Журнальный клуб Интелрос » Неприкосновенный запас » №6, 2006
Сергей Иванович Рыженков (р. 1959) -- заместитель директора Центра изучения современной политики (Москва).
Принято считать, что Россия, вступив на путь демократии и даже достигнув пункта, который обычно называют «минимальной демократией», позже отказалась от сделанного выбора. Такая позиция основана на признании многочисленных выборов, проходивших в 1990-х годах, по-настоящему состязательными, поскольку минимальную демократию определяют как «режим, в котором те, кто правит, избираются на конкурентных выборах»[1]. Соответственно, снижение уровня электоральной конкуренции и даже полное ее устранение -- в случае отмены всеобщих выборов глав регионов -- свидетельствуют о провале минимальной демократии.
Такая интерпретация предопределяется тем, что от демократии ждут прежде всего субстанциональных результатов. Увеличивается ли совокупный объем общественного блага и облегчается ли доступ к нему простых граждан? Внимание переносится на содержательные моменты, и потребности в углубленном анализе минимальной демократии не возникает. Между тем способы такого анализа существуют, но они разрабатывались в рамках процедурного, а не субстанционального подхода к изучению политических трансформаций. Режимы, которые практикуют выборы и допускают конкуренцию (но лишь потому, что оппозиция не в состоянии одержать на них победу), рассматриваются при таком подходе как особый класс недемократических -- в минималистском смысле -- режимов[2]. И существует четкое представление о том, как они возникают и утверждаются.
Первый путь связан с ситуациями, когда победившие на демократических выборах политики, не желая впоследствии ни отдавать власть оппозиции, ни отменять выборы, предпринимают гарантирующие им удержание власти меры, оказывающиеся успешными прагматически, но сомнительными с точки зрения конституционных норм. Это -- провал установленной минимальной демократии.
Другой путь начинается еще на стадии учреждения новых политических институтов. В этот период может появиться политическая сила, способная, благодаря своему превосходству в контроле над релевантными ресурсами, установить в одностороннем порядке такие институты, которые закрепят ее ведущую роль в государстве и затруднят действия оппозиции. Однако вместо установления открытой диктатуры выбор может быть сделан в пользу более «мягкой» формы авторитарного правления, допускающей электоральное соревнование во второстепенных зонах власти. Такой недемократический режим, особенно на ранних стадиях, очень похож на демократию.
С точки зрения процедурного подхода наш недемократический режим, практикующий выборы, был установлен вовсе не в результате провала минимальной демократии в начале 2000-х годов, а гораздо раньше, когда в одностороннем порядке состоялось введение «сверхпрезидентской» формы правления, допускавшей существование некоторых демократических институтов, но только в качестве второстепенных.
В настоящей статье сначала рассматриваются модели, описывающие подобные ситуации и динамику их изменений. Главным ориентиром в этом служат работы Адама Пшеворского. Затем в рамках одной из таких моделей анализируются ход и результаты российской трансформации. И в заключение предлагаются некоторые соображения о перспективах российского политического режима.
Политическая трансформация с точки зрения процедурного подходаЕсли рассматривать процесс политической трансформации, используя минималистскую систему отсчета, то переход от авторитарного режима можно представить как процесс возникновения политической конкуренции, имеющий институциональные последствия. Появляются различные политические силы, которые вступают в открытую борьбу за власть. Возможно, эта борьба закончится установлением, а в дальнейшем и упрочением демократических институтов. Но также возможно, что новые институты установить не удастся: конкуренция будет подавлена наиболее мощным актором, который установит диктатуру, или, напротив, сделается безграничной, порождая политический хаос.
Обязательным условием трансформации выступает наличие борьбы между различными политическими силами. В обществе, которое отказалось от систематического подавления интересов всех групп, за исключением правящей, разнонаправленные и даже противоположенные интересы будут порождать глубокие конфликты. Среди них будут и такие, которые с трудом поддаются регулированию. Отсутствие соперничества в период, когда решается вопрос о том, каким быть новому режиму, невозможно по определению. Если же оно сворачивается после установления нового режима, то это означает, что он оказался «зеркальным отражением старого -- непредставительным и несостязательным»[3].
