На кого смотрит Запад, когда видит русского?
Лет уже не менее трехсот (а если заботиться о датах, то с конца семнадцатого века, когда не то, чтобы Россия появилась на европейских картах, в том числе и ментальных, но стала, если смотреть из нашего прекрасного далека, неизбежным будущим Европы), Запад в отечественном массовом, а впрочем, элитарном – того не менее, сознании играет особую роль. Двоякую, наверное, следует сказать. С тех пор сперва царство превратилось в империю, затем – империя в руины, на которых было построено нечто невообразимое, держащее помянутый Запад в изумленном напряжении, потом и это сломалось, потом… Потом наступило «потом» наше, которое пока длится, в связи с чем определения давать затруднительно, но…

Но роль Запада в головах соотечественников при этом, кажется, не менялась. Время, говорил в древности голос за кадром в рекламном ролике коммерческого банка, ныне благополучно разорившегося, не властно над истинными ценностями. Запад, видимо, и оказался для России единственной истинной ценностью.

Тут может возникнуть естественный вопрос – какое отношение имеет необязательный исторический (условно, конечно, исторический, скорее, спекулятивный) экскурс к заданному в самом начале вопросу? Но есть и ответ : сущность Запада для нас, в соответствии со всесильным и верным учением субъективных идеалистов, есть то, что мы о нем думаем. Отношение диктует поведение внутри среды временного пребывания. Попадая на Запад, русский человек может лишь выбрать одну из немногочисленных поведенческих моделей, заранее навязанных культурой. Хозяин увидит в госте только то, что гость сможет показать. Не больше.

Итак, Запад. Запад, в первую голову, - неприличное. Место, откуда приходит враг (кстати, слово «враг» можно было бы написать и с большой буквы, дабы добавить смыслов). Место, где творятся вещи невообразимые. Невообразимо гнусные. На то и заграница, чтоб быть за гранью. За гранью добра и зла, например.

Список невообразимых вещей меняется, в основном, по мере роста заимствованной с Запада же толерантности, - в иные эпохи главной гнусностью может оказаться католичество и вообще иноверчество, в иные же – сексуальное легкомыслие, чтобы не сказать, разврат. Но главное неизменно – Запад там, где происходит нечто нехорошее и на богоспасаемой родине невозможное.

Это дает повод к законной ненависти (поскольку ненависть ко злу есть путь добра), а также к гордости и самодовольству, не менее оправданным. К возникновению ощущения собственного превосходства, впрочем, не компенсирующего комплекса неполноценности, о котором ниже.

Отсюда же – явная или косвенная запретность, недоступность, исключенность Запада из мира обыденных вещей. Даже теперь, когда поездки на дешевые курорты (условно, впрочем, западные, правда, по большому счету для русского человека вся заграница – Запад, даже если речь идет о Турции или Египте) стали доступными, подавляющее большинство жителей России все же воспринимает поездку «туда» как слом устоев, событие, обладающее, можно сказать, экзистенциальной значимостью. Ну и не стоит забывать, конечно, что и сегодня заграничная поездка является доступным удовольствием для статистически незначимого числа сограждан. Что говорить о временах, когда возможность выезда за границу была исключительной привилегией, наградой, либо приравнивалась к измене, и, соответственно, исключала человека из русского мира, говоря шире – из мира людей или даже из мира живых.

Но все это в сумме будило где-то внизу живота свербящие чувства. Желание проникнуть и познать. Овладеть и победителем убраться восвояси – смывать грязь и смущать умы рассказами о наслаждениях не без оттенка непотребности. Кажется, наиболее красноречиво этот способ отношения к Западу проявился в анекдотических позднесоветских легендах о посещении русскими туристами сеансов стриптиза. Медленно раздевающаяся в полутьме зала женщина – идеальный символ отношения русского человека к загранице. Влекущая безнравственность. Прекрасная мерзость.

Но это все – только одна сторона. А есть и другая. Есть жажда признания, парадоксальным образом не отменяющая все вышеописанные парадоксы. Стремление, начавшееся, возможно, с ностальгии по Киевской Руси. С послов в невиданных азиатских нарядах, которые требовали от утонченных венских дипломатов величать их касика императором. С грубоватых ходоков, которые забредали в Царьград требовать для Руси патриаршества, утверждая, что первый Рим отпал, зато третий подрос, и поражали декадентствующих византийских интеллектуалов. С полулегендарного порыва тирана Ивана Васильевича, возжелавшего породниться с английским королевским домом. С тех редких гостей, которые, еще до Петра, воровато озираясь, отправлялись в Немецкую слободу, - покурить табака и подивиться на чужую жизнь.

