«Уезжаете, уезжайте...» — писал когда-то Александр Галич в твердой уверенности, что минует его «чаша сия».

Но минная зона общественной глухоты, вызывающей враждебности, смертельных угроз, наподобие петли, все плотнее стягивалась вокруг замечательного певца и стихотворца современной России: уезжали ближайшие друзья, унося родину «на подошвах своих башмаков», все молчаливее становился телефон и все крикливее власть имущие, дорогие сердцу книги и вещи постепенно перекочевывали в цепкие руки чутких на легкую добычу скупщиков. И он не выдержал — решился. Но над ним еще поизголялись, потешились, погоняли с больным сердцем по этажам самодовольных канцелярий, прежде чем он, с единственным чемоданом в руках и с зачехленной гитарой под мышкой, провожаемый близкими и филерами, поднялся по трапу самолета, чтобы уже через три с небольшим часа очутиться в Венском аэропорту

— Трогай. — Подсаживаясь в телегу, отец даже не повернул головы в сторону избы, лишь повел слезящимся бельмом куда-то поверх сына. — Чего рассусоливать-то. Глаза б мои не глядели!

Федор чуял, догадывался, что першит у папаньки за пазухой, только виду подать не хочет, самохинский фасон держит, потачки себе не дает, и оттого это краткое прощание с родным домом показалось ему еще горше. “Сидеть бы нам здесь, никуда не двигаться, — внезапно ожесточаясь, тронул он с места, — и куда только нас несет!”