Именно потому, что многие конфликты, разворачивающиеся в переходной ситуации, не могут быть разрешены по существу, акторы вынуждены вырабатывать правила и процедуры их регулирования, иначе развернется «война всех против всех», чреватая значительными издержками и непредсказуемым исходом. Чем, в таком случае, определяется поведение акторов и как они могут достичь согласия? Определяющее значение имеет соотношение сил[4].
Если имеется сильнейший актор, то трансформационные конфликты будут разрешены в его пользу: институты или та или иная форма произвольного правления станут отражением его превосходства. Ни при каких условиях такой актор не откажется от установления собственной политической монополии, хотя формы и пути достижения такого результата могут варьироваться в довольно широком диапазоне. При равенстве сил все зависит от того, насколько согласуются институциональные предпочтения противоборствующих сторон. Если удается найти взаимоприемлемое решение, то никаких препятствий для установления демократических институтов нет. Однако в отсутствие такого решения наиболее вероятным исходом становится открытый конфликт. В случае победы одной из сторон появляется актор, который устанавливает собственную монополию (см. предыдущий вариант развития событий). Однако поскольку такая перспектива может быть оценена всеми участниками конфликта как наиболее опасная лично для них, то, возможно, они согласятся установить новую институциональную систему, которая -- и это главное условие -- не даст заведомого преимущества ни одной из сторон. Расплывчатые конституционные нормы, имеющие лишь косвенное отношение к данной конкретной ситуации, станут результатом такого компромисса. Со временем, если выгоды от сосуществования окажутся очевидными для всех конфликтующих сторон, конкуренция может полностью войти в демократическое русло, несмотря на возможные уточнения и даже изменения первоначальных характеристик институционального устройства.
Наконец, наиболее вероятной последовательная демократизация оказывается в тех ситуациях, когда соотношение сил участвующих в конфликтах акторов неизвестно. Опасаясь, что новые институты обеспечат преимущество одному из них, другие участники, добиваясь превосходства для себя, будут пристально оценивать то, насколько учреждаемая система сможет препятствовать монополизации политики. После установления институтов и определения победителя по результатам выборов последний окажется в положении, когда институты начнут ограничивать возможности его одностороннего возвышения.
Отличие первого варианта от всех последующих заключается в том, что обладающий безусловным преимуществом актор может действовать в собственных интересах, игнорируя возможные реакции оппонентов. И напротив, успешность действий акторов, не обладающих подобным превосходством, зависит от того, какие шаги в ответ предпримут соперники. Каждый из них, предвидя, что соперники не станут уступать, вынужденно отказывается от попыток подавить конкурентов. Ожидая, что ответом на отказ от действий, неприемлемых для других участников «игры», станет такой же отказ с их стороны, каждый актор, если его ожидания подтверждаются, будет и в дальнейшем придерживаться выбранной стратегии. Таким образом, установление демократических институтов происходит в результате добровольных саморегулирующихся действий или равновесия: «Каждое действующее лицо делает то, что для него лучше всего, принимая во внимание, как поведут себя другие»[5].
Следовательно, согласие конфликтующих сторон на новые демократические институты может быть децентрализованным и достигаться без отказа от преследования корыстных интересов. В свою очередь, являясь результатом компромисса, институты, когда они начинают действовать, порождают согласие, несмотря на то что результаты их работы порой могут «огорчать» акторов, терпящих поражение в конкурентной борьбе, потому что проигравшие понимают, что, пока институты работают, они имеют такие же шансы, как и их конкуренты, победить в следующий раз. Таким образом, власть институтов признается всеми (или почти всеми) акторами. Передача власти от лиц институтам и знаменует консолидацию демократии.
