Бузгалин Александр Владимирович
д.э.н., профессор эконом. ф-та МГУ им. М. В. Ломоносова

Колганов Андрей Иванович
д.э.н., профессор, зав. лабораторией по изучению рыночной экономики эконом. ф-та МГУ им. М. В. Ломоносова

Российскую экономическую систему последнего десятилетия принято характеризовать как рыночную или экономику с развивающимся рынком. Соответственно, едва ли не большинство российских и зарубежных ученых, если и задаются вопросом о ее природе, то рассматривают его исключительно сквозь призму или некоторых особенностей реализации в нашей стране «стандартного» набора микро- и макроэкономических закономерностей, или меры приближения к некоторому стандарту (идеальной модели) рыночной экономики, прописанному в том или ином учебнике экономикс.

Мы[1] этому нормативному подходу противопоставляем исследование процессов, происходящих в нашей экономической системе не только на уровне поверхностных (как правило, превратных) форм, но и на уровне содержательных, глубинных противоречий, порождаемых процессами трансформаций, начавшихся в нашей стране в последние десятилетия ХХ века и не завершенных до сих пор.

Подчеркнем: этот текст не претендует на статус завершенного исследования (последнее попросту невозможно: процессы трансформаций не завершены), но и не является исключительно новой гипотезой – авторы вот уже 20 лет работают над этой темой, и результаты этих исследований апробированы в докладах на престижных международных конференциях в крупнейших научных центрах России и многих странах мира, отражены в ряде книг и десятках статей, вышедших на многих языках. Еще более продолжительной является наша работа над проблемами методологии политической экономии и, в частности, структуры производственных отношений, с чего мы и начнем наш анализ.

1. Эмпирические предпосылки исследования

Прежде чем начать поиск решения проблем специфики содержания и структуры системы производственных отношений российской экономики последних десятилетий, напомним некоторые в принципе хорошо известные, но не всегда системно представляемые эмпирически достоверные (насколько вообще может быть достоверной официальная статистика) параметры, характеризующие последние два десятилетия российской экономики.

Начнем с позитивных экономических (о политике – демократии, свободе слова, возможностях выезда за рубеж и т. п. мы в этом тексте речь не ведем) результатов, которые принципиально важно принимать во внимание.

Среди основных – ликвидация дефицита товаров и услуг. При общем сохранении (или незначительном сокращении/увеличении) объемов потребления основных товаров и услуг в натуральном выражении введение свободных цен привело к сбалансированности платежеспособного спроса и предложения[2].

Безусловно, за 20 с лишним лет в разы выросло потребление ряда товаров, которые были сконструированы и появились на рынке именно за эти 20 лет (компьютеры, мобильные телефоны и т. п.), а также автомобилей, косметики и т. п. Но и в РСФСР объемы потребления вновь появлявшихся товаров (в ходе структурных изменений на потребительском рынке, регулярно происходящих вследствие научно-технического прогресса) и предметов длительного пользования (холодильников, телевизоров, автомобилей) возрастали в разы за пятилетку и едва ли не в десять – двадцать раз за 20 лет. Так, обеспеченность автомобилями на 1000 человек населения увеличилась за 20 лет – с 1970 по 1990 гг. – более чем в 10 раз (с 5.5 ед. до 58.5 ед.), тогда как за последующие 20 лет «реформ» – в 5 раз (и это при том, что в советский период государственное регулирование было направлено на сдерживание роста личного легкового автотранспорта, что имело свои резоны; нынешние пробки практически во всех крупных городах тому подтверждение).

Вторым важным позитивным достижением стало восстановление до уровня 20-летней давности (по расчетам критиков «реформ») или даже увеличение по сравнению с 1991 годом примерно на 30% (по данным официальной статистики) среднего уровня доходов[3]. Этот результат является едва ли не наиболее чувствительным для граждан нашей страны.

При этом, правда, как отмечают эксперты Высшей школы экономики, работавшие под руководством профессора Е. Г. Ясина (а их трудно заподозрить в больших симпатиях к советской системе, равно как и в антипатиях к рыночным «реформам»), в результате резко возросшей социальной дифференциации населения к 2009 году существенно (более чем в 2 раза) улучшили свое положение по показателю реальных денежных доходов только высшие 20% россиян. Еще 20% наших граждан (третья квинтильная группа) 20 лет спустя после распада РСФСР живут так же, как и почти четверть века назад (при этом они смогли достичь уровня 1991 г. только к 2007 г.). Наконец, низшие 40% россиян живут хуже, чем в нашей стране конца 1980-х, при этом половина из них – почти в два раза хуже, чем в дореформенный период (реальные денежные доходы составляли в 2009 г. 55% от уровня 1991 г.). Авторы, более критично оценивающие результаты трансформаций, указывают, что реальные показатели качества жизни и, в частности, объемов потребления, существенно хуже, а мера дифференциации еще выше.

В любом случае мы можем сделать вывод, что экономические и социальные достижения периода реформ для большинства россиян во многом сводятся на нет вследствие резко выросшего уровня имущественного неравенства[4].

К третьему достижению последнего двадцатилетия относится восстановительный рост не только в сырьевых, но и в некоторых других отраслях реального сектора экономики. В частности, за 2000-е годы были созданы сотни промышленных предприятий (в большинстве своем являющихся цехами по сборке, розливу и т. п. продукции ТНК или поставке им комплектующих), восстановлено производство на ряде предприятий ВПК, растет доля экспорта продуктов первичной переработки сырья. Более того, наблюдалась нелинейная тенденция роста производительности труда, причем не только в целом по экономике (здесь большую роль играл рост выработки на одного занятого в сфере услуг, торговле и т. п.), но и в ряде отраслей промышленности, а также в сельском хозяйстве[5].

Наконец, важнейшим позитивным результатом «реформ» экономисты праволиберального направления считают формирование в нашей стране основных институтов рыночной экономики и частной собственности.

Здесь, однако, сразу же требуется оговорка: с нашей точки зрения, рынок и частная собственность сами по себе – не «результат»; сами по себе они – всего лишь одно из средств достижения результатов, которые ставит перед собой общество. Если же мы к числу таких результатов относим существенные позитивные изменения в области повышения человеческих качеств (удовлетворение материальных и духовных потребностей, продолжительность жизни, уровень образования и культуры, безопасность, …), прогресс технологий, решение экологических проблем и т. п., то трансформации последних 20 лет привели к позитивным сдвигам только в одной сфере – удовлетворения платежеспособного спроса широким ассортиментом преимущественно зарубежных потребительских товаров и услуг.

Здесь результаты налицо: от «оптовых» рынков для бедных до изысканных бутиков для богатых, от киосков до гипермаркетов – все это видимые и значимые для рядового потребителя результаты «реформ». Да и по официальным статистическим данным оборот розничной торговли за этот период вырос почти в 3 раза (по расчетам на основании индекса физического объема оборота розничной торговли уровень 2012 г. в 2.93 раза выше уровня 1991 г.)[6], а объем платных услуг населению за этот период вырос почти в 2 раза.

Однако все остальные социальные индикаторы, как мы покажем ниже, либо ухудшились (положение беднейшей части населения, Индекс человеческого развития), либо незначительно улучшились (средние доходы населения). В сравнении с темпами роста всех этих показателей даже в годы «застоя» (не говоря уже о десятилетии «оттепели») эти результаты выглядят более чем скромно. И это при том, что сравниваем мы с «неэффективной» (по мнению авторов «реформ») плановой экономикой РСФСР.

Поэтому приводить в качестве позитивных результатов (достижений) само по себе создание частной собственности и свободного предпринимательства (если оно в РФ свободно…), фондового рынка и сотен банков и т. д., и т. п. некорректно: все это не более чем средства, которые могут приносить, а могут и не приносить продвижение по пути социального, гуманитарного, технологического и т. д. прогресса.

После этих ремарок следует обратиться к краткому комментарию по поводу основных общеизвестных макроэкономических индикаторов.

Как известно, официальная статистика показывает (см. таблицу 1), что за эти годы валовой внутренний продукт страны сначала сократился почти в два раза, после чего начался экономический рост, во многом (оценки расходятся: от 30 до 50%) обязанный устойчиво высоким ценам на энергоносители и сырьевые товары, составляющие абсолютно лидирующую часть российского экспорта[7].

