы об опасности подорвать рынком не только общество, но и природу.

По мнению Сулкунена, идеалами прогресса, универсализма, индивидуализма и наций, присущими первой современности, к концу XIX в. общества были уже насыщены. Развитие капитализма к началу XX в. столкнулось с насыщением, исчерпывающим общепринятые принципы и ценности, превращая их в амбивалентные, имеющие свои противоположности в качестве актуальных факторов формирования нового мира. Среди них: консьюмеризм – конфликтующие классы; социальная справедливость – неравенство; духовные, моральные, экономические, социальные, экологические ценности – материальные ценности; дух капитализма – его критики и т.д.() Появление оппонирующих ценностей создает ситуацию ценностных конфликтов.

Аномия

Воплощение новых, отрицающих прежние ценностей, часто завершается неудачей, ведущей к аномии – ценностному рассогласованию или даже к потере ценностных ориентаций. Кризис – это время аномии в масштабах общества.

По мнению М. Кастельса, в сетях, которые начинают преобладать в информационном обществе над иерархиями, выстраиваются смыслы вокруг того, что ими кажется. И это происходит не только в виртуальном мире. В этом противоречии – суть внутренней полемики между человеком материальной, потребтельской ориентации и идеалистом, которая может проходить в уме и сердце одного и того же человека. Данное противоречие соответствует не болезненному переходному состоянию, а нормальному состоянию западного общества.

В концепции Э. Дюркгейма аномия – это ценностно-нормативный вакуум, который получается при переходе от одного типа общества в другой. В иерархии функций общества у Т. Парсонса культурный образец (ценности) является ведущим фактором. Ценности и нормы воспроизводят систему, которая осуществляет свое развитие лишь при их сохранении и тем самым избегает аномии. В отличие от Дюркгейма и Парсонса, Р. Мертон не связывает аномию с переходными состояниями в обществе. Он видит постоянный источник аномии в социальной структуре капиталистического и особенно американского общества. Социальная структура представляет у него комбинацию двух параметров: одобряемые культурой данного общества индивидуальные цели и институциональные средства их достижения. Целями американца, соответствующими кредо его страны, является материальная обеспеченность и успех. Но эти цели с трудом достигаются теми средствами, которые предлагаются институциональной структурой, а именно образованием и упорным трудом. Несогласованность целей и средств и рождает аномию, ситуацию риска, которой общество с трудом противостоит.

Посткоммунистические преобразования описывались поочередно сменяющими друг друга теориями модернизации, кризиса, транзита, аномии и, наконец, травмы. Это последнее описание – наиболее глубокое, касается любой посткоммунистической страны и большинства их населения. Разрабатывая концепцию социального изменения как травмы, П. Штомпка показал, что посткоммунистический период травмировал поляков, несмотря на то, что сильнейшей травмой для них был приход коммунизма, из которого они мечтали в большинстве своем как можно скорее выйти. Российское общество, сознательно и небезуспешно поставившее на себе коммунистический эксперимент, продолжало оставаться более либерально-коммунистически настроенным, когда оно получило «удар» капитализма, более похожего на самые карикатурные описания коммунистической пропаганды, чем на то, с чем люди бы охотно смирились. Как Польшу, так и Россию потрясли перемены, вызвавшие большие разочарования.

Полученная травма, по мнению Штомпки, включает синдром недоверия; мрачный взгляд на будущее; ностальгию по прошлому; политическую апатию; травмы коллективной памяти и др.(10, 9).

Сценарии российского развития могут быть описаны изменением отношения к травме. Поляки почти добились преодоление травмы. Им помогла их нелюбовь к коммунизму, наличие польской диаспоры с западным опытом, инновационность, человеческий капитал, патриотизм и пр. Как указывает Штомпка, «вопреки ожиданиям пессимистов относительно скоро травма посткоммунизма вступила в стадию излечения. В Польше в середине 90-х меняется большинство негативных тенденций, исчезают некоторые симптомы травм. Наиболее очевидны перемены в сфере доверия. Синдром недоверия после 1989 г. уступил место обратной тенденции, особенно доверия в обществе к институтам демократии и рынка... В Польше появился многочисленный богатый средний класс, чувствующий себя уверенно... Помимо новых форм личного и социального капитала, есть традиционные источники, успешно применяемые в новых условиях. Прочные дружеские, партнерские связи, сети знакомств...» (10, 54). Кроме весьма непрочного последнего фактора, в России не произошло ничего из описанного Штомпкой относительно Польши.

