Название «каннибалы» произошло от «Каниба» — имени, которым называли до Колумба жители Багамских островов обитателей Гаити, страшных людоедов. Впоследствии название «каннибал» стало равнозначительным антропофагу, хотя, по Геррера, «canibal» значило собственно «храбрый».

Избранный Вальтером Беньямином метод — критика — вовсе не случаен. Проштудировав критики Канта в университетах Фрейбурга и Берлина (1912—1915), Беньямин всю последующую жизнь от них отталкивался. Кантовским критикам он противопоставил критику искусства и литературы, с позиции которой он относится к миру, в том числе и к насилию. Работа «К критике насилия» (1921) также была заявлена им в пику Канту, что, впрочем, не ускользнуло от исследователей: «Предлог «к» в названии работы поставлен намеренно. Точно также, есть существенное различие между замечаниями «о» или опытом «чего-либо» и критикой предмета, который, как, например, насилие, значительно отдален от «разума» и «суждения». Нет большей дистанции, чем дистанция между разумом и необоснованным насилием, которое не только не позволяет рефлексию условий возможности самого разума (критическое оборачивание разума), но, напротив, представляет собой оборачивание на его слепое подобие, «чистое насилие»[2].

Надо учесть, что актуальное дело критики (ко времени Беньямина критика разума жестко институционализирована академическими рамками) переносится им в область современного искусства и литературы. С одной стороны, такая критика искусства стала возможной потому, что оно само изменило свои функции, слившись с жизнью и разрушив дистанцию между политическим и художественным действием, а с другой стороны, Беньямин прежде других отнес к искусству то, что общественное мнение таковым (например, сюрреализм, дадаизм) не считало.

Если взять литературный текст (который, согласно Беньямину, вбирает в себя рассеянное знание и опыт времени) как предмет критики, то критике «в конечном счете», как любил говорить классик, подлежит вся действительность. Однако смысл искусства Беньямин понимает иначе. Поскольку произведение искусства концентрирует весь опыт человека, а в форме сюрреализма, в его бессмысленных актах и экспрессивных действиях «снимает разделение между поэтическим и политическим действием»[3], то критика его есть критика всей жизни, в том числе и политической. К тому же критик может «интерпретацией важнейших литературных свидетельств инструментировать»[4] свои собственные общественно-политические взгляды. Научный объективизм академической критики, который, согласно Беньямину, убивает удивление (исток философии от Аристотеля до Хайдеггера), также устраняется позицией интерпретатора и художественного критика. Значение критики радикально переосмысливается: рассуждая об искусстве, критик вершит суд над всем миром.

Экспроприация, захват и овладение произведением, а через него и всей жизнью выражена Беньямином в "13 тезисах техники критики". Настоящий критик обладает умением "уничтожить книгу в нескольких предложениях" и имеет тонкий вкус изысканного гурмана: "Настоящий критик берется за книгу с такой же любовью, с какой каннибал берется готовить себе младенца"[5]. Естественно для настоящего критика сразу же увидеть «ненастоящую» книгу, уничтожив ее, лишив статуса книги, произведения. И он же, предчувствуя качество книги, ее подлинность, предвкушает работу с ней, радуется будущим удовольствиям и открытиям.

Неравнодушие к тексту вызывает духов и создает двойников. Критика, соперничество и война, как известно, — самая сильная (помимо, естественно, химико-фармакологической) форма зависимости. Одна из ее составляющих — потребность в убийстве врага, а исторически — каннибализм. Вот как с безоглядностью конквистадора пишет об этом бразильский философ Норвал Байтелло младший — представитель объединения «Антропофагия», которое выступает за пред-логику, за вид первобытной логики, с помощью которой культурная традиция не просто передается, являясь объектом подражания, но и съедается и перерабатывается. Как в примитивных обществах только враги могли быть съедены, с тем, чтобы их силой усилить себя, так “Антропофагия” — интернациональный поток тенденций, моды, — хочет селективно усвоить и так сказать переварить, т. е. переработать, и при том  не на национальных критериях, а на таких, как эффективность и витальность».[6]

Критика владеет умами современников тогда, когда она выбирает художественные явления, вызывающие общественный резонанс. Беньямин одним из первых осознал, что возрастает популярность и авторитет (сегодня это одно и то же) таких фигур, как критик и комментатор, к которым добавились ныне аналитик, куратор, телеведущий. Но вот что любопытно: за власть первого критика Беньямин  не боролся — скорее, он «бесстрашно становится господином того, чего еще нет, тем самым помогая ему родиться» (А. Арто). Он  открыл никому не ведомый мир искусства, который добропорядочные и академически ангажированные критики таковым не считали, и стал первокритиком, то есть Господином. Критика Беньямина и есть осуществление власти, ибо она обнаруживает единственно возможный смысл (говоря единственный, мы не можем не подозревать истинный), самому автору произведения неведомый. Однако Беньямин не только претендует техникой своей работы на единственно верное толкование, но и обнажает свой метод — «иду на вы»: «Насилие есть слепое подобие разума». Вызов свой он не облекает в форму разумного обоснования истины и справедливости, а, подобно талмудистам, декларирует: «так следует». В своем стремлении к Справедливости он опознаваем как Walter (господин), как представитель модернистского проекта, как каннибал.

