Шестнадцатого ноября в три часа дня умер Юрий Александрович Левада, директор «Левада-центра», где я работаю.

Мои отношения с Левадой продолжались сорок лет. Это две трети моей жизни и более чем половина -- его. Мне и еще нескольким людям, собравшимся вокруг него в конце 1960-х и не расстававшимся затем уж никогда, очень трудно описать его роль для нас. Три года он был для меня научным руководителем, около десяти лет -- заведующим сектором или отделом, потом директором. Но разве можно этим объяснить, кем он был для меня и кого для меня не стало? Тем более что научно он мною не руководил, сектором он не «заведовал» и «в директорах» он директором не был. Это знают все, кто с ним работал.

Мы встретили вместе сорок новых годов, мы много сидели за одним столом, но он не был мне ни приятелем, ни другом.

Есть несколько статей, где мы числимся соавторами, но в одной почти все написано мной, а в других, главных -- все написано им. Это было так: Владимир Долгий, Юрий Левада и я собирались, что-то обсуждали, пытались соединить принесенные нами фрагменты; потом Левада забирал их для редактирования. Через несколько дней он приносил совершенно новый текст, в котором и проблема, и ее обсуждение оказывались на новом, гораздо более высоком теоретическом уровне, его уровне. «Соавторы» пытались снять свои фамилии, он жестко отказывал.

Он был для меня старшим, но никогда не брал на себя роль отца, как не брал и роли учителя. Я не знаю, чему я у него выучился, но точно знаю, чему надо было учиться.

Во-первых, умению отличать главное от неглавного. Видя множество людей рядом с ним, я понимал, что его выделяет среди них не столько ум, интеллект как таковой, сколько понимание, к чему и с какого угла этот ум прикладывать. Он был очень наблюдательным, внимательным к нюансам, но занимался только важным, будь то в науке, в политике или в человеческих отношениях. В должности руководителя центра он игнорировал большинство дел, которыми начальники считают себя обязанными заниматься (планы, дисциплина, финансы…). Он никогда не говорил высоких слов, но оказывалось, что самим фактом своего присутствия он задавал коллективу руководимых им людей высокую цель и мотивацию, внушал гордость и ответственность, обеспечивал своему центру авторитет и защиту.

В собственной жизни он освобождал себя от забот и мыслей по поводу пустяков. А пустяками могли быть вещи, которым иные люди придают большое значение. Примеры здесь очень разные. Он не обращал внимания на одежду или интерьер своего кабинета. Он последовательно игнорировал все публичные мероприятия ритуального характера в политической ли, научной или общественной сфере, кроме тех, которым сам придавал значение. Он игнорировал свои недомогания и болезни, покуда сохранялась возможность работать. Наконец, он выяснил и свои отношения со смертью и перестал считать ее чем-то важным.

Во-вторых, у Левады надо было учиться ясности в различении добра и зла. Вообще и в людях в частности. Куда как не простой по своему душевному устройству, внимательный к тонкостям в отношениях, он ясно видел в ином человеке зло -- и называл его злом, тогда, когда многие кругом, я в том числе, боялись себе в этом признаться, искали оправданий или ждали еще каких-нибудь подтверждений. И точно так же он различал в человеке добро, различал сквозь наветы и недоверие окружающих. Иногда возникали порочащие слухи об общем знакомом, которым верили все, кроме Левады. И потом оказывалось, что верили -- клевете. А Левада не верил не потому, что был лучше «информирован», а потому, что не верил диалектике превращения добра в зло или наоборот, как не принимал относительности в использовании этих категорий.

Так он относился и к людям близкого окружения, и к публичным персонам, политикам, общественным деятелям.