Таблица 1.

Динамика ВВП в 1991–2012 гг.[8]

Источник: рассчитано по данным Росстата.

В результате российская экономика по этому показателю, согласно данным Росстата, в 2008 г. приблизилась лишь к уровню 1992 года, отставая от уровня 1991 года[9]. Последующий мировой экономический кризис оказался для России одним из самых глубоких в мире: кумулятивный спад около 9% против 3–5% в странах ЕС и США (см. рис. 1); для Китая кризис вообще обернулся всего лишь сокращением темпов роста до 7% в 2009–2012 гг.[10]. Последние годы наша страна переживает период медленного роста, грозящего обернуться стагнацией (темпы роста ВВП в 2010–2013 гг. снизились с 4.5% до 1.3%[11]).

 

 

Рис. 1. Динамика реального объема ВВП за 2008–2009 гг. (в %)^[12]

Итак, по такому обобщающему макроэкономическому показателю, как валовой внутренний продукт, в результате более чем 20 лет «реформ» российская экономика вернулась к уровню «неэффективной», «кризисной» (оценки авторов «реформ») экономики РСФСР.

Безусловно, одним из важнейших индикаторов результатов эволюции экономической системы является структура экономики и, в частности, динамика современных высокотехнологичных производств. Если обратиться к общей оценке ситуации, то здесь едва ли не общепринятым является вывод о том, что в нашей стране оказался почти полностью разрушен высокотехнологичный сектор. ВПК восстанавливается с большим трудом и преимущественно на основе технологий и разработок советской поры. То же касается космоса. Авиастроение по объемам производства находится на уровне более чем полувековой давности.

Что касается образования, то здесь количественные результаты выглядят позитивно. Так, по количеству студентов на душу населения страны в государственных и негосударственных образовательных учреждениях высшего и среднего профессионального образования нынешняя РФ в 1.8 раза превосходит Российскую Федерацию 20-летней давности[13], но качество вузовского образования оставляет желать много лучшего, с чем согласны почти все представители образовательного сообщества[14], да и мировые рейтинги ведущих отечественных университетов катастрофически упали по сравнению с советским периодом. В области науки ситуация еще хуже, о чем многократно писалось в связи с дискуссией о «реформировании» РАН[15].

Результаты в остальных отраслях материального производства иллюстрируются данными таблицы 2, которая показывает, что практически во всех отраслях, образующих основу экономики позднеиндустриального типа (не говоря уже о 5-м и 6-м технологических укладах) налицо отставание по сравнению с «кризисным» 1991 годом.

Таблица 2.

Динамика производства продукции промышленности в 1991–2010 гг.[16]

 

Источник: рассчитано по данным Росстата.

Общий индекс промышленного производства и индекс обрабатывающих производств в 2010 г. составляли порядка 80% от уровня 1991 г., и только в добыче полезных ископаемых уровень производства 2010 г. превышал уровень 1991 г. на 9%. Динамика обрабатывающей промышленности в разрезе отраслей дополняет картину отставания.

Хорошо иллюстрирует картину упадка технологического уровня машиностроения как отрасли, составляющей основу обрабатывающей промышленности, катастрофическое снижение доли высокотехнологичных станков высокой и особо высокой точности и станков с ЧПУ в общем объеме производства металлорежущих станков: с 10.4% и 22.6% соответственно в 1990 г. до 0.5% и 4.5% в 2004 г.[18]

Отставание характерно не только для промышленности, но и для сельского хозяйства – отрасли, обеспечивающей продовольственную национальную безопасность страны. Так, общий объем производства сельскохозяйственной продукции в 2012 г. составлял 88% от уровня 1991 г.[19] Урожайный 2013 год несколько улучшает общую картину, но каких-либо качественных скачков по сравнению с 1991 годом не видно, а ведь прошло более 20 лет…

Печальное положение в ключевых отраслях экономики является едва ли не общепризнанным. Сама по себе постановка официальными властями РФ проблемы реиндустриализации симптоматична. Причем подчеркнем: задачи реиндустриализации, которые ставят лидеры развитых стран Запада и власти РФ, качественно различны: там речь идет о сокращении посреднических секторов и расширении высокотехнологичного материального производства, адекватного вызовам XXI века, а у нас – о восстановлении индустрии образца СССР середины ХХ века.

Если посмотреть на финансовые результаты, то здесь к числу достижений относится создание значительного золотовалютного запаса (если на начало 1993 г. золотовалютный запас составлял 4.5 млрд. долл., то на начало 2014 г. – уже 509.6 млрд. долл.). Это достижение, впрочем, весьма сомнительного свойства. Во-первых, подавляющая часть этого запаса – не золото (доля его в золотовалютных запасах сейчас, к сожалению, много меньше, чем в советский период: так, если на начало 1993 г. доля монетарного золота в общей величине стоимости международных резервов составляла свыше 50%, то с начала 2000-х гг. она не превышает 11%, а минимальное значение в этот период составляло 2.5%[20]), а валюта и ценные бумаги США и ЕС, которые, как известно, (а) малодоходны и (б) устойчивы лишь в той мере, в какой сохраняется доминирующее экономическое и геополитическое положение этих «протоимперий». Во-вторых, эти вложения в экономику наиболее развитых стран Запада оказываются невыгодны для российского производителя, который вынужден брать кредиты под проценты, многократно превышающие те, что мы получаем от Запада. Вместо долгосрочных и недорогих кредитов и прямых инвестиций, обеспечивающих реализацию целевых программ развития высокотехнологичных секторов, образования, науки и т. п. сфер экономики России, отечественные производители берут дорогие кредиты у зарубежных финансовых институтов, которые к тому же (это уже камень в огород российского бизнеса) используются преимущественно в сырьевом и посредническом секторах.

О проблемах с инфляцией сейчас пишется меньше, и большинство не только экспертов, но и граждан старается «забыть», что за годы «реформ» цены в стране выросли более чем в 50 тысяч раз, а по некоторым группам товаров (хлеб, мясо, молоко…) в 100 и более тысяч раз, и даже (например, проезд в Московском метро, широкий круг услуг) – в 500 тысяч раз… (см. таблицу 3). Это не просто публицистический образ – это характеристика непрерывного неравномерного интенсивного инфляционного процесса. И хотя сейчас он замедлился до уровня 6–8% в год, прошлое не оставляет: инфляционные ожидания остаются высокими. Да и инфляция в 6–8% для многих стран мира была бы вполне достаточным основанием для признания макроэкономической политики неэффективной. В России же это… большое достижение. И еще одна деталь: по мнению многочисленных экспертов, рост цен на базовые потребительские товары, услуги ЖКХ и другие блага, составляющие основу расходов большинства граждан России, составляет существенно более 10% в год.

Таблица 3.

Рост цен в 1991–2012 гг.[21]

Источник: рассчитано по данным Росстата.

Если же перейти от макроэкономических индикаторов, по преимуществу используемых в неоклассической теории, к показателям развития, то здесь статистика покажет существенное ухудшение по сравнению с советским периодом. Так, «зеленый ВВП»,или «полный индекс богатства» (IWI), рассчитанный экспертами ООН[22], в нашей стране снижался даже в период экономического роста начала 2000-х: природные ресурсы страны сокращались на 0.3% в год, и такими же среднегодовыми темпами сокращался индекс IWI на душу населения[23]. По индексу человеческого развития наша страна занимает места в районе 60-го (в 2011 году – 66-е, отставая от Аргентины, Чили, Мексики, Румынии…[24]), что существенно ниже, чем показатели двадцатилетней давности (тогда СССР входил в первую десятку; для РСФСР эти показатели аналогичны: по ВВП на душу населения, продолжительности жизни и образованию Россия мало отличалась от среднего советского уровня).