Запад, оставаясь средоточием мерзости, оказался также и мерой всех вещей, источником суждения о качестве русского мира. Любой негатив, исходящий оттуда, вызывает бурю гнева и раздражения не просто потому, что Запад – местечко гнусное, и не им бы нас ругать (то, с какой старательностью подбираются аргументы в защиту этого тезиса, в «Зимних заметках о летних впечатлениях», например, или в современном агитпропе, - само по себе показательно), но еще и потому, что мы, вообще-то, ждем, даже ищем похвалы…

Со времен Петра эта выходящая за рамки рационального жажда похвалы со стороны объекта ненависти, - важнейший двигатель многих отечественных предприятий, которые условно можно обозначить как внешнеполитические. Желание нравиться не меньше, чем законное раздражение, определяет стратегии поведения русского за границей. А поскольку сознание стремится хоть как-то защитить себя от внутреннего раскола, условный путешественник ищет возможностей восстановить внутреннюю логику взаимоотношений с внешним миром. Он может, например, бурча о бездуховности, милостиво позволять подкармливать себя грантами или вовсе пособием по безработице, не замечая нелепости собственного положения. Или, наоборот, избегать встреч с соотечественниками и рассказывать тем, кто желает слушать (в основном, все же соотечественникам, выбравшим ту же дорогу, просто потому, что кому ж еще это может быть интересно), как ужасна Россия, как смешны русские за границей, и как тут фузеи кирпичом не чистят.

И все же радикалы, спасшие мозг за счет отказа от национальных привычек, - исключение. Шумное, заметное, но исключение. Носитель нормы любит и ненавидит одновременно, действуя по заветам Овидия, вполне себе западного поэта…

 

В этой истории парадоксов хватает. Вот, например, что: главными представителями России за границей являются до сих пор иностранцы, в России побывавшие. Россия была и остается местом загадочным, диковинным, расположенным где-то между миром, в котором живут обычные люди, и миром, который населен циклопами и песьеглавцами. Путешественник, случайно, по торговой, казенной или военной надобности оказавшийся здесь, автоматически превращался в носителя уникального знания (даже если знание это тщательно копировал из Сигизмунда Герберштейна, писателя в известном смысле эталонного). Путешественник с неизбежностью писал путевые заметки, увеличивая корпус «Россики». Знатоки сверяли заметки, находили противоречия, качали головами и понимали главное: без серьезной причины ехать в Россию не стоит.

Век за веком идет, и, листая отчеты, пугаешься. Вот, например, Джером Горсей в шестнадцатом столетии обнаруживает на подъезде к границам Московии труп крокодила. Жуть. А вот, спустя сто с небольшим лет, Юст Юль пытается спастись от необходимости упиваться в усмерть, вскарабкавшись на мачту свежепостроенного фрегата. Но за ним уже гонится неумолимый Петр, одной рукой держась за ванты, в другой сжимая полуведерный кубок с водкой. Еще несколько десятилетий, - и аббата Шаппа д’Оттероша атакуют уже не крокодилы, а клопы, да назойливые глупые русские, стремящиеся ему понравиться, принуждающие пить крепленое, и говорящие гадости о прекрасной Франции.

А потом еще и Екатерина Великая вослед посылает коварный удар – специально написанный для разоблачения аббата «Антидот», где терпеливо доказывается, что это, может быть, прежде русские имели варварский обычай ходить в баню, а теперь просветились и мыться бросили, ни в чем Европе не уступая… Дальше – Астольф де Кюстин, а может – Анатоль Франс, равно возмущенные и царящим вокруг бесправием, и постановочным благополучием, призванным выбить из иностранца столь вожделенную похвалу… Если почитать воспоминания Глюксмана о том, как сей героический француз, без визы посетив Чечню, отсиживался в яме с дерьмом, чтобы не попасть в руки безжалостных русских карателей, или просмотреть писания авторов газеты «Exile», не без юмора объясняющих вновь прибывшим в Москву ударникам капиталистического труда, в какое страшное, в принципе, место они попали, понимаешь, - ничего не изменилось. Даже если место крокодилов заняли теперь душители свободы слова, жадные украинские проститутки и не менее жадные кавказские таксисты… Наши главные представители за границей хранят наш образ с тем же упорством, что и мы – их.

