Нивалс Б. – д.ф.н., профессор МПГУ

Больше двадцати лет прошло с тех пор, как исчез с политической карты мира Советский Союз. Однако дискуссия о его природе и причинах падения не прекращается. Новым подтверждением этому стала недавно вышедшая книга ряда отечественных и зарубежных авторов «СССР. Незавершенный проект» под редакцией профессора МГУ Александра Бузгалина и московского руководителя фонда Розы Люксембург Петера Линке[1].

В этой книге, насчитывающей более пятисот страниц, фактически представлено большинство точек зрения на историю и природу советского общества, которые на сегодня имеются среди левых ученых и публицистов, начиная от отрицания социалистической природы Советского Союза и кончая апологией и отождествлением реального социализма со сталинизмом. Такая полярность мнений, зафиксированная, в частности, А. Бузгалиным в главе «Как изучать СССР»[2], заставляет думать, что исследование специфики природы и истории СССР должно продолжаться: большое видится на расстоянии. И дело здесь не только в познании истины, которая бывает «одна на всех», но и в потребностях современной практики левого движения, нуждающегося в объективной оценке первого длительного исторического опыта создания социализма в отдельно взятой стране. Изучение этого опыта, его достижений и трагических ошибок особенно необходимо тем странам и народам, которые избрали для себя путь социалистического строительства.

Несмотря на некоторые пессимистические пророчества о «конце истории», человечество продолжает идти вперед. Предсказанное Марксом появление в будущем единого, свободного и справедливого общества сегодня подтверждается многими прогрессивными явлениями. В частности, об этом говорят: укрепление и развитие ряда социалистических стран, усиление борьбы трудящихся за свои экономические, социальные и политические права в развитых и развивающихся странах, рост науки и появление новейших информационных и коммуникационных технологий, сближающих и объединяющих людей, возрастание роли творческой деятельности человека и гражданского общества в мире.

Наряду с этим возникли новые угрозы человечеству, связанные с ростом финансовых и военных авантюр современного монополистического капитала, акциями мирового терроризма и расширением этнических конфликтов, загрязнением окружающей среды, проникновением в сознание людей сугубо потребительских идеалов и низкопробной массовой культуры, принижающих человека и способствующих росту его эгоистических интересов и извращенных потребностей. В этой связи ясно одно: становление нового свободного, справедливого и гуманного общества в современном мире идет более драматично и противоречиво, чем в прошлом. Такова специфика глобального исторического процесса в ХХI веке. Она, конечно, требует от марксистской мысли более глубокого и творческого подхода к новым общественным явлениям и существующим социальным противоречиям.

Некоторые марксисты считают, что «в конце ХХ века» социализм практически и теоретически «проиграл капитализму», неолиберализму и постмодернизму[3]. На мой взгляд, это не совсем так, а точнее, совсем не так. Несмотря на поражение «реального социализма» в СССР и ряде восточноевропейских стран, продолжают развиваться в социалистическом направлении Китай, Вьетнам, Куба, отдельные страны Латинской Америки, опровергающие своим опытом известную либеральную идею о «смерти социализма». Продолжается и теоретическое осмысление исторического опыта бывших стран «реального социализма», в том числе Советского Союза, о чем убедительно свидетельствует и рассматриваемая книга. Тем не менее, такое осмысление идет не просто: мешают накопившиеся в марксистской науке многочисленные догмы, препятствующие выяснению исторической истины и воссозданию на этой основе действенной теории социализма ХХI века.

С чем это связано? На мой взгляд, дело в том, что после смерти Ленина официозная марксистская наука, испытав на себе тотальное влияние сталинизма, оказалась не в состоянии глубоко понять и оценить принципиальную новизну и противоречивость становления советского общества в первой и второй половине ХХ века. После научного прорыва, связанного с разработкой теории НЭПа и новаторских идей последних работ Ленина, показавших реальный путь создания социализма в России, официальный марксизм в СССР претерпел существенные изменения – не в лучшую сторону.