По другим социальным индикаторам ситуация также свидетельствует либо об ухудшении, либо о крайне незначительном улучшении ситуации, по сравнению с – напомним – кризисным (!) 1991 годом. Выше мы подчеркнули, что в среднем объем потребления в сопоставимых ценах за четверть века вырос примерно в 1.3 раза, но при этом большинство населения либо незначительно улучшило свое положение, либо стало жить хуже (речь идет о 60% населения, образующих три квинтильных – 20%-ных – группы населения, две из которых не достигают по величине реальных душевых доходов уровня 1991 года, а доходы третьей группы находятся на уровне 1991 г.). Количество работников, доходы которых ниже прожиточного минимума (а в него не входят, например, аренда квартиры, сложные медицинские услуги и мн. др.) возросло за 20 лет примерно в 3.9 раза[25]. Число взрослых и детей, ставших бездомными и нищими, превышает миллион.

Еще более впечатляющим является рост социальной дифференциации. Официальные данные показывают, что он вырос многократно. Так, децильный коэффициент (коэффициент фондов) в современной России составляет, согласно этим данным, около 16 (см. рис. 2); оценки же экспертов гораздо более категоричны – 25–30[26].

 

Рис. 2. Динамика коэффициента фондов^[27].

Источники: Социальное положение и уровень жизни населения России. М.: Госкомстат России, 2001. С. 130; Российский статистический ежегодник. 2011. М.: Росстат, 2011. С. 176; http://www.gks.ru/free_doc/new_site/population/urov/urov_32kv.htm (дата обновления 18.04.2013).

Существенно, что социальная дифференциация существенно сказывается на качестве жизни, что можно проиллюстрировать хотя бы данными о заболеваемости групп населения с разным уровнем доходов (см. таблицу 4).

Таблица 4.

Заболеваемость в группах с разным уровнем доходов (в %)^[28]

Источник: Краткие итоги выборочного обследования «Влияние поведенческих факторов на состояние здоровья населения». М.: Росстат, 2009. Доступ по ссылке: http://www.gks.ru/free_doc/2008/demo/zdr08.htm (дата обращения: 05.10.2012).

Противоречия, связанные с крайне высоким уровнем социальной дифференциации, усугубляются тем, что эта дифференциация затрагивает не только доходы, но и богатство: по данным Global Wealth Report 2013, в России 110 человек контролируют 35% национального богатства[29]!

Наконец, позволим себе принципиально важную ремарку: выше мы все время сравнивали РФ 2012–13 годов с РСФСР 1990–91 годов. Если предположить, что «реформы» шли по действительно эффективной траектории, то за это время страна должна была пройти такой же путь, какой СССР прошел от, скажем, послевоенного 1946/50 до 1970-го. Давайте вспомним, как изменились объемы потребления граждан, уровень образования, продолжительность жизни, научно-технический потенциал, производительность труда и т. п. за эти годы (см. таблицу 5). А они тогда росли, и быстро. Посмотрим только на те показатели, где в РФ за 1991–2012 гг. произошли позитивные сдвиги. Реальные доходы выросли тогда за 20 лет почти в 3 раза, сейчас – в 1.3 раза; розничный товарооборот тогда увеличился в 5 раз, сейчас – в 3 раза; в 7–10 раз вырос объем потребления товаров длительного пользования и т. п. И это происходило в «неэффективной» по определению (по определению таких «авторитетов», как Хайек, Мизес и т. д.) плановой экономике!

Подчеркнем: в отличие от многих ностальгирующих по СССР современных экономистов, авторы различают теоретическую модель пострыночной экономики и первый опыт ее исторического воплощения в СССР. Мы не случайно назвали советскую систему «мутантным социализмом» и не раз, в том числе, в советский период, писали о том, что советская экономика была во многом действительно неэффективной, порождала дефицит, ведомственность, бюрократизм и т. п.[30] Выходит, тем самым, что «рыночная» экономика в РФ оказалась хуже этой действительно крайне противоречивой и имеющей многие встроенные мутации системы[31].

Таблица 5.

Показатели развития экономики СССР в 1940–1970 гг.[32]

 

Источник: рассчитано по данным Росстата.

Приведенный выше короткий обзор основных результатов постсоветского развития в РФ был сделан не для того, чтобы в очередной раз покритиковать «реформаторов». Об этом уже писалось много подробнее и до нас[36]. Наша задача состояла в другом. Мы «всего лишь» ставим проблему: почему в стране с (1) огромными природными ресурсами, (2) высоким уровнем человеческого потенциала и, в частности, одной из лучших в мире систем образования, науки и культуры, (3) одним из самых мощных военно-промышленных комплексов, сосредоточивавшим в своих недрах сильные высокотехнологичные производства, а также (4) в целом удовлетворительным индустриальным производством (на уровне среднеразвитых стран Европы и выше, чем в Третьем мире), – почему в стране с таким потенциалом переход от «неэффективной» (как казалось) плановой экономики к «эффективной» (как утверждается) рыночной экономике привел к глубокому кризису, который с трудом удалось преодолеть, оказавшись почти 25 лет спустя на стартовом уровне?

Решение этой проблемы лежит в трех плоскостях.

Первая: доказательство того, что капиталистическая система производственных отношений в целом ныне находится в состоянии заката и как таковая может быть относительно эффективной исключительно при условии ее неуклонного развития по траектории все большего социального регулирования (вопрос о социополитических аспектах возможности самореформирования этой системы мы в этом тексте не затрагиваем)[37].

Вторая: понимание того, что современная глобальная экономика воспроизводит на новом этапе и в новых формах старое противоречие «центра» и «периферии», обрекая не принадлежащие «центру» экономики на технологическое, гуманитарное и т. д. отставание в случае, если в этих странах не проводится целенаправленная долгосрочная политика, направленная на преодоление такого разрыва.

Третья: анализ и отображение в системе категорий сложившейся (в том числе и не без мощного воздействия субъективного фактора: целенаправленной политики «реформаторов» и стоящих за ними экономико-политических сил) в РФ специфической системы производственных отношений и институтов[38] и формулировка на этой основе основных направлений принципиального изменений этой, как показывает опыт, неэффективной, системы.

Анализу первых двух проблем были посвящены десятки наших предшествующих работ. Анализу третьей будет посвящен нижеследующий текст, суммирующий основные положения, также уже приводившиеся в наших прежних публикациях.

2. Россия: система производственных отношений постсоветской экономики

Используя предложенную выше модель структуры производственных отношений исторически-конкретной системы производственных отношений и наследие «цаголовской школы», начнем наш анализ с характеристики отношений координации.

2.1. Специфика производственных отношений российской экономики:

способ координации

Разрушение преимущественно планово-бюрократической системы отношений координации (бюрократической планомерности) привело к возникновению в России сложного комплекса способов координации (распределения или аллокации ресурсов и поддержания пропорциональности).

Они включают (1) характерные для позднего капитализма формы рынка и их мутации, (2) государственное регулирование (и его мутации), а также (3) элементы добуржуазной координации.

Собственно рынок как форма координации в «классическом» виде в российской экономике присутствует разве что в сферах массового потребления. Большая же часть пространства рыночной координации занята существенно отличными от абстрактной модели рынка отношениями.

Доминируют в современной российской экономике формы рынка, характерные для [NB!] позднего капитализма, но они присутствуют, как правило, в неразвитом и деформированном виде. Их дополняют не только «классические» формы рынка, но и широкий спектр полуфеодальных форм.

Причина этого (в том числе – деформаций позднекапиталистических форм рынка) в том, что характерные для капитализма товарные отношения («рынок») сложились в российской экономике как система, первоначально в основном подчиненная нерыночным или не вполне рыночным (аналогом здесь может служить значимо деформированный традициями и личной зависимостью рынок эпохи средневековья) формам, которая потому сама живет в деформированном виде. В нашей стране характерные для позднего капитализма рыночные механизмы формирования пропорций, стимулирования производителей и т. п. (в частности, олигополистическая конкуренция) работают, но (1) в крайне специфическом виде и (2) будучи лишь одним из ряда способов координации.

В силу этого специфические для позднего капитализма трансформации рынка (олигополизм, неравная «рыночная власть» акторов) рынка в российской трансформационной экономике приобрели вид локального корпоративно-монополистического регулирования рынка, также деформированного (по сравнению с «классическим» видом, характерным для развитых экономик) вследствие наличия государственно-бюрократических и позднефеодальных переходных форм (об этих деформациях – ниже).