Углубление травмы возможно при ухудшения ситуации, новых манипуляциях на выборах, вследствие стихийных бедствий, терроризма. Сохранение травмы, но адаптация к ней – это то, что происходит в России в течение долгого времени и характеризует апатию общества. Это – весьма опасный сценарий, нечто вроде иммунодефицита, толерантности ко вредным воздействием. Длительное сохранение и видоизменение травмы — это уже «вызов дьявола», как говорил А. Тойнби, на который нет ответа.

Травма углубила аномию. В плане потери значений субъективная реальность характеризуется как аномия. Она описана Э. Дюркгеймом как состояние человека накануне самоубийства. Об аномии целых обществ заговорили только сейчас. Р. Дарендорф в начале 90-х поставил диагноз посткоммунистическим обществам: аномия (отсутствие норм или их рассогласование) вместо прежней гиперномии (сверхнормированности периода коммунистических режимов) (4). Социально признанные значения рассредоточились по разным слоям общества, формируя противостоящие друг другу реальности и отсутствие общих ценностей. Это создавало уже не раскол, а расколотость на кусочки. Пережив эту аномию в 90-е годы, наше общество оказалось на уровне адаптации, потеряло представление о культурных образцах, утратило представление о смысле жизни и социально признанных идеалах и стало воспринимать любую ценностную интеграцию, которая конструирует общество, как проявление тоталитаризма. Идея начать все с чистого листа, как в Америке, противоречила реальному распределению социального знания (памяти, традиции, опыту), которое невозможно было отбросить, а можно было лишь исказить. Подобный замысел привел бы к сходному результату в любой стране. Аномия означает, прежде всего, то, что ценности, которые люди считали само собой разумеющимися и воспроизводимый порядок вещей, достигнутый практически и поведенчески, разрушаются.

Аномия в России 90-х возникла по причинам, которые обозначил Э. Дюркгейм в своих работах «Об общественном разделении труда» и «Самоубийство», а именно: быстрая смена экономических отношений на капиталистические при отсутствии новых моральных обоснований этой деятельности. Ведь Франция была католической страной, не подготовленной к капитализму протестантской этикой.

Другой причиной было, по Дюркгейму то, что появлявшаяся органическая солидарность существовала наряду и вместе с механической, что создавало серьезные конфликты и ослабление солидарности[3]. В нашем обществе аномия возникла так же по причине радикального отказа от прежде коллективно санкционированных ценностей и норм и полного разрушения механизма социального конструирования реальности при анархическом порядке 90-х гг. Речь не идет о том, чтобы выдумать нормы для растерявшего их общества, а о том, чтобы в ситуации их разрушения аккумулировать все оставшиеся и бытующие в некоторых средах, в сознании многих людей, в сегодняшней повседневности и практике значения и теоретически обосновать новые, чтобы сделать эти значения не только достоянием «свободно парящей» интеллигенции, но социально признанными в масштабах общества.

Аномия и произвела анархический порядок 90-х. А.С. Ахиезер в споре с англичанином А. Кене доказал, что эта расколотость, представляющаяся его оппоненту всего лишь мультикультурализмом, является подлинным ценностным расколом (1). Введенное им понятие «раскол» дополнило характеристики кризиса ценностей, способного быть очень продолжительным и с трудом находящим пути к реконвенциализации.

Социальный контракт

Проблема социального контракта, или общественного договора, является классической темой философии. Это понятие характеризовало выход общества из естественного состояния и переход к государственному, а затем к гражданскому состоянию. У Т. Гоббса мы находим описание войны всех против всех, которую останавливает государства. Дж. Локк требует поставить государство, способное стать самым сильным и несправедливым игроком, под контроль общества. Философы, писавшие об общественном договоре, не имели в виду процедурное договаривание. Это была абстракция, свидетельствововавшая об общих ценностях. Например, известный современный американский либерал Кимлика подчеркивает, что социальный контракт – это теоретическая абстракция.