Он, за редким исключением, перестал быть объективным диалектико-материалистическим методом анализа реальной действительности, превратившись в разновидность консервативной идеологии, скрывающей реальное положение вещей в стране и часто выдающей должное за сущее. Таковой, в частности, стала сталинистская идеология, заменившая собою творческий марксизм Ленина. Напомню, что в рамках этой идеологии советским людям постоянно внушалась мысль о неуклонном движении СССР «от победы к победе». И это говорилось тогда, когда страна фактически в мирных условиях испытала на себе повторение политики «военного коммунизма», когда в ходе сплошной и насильственной коллективизации произошла стагнация сельского хозяйства, приведшая к голоду миллионов людей, когда из-за волюнтаристского подхода к планированию были провалены важнейшие плановые задания первых пятилеток по экономическому развитию страны.

Не менее негативными были последствия идеологии и политики Сталина на международной арене. Так, его рекомендации китайским коммунистам идти на тесный союз с партией Гоминдан в 20-е годы привели в итоге к разоружению и расстрелу рабочих и коммунистов в Шанхае, Кантоне и других городах Китая. Аналогичные рекомендации он давал Коминтерну и коммунистам Англии в ходе всеобщей забастовки 1926 года. Как известно, она потерпела поражение благодаря предательству руководства английских профсоюзов, пошедших за спиной рабочих на сговор с капиталом. По сути дела, ту же линию ориентации коммунистов на сотрудничество с «партией власти» Сталин проводил и во время гражданской войны в Испании в 30-е гг. Осуществляя эту линию, он прибегал к репрессиям против членов революционных интербригад, созданных по инициативе независимой от Кремля Рабочей партии маркси́стского единения (ПОУМ), что в конечном счете облегчило победу Франко.

Игнорирование Сталиным интернациональной сути марксизма привело в итоге к ликвидации Коминтерна, а вульгарное понимание теории социализма и диалектики породило такие взаимоисключающие теоретические выводы, как «неизбежность обострения классовой борьбы по мере строительства социализма», с одной стороны, и «полное исчезновение антагонистических классов» в СССР, с другой. К тому же типу «теоретических выводов» следует отнести и более поздние оценки и положения КПСС о «полной и окончательной победе социализма в СССР», о создании к 1980 году «материально-технической базы коммунизма», о «развитом социализме» и т. д. Напомню, что все это говорилось о стране, в которой физический труд составлял в промышленности 50%, а в сельском хозяйстве 70%, при сохранении отставания СССР от развитых капиталистических стран в сфере экономики, быта и уровня жизни основной массы трудящихся.

К сожалению, в рассматриваемой книге качественные изменения политики и идеологии СССР после смерти Ленина почти не анализируются, что является, на мой взгляд, ее определенным упущением. Авторы книги, за редким исключением (см: небольшую статью Даниэля Гайдо) прошли мимо работ лидеров «левой» и «правой» оппозиций в СССР, идей, содержащихся в «Платформе» М. Рютина и непосредственно связанных с характеристикой Сталина и его режима власти. Не представлен в книге и анализ трудов известных марксистов (М. Джиласа, Т. Клиффа, Э. Манделя и др.), писавших по проблемам, касающимся социальной сущности СССР в послесталинский период.

Особенно вызывают возражения, на мой взгляд, суждения тех авторов книги, которые, стремясь понять и объяснить природу СССР, некритически повторяют аргументы концепции тоталитарной природы советской власти и ее истории, начиная с Октябрьской революции 1917 года. Так, автор главы «К вопросу о советском социализме» канадский профессор Пареш Чаттопадхъяй пытается доказать, что Октябрьскую революцию не следует считать успешной «пролетарской революцией», а власть большевиков подлинно «рабочей властью», поскольку она якобы никогда не опиралась на самих рабочих. «В октябре 1917 года», – пишет он, – «судьба более 170 миллионов человек была решена несколькими людьми, не относившимися к пролетариату, далекими от реальных процессов производства, не подлежавшими при этом свободным выборам (и, соответственно, отзыву) со стороны трудового народа»[4]. И это говорится о большевиках и Ленине, которые считали, что социальные революции всегда творят широкие массы и что рабочие могут осуществить успешную революцию только в союзе с крестьянством, составляющим абсолютное большинство российского народа.

