Кожокин Е.М. История бедного капитализма. Франция XVIII— первой половины XIXвека. — М.: РОССПЭН, 2005. — 368 с.

« История бедного капитализма» — это, прежде всего, история динамики социальной структуры общества и массового сознания, отражающей формирование новых экономических отношений. Именно этот аспект Евгений Кожокин, один из ведущих российских исследователей Франции XVIII–XIX вв., директор Российского института стратегических исследований, выделяет в своем описании капитализма в период его становления.

В фокусе внимания автора — время, когда государство еще не было источником социальных гарантий, в списке фундаментальных прав и свобод не фигурировало право на труд, а ключевой характеристикой положения трудящихся была нищета. Причем, в отличие от общества потребления ХХ в., при «бедном» капитализме с его жесткой классовой структурой люди четко осознавали свое место в социальной иерархии; солидарность с классом, во всяком случае, к концу этой эпохи, играла важную роль в общественном сознании, а само слово «класс» не уходило из обихода повседневной и политической речи.

Издание « Истории бедного капитализма» в какой-то мере отражает возрождение интереса отечественного гуманитарного знания к социальной проблематике капиталистической системы. Два десятилетия назад главной задачей российских интеллектуалов было освобождение от шор исторического материализма. Мир вокруг казался им фукуямовским «концом истории», в котором окончательно победил «развитой» капитализм вкупе с политической моделью либеральной демократии. Ввиду этих популярных представлений оказался ненужным и исторический багаж « Капитала» Карла Маркса, который строил коммунистическую идеологию на основании анализа эпохи промышленной революции в Англии.

В результате, осмысление нового периода современной российской истории, в котором отчетливо узнавались черты не только западного общества потребления, но и «дикого» капитализма периода первоначального накопления капитала, оказалось лишенным необходимого инструментария. Рецензируемая книга, как подчеркивает сам автор, — попытка восполнить этот пробел, подобрать ключи к пониманию современной российской реальности: «Сегодня мы оказались беззащитными перед многими мерзостями капитализма, в том числе из-за нашей интеллектуальной недовооруженности. Многое справедливое из того, что было сформулировано в рамках марксистской традиции, оказалось срочно забытым и отвергнутым по причинам резко изменившейся идеологической и политической конъюнктуры, с другой стороны, то, что не исследовалось в рамках этой традиции, не попало в фокус внимания и новых методологий» (с. 4).

Вместе с тем хотелось бы предостеречь читателей от поиска слишком прямых параллелей между «бедным» французским капитализмом и нынешними российскими реалиями. Прежде всего, потому, что с тех пор фундаментально изменились технологии производства и условия труда, а возможности защиты и стандарты прав трудящихся, напротив, расширились. Хотя всегда существует соблазн обнаружить в «гримасах» российского олигархического капитализма черты, повторяющие облик успешных стран, и автоматически прогнозировать повторение траектории их развития. В принципе, и сам Кожокин рассматривает нынешний российский общественный строй не просто как симбиоз «изъянов и пороков бедного капитализма» и общества потребления, но и как систему с национальной спецификой в виде элиты, исповедующей «исконно русский, карамазовский символ веры — “все дозволено”» (с. 331–332).

На наш взгляд, рецензируемая книга в первую очередь представляет интерес не портретным сходством описываемой эпохи с современной Россией, а своим подходом к осмыслению исторического материала. Автор рассматривает становление капитализма во Франции в разрезе эволюции языка и массового мышления. Основное внимание в работе приковано к особенностям восприятия и оценки социальных изменений самим обществом того времени. Формулируемый автором методологический принцип « признания эвристической значимости понятийного аппарата ученых-современников исследуемой эпохи» может найти еще более широкое применение: на смену штампам и характеристикам, которые мы присваиваем социальным явлениям прошлого с высоты нашего опыта и современного отношения к ним, должно прийти доверие к самооценке общественных групп той эпохи.

Отсюда — активное использование в книге методов социолингвистики. Кожокин прослеживает и стихийное «массовое лингвистическое творчество» в обыденной речи народа (тексты наказов, пресса, письма, песни), и сознательную рефлексию французских интеллектуалов по поводу обозначения новых социальных явлений, и государственный документооборот, в котором отражались усилия власти по адаптации официального языка и нормативных документов к реально существующим общественным группам. В сочетании с представленными в работе многочисленными деталями быта, повседневного труда французов и технологических особенностей промышленного производства во Франции это создает живую, объемную, стереоскопическую картинку эпохи.