Но демократические институты могут устанавливаться и по-другому. Адам Пшеворский очерчивает контуры модели для такой переходной ситуации, в которой одна из сторон, обладая преимуществом -- но не заведомым и безоговорочным, -- все же устанавливает некоторые демократические институты. Суть этого сценария в том, что такое согласие на демократию представляет собой лишь переходное решение[6]. Победитель в трансформационном конфликте не учреждает сразу диктатуру, а предпочитает ввести элементы демократии, чтобы избежать издержек силового решения и сохранить контроль над политикой поверх институтов. Когда ситуация изменится, этот выбор может быть пересмотрен или, напротив, подтвержден. Поскольку открытая диктатура не установлена, некоторые шансы на то, что демократические институты сработают, могут сохраняться довольно длительное время. Но ожидать их упрочения или же видеть в их провале «срыв» демократической консолидации вряд ли правомерно. Ибо демократические элементы здесь существует постольку, поскольку они не угрожают жизненно важным интересам правящей группы.
Не обладая заведомым и безоговорочным превосходством, главная политическая сила выступает в роли «осевого» актора в создаваемых ею альянсах, которые и обеспечивают ее главенство в политическом процессе. Основная проблема при таком решении состоит в том, что сочетание институтов, с одной стороны, закрепляющих главенство «осевого» актора, а с другой -- допускающих конкуренцию, создает противоречивые стимулы для его политических союзников. Поэтому порой, если это способствует политической карьере (или получению иных выгод), им приходится работать на снижение роли демократических институтов, поддерживая главного актора. Иногда же, напротив, возникает соблазн воспользоваться предоставляемыми демократическими институтами возможностями, чтобы упрочить свое положение в правящем альянсе. Поэтому ситуативные изменения условий, корректирующие стимулы, будут отражаться в колебаниях траектории трансформации. Как следствие, стадия перехода, на которой должна происходить консолидация нового режима, растягивается во времени.
Но неизменным остается стремление «осевого» актора усилить свою власть. И пока он в состоянии контролировать прежних союзников или находить новых, то, до того момента, когда необходимость в сторонней поддержке отпадет, такой недоконсолидированный режим останется относительно устойчивым. Впрочем, провал здесь также возможен. Ключевой вопрос в данном случае таков: ограничится ли дело только заменой «осевого» актора в правящем альянсе или возникнет ситуация своеобразного «перехода внутри перехода», когда новое соотношение сил подтолкнет конфликтующие стороны к взаимоприемлемой коррекции институционального устройства[7]?
В российском случае, однако, анализ трансформации в рамках только этой модели недостаточен. Дело в том, что согласие на демократию часто более связано со спецификой самих конфликтов, чем с соотношением сил. «Конфликты, касающиеся политической роли религии, расы или языка, меньше всего поддаются разрешению с помощью институтов»[8]. Действительно, обеспечить согласие относительно процедур, в соответствии с которыми определяется победитель и осуществляется его правление, в таких случаях гораздо сложнее, поскольку встает вопрос о гарантиях для этнокультурных групп независимо от исхода электорального соревнования. Однако политические силы в период трансформации не всегда создаются на этнокультурной основе, даже если для этого имеются предпосылки в виде латентных сегментарных различий. Исключение (пусть временное) вопроса о сегментарных различиях из повестки переходного процесса или же исключение наиболее радикальных сил, проводящих мобилизацию этничности, открывает дорогу к демократии.
Напротив, если в период ослабления или крушения авторитарного политического режима политизация этничности выходит на первый план, то трансформационные конфликты по поводу общих политических институтов могут вообще утратить самостоятельное значение. Тогда не только конфликт по поводу сегментарных преимуществ, но и сам вопрос о минимальной демократии начинает рассматриваться как «игра с нулевой суммой», победить в которой может только одна сторона[9].