Весьма характерно, что свои оценки Октябрьской революции Чаттопадхъяй никакими фактами не подтверждает, если не считать за такой «факт» приведенную им фразу Ленина о том, что вооруженное восстание не следует привязывать ко времени проведения съезда Советов. Что же касается понимания социальной природы советского общества, то данный автор оценивает ее, также опираясь только на догматически понятые им отдельные цитаты из произведений Маркса, говорящие в основном о нетоварной природе социализма. При этом он никак не может допустить, что «в эпоху социализма», пусть даже на ее «низшей фазе», можно видеть бытие таких категорий, как «товар», «рынок», «деньги» и т. д.[5] Думаю, при таком подходе к пониманию социализма Ленин с его теорией НЭПа и известной работой «О значении золота…»[6] оказывается просто вне марксизма.

Используя в своем исследовании в основном метод цитирования Маркса, а не его подход, например, к опыту Парижской Коммуны, профессор Чаттопадхъяй в итоге отказывается признать в СССР не только существование какой либо социалистической тенденции, но даже минимальных ростков или зародышей социализма. На мой взгляд, подобные выводы можно было бы получить еще до написания исследования, ибо его априорный метод цитирования не нуждается в знании реальной истории. Так, если заранее вложить в понятие «социализм» сугубо идеальные черты, присущие коммунизму будущего, включая сюда отсутствие капиталистического окружения, государства, классов, денег, рынка, и т. д., то, конечно, такого общества не было и не могло быть в советской стране сразу после революции. Тем не менее, реальное движение к социализму началось уже тогда, и его можно увидеть в самых первых шагах революции и политики советской власти.

К сожалению, сугубо априорный подход к пониманию природы советского общества используют и некоторые другие авторы рассматриваемой книги, доказывающие, например, невозможность создания социализма в советской стране по причине ее якобы абсолютной технической и экономической отсталости по сравнению с развитыми капиталистическими странами. При этом они совершенно упускают из виду реальное преодоление этой отсталости, которое было осуществлено советским народом, причем в сжатые исторические сроки. Победа СССР в войне с фашистской Германией, поставившей на службу себе материально-технические ресурсы Европы, подтверждает этот исторический факт особенно наглядно.

В то же время, говоря о социально-экономической природе СССР, следует учитывать, что в нем многие годы сохранялась многоукладность, без которой невозможно понять противоречивую природу советского общества как становящегося рабочего или социалистического государства. Наличие в нем пяти укладов (патриархального, мелкобуржуазного, буржуазного, госкапиталистического и социалистического) объективно делало это общество переходным на ближайшую и отдаленную историческую перспективу. Ленин не случайно ставил успех такого перехода от решения главного политического вопроса КТО КОГО: социализм или капитализм? А это означало, что до полной победы социализма, а тем более – коммунизма было далеко, особенно если учесть, что мировая революция явно запаздывала[7]. Но это не означало, что к социализму нельзя было двигаться, опираясь на его реальные, а не выдуманные ростки и элементы будущего.

Я имею в виду то, что в России сразу после Октября 1917 г. появились советская власть и рабочее государство, ставшие непосредственным орудием построения социалистического общества в некогда отсталой стране. В ходе проведенной этим государством национализации земли и крупных промышленных предприятий в советской стране возник и утвердился реальный социалистический уклад. Вместе с ним вырос и окреп рабочий класс, стала господствующей социалистическая идеология, появилась новая советская культура, развернулось массовое социальное и техническое творчество трудящихся, были созданы многочисленные школы и союзы художественной интеллигенции, начали функционировать самоуправленческие молодежные организации, возникли в городах и сельской местности различные товарищества, коммуны и т. д. Такова конкретная правда жизни, и ее невозможно отрицать или игнорировать, говоря о социальной природе СССР. Тем не менее, отдельные исследователи, в том числе в рассматриваемой книге, об этом иногда забывают, создавая свои теории «не-социализма», «госкапитализма» и даже «феодализма» в СССР. В этой связи мне вспоминается один характерный анекдот, родившийся во времена политики «шоковой терапии» в России.