Беньямин, впустивший насилие в самое сердце своей критики, идентифицировавшись с ним, создает матрицу, которая будет воспроизводиться на протяжении всего ХХ века. Насилие, закодированное в критике Беньямина, сделавшее из Вальтера Беньямина Walter’а, становится образцом, с которым будет соотносить себя — пусть и неосознанно — чуть ли не каждый добивающийся своих прав. Речевая фигура, провозглашающая чистоту насилия и его господство над теми, кто виновен в применении насилия как средства для существующего мифического права (и здесь Беньямин сообразуется с марксистской формулой об экспроприации экспроприаторов), являет собой насилие как обретение справедливости. Эта символическая речевая фигура материализуется позже в действии, в бессмысленной террористической акции, в аутодеструктивных жестах художников.

Нельзя не заметить, из какого места конструируется претензия Беньямина на власть критика. На него, как гранитная плита, давил немецкий порядок, предъявляющий требования институции, которые, уместно напомнить, отказали ему в защите второй диссертации. Согласно тем критериям, которыми руководствовалась тогдашняя немецкая философия (чей дух выковал и закалил себя в трудную для нее эпоху: экономически и политически уступавшая своим соседям нация не могла быть на европейской сцене главным актером и компенсировала это претензией на власть метафизическую) в отношении собственных произведений, докторская работа В.Беньямина «Немецкая трагедия эпохи барокко» (1925) была оценена как «маловразумительная». Стоит ли быть снисходительным к этому отзыву в силу высокого рейтинга, который приобрел сегодня соискатель научной степени. Не обладавший склонностью к строгой мысли — системосозидание и логическое доказательство были противны его темпераменту, — он избирал свой путь: «Поступать всегда радикально и непоследовательно в важнейших вещах»[7].

Аффектированному, напряженному  не чувствующему боль телу рабочего и воина, определившему существо эпохи и задавшему образец для всех модернистски ориентированных тел. Этой черте эпохи противостоит образ критика-каннибала Беньямина, поскольку машинное производство поглощает живое тело и парализует волю, выдавая стандартный и комфортный продукт. Уступка ли это труду ремесленника, одинокому мыслителю, талмудисту сказать трудно. Это отдельное исследование[8].

Но логика движения от фигуры критика традиционного (в этом контексте — академического) типа к модернистской ведет к активной осознанной установке, там, где прежде воспроизводила себя традиция, взыскующая объективной оценки. И нет ничего удивительного в том, что противоставляя себе ей, Беньямин артикулирует свой подход в метафорике каннибализма. Поскольку в этом поле метафорических значений подход к книге, произведению означает желание съесть, усвоить и присвоить содержание, противостоит формальному, поверхностному и профессиональному подходу к книге (как и любому произведению литературы и искусства). Естественно нам не обойтись без оговорок вспомнив, что речь идет о «настоящем критике», который, полагаю, и книгу выбирает настоящую, подлинную.

В последующей за эпохой модерн эпохе радикального плюрализма, игры и ускользания, на смену модернистскому критику-каннибалу пришел новый образ критика, который ничего не хочет усваивать, но лишь разбирать и собирать заново, получая прибавочную стоимость нового смысла, тонко иронизируя при этом над объективностью своих выводов. Особенность последнего установки (а в сложившейся ситуации заката ситуации постмодерна верно говорить — предпоследней) исходит из специфики анестизированного, массмедиального тела человека эпохи постмодерн. Дефицит воли и желания, дефицит жизни компенсируется разбором, расчленением, а затем сочленением и анализом исходного текста с целью обнаружить живое чувство, умолчания, человеческий мотив, силу. Здесь мертвые едят живых, творящих, созидающих, питаются живыми, но уже не могут усвоить их жизненность.