В России в дополнение к этнокультурному сегментарному разделению, проявившемуся в переходный период, важным фактором стало политическое размежевание по территориальному принципу в ее «русской» части -- как между регионами, так и внутри регионов. Подобно политизации этничности, мобилизация внеэтнической региональной идентичности, задаваемой негативным образом -- через отношение к «Москве» (на журналистском языке «антимосковские настроения»), -- тоже ведет к сегментации политики. Политический и экономический курс центра проводился при непосредственном участии элитных групп наиболее модернизированных регионов и внутрирегиональных территорий. Такая линия не оставляла шансов на удержание власти акторам старого режима, где-то сумевшим уцелеть и сохранить контроль над «периферией» и «селом». Экономическая структура и способы реализации власти в этих «зонах» не вписывались в новые условия. Придумать и осуществить на деле столь «умный» федерализм, который позволял бы сочетать политическое господство элит капиталистических регионов с использованием советских перераспределительных практик в пользу «периферии», было, скорее всего, невозможно, да никто к этому и не стремился. В результате и эта субигра оценивалась ее участниками как «игра с нулевой суммой».
Сегментарные различия могут проявляться на разных стадиях перехода и с разной степенью интенсивности. Причем, как представляется, сегментация политики способна препятствовать не только демократизации. Главенствующая политическая сила, стремящаяся закрепить свое превосходство в институциональной структуре, может столкнуться с сопротивлением сегментарных групп. Поскольку наиболее эффективной формой такого сопротивления является сепаратизм, многое будет зависеть от способности и готовности главного актора использовать силовые средства ради целей территориальной интеграции. Неспособность или нежелание действовать по такому рецепту ограничивает устанавливаемую диктатуру.
Политическая трансформация в РоссииПереход в России начался в тот период, когда она находилась в составе СССР. Институциональные нововведения союзного руководства имели противоречивые последствия. Они оказались благоприятными для усиления оппозиции, но одновременно спровоцировали мобилизацию сегментарных различий.
Оппозиция пришла к власти в России, получив значительную поддержку на выборах 1990 года и продолжая выступать в роли оппозиции на союзном уровне. Российские и союзные акторы вели себя достаточно осторожно, потому что соотношение сил было им неизвестно. В этом смысле противопоказаний для достижения институционального компромисса по поводу нового политического устройства Союза не имелось. Однако доверие российского руководства было подорвано, когда на союзном уровне из-за спин «реформаторов» вышли «консерваторы». В результате соотношение сил было прояснено с помощью массовой уличной политики; перевес оказался на стороне российской власти.
Как следствие, процесс демократизации на союзном уровне (как бы ни оценивались его перспективы) был прерван, а на российском -- заблокирован. У российской власти изначально не оказалось соперника. Поэтому она не испытывала никакого желания создавать новые политические институты на общенациональном уровне, полагая, что уже существующие структуры в достаточной мере закрепляют ее превосходство. Следовательно, в отношении этого периода говорить об установлении минимальной демократии не приходится. Напротив, возникли предпосылки для установления диктатуры, подкрепленные некоторыми конкретными шагами в этом направлении -- среди них, в частности, запрет российской Коммунистической партии и авторитарный выбор стратегии экономических реформ.
Важно отметить, что мажоритарная электоральная система, использованная при проведении выборов в Советы всех уровней, не создавала стимулов к созданию сильных оппозиционных партий общенационального масштаба. Успех в выборном соревновании ставился в зависимость от способности политических сил воздействовать на электорат по месту его прописки. В итоге даже в правящей КПСС -- единственной централизованной партии -- начался процесс внутренней сегментации. Наиболее простым способом завоевания поддержки в округах, в которых проживает электорально значимое количество избирателей, принадлежащих к одной этнической группе, стала мобилизация именно по этническому признаку. Успех националистов на выборах в региональные парламенты в ряде республик РСФСР сделал их полноправными участниками политического процесса, что подталкивало местное коммунистическое руководство к пересмотру «интернационалистской» и процентралистской ориентации. Одновременно контрэлиты этнических регионов становились гораздо более радикальными.