В то же время исследование Кожокиным классового общества, пожалуй, в наибольшей мере расходится с традицией марксистской (и советской) историографии, с собственным пониманием классов как признака «бедного капитализма», а не постоянно воспроизводимого феномена всех исторических эпох. По словам автора, «анализ западно-европейского общества XIX в., с точки зрения его классовой структуры, свидетельствует не о принадлежности исследователя к той или иной методологической традиции, а всего лишь о признании им значимости теоретических и повседневных суждений людей того времени» (с. 208). Как лаконично фиксирует Кожокин в заключении к своей работе, «теория Маркса была во многих отношениях адекватной для определенного исторического периода времени. Это время давно закончилось» (с. 328).

Основная особенность французского капитализма состоит в том, что его развитие во многом определялось Великой французской революцией, хотя само понятие «класс» появляется в общественном сознании уже в XVII в. и утверждается на теоретическом уровне в XVIII в. (в трудах физиократов). Соответственно, по структуре « История бедного капитализма» складывается из описания трех эпох, трех больших этапов: до, во время и после революции. Автор показывает, что в каждом из них формирование и развитие новых социальных групп не было однолинейным процессом.

Наиболее примечательное явление в первом, «старорежимном», периоде становления французского капитализма — появление и утверждение в национальном языке терминов, отражавших новые явления в социально-экономической жизни страны. Словари, ставшие для автора одним из источников анализа общественного сознания, фиксировали появление новых значений слов «промышленность», «буржуа», «рабочий». К примеру, слово «ouvrier», изначально обозначавшее библейского «труженика», начинает использоваться как определение наемного работника.

Зачастую этот процесс находил воплощение в борьбе государства и социальных микрогрупп за точность в именовании, причем эта борьба проходила в духе старых корпоративных традиций. «Корпоративные перегородки воздвигали в своей среде и “свободные” предприниматели, — пишет Кожокин. — Негоцианты отделялись от торговцев, финансисты боролись с банкирами» (с. 44).

В процессе становления классовой структуры во Франции в XVIII в. ключевым было «обуржуазивание», приобщение правящей элиты к капиталистическому духу и капиталистической культуре. Однако о появлении главного критерия рождения нового общественного класса — осознания общности экономических интересов — можно говорить лишь в конце века, когда буржуазия выходит на политическую арену и «становится активным действующим лицом исторического процесса» (с. 54). Впрочем, и здесь автор показывает нам социальные маски и идеологические ширмы, служившие для объединения предпринимательского класса с другими частями французской нации, а не для его выделения и обособления. На этот период приходится появление автономных от государства общественных и политических объединений (масонских лож, торговых палат, провинциальных академий, клубов и политических тайных обществ), объединявших старую и новую элиты, — то, в чем Кожокин видит проявление гражданского общества.

Второй важнейший фактор обретения политической силы нового класса — господствующая идеология — в этот момент существовал в виде «грандиозного мифа третьего сословия о третьем сословии». К моменту созыва Генеральных штатов 1789 г. этот миф создавал иллюзию единства интересов предпринимателей, представителей свободных профессий и низов общества, в то время как реально этого единства в рамках одного сословия уже не существовало.

Если развитие капитализма в рамках «старого режима» привело к созданию предпосылок конституирования буржуазии, то формирование пролетариата развернулось уже после революции, когда для этого были заложены юридические основы. Знаковым событием стал запрет в 1791 г. корпораций, позволивший открыть рынок труда. Кроме того, именно в ходе политических экспериментов, переворотов и народных восстаний рубежа XVIII–XIX вв. французские, прежде всего парижские, рабочие приобрели «опасно богатый» политический и социальный опыт, который, безусловно, наложил отпечаток на дальнейшие отношения пролетариата и буржуазии во Франции.

И хотя собственно историю самосознания французского пролетариата Кожокин «широкими мазками» описывает как линейную траекторию от партикуляристского мышления к самопрезентации в качестве «народа» и, наконец, к появлению собственно классового сознания, этот путь на страницах его книги под воздействием многочисленных фактов, разнообразных исторических свидетельств выглядит гораздо более извилистым, чем могло бы показаться вначале.

Источники, повествующие о быте и мировоззрении ремесленных и мануфактурных рабочих Франции XVIII в., прекрасно иллюстрируют, насколько далеким от классического пролетария было это «сообщество», в котором микрогруппы не только были независимы друг от друга, но и зачастую (как различные компаньонажи или землячества) открыто враждовали между собой. Понятие «мы» в сознании таких трудящихся включало лишь тех людей, с которыми была непосредственно связана их деятельность. Причем партикуляристское сознание, именуемое Кожокиным архаическим, с присущими ему традиционализмом, политической индифферентностью, приверженностью социальной иерархии, оказывалось на редкость устойчивым. Оно существовало в рабочей среде даже после 1830-х годов, хотя и не доминировало.