В современной России попытки теоретической разработки понятия об общественном договоре, или социальном контракте, встречаются реже, чем предложения о договоре – в форме переговоров, диалога, дискуссии, диспута между влиятельными политическими и экономическими силами. Вера в процедурный характер социального контракта нередко упрощается до квазикриминальной формулы – «договариваться надо!» или «договариваться надо было», похожей на формулу «делиться надо». При этом отбрасывается представление о тех обширных социальных группах, по существу о массах, о народе, которые не участвуют в переделе собственности и власти. Не удается избежать вопроса о легитимности передела собственности в глазах общества, отсутствие которой – источник новых переделов, а значит – нестабильности.

Поэтому, не отрицая возможностей политической системы способствовать общественному договору, проблема требует теоретического решения.

Проблема социального контракта в теоретическом плане явно синонимичен проблеме ценностного консенсуса, наличия социального капитала, обеспечивающего общественные связи и доверие. Как отмечает известный экономист А. Аузан, «социальный контракт – это, в конечном счете, некоторые устойчивые долгосрочные правила, которые иной основы, кроме широкой конвенции, никогда не имеют и не будут иметь» (5, 1).

По мнению Аузана и обсуждающих его книгу и лекцию людей, идентичность граждан России, российское «мы» не сформировалось. Поскольку обсуждающие книгу Аузана люди склоняются к переговорным концепциям социального контракта, к «возможностям договориться», для них вопрос об идентичности является вопросом о том, кто может говорить от имени «мы», всех граждан России. На наш взгляд, конвенции, или социальный контракт, или ценностный консенсус, или российская идентичность не сложились после кризиса, не произошла реконвенциализация ценностей. Ценностный кризис не преодолен. Аузан отмечает: «А что главное в этом процессе? Совместные ценности формируются, когда мосты строятся не вдоль рек, а поперек, когда между собой общаются разные группы, сопоставляющие ценности, И тем сам вырабатываются не ценности групп, а ценности нации» (5, 4). «Мосты поперек реки» – это метафора продуктивной осмысленной деятельности. Но нам представляется, что переговорный процесс в пределах нации вряд ли возможен и продуктивен хотя бы потому, что социальный контракт никогда не формировался подобным образом и не может быть сформирован хотя бы по той причине, что противоречия возникают между элитными группами бизнеса и власти, и именно их отношения являются наиболее инструментальными.

Таким образом, можно заключить, что смена ценностей путем механизма реконвециализации, тесно сопряжена с такими понятиями, как сатурация, аномия, травма, социальный контракт, идентичность. Философия в начале нового века встала перед проблемами, которые именно ей предстоит решать.

Опубликовано: Философия науки. 2010. № 6.

Публикуется на www.intelros.ru по согласованию с автором

[1] 3. Бергер П, Лукман Т. Социальное конструирование реальности. Тракта по социологии знания. – М., 2004.

4. Дарендорф Р. Письмо польскому другу// Путь. 2004. № 3.

5. Договор 2008: новый взгляд. Обсуждение книги Александра Аузана. http://www.polit.ru/lectures/2007/06/28/dogovor2008.html

6. Микешина Л.А. Эпистемология ценностей. – М., 2007.

7. Покровский Н.Е.Проблема аномии в современном обществн. – М.: Изд-во Моск. ун-та. 1995.

8. Федотова В.Г. Хорошее общество. М.: Прогресс-Традиция. 2005.

9. Федотова В.Г., Колпаков В.А., Федотова Н.Н. Три великие трансформции. Социально-философский анализ взаимоотношений экономики и общества. – М.: Культурная революция. 2009.

10. Штомка П. Культурная Травма в посткоммунистическом обществе//Полис. 2001 № 2.

11. Sulkunen P. The Saturated Society. Governing Risk and Lifestiles in Consumer Cultures. – Los Angeles, L., New Delhi, Singapor, Washington: Sage. 2010.

12. Wagner P. Sociology of Modernity: Liberty and Dscipline. – L., 1994. – P. 29–70.