Достижения «демократов» в Москве, Ленинграде и столицах индустриально развитых «русских» регионов превращали наиболее модернизированные социетальные группы в главную опору пришедшей к власти в России группы, возглавляемой Борисом Ельциным. В более отсталых регионах контроль над политикой -- в масштабе всего региона или только его аграрной части -- сохранили прежние руководители[10].
В послеавгустовский период идущие по пути «суверенизации» элиты национальных образований ощутили угрозу со стороны российского центра и интенсифицировали мобилизацию этнической поддержки, так как это страховало их от потери власти (в случае Татарстана) или же открывало к ней дорогу (в случае Чечни). В то же время уцелевшие в «русских» регионах акторы старого режима во многих случаях сохранили позиции во власти, контролируя региональные Советы, а то и добиваясь постов глав администраций. Тяжелые последствия первого этапа экономических реформ, проводимых центром, усилили позиции всех регионально базированных элитных групп, оппонировавших центральной власти.
Неудачная попытка установить диктатуру ускорила процесс размежевания в стане победителей. Но когда весной 1992 года произошел раскол, открывавший путь к демократизации, новым препятствием стали уже возникшие на стадии ослабления старого союзного режима институты. Противоборствующие акторы не смогли отказаться от своей институциональной «прописки», которая делала их равными по силе противниками. В свою очередь, раскол в центре позволил лидерам «национальных» республик еще более дистанцироваться, а регионально базированным группам старого режима найти в центре союзника в лице Верховного совета России. Региональными союзниками президента оставались лидеры столичных и наиболее модернизированных регионов (Нижегородская, Пермская, Самарская, Свердловская области) и руководители столичных центров многих других регионов. В этих условиях трансформационный конфликт по поводу территориально-политического устройства был временно отложен и выведен за рамки борьбы между президентом и Верховным советом. Позиции сторон в какой-то мере были зафиксированы в Федеративном договоре, в том числе самими фактами его подписания, подписания с оговорками или неподписания.
После череды политических маневров, в которых каждая из сторон стремилась усилиться институционально и коалиционно, победителя пришлось определять в ходе силового конфликта, где решающим обстоятельством оказался контроль президентской стороны над силовыми ресурсами. Созданный вокруг «осевого» актора -- президента -- альянс, в который вошли крупнейшие экономические акторы (прежде всего, руководство «Газпрома» и «Лукойла») и лидеры уже названных «русских» регионов, составил де-факто правящую коалицию. Победители получили возможность в одностороннем порядке установить новые политические институты и продолжить экономические реформы, ориентированные на обеспечение собственных интересов. Однако открытая диктатура ими не была введена. Стремясь закрепить свое превосходство в новой институциональной системе, «осевой актор» ввел «сверхпрезидентскую» форму правления, дополнив ее некоторыми демократическими институтами (выборами, многопартийностью, парламентом), которым отводилась второстепенная роль в легитимации режима, канализации протестных настроений, маскировке дележа выгод среди «своих», привлечении новых сторонников.
Между тем однотипность действий этноориентированных республиканских лидеров, стремившихся упрочить власть в собственных регионах в период внутреннего противостояния в Москве, а также сходство оборонительных мер, предпринятых ими после его завершения, свидетельствовали о возникновении новой коалиции, с которой центральной власти приходилось считаться. Таким образом, после исчерпания главных трансформационных конфликтов вновь актуализировалась проблема территориальной интеграции. Кроме того, выборы в новый российский парламент, Государственную Думу, отчасти способствовали восстановлению региональных акторов старого режима. Это произошло под знаменами организованной оппозиции в лице Коммунистической партии Российской Федерации.