Именно такой рынок, а не абстрактно-мифическая «экономическая свобода», якобы приходящая на смену бюрократическому планированию, господствует сегодня в России. Свобода товаровладельца в трансформационных экономиках достаточно иллюзорна. Его поведение здесь детерминируется крупнейшими корпорациями не меньше, чем в прошлом – бюрократическим планом, хотя, конечно, и в прошлом, и ныне эта детерминация существенно варьирует (например, ранее это была разница между «слабым» планом в Венгрии с конца 1960-х годов и «сильным» в СССР 1950-х годов; сейчас – между «слабой» властью корпоративных объединений в некоторых областях сервиса и «сильной» – в «городах-заводах» типа Магнитогорска или Норильска).

Экономической теории этот механизм локального корпоративного регулирования хорошо знаком. В неоклассике он характеризуется как «рыночная власть». В классическом институционализме Гэлбрейта – как «плановая система», которую корпорации создают вокруг себя, формируя диффузное пространство воздействий на потребителей и субпоставщиков через рекламу и массу других каналов[39]. В новом институционализме – как неравная «переговорная сила»[40]. В марксизме – как локальное, частичное полицентричное регулирование экономики со стороны крупнейших корпораций (последние положения были развиты в поздних работах Ф. Энгельса, в текстах В. И. Ленина и в работах критически мысливших советских ученых 1960–70-х годов, которые ввели понятие «неполной, монополистической планомерности»[41]). Применительно к СССР и другим экономикам советского типа, где такое локальное регулирование также имело место наряду с централизованным планированием, этот феномен был назван «вегетативным контролем» (по аналогии с различением центральной и вегетативной нервной систем в организме человека)[42].

Еще на заре реформ авторы подчеркнули роль этих механизмов, показав, что они качественно отличны как от народнохозяйственного планирования и регулирования, так и от рыночного саморегулирования. Напомним, что в данном случае отдельные институты экономических систем в силу определенных причин (высокий уровень концентрации производства и/или капитала, корпоративная власть и т. п.) получают способность сознательно (но в локальных, ограниченных масштабах) воздействовать на параметры производства у поставщиков и потребителей (объем, качество, структура), рынка (цены на продукцию контрагентов, расширение продаж за счет маркетинга), социальной жизни и т. п.

Этот механизм отличен от народнохозяйственного планирования по своим субъектам, объектам, целям и содержанию: государство как представитель общества – обособленная корпорация; национальная экономика – часть (локус) рынка, производства; общенациональный – корпоративный интерес и т. п. Но он содержательно отличен и от рыночного механизма саморегулирования.

Более того, он отличен и от базовой модели олигополистической конкуренции, ибо включает в себя возможность сознательного воздействия не только на цену, но и на массу других параметров контрагентов, попадающих в «поле зависимости», формируемое корпорацией. Это поле воздействует на содержание, структуру и объем спроса потребителей продукции данной корпорации; объемы, качество, технологии производства ее субпоставщиков (и опять же потребителей); производственные программы фирм, кооперирующихся с данной; стратегии развития входящих в орбиту влияния корпорации структур; динамику, объемы, структуры покупок и продаж; параметры образа жизни конечных потребителей и т. д. Рыночная цена здесь является, таким образом, далеко не единственным и не главным параметром регулирующего воздействия.

Потенциал («силу») для такого регулирующего воздействия корпорация получает отнюдь не только вследствие монополизации определенной части рынка. В современных условиях едва ли не бóльшую роль играют финансовый контроль, контроль за информационными потоками, сращенность с государственным аппаратом разных уровней, личная уния на уровне ключевых собственников, топ-менеджеров, инсайдеров (зачастую это одни и те же физические лица).

В условиях развитых рыночных экономик эти феномены не слишком очевидны (хотя и исследуются в отдельных работах, как правило, не экономических) и по видимости не играют существенной роли. В России создаваемые нашими корпоративными структурами «поля зависимости» брутально акцентированы. Сложившийся в российской экономике механизм локального полицентричного корпоративного регулирования является главным параметром, определяющим аллокацию ресурсов. У нас очень выпукло видно, что решения крупнейших корпоративных структур-производителей формируют потребности (спрос) и структуру производства, а не наоборот, как это предполагает модель свободного рынка.

Из этого, повторим, не следует, что в российской экономике не действуют рыночные механизмы саморегулирования. Из этого следует, что в большей части экономики они играют подчиненную (по отношению к локальному корпоративному регулированию) роль. В результате в постсоветской России спросоограниченная (рыночная) экономика подчинена корпоративно-формируемой[43].

Продолжим. Присущее любой экономике позднего капитализма локальное корпоративное регулирование в России не только более широко распространено, но и развивается преимущественно (но не только) в деформированном виде.

Основные черты этих деформаций состоят в следующем.

Во-первых, в качестве субъекта локального регулирования, как правило, выступает не достигший определенного уровня развития персонифицированный капитал, а «обломок» («обломки») бывшей государственной пирамиды (отсюда доминирование в России сырьевых, военно-промышленных и иных корпораций, выросших на базе «гигантов социалистической индустрии», [бывших] государственных банков и т. п.).

Во-вторых, основой власти этих структур является, соответственно, не столько высококонцентрированный капитал (хотя образование таких капиталов идет очень активно), сколько доступ к тем или иным ресурсам – от монопольного использования природных богатств до близости к ресурсам государства. Отсюда, кстати, ассоциация этого механизма с тем, что экономисты называют «поиском ренты» или «погоней за рентой». Все это позволяет определить такое воздействие как противоречивое соединение корпоративно-капиталистического контроля и вегетативного регулирования, являющегося пережитком «экономики дефицита». Разница лишь в том, что статус «дефицита» ныне все более приобретают доступ к сырью и/или государственные кредитно-финансовые ресурсы, и нынешние наследники советских «толкачей» выбивают (случайная игра слов?) их еще более брутальными методами, нежели их советские предшественники, выбивавшие десятилетия назад дефицитное сырье или оборудование.

В-третьих, в силу такого содержания и под воздействием других методов координации, а также общей атмосферы диффузии институтов методы локального корпоративно-бюрократического регулирования широко используют как добуржуазные механизмы (внеэкономическое подчинение вплоть до прямого применения насилия организованными криминальными группировками), так и механизмы, основанные на сращивании с крайне бюрократизированным и часто теневым государственным регулированием.

Проявления господства отношений локального корпоративного регулирования в российской экономике хорошо известны. Например, в той мере, в какой оно существует, экономика «не поддается» радикальным рыночным реформам (либо саботируют «реформы», либо «убирают» реформаторов). Так, в России под определяющим господством псевдо-государственных и псевдо-частных корпораций находятся система пропорций, динамика цен («ножницы» цен на сельхозпродукцию и ресурсы для ее производства, рабочую силу и потребительские товары), финансы и т. п.

Повторим: это не просто олигополистический рынок; это экономика, регулируемая в определяющей степени нерыночным соперничеством обособленных корпоративно-бюрократических структур – этаких «динозавров» капитализма, под ногами у которых «болтаются» все остальные граждане и которых эти монстры безжалостно топчут, при этом, правда, сами будучи обречены в исторической перспективе (скорее всего, достаточно отдаленной – наша модель, повторим, законсервирована) на вымирание. Столкновением власти этих «динозавров» и их регулирующих воздействий, а не единым центром (как в прошлом) или «невидимой рукой рынка» (которая в трансформационной экономике указывает явно не в ту сторону) определяется реальная система координации в трансформационной экономике кризисного типа.

*   *   *

Крайне специфические формы в постсоветской российской экономике имеет и государственное регулирование.

Последнее вызвано к жизни как имманентными закономерностями позднего капитализма, ибо любая модель последнего предполагает регулируемый рынок, так и сохранением вследствие мощной инерции советской системы некоторых элементов бюрократической планомерности. В результате сформировался своеобразный переходный вариант, интегрирующий, с одной стороны, черты имманентно свойственного позднему капитализму косвенного государственного регулирования и, с другой стороны, элементы директивного централизованного управления, свойственного советской системе и имманентно содержащего пороки бюрократизма, ведомственности, местничества и блата.

В результате в современной России появилась мутация того и другого – активно развивающееся в нашей стране теневое государственное регулирование и/или «ручное» централизованное управление.

