Русская детская литература 1940—1980-х годов представляет собой любопытный пример коллекционирования форм и ситуаций домашнего телесного насилия взрослого по отношению к ребенку и позволяет не только составить протокол репрезентаций насильственных действий над детским телом в изучаемый период (от детализированных натуралистических форм публичного наказания в присутствии очевидцев (порка, побои и пр.) в начале изучаемого периода к косвенным упоминаниям актов насилия в 1960—1970-е годы), но и уточнить дискурсивные механизмы письма о насилии над детьми. Официальный запрет на применение насильственных действий родителей по отношению к детям совпал как с резким снижением количества изображенных случаев домашнего насилия в детской литературе, так и со сменой взрослой оценки допустимости телесных наказаний детей.

Детская литература пишется для взрослых. Взрослые принимают решение о публикации, издают, рекомендуют, покупают и читают вслух детские книги. Исследователи детской литературы пишут об этом давно и много: Зохар Шавит называет ребенка псевдоадресатом детской литературы, а истинным адресатом полагает взрослого [Shavit 1986]. 

В статье детская литература рассматривается как канал передачи юным читателям нормализованного знания о советском прошлом, в частности о пионерской организации Советского Союза. исследуя детскую литературу (прежде всего на уровне лексики), автор приходит к выводу, что символика и идеалы пионерской организации интерпретируются современными писателями как идеологически непротиворечивые в отношении новых контекстов и лишенные коллективных травматических коннотаций. Сюжетные и жанровые особенности, возникающие в результате ресайклинга пионерской идиоматики и ритуальных практик в рамках литературных репрезентаций, определяются степенью «зримости» повторно используемых форм прошлого.