Для того чтобы не утратить положение «осевого» актора или даже усилить его, правящая группа допустила к системе распределения выгод новых экономических игроков[11]. За наиболее сильными республиканскими лидерами было признано право на широчайшую автономию, и они получили приглашение в правящую коалицию. Кроме того, заинтересованность в привилегированном доступе к различным ресурсам, контролируемым «государством», привлекала к поддержке правящей коалиции большое количество младших партнеров -- региональных лидеров, экономических акторов, партийные элиты. Все это вело к образованию широкого альянса, на который могла опереться правящая группа.
В таких условиях коммунистическая оппозиция, получившая в 1993--1995 годах поддержку на выборах в Государственную Думу и выборах глав регионов, тем не менее не могла рассчитывать на встраивание в новый политический порядок по образцу восточноевропейских коммунистических партий. Ей оставалось лишь создавать собственную коалицию для бескомпромиссной борьбы с режимом.
Как и следовало ожидать, на президентских выборах 1996 года минимальная демократия не сработала: победа инкумбента состоялась за счет пренебрежения ее базовыми принципами, а конкретнее -- разрушения института президентских выборов в самый момент его запуска. В предвыборной кампании на стороне действующего президента активно участвовали правительственные и административные структуры, его превосходство в финансовых ресурсах было подавляющим, его сторонникам было обеспечено полное доминирование в СМИ. Кроме того, проходили широкомасштабные акции по запугиванию и шельмованию оппозиции, имели место всевозможные формы подкупа и обмана избирателей. Таким образом, произошло подтверждение курса, реализация которого началась в 1990--1993 годах. Главный держатель власти в стране и его союзники продемонстрировали, что государство находится под их контролем и просто так терять свои «активы» они не намерены.
Правящий альянс формировался на основе разделения выгод между его участниками и совместной защиты от угроз со стороны противников. По мере уменьшения общего объема ресурсов, которые можно делить, и ослабления «внешних» опасностей внутри правящей коалиции отчетливо обнаруживались разнообразные конфликтные линии, ранее существовавшие в скрытом виде. В этих обстоятельствах ее члены сразу после победы «осевого» актора на выборах отказались от кооперации, начав собственную игру на повышение статуса. В частности, довольно успешной оказалась попытка части акторов, образовавших субкоалицию (так называемая «семья»), присвоить себе роль главного актора. Это происходило за счет вытеснения из правящей коалиции других акторов. Но поскольку сочетание «сверхпрезидентской» формы правления и демократических институтов предполагало не только возможность закулисной борьбы, распад альянса побуждал вытесняемых акторов воспользоваться всеми возможностями этих институтов.
Новая оппозиция сложилась как блок базирующихся в регионах элитных групп. С одной стороны, в ней были реализованы коалиционные возможности национальных республик. С другой стороны, впервые вне связи с «осевым» актором был задействован потенциал столичных регионов. В блок «Отечество -- Вся Россия» вошли также лидеры экономически зависимых от Москвы (как региона) территорий и ориентированные на татарстанский образец руководители северокавказских республик. Кроме того, его лидеры рассчитывали на присоединение к нему новых сторонников.
Однако в руках «осевого» актора оставалась возможность использования стратегии, являющейся в подобных ситуациях оптимальной. Уход вчерашних союзников подтолкнул к поиску новых групп поддержки. В значительной части регионов, лидеры которых входили ранее в широкую антикоммунистическую коалицию в качестве младших партнеров или, напротив, поддерживали коммунистическую оппозицию, возрастал запрос на централизацию, так как эти регионы оказались плохо приспособленными к новым экономическим условиям. Надежда на проведение экономического перераспределения делала их потенциальными союзниками центра. Еще до официального начала думской предвыборной кампании 1999 года большинство лидеров из этих регионов подтвердили свою готовность войти в большую политику на стороне правящей группы.
Парламентские выборы, по сути, явились нулевым туром выборов президентских. Впервые за весь трансформационный период конфликтующие стороны готовы были воспользоваться институтом выборов для выявления победителей в борьбе за главную власть. Однако этого не произошло.