После прочитанного доклада (приведенного выше) искренне уважаемый мною С.Н.Зенкин в дискуссии задал вопрос: «Как можно съесть книгу?», по ходу заметив, что «Беньямин сказал здесь, не подумав». Попробую развернуть и дополнить свои ответы уважаемому оппоненту. Согласившись с «не подумав», я бы акцентировал не момент ложного, ошибочного высказывания, напротив, момент откровения, интуиции, бессознательного архаического механизма восприятия чужой культуры. Возможно, «чем случайней, тем вернее», он проговаривается о своих бессознательных стратегиях критики. Можно сказать, что случайно оброненная метафора имеет потенциал концепта радикальной критики. Усвоение не бывает без поглощения. Это осознают не только критики, но и представители других гуманитарных наук. Таковым, например, был основоположник школы «Анналов» Марк Блок (1886-1944), который писал (спрошу себя, вслед ли? прежде? или независимо от Беньямина), что настоящий историк похож на сказочного (полагаю, что можно было бы использовать термин мифического — В.С.) людоеда. Где пахнет человечиной, там, он знает, его ждет добыча»[9]. Можно вспомнить и образ «пожирателя истории», который придуман Ролан Бартом в работе «Мишле» (1954). «Мишле — «пожиратель истории» «питался» ею, «он одновременно проходил по ней и поглощал ее»[10].

Вопрос же С.Н. Зенкина: «Как можно съесть книгу?», — вызывает к жизни давнюю историю трактовки принятия и усвоения книги как поглощение ее. Итак, наряду с устойчивым метафорическим прочтением, сводящимися к смыслу «пристального внимания и предельной сосредоточенности выражений»: «Пожирать глазами (очами, взором; книжн.) – «жадно смотреть»; например: «Он впился глазами», «Он пожирал ее глазами», —  нужно обратить внимание и на буквальный смысл. Как будто предвидя господство будущего метафорического иносказательного толкования архаических ритуалов и выражений в современности, известный этнограф К. Д. Кавелин писал: «Одна из главных путеводных нитей в изучении обрядов, поверий, обычаев есть их непосредственный, прямой, буквальный смысл... Целый отживший и давно исчезнувший мир, с его понятиями и историческим значением иногда вдруг оживает в ярких красках от одного устранения переносного значения двух-трех старинных обычаев, которые вкладывали в них исследователи, и от возвращения им их буквального, непосредственного, прямого смысла»[11]. Поэтому в выражении «пожирать глазами», можно найти и другой архаический смысл, раскрывающий исходное значение усвоения чужой силы, культуры, мысли. Так неожиданное значение выражения «съесть книгу», наряду с известным, переносным значением: усвоить, переварить содержание книги, сделать его своим, имеет еще и буквальный смысл: поскольку сердцевина папируса, из которой делался папирус, была съедобной, то его можно было съесть буквально. Аллюзии на этот сюжет обнаруживаем в Библии: «Обретены слова Твои, и я съел их» (Иер 15.16); «Сын человеческий! Съешь, что перед тобою, съешь этот свиток, и иди, говори дому Израилеву» (Иез 3.1-3); «И я пошел к ангелу и сказал ему дай мне книжку. Он сказал мне: возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как мед» (Отк. 10.9-10)).

Жертвоприношение книги, времени на книгу, есть метафора утверждения жизни через смерть; оно являет собой всяческий и всевозможный предел мыслимого, представляемого и переживаемого, о который разбивается любое представление и который не позволяет приблизиться к «золотому веку» человечества, ибо прежде нужно принять состояние торжественной праздничности жертвоприношения и радости соучастия. На этом пределе спотыкается любое нравственное и рациональное самотождество современника, на нем, как о само бытие, спотыкается хайдеггеровский язык, который уже не язычет, предоставляя возможность говорить самому первобытному, им процарапывается глянцевая поверхность иллюзии тождества, отражается легковесный взгляд любопытствующего; он — порог по-европейски обустроенного дома, фундамент которого держится благодаря крови — этому самому вяжущему, самому цементирующему веществу, — закладной жертве Христа. Во время жертвоприношения, как никогда более, оправдывается пафос сакраментальной серьезности, в том числе и в подходе к книге. Жертвоприношение — способ существования культуры, универсальный способ внешнее сделать внутренним, чужое — своим. Каннибал съедал свою жертву, также, как позже животное, уготованное в жертву Богу, съедали жертвователи[12]. Эта логика жертвоприношения приводит к заключению: если не «съешь» книгу, не почувствуешь и не усвоишь ее, то, в конечном счете, пройдешь мимо нее и не станешь ее «подлинным и врожденным критиком» (В. Беньямин).

Вальтер Беньямин — критик каннибал. // Вестник Лениградского государственного университета. Серия Философия. 2009, № 3. Том. 2. С. 105-111

300 × 240 - Св. Иоанн пожирает книгу - Альбрехт Дюрер, 1498