В первом случае речь идет о мутации имеющего внешний вид «обычного» для любой модели позднего капитализма, хотя и слаборазвитого, государственного регулирования, которое, однако, осуществляется по преимуществу теневыми методами и является наследником советского «блата». Это регулирование осуществляется либо вне формально установленных институциональных норм, либо с их нарушением. В ряде случаев оно имеет форму коррупции, но иногда ориентировано на позитивную (с точки зрения экономических интересов государства) компенсацию диффузии институтов и разного рода институциональных ловушек, которыми переполнена российская экономика.

Во втором случае речь идет о мутации централизованного директивного управления, ибо широко применяемое в российской экономике «ручное управление» не только по форме очень похоже на действия советских наркомов и партсекретарей, но и по своей политико-экономической природе является разновидностью централизованного воздействия государства на экономику (в виде требований, обязательных для выполнения), не связанного непосредственно с рыночными стимулами для частных агентов экономики. В случае «ручного управления» перед нами прямое подчинение формально независимых агентов.

Однако это не прямое воспроизведение, а мутации советской системы. В отличие от народнохозяйственной планомерности, где директивы государства были экономически укоренены в государственной собственности, в постсоветской российской экономике «ручное управление», осуществляемое президентом, министрами, губернаторами или иными государственными лицами, не имеет оснований в отношениях собственности и носит характер отношений, типичных скорее для системы позднего феодализма, где перераспределение (своеобразная аллокация) ресурсов осуществлялось в значительной степени путем внеэкономического принуждения и базировалось на личной зависимости.

Существенно, что отношения теневого государственного регулирования и «ручного управления» в реальной хозяйственной практике тесно взаимосвязаны, в ряде случаев – интегрированы в рамках единой [отчасти] теневой системы прямого («ручного») государственного управления экономическими процессами и проектами.

Безусловно, общая атмосфера позднефеодальных мутаций позднекапиталистической экономики в большинстве случаев вносит в такое государственное воздействие существенные элементы рыночно-капиталистической заинтересованности (увеличение дохода, собственности) и/или стремлений к укреплению внеэкономической власти (расширение сфер влияния, увеличение зависимости и т. п.) как частных, так и государственных акторов этих отношений.

Теневое государственное регулирование не следует путать с теневым рынком. Это взаимопересекающиеся и на практике интегрированные формы, но теоретически они существенно различны.

Кроме того, следует учитывать, что свойственные СССР тенденции ведомственности и местничества породили мощный сепаратизм, приведший к образованию полицентричной системы локального государственно-бюрократического регулирования на уровне регионов, отраслей и т. п. Бюрократический характер последнего превратился в самодовлеющий, приведя к значимому отрыву управляющих подсистем (разнородных и борющихся друг с другом бюрократических группировок) от интересов экономической системы в целом.

*   *   *

Развертывание постсоветских механизмов аллокации ресурсов неизбежно, в силу описанных выше деформаций товарных отношений и государственного регулирования, имманентно содержащих элементы внеэкономического принуждения и личной зависимости, порождает и, казалось бы, неожиданные для индустриальной экономики на рубеже XXI века добуржуазные способы координации. К их числу относятся уже названные механизмы «поиска ренты»; различные формы насилия, все более широко развивающиеся формы вассалитета (в теневой экономике) и патронажа (в духе позднего феодализма с его иерархией централизованной власти и развивающимся в ее порах рынком), а также натурально-хозяйственные тенденции. Последние проявляются, например, в таких формах, как низкий уровень товарности сельского хозяйства, большая роль производства на приусадебных участках (дачах) и др.

Развитие добуржуазных форм координации порождается факторами, связанными с инверсией социально-экономического времени и трансформационной нестабильностью. В данном случае это, во-первых, инерция и даже высвобождение натурально-хозяйственных связей, ранее «придавленных» централизованным планированием, но ныне не замещенных в должной мере рынком. Во-вторых, шоковые реформы, разрушившие плановые связи, но не везде создавшие рыночные. В образовавшийся вакуум современных форм координации тут же «втянулись» допотопные: советский дефицит товаров в ряде сфер оказался замещен своего рода «дефицитом рынка», и вследствие этого возникли [полу]феодальные формы координации (натуральное хозяйство, бартер, внеэкономическое давление на поставщиков и потребителей). В-третьих, возникающий деформированный рынок сам воспроизводит добуржуазные способы координации. Последние, следовательно, будут тем сильнее, чем в большей мере инерция кризисного развития прежних тенденций и вновь образовавшиеся деформации рынка будут интенсифицироваться попытками проведения новых неолиберальных реформ.

Закономерностью, подтвержденной двадцатью годами развития российской экономики, является обратная традиционно предполагаемой праволиберальными течениями экономической теории связь: чем активнее государство насаждает «свободную конкуренцию», тем в большей степени в стране развиваются (1) отношения локального корпоративного регулирования, а также (2) добуржуазные формы внеэкономического принуждения («поиск ренты», связанная с этим коррупция, криминал и т. п.).

*   *   *

Вследствие этого трансформация в экономике России не может быть однозначно охарактеризована как процесс перехода к рынку. Консервация развития на данном этапе трансформации может привести к тому, что скрытое за формами рынка корпоративно-монополистическое регулирование (дополняемое теневым и/или «ручным» государственным регулированием, а также добуржуазными способами координации) останется основным детерминантом способа координации (аллокации ресурсов).

Продолжим наше исследование, обратившись к системе отношений присвоения и отчуждения в отношениях собственника средств производства и работника (к т. н. «основному производственному отношению»).

2.2. Специфика производственных отношений российской экономики: отчуждение/присвоение и собственность

Исследование этого блока производственных отношений начнем с анализа лежащих в основе всех форм собственности, характерных для России, отношений присвоения и отчуждения, пронизывающих практически все уровни экономики.

Конкретные формы этих отношений нами будут раскрыты ниже, а начнем мы с выделения основных специфических черт их содержания.

Итак, российская экономическая система основывается на следующем контрапункте отношений, посредством которых осуществляется отчуждение от трудящихся и присвоение корпоративно-бюрократической номенклатурой большей части общественного богатства[44].

Первый блокотношений присвоения и отчуждения – система основанных на личной зависимости добуржуазных форм, встроенных в отношения позднего капитализма периферийного типа. Они служат основой извлечения типичного для добуржуазных систем дохода – особого вида ренты, источником которой является та или иная форма внеэкономического принуждения.

Для постсоветской экономики наиболее типичными формами таких отношений являются, во-первых, административное соподчинение и контроль (как на макро-уровне – «ручное теневое управление», так и внутри корпораций), используемые для присвоения теневых привилегий, льгот и доходов; отчасти этот феномен отражается понятием «административная рента».

Во-вторых, в постсоветской экономике широко практикуется «огораживание» частными или псевдогосударственными структурами части природных ресурсов, федерального и местных бюджетов, научного, образовательного и культурного потенциала страны и т. п., что позволяет субъектам этого принуждения присваивать часть принадлежащей гражданам природной и интеллектуальной ренты.

В-третьих, для этого блока характерны отношения прямого внеэкономического принуждения во всем многообразии его подвидов: от т. н. «вассалитета» в системе государственного и корпоративного управления до полурабской зависимости части работников от корпораций и более мелких структур[45]. Последние лежат в основе присвоения ренты, которую можно было бы назвать «рентой насилия», подразумевая под этим прямое отторжение богатства в формах, напоминающих оброк и феодальных грабеж соседа одновременно.

Перечень можно продолжить…

Эти реверсивно возникшие отношения, как мы уже отметили, встроены в систему присвоения, характерную для позднего капитализма периферийного типа. Это второй и господствующий блок отношений отчуждения/присвоения, типичных для российской экономической системы. Последний практически во всех своих проявлениях характеризуется сложным переплетением форм капиталистических отношений и переходных форм.

Во-первых, для российской экономики характерно широкое использование ранне-капиталистических форм отчуждения и присвоения, основанных на ручном труде и извлечении абсолютной прибавочной стоимости, получаемой, как известно, за счет удлинения рабочего дня и интенсификации труда. Эти отношения распространены преимущественно в торговле и сервисе (в этих сферах занято 16.1 млн. чел., что составляет 23.6% занятых в экономике), а также строительстве (5.6 млн. чел., 8.3%) и сельском хозяйстве (6.6 млн. чел. или 9.7%)[46]. Для данных сфер типично сращивание этих отношений с отношениями внеэкономического принуждения.