Конечно, вполне вероятно, что кампания могла развиваться по образцу президентских выборов 1996 года, то есть разрушительно для самого института выборов. В то же время добиться значительного перевеса за счет нарушения всех норм и правил проведения выборов было бы затруднительно, поскольку оба соперника контролировали сопоставимые объемы ресурсов. В действительности же реализовался другой сценарий. В условиях победоносной войны в Чечне и массового психоза, вызванного террористическими актами и умело поддерживаемого СМИ, одна из сторон получила неоспоримое преимущество, и превращать предвыборную кампанию в битву за победу любой ценой не было необходимости.
Не выдержав возрастающего перевеса, созданного правящей группой блока «Единство», лидеры ОВР в разной форме начали высказываться в поддержку Владимира Путина, ранее объявленного преемником Ельцина. Это было началом капитуляции. Такая стратегия позволяла бывшим оппозиционерам сохранить хотя бы собственные позиции в политике и экономике своих регионов, пусть и утратив статус привилегированных акторов.
В результате предпосылки, на которые мог бы опереться «переход внутри перехода», не были реализованы. Минимальная демократия вновь не сработала. За возвращение почти потерянного контроля над демократическими институтами правящая группа заплатила огромную цену; в результате контроль был не только восстановлен, но и усилен. Демократические институты из второстепенных были превращены в периферийные, что продемонстрировали президентские выборы 2000 года.
Поражение региональной оппозиции, с одной стороны, и поддержка абсолютного большинства региональных лидеров, с другой стороны, предопределили «направление главного удара», наносимого новым «осевым» актором и рассчитанного на укрепление его власти. Начатая новым президентом так называемая «федеральная реформа»[12] теперь не могла встретить организованного отпора. Ограничение диктатуры со стороны сегментарных элитных групп было «снято».
Расправиться столь же быстро с другой группой, имевшей традиционное представительство в правящей коалиции, -- крупными экономическими акторами -- было невозможно. Поэтому первым шагом стало символическое «равноудаление олигархов»: наиболее одиозные фигуры, в защиту которых заведомо никто не стал бы выступать, подверглись преследованиям и вынуждены были эмигрировать. Следующий, довольно осторожный, шаг был предпринят в отношении «Газпрома» -- там назначили государственного управляющего. И когда стало ясно, что претензиям «осевого» актора на роль безоговорочно главного ничего не противопоставляют, начался захват компании «ЮКОС». После этого необходимость делиться политической властью в обмен на всестороннюю поддержку крупнейших экономических структур вообще отпала.
Результаты трансформации и перспективы режимаНо при полной, казалось бы, ясности в отношении ключевых тенденций сегодняшнего политического процесса, по-прежнему без ответа остаются принципиальные вопросы. Состоялся ли переход в принципе? И если «да», то в пользу какого политического устройства? Если же трансформация не завершилась, что собой представляет продолжающееся переходное состояние?[13] Режим остается «недоделанным», а значит, и в каком-то смысле неустойчивым -- вероятность срыва в новый трансформационный процесс все еще существует. Она связана с отсутствием сколько-нибудь реалистического курса в отношении будущего. Ощущение силы не позволяет высшим эшелонам авторитарной иерархии даже усомниться в том, что при имеющихся возможностях разрешимы любые проблемы.
