Дело было четверть века назад. Поздравляя ровесницу с юбилеем, Андрей Битов удивленно констатировал: “Едва ли не впервые в истории русской поэзии имя стало ёмче фамилии — БЕЛЛА”. Так оно и есть. Федор, Иннокентий, Владислав — именами, даже беседуя в узком кругу стихолюбов, оперировать у нас не принято. Только Цветаева, когда в 60-е годы мы толком ее узнали, тотчас изменила традицию. “…памяти твоей / Из гроба научи, Марина”, — воззвал к ней тогда Тарковский; Ахмадулина вторила: “…за Мандельштама и Марину / я отогреюсь и поем”. И всякая попытка растянуть условный этот ряд обречена. Возьмем Ирину Одоевцеву. Та, “грассируя на французский манер, спросила Беллу: “А пгавда, что в Госсии говогят: "Магина, Игина и Анна"? — Тут Белла не выдержала, и мне пришлось спасать Игину Одоевцеву от ее гнева”. Спору нет, Ахмадулину возмутил перечень, в середку которого поставлен элемент, явно несопоставимый с двумя другими. Но согласитесь, “Анна” здесь коробит амикошонством, “Ирина” же попросту неопознаваема; кто такая? Суть, она вовсе не в историко-литературном величии, не в заслугах |