Во-вторых, сердцевиной российской системы отношений отчуждения/присвоения является массовое использование классических (типичных для развитых стран Европы и США XIX [NB!] века) форм капиталистической эксплуатации наемных рабочих, занятых индустриальным (по своей технологической природе) трудом и потому реально подчиненных капиталу[47]. Подчеркнем, что эта эксплуатация осуществляется не только в отраслях материального производства, но и в сфере обслуживания, где работник также является частичным и выступает придатком той или иной системы машин. Для этой части российской экономики характерны минимальные права работников, их низкая социальная защищенность, отсутствие развитых форм самоорганизации и т. п.

Описанные выше отношения формального и реального подчинения труда капиталу воспроизводятся в XXI веке в весьма специфических формах, что связано как с наличием охарактеризованных выше иных форм отчуждения (внеэкономическое принуждение, пережитки советского патернализма), так и с общей изменившейся обстановкой в экономике. Последнее касается, с одной стороны, «излишней» (с точки зрения потребностей [до]индустриального капитализма) образованности и культурности большинства работников России, инерции ценностей личностного развития и т. п.[48], создающих немалые противоречия на пути развития полупериферийного типа капитализма. С другой стороны, Россия включена в глобальную капиталистическую систему, что порождает императивы «общества потребления» и стимулирует развитие пусть полупериферийного, но капитализма.

В-третьих, специфику российской модели позднего капитализма полупериферийного типа составляет, как мы уже отмечали выше, господство отношений корпоративно-бюрократического отчуждения/присвоения. Они основаны на присвоении корпоративно-государственной номенклатурой (т. н. «инсайдерами») ключевых прав собственности господствующих в России экономических агентов – государственных и частных корпораций (по преимуществу сырьевых и финансовых).

В обоих случаях (и частные, и государственные корпорации) названный слой перераспределяет в свою пользу часть:

(1) прав и дохода собственников (доверительное управление в сочетании с заниженными дивидендами);

(2) заработной платы рядовых работников (занижение дохода работников – общеизвестный факт; чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть на разрыв в оплате работников фирмы и ее топ-менеджеров, который в России в десятки раз выше, чем в Западной Европе, Японии и даже США);

(3) дохода государства (укрытие от уплаты налогов; паразитическое использование общенародных ресурсов);

(4) основного капитала (присваиваемая «инсайдерами» часть амортизации) и иных ресурсов корпорации (отсюда низкий уровень инвестиционной активности, медленное обновление основных фондов, контракты, осуществляемые топ-менеджерами в ряде случаев в ущерб «своей» корпорации и т. п.).

Итогом этой системы отношений отчуждения/присвоения является присвоение корпоративно-бюрократической номенклатурой того, что можно назвать «инсайдерской рентой»[49].

Как легко понять, эти отношения оказываются не только хорошо совместимы с формами докапиталистической (основанной на личной зависимости), раннекапиталистической (основанной на формальном подчинении труда капиталу) и классически-капиталистической (основанной на реальном подчинении труда капиталу) эксплуатации, но и вызывают все эти три феномена к жизни «ежедневно, ежечасно и в массовом масштабе»[50].

В свою очередь, столь же очевидно, что эти отношения крайне трудно совместить с развитыми формами социализации позднего капитализма, предполагающими высокий уровень самоорганизации и широкие экономические права граждан и работников, развитую социальную ответственность бизнеса и частного собственника[51], контроль гражданского общества за бизнесом и государством, прозрачность деятельности акторов и т. п.

Третий блок отношений отчуждения/присвоения, типичных для современной России, – мутации многообразных форм социализации, характерных для советской экономики. Подчеркнем: в России бóльшая часть форм социализации экономики (частично бесплатные для пользователя образование, здравоохранение и т. п.) выросла не из активной социально-творческой деятельности граждан и их организаций (профсоюзов, образовательных и правозащитных движений, социал-демократических и коммунистических партий), а из советской патерналистской модели. В результате этот блок отношений присвоения постепенно деградирует, опускаясь даже ниже уровня, типичного для стран полупериферии. В России отсутствует прогрессивная шкала подоходного налога, доля расходов на образование, культуру, здравоохранение и т. п. вдвое ниже, чем, в развитых странах, у нас несоизмеримо слабее, чем в той же Латинской Америке, местное самоуправление, профсоюзы и другие институты гражданского общества.

Все это делает весьма вероятным дальнейшую десоциализацию российской экономики и ее реверсивную инволюцию к моделям, типичным для капитализма 100-летней давности[52].

*   *   *

Приведенные выше характеристики типичны прежде всего для крупных корпоративных структур, доминирующих в российской экономике. Но специфика нашей системы состоит в том, что так называемый малый и средний бизнес в огромной степени несет на себе печать тех же отношений присвоения/отчуждения, которые определяют содержание кланово-корпоративной собственности. Для этого сектора экономики в большей степени характерна классически-капиталистическая форма отношений присвоения и отчуждения, стимулирующая развитие производства (в случае капиталистических предприятий реального сектора). Однако и на этих, в основе своей классически-капиталистических, предприятиях присутствует все та же смесь отношений внеэкономического принуждения (особенно жесткого на предприятиях с большой долей ручного труда, в малых и средних городах России, на селе, в сферах, где широко используется труд мигрантов) с отношениями формального и реального (на предприятиях с индустриальными технологиями, в том числе в сферах торговли и сервиса) подчинения труда капиталу. Здесь в еще большей мере, чем в корпоративном секторе, слабо развиты или отсутствуют отношения самоорганизации трудящихся, а социальное партнерство в большинстве случаев не упоминается даже как лозунг. Здесь также непомерно высока дифференциация личных доходов хозяев и рядовых работников (по опыту ЕС и США, для малых и средних предприятий она не должна превышать 4–6 раз; в России она составляет десятки раз) и т. д.

Такова на принципиальном уровне система отношения присвоения/отчуждения, составляющая экономическую основу отношений собственности в российской экономике.

*   *   *

Сказанное позволяет по-разному взглянуть на соотношение отношений отчуждения/присвоения (собственности), типичных для России и для развитых стран. Конечно же, сравнение нарисованной выше далеко не приятной картины с американским учебником, описывающим современную рыночную экономику, даст однозначный результат: общими являются только некоторые внешние признаки. Однако анализ реальных социально-экономических отношений[53] (в частности, внутрикорпоративных отношений, отношений в области использования труда рабочих на аутсорсинге и труда иммигрантов) и такие (сомнительные с точки зрения академических стандартов) источники, как художественная литература и кинематограф, описывающие реальные, а не номинально-декретируемые отношения и распределение власти, показывают, что сходство все же есть. Только это сходство сродни соотношению не портрета и оригинала, а реального феномена и карикатуры на него: последняя гротескно преувеличивает, выпячивает все пороки оригинала…

Вернемся к российским реалиям и посмотрим на то, как осуществляется механизм воспроизводства тех экономических отношений, о которых мы писали выше.

2.3. Специфика производственных отношений российской экономики: воспроизводство

Выше мы показали далеко не самые позитивные результаты макроэкономической динамики нашей страны последних 20 лет.

Что же является причиной такой ситуации?

Политико-экономический ответ на этот вопрос авторами уже был дан: сложившаяся в России система производственных отношений и, как следствие, экономико-политической власти.

Здесь действует следующая устойчивая воспроизводственная ловушка.

Исходный пункт этой «ловушки» на уровне материально-технических предпосылок характеризуется тем, что ключевые ресурсы развития (относительно качественное оборудование и рабочая сила, дорогостоящие экспортные товары, относительно современные и работоспособные институты управления и т. п.) сосредоточены в сырьевых секторах и узком круге производств, связанных с ними или же паразитирующих на государственном бюджете (часть строительства, престижные программы типа Олимпиады или Сколково и т. п.). Остальные сферы отстали от мирового уровня на 2–3 поколения основных фондов или вообще развалены (как, например, авиапром). Наука, образование, культура и т. п. сферы формирования креативных ресурсов развития испытывают чудовищный финансовый голод и находятся в тисках «институциональных ловушек».