Идет разговор между левым интеллигентом и рабочим:

Рабочий: «Стало жить намного хуже, чем раньше: нет работы, нет денег, цены запредельные, позакрывали детсады, на их месте расположились конторы типа «рога и копыта», кругом воровство, коррупция и бандитизм. При социализме было намного лучше».

Интеллигент: «Вы не правы: никакого социализма в советское время не было и не могло быть».

Рабочий: «Хорошо. Тогда верните мне не то, чего «не было», а то, что было».

На мой взгляд, этот анекдот хорошо иллюстрирует два подхода к пониманию социализма в левой среде: абстрактный и конкретно-исторический. Для первого подхода, присущего нашему герою – интеллигенту, социализм сводится только к тому, что зафиксировано в общих нормах программных документов правящей партии. Если он не находит полное осуществление этих норм в действительности, то начинает с порога отрицать саму возможность существования социализма в обществе. Таков тип доктринального мышления: все в будущем, и ничего в настоящем.

Для второго подхода, разделяемого нашим героем – рабочим, напротив, социализм – это прежде всего реальность, связанная с решением конкретных жизненных проблем. Если в этой реальности есть работа, отсутствует эксплуатация, зарплата и пенсии гарантированы государством, имеется возможность приобрести нормальное жилье, повести детей в детский сад, иметь бесплатное образование и медицину, безопасность на улице, возможность свободно высказывать свое мнение и непосредственно влиять на принятие производственных и политических решений – это и есть социализм. То есть для него социализм не столько отвлеченное будущее, сколько реальное настоящее, в котором осуществляется и совершенствуется жизнь таких же, как он простых тружеников.

Конечно, это не значит, что сторонники конкретно-исторического подхода игнорируют теорию, роль общественного идеала и других программных норм в становлении реального социализма. Напротив, они ими руководствуются, связывая общие идеи и программные нормы с реальной жизнью. Еще Л. Троцкий отмечал: если развитие идет по линии воплощения программных норм в жизнь, мы имеем дело с социалистической тенденцией в политике и практике, т. е. с реальным построением социализма в стране[8]. Если же этого не происходит, то возникает обратный процесс деградации социалистической тенденции с одновременным усилением мелкобуржуазных явлений, что, в конечном счете, может привести к вырождению рабочего или социалистического государства и реставрации буржуазных отношений в стране[9]. Последнее мы также могли наблюдать в СССР в конце прошлого века. Эта реставрация вызывает недовольство многих российских граждан. Их, по данным социологов, насчитывается в последние годы более 50% населения. Отсюда понятна их ностальгия по советскому прошлому, по большой и единой стране, каким был СССР[10].

Однако вернемся к рассмотрению книги «СССР: незавершенный проект». К сожалению, часть ее авторов, также как и наш интеллигент из анекдота, считает, что никого социализма и даже социалистической тенденции в советские времена не было и не могло быть по определению. Особенно рельефно это обозначено в главе, написанной профессором Михаилом Воейковым, – «Природа социально-экономической системы в СССР». Ее автор считает и пытается обосновать, что Октябрьская революция и советское общество по сути своей были и остаются сугубо буржуазными феноменами. Он, в частности, пишет: «…Марксизм, как известно, считал, что социалистическая революция может произойти только в странах высокоразвитого капитализма. Это положение было общепризнанным среди марксистов. Если строго придерживаться этой формулы, то становится трудным объяснить социалистический характер русской революции 1917 г. и последующее строительство социализма в отдельно взятой России. По классическому марксизму, общество не вольно выбирать: или ему еще какое-то время пребывать в лоне капитализма, или же сразу перескочить в социализм. Поэтому социально-экономический строй, который возник в России после революции 1917 г., мог быть только буржуазным. Он господствовал весь ХХ век в стране и продолжает господствовать и сегодня»[11].