Логично было бы предположить, что с тех пор, как существует дипломатия, именно послы со спутниками должны были стать лицом отечества за границей. Увы, но из ярких воспоминаний разве что семнадцатого века анекдот о том, как русские послы съели за день весь запас арбузов в забегаловках Венеции и страшно мучались животами. Иное дело – солдаты. Нескольких масштабных вторжений (условные временные рамки – от Суворова до Жукова) оказалось достаточно, чтобы сформировался смутный образ угрозы: казак-сибиряк-политрук, отчаянный, безжалостный, и непобедимый. В одном из романов Александра Зиновьева есть прекрасная сцена: герой наблюдает за учениями западногерманских военных, и вдруг понимает, - учатся они тому, как быстро и, по возможности, без потерь сдаться в плен в случае возвращения русских. Отметим, здесь, конечно, и свойственное русскому взгляду компенсаторное презрение к Западу и западным людям, о котором много говорилось выше, но, кажется, впечатление, оставленное нашим солдатом здесь тоже играет роль.

Иное дело – путешественник. Первым путешественником в собственном смысле слова – не беглецом, не послом, не оккупантом, а именно путешественником (с заведомо фиктивным дипломатическим прикрытием) был юный Петр во время Великого посольства. Петр задал и модель поведения, и модель восприятия русского путешественника за границей. Необходимо, конечно, делать поправку на то, что первый русский путешественник был царем, и об этом, несмотря на наличие липового инкогнито, знали все, кто с ним встречался.

Итак, поведение: восторг не без примеси презрения, порыв немедленно все скопировать, но с неизбежной оговоркой. Трудно сказать, когда придумали поговорку про хорошо для русского и смерть для немца. Но достоверно известно, что Петр, похвалив дела кораблестроительные, о политической системе Англии, например, отозвался с исключительным пренебрежением. Кстати, первой вещью, приобретенной царем за границей, был палаческий топор, немедленно отосланный князю-кесарю Ромодановскому. Будущий победитель шведов азы шоппинга постигал своеобразно.

Но – покупки, это важно. Безудержная трата денег – еще одна характерная черта русского путешественника. Посольство не раз испытывало финансовые затруднения, но царь их не замечал. И формировал определенное к себе отношение – чем нелепее вещь, быстро смекнули пронырливые европейцы, тем с большей вероятностью русский ее купит. Сотни и тысячи бездельников, в течение двух столетий после Петра ездившие спускать отеческие состояния в Париж и Вену, только укрепили это о себе представление, повторив заданную первопроходцем модель. Так богатый (и небезрогий) русский, эксцентрик-путешественник, забывший вернуться на родину, и проматывающий остатки имения в компании сомнительных актрисок, стал почти неизбежным героем второсортного французского романа. Есть забавный пример – сочиненные под занавес девятнадцатого века в России поддельные записки французской авантюристки Оммер де Гелль, героиня которых только тем, кажется, и занимается, что делает беднее стареющего русского миллионера. Пародию довольно долго принимали за подлинник, настолько точно был угадан там ожидаемый обеими сторонами тип взаимоотношений.

Страшная мысль закрадывается тут в голову – а не так ли сейчас воспринимает лондонский полусвет всемогущего губернатора Чукотки? То, что место дешевых певичек заняли дорогостоящие футболисты, - деталь малосущественная.

И, последнее - непредсказуемость. Просвещенный монарх, поражавший европейских интеллектуалов воображением, мог, ради отдыха от философской беседы, разгромить дворец, отведенный ему гостеприимными хозяевами под временное жилье (подобный случай описан, например, в мемуарах Сен-Симона, вообще-то царю симпатизировавшего). Русский – это всегда опасность, даже если он безудержно тратит деньги или с восторгом глазеет на технические достижения. Нет никаких гарантий, что в следующий момент из-за голенища не будет извлечен засапожный нож.

Думается, тайна успеха Достоевского на Западе, стабильного, непреходящего успеха именно здесь, - в привычке помнить об угрозе, которую представляет собой даже самый галантный и щедрый из московитов. Посредственный автор полицейских романов описал русских такими, какими европейцы их привыкли видеть и без него. Такими, какими они Западу являлись, и, значит, такими, какими они были на самом деле. Где еще отразиться, как не в глазах другого?