В-третьих, надо было учиться отваге. Тем, кто его не знал, трудно представить, что этому человеку, не спортивному и не военному, были присущи огромная жизненная сила и огромная отвага. Тем, кто не знает его биографии, трудно предположить, что ему, проведшему большую часть жизни в занятиях социологией, эта отвага требовалась не раз. В 1970--1972 годах Левада читал курс лекций по социологии на факультете журналистики МГУ. Он не скрывал от слушателей своих оценок в отношении социальных процессов и политических событий, происходивших в советском обществе, в частности своего отношения к еще совсем недавнему на тот момент подавлению «Пражской весны». (Надо напомнить, что все публичные выражения протеста или несогласия с этой акцией неукоснительно карались.) Левада был вызван на обсуждение своих лекций в Академию общественных наук при ЦК КПСС. Тем, кто во время обсуждения объявил их идеологически вредными, мешал и сам Левада, и нарождавшаяся (или возрождавшаяся), в значительной степени при его участии, отечественная социология. Мешали всерьез, так как мешали вести страну в угодном им направлении. Второй раз такая ситуация воспроизвелась через тридцать лет. Он опять мешал тем, кто хотел собственными руками, без помех со стороны общественности, гарантировать сохранение действующим президентом его полномочий на второй срок. При этом одни, непорядочные, но наивные, боялись, что Левада «уронит рейтинг», другие, столь же непорядочные, но совсем не наивные, справедливо опасались, что он не даст это сделать[1].

В первом случае Леваду лишили профессорского звания, запретили читать лекции, запретили публиковаться, институт, где он работал (ИКСИ АН СССР) разогнали, назначив процедуру «проверки». Во втором его лишили директорского поста, возглавляемый им центр разогнали, назначив процедуру «приватизации». Ни в том, ни в другом случае Левада не сломался. И речь не только о том, что он не побоялся серьезных организаций, намерениям которых мешал, и как частный человек выдержал давление с их стороны. Важнее то, что он выдержал это давление как человек общественный: оба раза он сохранил вокруг себя людей, уважавших его и те цели, идеалы, которым он посвятил себя. Костяк расформированного в 1972 отдела теории, который он возглавлял, ушел вместе с ним, а затем весь, не прерывая внутренних связей, дождался 1988 года и вошел во ВЦИОМ. А весь состав ВЦИОМа, в свою очередь, ушел за ним в новую организацию, которая теперь носит имя «Левада-центр».

В-четвертых, у Левады надо было учиться любви. Вокруг его сектора носились сплетни чуть ли не о всеобщем свальном грехе. Думаю, что помимо простой зависти, любви к злословью и тому подобных человеческих качеств, это представление было порождено неумением понять и объяснить для себя видимые знаки всеобщей и взаимной влюбленности, пронизывавшей этот тогда еще молодой коллектив. Понять, что «Леваду любят», могли многие. Понять, что Левада на свой лад любит всех «своих», тоже могли. Но вот понять, что находящиеся рядом с ним люди начинают любить друг друга, -- это могли далеко не все.

Между тем так было не только в маленьком секторе, наполненном в основном молодежью и возглавляемом довольно молодым Левадой. Это качество сохранилось и в гораздо более многочисленном и разновозрастном коллективе, которым руководил Левада в свои 65--75 лет.

Очень простыми, но почти неосязаемыми средствами Левада создавал вокруг себя эту атмосферу любви. Он проявлял любовь ко всем: и к тем, с кем был давно, и к тем, кто не успел еще ее заслужить. Каждый получал этот аванс или кредит. И начинал, независимо от душевного склада и душевных качеств, светиться этой любовью -- не только к Леваде, но и к окружающим Леваду людям. Возможно, это и был его способ руководить, обеспечивать течение производственного процесса.

В-пятых, у Левады надо было учиться страстности. Он был страстен, и потому силен, и потому пристрастен. Его человеческие привязанности, например к Науму Коржавину, Давиду Самойлову, Андрею Сахарову, были горячи и глубоки. Он был верен тем, кого взял в «свои», верен до пристрастности. Он не был конфликтным человеком и не был склонен рвать отношения. Он, скорее, прощал.

Чего он не умел прощать -- так это предательство.

В-шестых, у Левады надо было учиться работать. Каждый видел людей, работающих много. Левада тоже много работал, но дело не в этом. Он работал всегда. Он не переставал работать в периоды, когда на него давили. Он не переставал работать, когда судьба лишала его самых близких. Он не переставал работать в болезни. Он не был трудоголиком и не убегал в работу от жизни. Работа была непременным условием его жизни. И условием смерти. Все знают, что он встретил кончину за своим рабочим столом. И не я один думаю, что он сам продиктовал смерти эти условия.