На уровне производственных отношений основными механизмами регулирования экономики являются, как мы писали выше, локальное корпоративное и теневое государственное регулирование плюс «бизнес по понятиям». Основные каналы присвоения/использования прибавочного продукта и права собственности находятся в руках корпоративно-бюрократической номенклатуры.

В обществе предельно (для стран с таким уровнем развития, как Россия) велика реальная социальная дифференциация, но при этом (вопреки неоклассическим догмам) низок потенциал социально-экономической пассионарности (употребим термин, активно использовавшийся столь любимым нашей «элитной» интеллигенцией Гумилевым).

Какой же тип воспроизводства может и должна продуцировать данная система производительных сил и производственных отношений?

Персонифицирующий ее основное производственное отношение господствующий экономико-политический слой – корпоративно-бюрократическая номенклатура – объективно[54]заинтересован прежде всего в воспроизводстве (в идеале – расширенном) своей экономико-политической власти. Как именно может осуществляться такое воспроизводство? Путем сохранения и развития названных в предыдущих подразделах способов координации и присвоения. Эти методы (теневое государственное регулирование, корпоративно-бюрократическая эксплуатация всех ресурсов корпорации инсайдерами и т. п.) совместимы лишь с экстенсивным типом воспроизводства.

Причины понятны. Названная система экономико-политической власти порождает, во-первых, высокие транзакционные издержки, связанные, в частности, с бюрократизацией управления, расходами на внеэкономическое принуждение, неэффективностью системы управления и контроля и т. п. Более того, эти расходы должны расти по мере укрепления власти данной системы, причем опережающими темпами. Этот пункт столь очевиден, что не требует комментариев.

Во-вторых, она инициирует у правящей «элиты» объективную необходимость[55] постоянно увеличивать расходы на престижное (статусное) [пере]потребление, что обусловлено спецификой отношений поддержания (укрепления) своего положения. Это атрибут корпоративно-бюрократической номенклатуры, для всех уровней которой характерна система «идентификаторов» власти.

Последняя измеряется – подчеркнем – не только объемом капитала, но и сложной системой параметров, интегрирующих (1) собственно капитал, (2) меру его сращенности с государственной властью и (3) потенциал внеэкономического принуждения (поскольку криминальный жаргон проникает уже и в научный язык, мы по аналогии с введенным ранее и не нами понятием «бизнес по понятиям» можем назвать этот параметр «мерой крутизны»).

Соответственно, определенный стиль и объем статусного потребления является одним из основных внешних свидетельств меры «крутизны» (экономико-политической власти) того или иного частно- (или/и государственно-) корпоративного клана. Эта система развертывается на всех уровнях: от необходимости покупать в кредит непомерно дорогую автомашину для ме-е-елкого служащего большо-о-ой корпорации до самых длинных в мире яхт российских олигархов и безумных расходов на Олимпиаду в Сочи, призванных послужить статусным свидетельством «крутизны» корпоративно-бюрократической номенклатуры страны в целом.

В-третьих, названная система власти порождает высокий уровень социальной дифференциации вкупе с интенциями к социальному паразитизму и ростом деклассированных слоев населения. Описанное выше многомерное и потому предельно жесткое отчуждение практически всех категорий работников от труда и его результатов порождает низкий уровень заинтересованности работников в повышении эффективности своей деятельности, не говоря уже об инновациях[56]. Господство сырьевого корпоративного бизнеса, сращенного с государственной номенклатурой, снижает активность мелкого и среднего бизнеса не только в сфере инноваций, но и вообще в сколько-нибудь значимых средне- и долгосрочных производственных проектах. Бюрократический характер государства и его отчужденность от гражданского общества инициирует преимущественно неэффективные, но «статусно значимые» направления расходования бюджетных средств на всех уровнях.

В условиях высокой и постоянно растущей (вследствие все тех же причин, лежащих на уровне основного производственного отношения системы: многомерного отчуждения) социальной дифференциации отчужденное от общества государство должно обеспечивать относительно стабильное существование беднейших слоев населения, сохраняя значимые социальные резервы.

Но нацеленность социальной политики на патернализм и потому пассивно-конформистское поведение населения вкупе с бюрократически-неэффективной системой расходования бюджетных средств на поддержание стабильности, а не на развитие усиливают экстенсивность воспроизводства. Здесь воспроизводится двоякая связь, основанная на отчуждении граждан от государства и государства от граждан. Государство не доверяет ни гражданам, ни бизнесу и потому боится инвестировать в развитие (и человека, и производства), держа «про запас» тот или иной аналог стабилизационного фонда. В свою очередь, граждане и бизнес не доверяют ни государству, ни самим себе и потому не согласятся на радикальное увеличение расходов государства на развитие за счет сокращения текущих расходов (на зарплаты работников бюджетного сектора, пенсии и т. п.). Это проявляется, в частности, в нежелании капитала осуществлять поддержку долгосрочных общегосударственных программ и едва ли не большинства населения – вкладывать государственные и личные ресурсы в долгосрочные, с отдачей через 10–20 лет, программы развития фундаментальной науки, освоения космоса, прогресса образования, здравоохранения, культуры, социальной сферы.

Отсюда, в-четвертых, типичная для российской системы относительно низкая доля расходов на накопление, которые к тому же идут и в частном, и в государственном секторах преимущественно не на цели развития, а на краткосрочное увеличение «крутизны» разных слоев корпоративно-бюрократической номенклатуры и обогащение обслуживающих ее групп. Примерами таких расходов, кроме названных выше амбициозно-неэффективных проектов, могут служить продолжающиеся инвестиции в строительство нефте- и газо-проводов, массовое строительство в России сборочных и т. п. производств, бурный рост торговли и других сфер транзакционного сектора и т. д.

Так складывается триединая (работник + бизнес + государство) незаинтересованность основных акторов российской экономики в отказе от экстенсивного типа воспроизводства.

Результаты такого типа воспроизводства очевидны. На технико-производственном уровне – небыстрый экстенсивный рост, перемежающийся кризисами и стагнациями при сохранении преимущественно сырьевой ориентации экономики вкупе с расширением сфер экономики, типичных для периферийного капитализма. К последним относятся сырьевые и вторичные (сборка и т. п.) отрасли материального производства, плюс торговля и услуги, плюс образование и культура, ориентированные на обслуживание такой экономики и нужд периферийного (т. е. высокодифференцированного, но при этом в большинстве своем отстало-бедного) «общества потребления», плюс сохранение слабой, патерналистки-ориентированной социальной сферы. Возможным исключением может быть только военно-промышленный комплекс, о причинах укрепления которого – чуть ниже.

На социально-экономическом уровне – сохраняющийся тренд углубления реальной социальной дифференциации, а также продолжающееся упрочение власти корпоративно-бюрократической номенклатуры, переходящее в новую фазу.

Первый тренд иллюстрируется ростом низкооплачиваемой занятости (увеличившейся за годы реформ почти в 4 раза, до 12.5% в 2010 г.), неравенства в распределении доходов работников (коэффициент Джини в 2010 г. достиг 0.413), масштабов бедности (нуждающиеся слои населения за 20 лет выросли в 90 раз и составили 17.4%), социальной незащищенности и т. д.[57].

Новая фаза укрепления власти номенклатуры знаменуется тенденцией к консолидации этой – немало окрепшей за последние 10–15 лет – экономико-политической силы, что отражается, в частности, в попытках реанимировать военно-промышленный комплекс России, создающий видимость роста «крутизны» высших слоев номенклатуры. Следствием реализации этой попытки могут быть как некоторые позитивные изменения (частичное восстановление промышленности, инженерного образования, некоторых отраслей науки), так и негативные процессы (консервация бедности, низкого уровня социальной защищенности, проблем в образовании и культуре). Да и в целом развитие за счет усиления ВПК – это один из самых неэффективных вариантов продвижения к инновационному типу воспроизводства: главным результатом является создание средств разрушения человека, природы, общества, а гражданское производство и наука если и прогрессируют, то только как побочный эффект и потому крайне однобоко. Впрочем, вероятность стратегически последовательного осуществления курса на прогресс ВПК и эффективного использования выделенных ему средств остается невысокой. Авторы сугубо не уверены, что (1) станет реальностью консолидация номенклатуры вокруг именно этой программы и, главное, что (2) этот слой, по определению отягощенный грузом межкапиталистических противоречий и крайне бюрократизированный, сможет что-то сделать не «как всегда».