Нет возможности разобрать все отдельные доказательства этого главного тезиса Воейкова, поэтому начну с простого риторического вопроса, имеющего методологическое значение. Если «общество не вольно выбирать свое собственное социально-экономическое устройство», то кто же тогда волен? Бог, «пришельцы из космоса», другие неизвестные и мистические силы? По мнению самого Воейкова, такой выбор, видимо, совершается автоматически под стихийным давлением развития техники и технологии. Он уверен: если страны «осваивают одну и ту же технику и технологию», они «имеют одни и те же закономерности развития»[12]. Отсюда следует, что переход к социализму в технически неразвитой капиталистической стране невозможен в принципе, ибо она не обладает наивысшей техникой, имеющейся в развитых капиталистических странах. Эту мысль он поясняет следующим образом: не может быть такого, чтобы техника и производство были – «хуже, а отношения, которые развивались на основе этой техники – лучше. С точки зрения аутентичного марксизма – это абсурд. Да и с точки зрения формальной логики – тоже абсурд»[13].

Согласимся на время с данным выводом. Но тогда возникает естественный вопрос. Как же быть, когда на практике в ходе комбинированного исторического развития низшие страны обгоняют в социальном отношении более развитые, когда революция, вопреки формальной логике, все-таки происходит в отдельно взятой стране, причем стране, техника которой намного ниже, чем в более развитых капиталистических странах? Переформулирую этот вопрос ближе к содержанию текста Воейкова. Какой же выбор должны сделать революционеры, совершив победоносную революцию? Признать правоту формальной логики и, отказавшись от победы, вернуться к прежнему общественному «статус-кво», или, оставив данную логику в стороне, пойти вперед по пути строительства нового общества? Ведь именно так сложилась ситуация в России в Октябре 1917 года. Думаю, ответ здесь однозначен: для подлинного марксистского понимания реальной ситуации здесь нужна не формальная, а диалектическая логика, не технологический детерминизм Воейкова и вытекающий из него автоматизм смены общественных отношений, а признание детерминизма общественных отношений и человека по отношению к технике.

Напомню, что конечной причиной движения истории, по Марксу, являются не техника, а люди, трудящиеся классы, которые не только создают технику, но и являются главной производительной силой общества. Они же являются и субъектами общественных, в том числе производственных отношений. Именно они делают свой выбор в истории, меняя буржуазные отношения на социалистические. Без такого подхода просто невозможно понять диалектику и логику движения истории, смену одного способа производства другим, капитализма социализмом.

К сожалению, своеобразный техноцентризм Воейкова заставляет его закрывать глаза не только на противоречивую динамику развития советского общества, но и на очевидную классовую разницу досоветского, советского и постсоветского периодов существования страны. Как мы видим, для Воейкова существует только одна страна – буржуазная Россия. В этом смысле, он, почти сто лет спустя после меньшевиков, продолжает считать, говоря словами Г. Плеханова, что «русская история еще не смолола той муки, из которой будет испечен пшеничный пирог социализма»[14].

В этой связи повторю уже высказанную ранее мысль: социализм не падает с неба в готовом виде, до него надо доработаться, т. е. его надо последовательно строить, включая в это строительство создание как новых общественных отношений, так и новой высокопроизводительной техники. С моей точки зрения, советское общество и было первым опытом такого строительства со всеми его противоречиями, которые нужно понять, а не с порога отрицать, ссылаясь на отдельные цитаты Маркса, который, говоря по аналогии с «Немецкой идеологией», никогда не был «святым» Марксом.

Я так долго говорю о рассуждениях профессора Воейкова потому, что его метод исследования и оценки социальной природы советского общества проявляется и у других его коллег по книге (преимущественно у экономистов). Как и он, они думают, что не борьба социалистической и несоциалистических тенденций в СССР и мире в целом обусловила рождение, развитие и падение советской власти в СССР, а якобы сугубо техническая или материальная неготовность к созданию социализма (своеобразная «ловушка ХХ века», по выражению А. Бузгалина). И это, как ни странно, говорится о стране, ставшей в свое время второй сверхдержавой мира.

