О Горьком (и Маяковском тоже: в некотором смысле они в тандеме) трудно мне судить объективно, немало примешивается личноного, субъективного: с этим именем связаны годы моего отрочества, юности и молодости, школа, комсомол, формирование под воздействием мощнейшей советской пропаганды («Утро красит нежным светом стены древнего Кремля», «Я другой такой страны не знаю…»), учеба в МГУ (посещал семинар «Ранний Горький»), и когда сегодня его решительно отвергают и нещадно ругают, мне невольно хочется за него вступиться, а когда до небес превозносят, тотчас вспоминаю, сколько накопилось против него.

Пароход «Глеб Бокий» отчалил от бывшей монастырской пристани, развернулся, выдавив из-под себя вспененные величиной с добрый булыжник кувыркающиеся пузыри, трубно дохнул мазутом и медленно вышел из гавани Благополучия.

А еще заблаговестил прощальным, входящим внутрь головы протяжным гудком и лег на курс.

Горький встречает свое 150-летие не в лучшей форме — впрочем, Шкловский писал, что он «вообще часто не в форме», и это так. Он писатель очень неровный, вечно портящий впечатление от замечательного рассказа громким высказыванием авторской позиции, или цветистым отступлением, или фальшивой нотой. В принципе он замечательный рассказчик, и за этот счет его проза вполне может оставаться в зоне читательского интереса — даже во времена, когда большинство его современников безнадежно задвинуты на дальнюю полку читательской памяти.