Существует сильный соблазн перепутать путешественника с туристом, но это – ошибка. Запад, строго говоря, русских туристов вообще не заметил. Век девятнадцатый запомнил чопорного англичанина в смешном клетчатом пиджаке, придирчиво осматривающего континентальные достопримечательности («Где мой шлем и телескоп?»), двадцатый начинался с американца, грубоватого, наивного, может, даже, глупого, не в меру чванливого, но зато набитого такими соблазнительными долларами, а закончился японцами, фотографирующими все, что движется, и все, что покоится. Двадцать первый пока присматривается – кто станет его туристом: индус, бразилец? Русскому туристу нет места в этой идиллической картине. «Руссо туристо, облико морале», - анекдот для внутреннего пользования, аборигену Запада невнятный.

Есть и еще один тип, известный едва ли не со времен отъезда Курбского в Литву. Беглец. Беглец – не тот маргинал, о котором бегло было помянуто выше, не русский, тщащийся от русскости отречься, тут все сложнее, все наоборот, тут, возможно, квинтэссенция, самая дикая смесь из всех описанных вариантов отношения к Западу, определяющих бытие русского вне России. Беглец, оставляя Россию, поскольку жить в ней нельзя, продолжает в ней жить, упорно не замечая, что пейзажи вокруг изменились. Беглец Запад попросту игнорирует, находясь внутри него, и счастливо используя все удобства, Западом предоставляемые. Беглец конструирует в собственной голове идеальную Россию, напрочь отличную от наличной, и пребывает в ней, правда, поместив ее по необходимости в прошлое либо будущее. Беглецы находят друг друга, и спорят о том, чья Россия лучше. Пишут книги с громкими названиями, с обращением к коллегам во множественном числе – «Как нам обустроить Россию», например, или «Наши задачи». Пишут, не замечая не только Запада, но и того, что в население их России состоит из одного человека – данного конкретного беглеца, и множественное число в заголовке попросту неуместно.

Беглец всегда хочет вернуться, и, главное, может. Вернуться и обустроить, да так, что мало не покажется. История помнит массу примеров – Лжедмитрий Первый, скажем, или Ленин, - с триумфом вернувшиеся беглецы. Да и авторы обеих книг, упомянутых выше, возвратились. А то, что один – в гробу, так это частность. Зато победил, кажется, именно он.

Ярчайшие из ныне живущих беглецов – Березовский и Невзлин. Их представления о том, откуда они сбежали, все больше похожи на бред больного, одного и воспринимают давно уже как городского сумасшедшего, второго – как серьезную неприятность, но кто сказал, что шансов вернуться они уже лишились? Выдача по запросу прокуратуры ведь тоже, в своем роде, возвращение.

Беглец, кстати, может оказаться для Запада, в соответствии с задачами момента, человеком нужным, превратиться в политического эмигранта, и тогда рассказы о «России, которую он потерял» обретут слушателей. И он будет рассказывать им, в упор их не видя, о прошлом, которого не было, и будущем, которое может случиться.

Кажется, короткая и бурная история новой России подарила массу новых вариантов репрезентации русских за границей. Но только кажется. Разве русский мафиози, постепенно вытесняющий из второсортных голливудских боевиков итальянцев, мексиканцев и японцев, - не реинкарнация солдата, лишенного большой войны, и вынужденного действовать партизанскими методами? Разве челнок, скупавший барахло на рынках Варшавы и Стамбула в начале девяностых, не вел себя подобно царю Петру, охотно приобретавшему в товарных количествах заспиртованных уродцев, добротные английские гробы и ружейные затворы? Разве хлынувшие в университетские кампусы русские стажеры – не беглецы?

Ну а уж последняя итерация – богачи из ниоткуда, швыряющие миллиарды на сомнительные прихоти, - этого, скажете, не было? Было и в девятнадцатом веке, и в девяностых годах двадцатого, кстати, когда крепкие парни в золотых цепях и непонятных татуировках заполонили пляжи тихих курортных городков Испании, понастроили особняков в псевдорусском стиле и ресторанов, расписанных под хохлому. Теперь все масштабней, конечно, но кто бы знал, что эта черная грязь, которую еще называют «Юралс», будет столько стоить.

Опровергая слова мудреца, отрывки книг которого оказали изрядное влияние на формирование европейской культуры, русский человек входит не первый век в один и тот же Запад. Глядится в него, как в зеркало, желая увидеть порок или восторг (свой порок, потому что глядя на чужие, думаешь о своих, иначе кто бы стал смотреть порнографию; на себя обращенный восторг, конечно), желая увидеть Другого Себя. Увидеть то, чего у Запада, у людей, его населяющих нет. Желая услышать приветствие или хулу, но не молчание же.

А они молчат. Не зря их предки немцами назвали.