Популистское сознание — это продукт Великой французской революции, в основе которого лежало четкое представление о причастности индивида к «народу». Причем под народом понималась вся масса «трудящегося, обездоленного люда». Народное, плебейское восприятие священных принципов Декларации прав человека и гражданина несколько отличалось от замыслов ее создателей: «свобода» мыслилась как «право жить по-человечески», «братство» — как братство людей всех сословий. Однако собственно пролетарского духа здесь также не было. Движение санкюлотов, в котором ярко проявилось политическое могущество плебса (то есть носителей популистского сознания) в период революции, в качестве идеала справедливого общественного устройства определяло «экономический режим равной мелкой собственности, покровительствуемой государством».

Наконец, для классового сознания французского пролетариата, которое появляется лишь в 1830–1840-е годы, были характерны использование рабочими самоназвания «рабочий класс», понимание отличий своей социальной группы от мелких буржуа, служащих, ремесленников, крестьян, а также восприятие класса буржуазии как своего основного антагониста. Новое мышление формировалось под воздействием промышленной революции, а способствовал его появлению специфический юридический статус рабочих (в том числе «рабочие книжки», которых не имели крестьяне и мелкие ремесленники).

Что касается социальных и политических практик, отражавших осознание единства классовых интересов, то французские рабочие периода Реставрации и Июльской монархии были лишены легальных возможностей участия в политическом процессе (выборы, партии). При этом постепенно формировались стереотипы поведения участника рабочих стачек, забастовщика. Широкий спектр организаций рабочего класса, многие из которых продолжали существовать еще со времен «старого режима», в какой-то мере отражал мозаику классового, популистского и партикуляристского типов сознания пролетариата той эпохи. Компаньонажи, общества взаимопомощи, общества сопротивления, тайные республиканские общества, объединения рабочих-сторонников той или иной утопической социалистической системы различались по принципам образования, целям деятельности, мировоззрению их членов.

В то же время и в среде интеллектуалов, стремившихся выработать собственную идеологию французского рабочего класса (сенсимонисты, фурьеристы, марксисты и др.), как показывает Кожокин, не было единого понимания путей и целей прихода пролетариата к власти. Глубокая идеологическая разобщенность той части интеллектуалов, которые «были с народом», присутствовала даже в период революции 1848 г., то есть во время максимально высокой политической активности пролетариата. Таким образом, по сравнению с буржуазией кануна Великой французской революции, пролетариат, состоявшийся к середине XIX в. в качестве самостоятельного класса, не обладал возможностями ни для «духовной гегемонии» в обществе, ни для своего социального освобождения, хотя во время революционных событий и показал свою влиятельность.

Собственно Февральской революцией 1848 г. автор и заканчивает эпоху «бедного капитализма» во Франции. Не потому, что после нее на нищете и бесправии рабочих был поставлен крест, а в силу кардинального сдвига в осознании правящей элитой рисков существующей капиталистической системы. Первые попытки «либеральных бюрократов» в период Июльской монархии смягчить рабочий вопрос (путем репрессий, ограничения детского труда и развития народного образования) не могли предотвратить революцию, совершенную руками рабочих: «В стратегическом плане все яснее становилось и другое — бедный капитализм должен был либо гуманизироваться, либо погибнуть и уступить место иной социально-политической системе» (с. 331).

« Историю бедного капитализма» можно назвать книгой-портретом французского общества определенной эпохи. Но, как ни крути, образ буржуа, с его идеологией, особенностями мышления и осмысления капиталистической системы, выглядит более бледным и размытым на фоне тщательно прорисованного образа пролетариата, особенно во времена Реставрации и Орлеанской монархии. Хотя исходя из методологической позиции самого автора, то есть на основании анализа самовосприятия социальных групп, буржуазия должна была бы представлять не менее интересный предмет исследования.

Думается, эта сравнительная блеклость образа буржуазии эпохи раннего капитализма объясняется тем, что по своему содержанию рассматриваемая книга фактически дублирует замечательный труд Евгения Кожокина « Французские рабочие: от Великой буржуазной революции до революции 1848 гг.» (М., 1985). Он был издан в преддверие 200-летия Великой французской революции ровно 20 лет назад. В свое время, на заре перестройки, этот кропотливый анализ общественного сознания французского рабочего класса стал действительно новым словом в догматизированной исторической науке. Нынешняя книга, принципиально не расширяя круг источников и не предлагая каких-то иных трактовок исторических событий и свидетельств современников, отличается в основном новой методологической «оболочкой». Любопытно было бы взглянуть, пользуясь теми же методами, на формирование сознания других классов, участвовавших в общественной борьбе в то время, когда капитализм еще был «бедным».

Юлия Крашенинникова