Так складывается процесс экстенсивной э/инволюции, который устойчиво воспроизводит сырьевую ориентацию экономики, отторжение инноваций и все те технико-экономические и социально-экономические основания, на которых базируется власть корпоративно-бюрократической номенклатуры.

Порочный круг экстенсивного воспроизводства специфических для постсоветской России деформаций производительных сил и производственных отношений позднего капитализма полупериферийного типа и порождаемых им добуржуазных и иных «инклюзов» замыкается и генерирует основания для нового витка эскалации власти акторов, заинтересованных в лучшем случае – в экстенсивном расширении сложившейся ситуации, в худшем – в ее консервации[58].

Существенно, что в этом «верхи» оказываются солидарны с большей частью «низов», для которых закрытость социальных лифтов, характерная для такой социально-экономической системы, делает доминирующим интересом «отсутствие перемен». Так, по итогам проводившегося Институтом социологии РАН в 2013 г. общероссийского социологического исследования «Бедность и неравенство в современной России: 10 лет спустя», нуждающиеся, коих порядка 34%, не стремятся изменить ситуацию, а хотят «стабильности» (так сказали 71% опрошенных). Вместе с тем «снижение общественно-политической активности характеризует не только бедных, но и представителей благополучных слоев населения»[59].

*   *   *

Суммируем основные положения нашего видения специфики экономической системы постсоветской России. Эта спецификаопределяется (1) кризисом советской экономической системы, приведшим вследствие (2) неадекватной для постсоветских условий и исторически реверсивной модели его разрешения в 1990-х (т. н. «шоковая терапия») к (3) мутации позднего капитализма полупериферийного типа, воспроизводящей вследствие этих мутаций (4) многие негативные черты советской экономической системы и (5) порождающей реверсивный процесс регенерации добуржуазных отношений.

Собственно, сама эта мутация есть не что иное, как результат выигрыша в борьбе за экономико-политическую власть в России олигархических групп, паразитирующих на национальном богатстве страны и сращенных с отчужденным от общества государственным аппаратом; порожденная этим модель экстенсивного, базирующегося на сырьевой зависимости воспроизводства адекватна для консервации власти названных акторов.

Закономерным следствием реализации такой модели является слабость институциональной системы: диффузия институтов (в частности, низкий уровень спецификации и защиты прав собственности, защиты контрактов и т. п.); наличие многочисленных «институциональных ловушек» (в том числе ситуаций, когда реформирование неэффективных или социально реакционных институтов требует затрат, превышающих возможный позитивный эффект реформ, или сталкивается с непреодолимым сопротивлением какой-либо из экономико-политических «элит»); господство неформальных «правил игры» и т. п.

3. Несколько слов о сценариях будущего (вместо заключения)

Какими же могут быть сценарии будущей э/инволюции (развития? коллапса?) нашей экономической системы?

Мы не хотим в этом тексте уделять сколько-нибудь значительное внимание доказательству того, что сценарий преодоления главного встроенного порока нашей экономики – власти корпоративно-бюрократической номенклатуры – на пути перехода к т. н. «свободной (возможный вариант – минимально регулируемой) рыночной экономике», основанной на «настоящей» частной собственности, иллюзорен. Упомянем лишь два аргумента.

Первый: эта теоретическая модель есть не более чем ностальгия по романтической поре капитализма, миновавшей уже столетия назад. Капитализм уже немолод, предельно циничен и жесток к тем, кто оказался на периферии.

Второй: именно попытка создать в России «свободную рыночную экономику» привела к власти в стране олигархов и бюрократию и к иному результату, как мы и предсказывали еще в последние годы существования СССР, привести не могла. Зачем же второй раз наступать на те же самые грабли? Конечно «попытка не пытка», но только не в условиях нашей страны.

Есть ли альтернативные силы в российской экономической системе, объективно не заинтересованные ни в попытке реализовать утопию «свободного рынка», ни в консервации существующей системы? Есть ли социально-экономические основания перехода к интенсивному типу воспроизводства, нацеленному как минимум на реиндустриализацию, как максимум – на обеспечение приоритетного развития креатосферы?

Есть, хотя они и слабы, ибо в российской системе производительных сил и производственных отношений слабо развиты формирующие эти экономико-политические интересы основания.

Рассмотрим эту проблему несколько подробнее.

Основой для альтернативы-минимум, т. е. перехода к интенсивному типу развития с ориентацией на восстановление промышленной системы (близкого к советскому типа), отвечающей стандартам 4-го и 5-го технологических укладов, могли бы служить частнокапиталистические (в области несырьевого реального сектора гражданского назначения) и государственные (в сырьевых отраслях, энергетике, инфраструктуре, ВПК) предприятия при условии формирования в России экономической системы, свойственной для полупериферийного капитализма, правящий экономико-политический класс которой последовательно реализует долгосрочную стратегию догоняющего развития.

Часть российского капитала (преимущественно несырьевой реальный сектор) и работников, а также некоторые слои бюрократии (преимущественно слабокоррумпированная часть силовых структур и руководители дотационных регионов) уже не первый год частично реализуют этот тренд. В России возникла и функционирует система капиталистических предприятий реального несырьевого сектора, отчасти реализующих модель интенсивного капиталистического воспроизводства. Они включены в систему производственных отношений, где производительный капитал может осуществлять накопление преимущественно за счет интенсивного развития (ибо доступа к сырью и бюджету у них нет) и потому заинтересован в воспроизводстве класса квалифицированных наемных работников и активной промышленной политике государства, нацеленной на снятие локального корпоративного регулирования экономики, ибо иначе он не победит в конкуренции с сырьевыми и т. п. корпоративными структурами.

Эту линию тактически заинтересованы поддержать некоторые слои жителей моногородов и средних промышленных городов России, отчасти – деревни: развитие такого капитала несколько улучшит их экономическое положение, хотя качественных изменений при этом в положении трудящихся не произойдет, только несколько упорядочится система отношений эксплуатации.

Для работников социальной сферы и креатосферы этот курс может также принести некоторые позитивные сдвиги, но только при условии радикальной дебюрократизации государственного аппарата, т. е. в случае, если курс на модернизацию будет осуществлять демократическое государство, опирающееся на сильное гражданское общество. Последнее маловероятно, ибо «патриотический» капитал в этом мало заинтересован: сколько-нибудь реальная демократия приведет к усилению социал-реформистских и антикапиталистических сил и заставит капитал как минимум существенно делиться с гражданами правами собственности (сильные профсоюзы, участие работников в управлении, требование прозрачности и социальной ответственности бизнеса) и доходами (высокая прогрессия подоходного налога и т. п.). На стадии борьбы с корпоративно-бюрократической номенклатурой капитал реального сектора готов поддерживать эти требования с целью консолидации оппозиции, но в случае успеха, скорее всего, откажется от этих интенций.

Названные слои, объективно заинтересованные в такой стратегии, достаточно активно выступают за ее реализацию. Примером этого стал уже упоминавшийся нами Московский экономический форум, прошедший в МГУ в марте 2013 года и собравший более 1000 представителей этих общественных сил и отстаивающих эти позиции интеллектуалов.

На наш взгляд, однако, воплощение этой линии в жизнь, во-первых, остается маловероятным (главным образом из-за традиционной политической осторожности российского производительного капитала, с одной стороны, и слабой заинтересованности в этом большинства граждан, которые если что и получат, то незначительные тактические выигрыши, – с другой). Во-вторых, эта стратегия в целом уже устарела: к промышленному государственно-регулируемому капитализму Россия опоздала. Данный курс был относительно прогрессивен (да и то лишь при условии сильной социальной составляющей по образцу «шведской модели») в середине ХХ века. В начале XXI столетия он, как мы уже сказали, не слишком реален и в лучшем случае приведет Россию в группу стран «цивилизованного» полупериферийного капитализма.

Возможны и принципиально иные альтернативы, в которых заинтересованы иные социально-экономические силы, но об этом мы уже писали ранее в нашем журнале, представляя разрабатываемую авторами на протяжении, опять же, более чем 20 лет Стратегию опережающего развития «Экономика для человека»[60].