Менее всего я ожидал, что мне доведется писать о коле Богомолове в этом жанре. он был — оставался и теперь навсегда остался — моложе меня. Здоровый, энергичный, он работал не покладая рук, а за водкой охотно вспоминал свою футбольную юность… Познакомился я с ним довольно поздно, где-то году в 1990-м, когда начал наезжать из калифорнии в постсоветскую Россию. Повод был забавный. одна американская коллега, накопировавшая в Москве массу материалов по серебряному веку, послала их себе в санта-Монику по почте, но они не дошли — затерялись по вине то ли почты, то ли ее собственной. Поэтому, когда я в очередной раз отправлялся в Москву, она наказала мне найти Богомолова и попросить поделиться с ней имевшимися у него аналогичными материалами. Помню, что мы встретились на Моховой, около Горьковской библиотеки (не знаю, существует ли она еще), он легко согласился помочь — и помог

Статьи и рецензии, подписанные «Н. Богомолов», привлекли мое внимание в конце восьмидесятых; они были приметой перестроечного времени. в работах Богомолова, начиная с конца 1980-х годов, оживали и обретали свой подлинный облик Зинаида Гиппиус, Гумилев, Георгий Иванов, кузмин, Хармс, Ходасевич — писатели-изгои, редко и ограниченно проникавшие в официальное советское литературоведение. Николай алексеевич был одним из первых в России, кто заговорил о них всерьез, без стереотипных, набивших оскомину оговорок. Более того: именно он, как никто другой, изменил со временем представление об этих писателях, бытовавшее в читательской среде; «изгои» стали превращаться в «классиков». отличительная черта той бурлящей эпохи — открытие архивов, смягчение, а затем и полное снятие цензурных запретов. На страницы толстых журналов потоком хлынули новые историко-литературные материалы. Рушились стереотипы, возникали смелые, немыслимые прежде ракурсы восприятия текста. Многим памятен номер «Литературного обозрения» под названием «Эротика в русской поэзии» (1991. № 11). Богомолов был одним из его авторов. он легко и естественно примкнул к новому поколению гуманитариев, без оглядки на пройденную им в стенах МГУ школу советского литературоведения.

За прошедшие со дня его смерти месяцы не ослабевает чувство боли и обиды, потери и беды. Потеря невосполнимая, потому что на той территории, на которой книгочей, педагог, скрупулезный комментатор Николай алексеевич Богомолов укрепился — на истории русской литературы эпохи модернизма, — он контролировал все высотки, он обжился в этой эпохе, знал все ее ходы и выходы, владел ключами к пониманию ее хитросплетений. Из трех необходимых качеств филолога — начитанность, усидчивость и третье, пожалуй, самое редкое и дорогое, — именно это третье было ему выдано — везенье, пруха, талан. он много знал и умел, не пренебрегал черной филологической работой, не доверял белоручкам, но усердием и выполнением полевой работы в архивах и книгохранилищах обеих полушарий не кичился, остерегался того, что называл «архивным фетишизмом». И, в отличие от самоучек, самородков и забредших на приманчивый огонек бесталанных охотников до литературоведения, он умел само-ограничиваться, замирать в боевой позе перед порогом, за которым начинается без-остановочное, бес-контрольное и без-ответственное парение над текстом. он мог бы повторить за своим героем Михаилом кузминым: «Дважды два — четыре, два да три — пять, вот и все, что мы можем, что мы можем знать». а знал он на зависть много