Дело в том, что авторитарные режимы, допускающие проведение конкурентных выборов, вынуждены одновременно решать две несовместимые задачи. С одной стороны, необходимо сохранять монополию на власть, а с другой, стимулировать оппозиционную деятельность. Для сохранения монополии зачастую достаточно сильного лидера, стоящего во главе подчиняющейся ему политической силы и государства. Но иногда, если лидер по тем или иным причинам не может стабильно оставаться сильным, претензии на лидерство обнаруживают сразу несколько претендентов. Возникает опасность раскола, угрожающая сохранению монополии, и тогда встает вопрос об организационном оформлении сосуществования. Что касается оппозиции, то нужно либо дозировать применение кнута и пряника в отношении реальных оппозиционеров, чтобы они, не утратив стимулов к соревнованию, вместе с тем не почувствовали бы своей силы, либо создавать заведомо лояльную оппозицию, делегируя в нее собственных сторонников. Только в тех случаях, когда удается успешно преодолеть начальную стадию решения этих проблем, как это было в Мексике, Ботсване, Сингапуре, Индонезии, на Филиппинах, такие режимы живут долго. Но бывает и так, что назначенная оппозиция, неожиданно выиграв выборы, становится опасной, как это произошло в Бразилии в 1974 году. Или трижды проигрывавший оппозиционный кандидат в президенты в четвертый раз вдруг становится победителем, как в Южной Корее в 1997-м.
Именно в этом смысле российский режим еще не стал законченным явлением. Создание механизмов, поддерживающих существование режима, сочетающего монополию на власть и конкурентные выборы, идет довольно сумбурно. В одно и то же время формируются и гегемонистская партия, и сильная партия лояльной оппозиции. При этом не отвергается вариант изменения Конституции, юридически вполне допустимый и позволяющий действующему президенту избираться на третий срок. Не исключаются и его временный уход с поста, и занятие им должности премьер-министра при расширении премьерских полномочий. Кроме того, очевидно, что становление сверхгигантов государственного капитализма предполагает развитие корпоративистской модели управления страной. Но вместе с тем специально придумываемые изменения законодательства, направленные против действительно оппозиционных партий, постепенно лишают смысла сохранение института выборов как такового.
Следовательно, до тех пор пока от конкурентных выборов не отказываются, а появление эффективных механизмов сохранения и/или передачи власти затягивается, стимулы к подчинению, которые производит одна часть системы, могут смениться стимулами к конкуренции, которые создает неустойчивость системы в целом. Вопрос о минимальной демократии вновь может оказаться в повестке дня.
[1] Przeworski A., Alvarez M., Cheibub J., Limongi F. Democracy and Development: Political Institutions and Well-Being in the World, 1959--1990. Cambridge: Cambridge University Press, 2000. P. 15.
[2] Ibid. P. 27.
[3] Пшеворский А. Демократия и рынок. Политические и экономические реформы в Восточной Европе и Латинской Америке. М.: РОССПЭН, 1999. С. 132.
[4] Там же. С. 124--132.
[5] Там же. С. 40.
[6] Там же . С. 92--93.
[7] Так называемые «цветные революции» в постсоветских странах иллюстрируют обе эти возможности. Первая реализуется в Грузии, вторая -- в Украине, некий промежуточный вариант наблюдается в Киргизии.
[8] Пшеворский А. Демократия и рынок. С. 92.
[9] См. об этом: Przeworski A. et al. Sustainable Democracy. Cambridge University Press, 1995. P. 19--33.
[10] Подробнее о проявлениях региональных различий в России, связанных с уровнем и типом модернизации, см.: Бри М. Региональные политические режимы и системы управления // Россия регионов. Трансформация политических режимов / Под ред. В. Гельмана, С. Рыженкова, М. Бри. М.: Весь мир, 2000. С. 61--108.
[11] Среди них оказались «ОНЭКСИМ» (позже переименованная в «Интеррос»), банк «Менатеп», группа «ЛогоВАЗ» и другие (см.: Паппэ Я. Олигархи: экономическая хроника. 1992--2000. 2-е изд. М.: ГУ-ВШЭ, 2000. С. 117, 129--130, 151).
[12] Наиболее полно ход этого политического проекта освещен в: Федеральная реформа / Под ред. Н. Петрова. Т. 1, 2. М.: МОНФ, 2003; 2005.
[13] Здесь перефразируются вопросы, которые предложил Андрей Мельвиль (см.: Мельвиль А. Так что же случилось с «российским выбором»? // Полис. 2003. № 4. С. 161--164.