 На мой взгляд, крушение советской модели социализма есть не столько следствие ее технологической отсталости от развитых стран (хотя в различные периоды истории такое тоже было), сколько результат слабости тех социально-политических сил, которые не смогли (в силу ряда субъективных и объективных причин) отстоять свое социалистическое первородство в борьбе с тенденциями реально существующего, но исторически уже уходящего буржуазного мира.

Нередко спрашивают: каковы те объективные причины или предпосылки, которые говорят о необходимости перехода человеческого сообщества к социализму? Я думаю, они давно известны, но их, по социальным и идеологическим причинам, не все хотят замечать и озвучивать. На самом деле, разве не достаточно разрушительных последствий первого глобального финансово-экономического кризиса XXI века, неуничтожимой хронической безработицы в мире, всеобщего характера социального, духовного и нравственного отчуждения людей в современном буржуазном обществе, десятков миллионов жертв двух мировых войн ХХ века, грозящей экологической катастрофы, наконец, возможного ядерного Апокалипсиса в приближающейся третьей мировой войне, чтобы понять простую вещь: капитализм уже давно исчерпал себя как прогрессивная система? Перечисленные выше негативные факты мировой истории и есть те объективные предпосылки, та необходимость, которая в ХХI веке требует перехода к социализму. Замечу, что данный вывод признают не только левые, не только социалисты, но и представители буржуазии, которые независимо друг от друга говорят о преходящем характере мировой системы капитализма.

Однако вернемся к обсуждению проблемы, связанной с определением социальной природы советского общества. В чем же состоит ее differencia specifiсa? По мнению доктора экономических наук Андрея Колганова, она имеет двойственный характер, т. е. советское общество одновременно решало задачу буржуазной модернизации и задачу превращения постреволюционной России в социалистическое общество. Так, в главе «Проект «СССР»: что мы не смогли завершить?» он пишет: «…Выход из противоречий капитализма происходил, в силу небуржуазного социального состава движущих сил революции, не только на пути решения нерешенных задач капиталистической модернизации, но и на пути превращения социально-экономического строя России в социалистическое общество»[15].

Казалось бы, дальше автором будут раскрыты и обоснованы эти важные теоретические положения: какой из этих путей являлся главным, а какой подчиненным? Какой в итоге складывался и сложился в СССР социально-экономический строй? Был ли он в основе своей буржуазным, социалистическим или переходным от буржуазного к социалистическому? К сожалению, точных ответов на эти вопросы читатель не получает. При этом, с одной стороны, Колганов считает, что вопрос об успешности построения социализма на базе «достраиваемой» на ходу материальной базы капитализма «остается открытым», а с другой – что «СССР с этой задачей не справился». По его мнению, «можно спорить о том, каковы были шансы СССР превратиться в полноценное социалистическое общество. Но совершенно бесспорным является то, что именно небуржуазный вектор развития, заданный революцией, привел к беспрецедентным результатам в решении задач буржуазной по содержанию (но не по своей социально-экономической форме!) модернизации»[16].

Осмысливая эти противоречивые суждения и оценки автора, с неизбежностью задаешься рядом вопросов: так что мы строили после Октября 1917 года? Если социализм, то в чем состояла «незавершенность» советского проекта? Если осуществляли «буржуазную по содержанию» модернизацию (индустриализацию), то почему вопрос о ее завершении «открыт»? Разве эта задача не была решена уже к концу 1930-х гг.? Наконец, каковы экономические, социальные и идеологические причины незавершенности советского проекта и разрушения СССР?

Стремясь получить ответ на эти вопросы путем обращения к тексту автора, приходишь к выводу, что над ним, как и над его коллегой по книге Воейковым, постоянно тяготела идея технологического детерминизма, мешающая ему понять противоречивый характер общественных отношений советского общества. Эта идея привела Колганова к тому, что он многие социалистические преобразования этого общества (обобществление основных средств производства, планомерный рост производительных сил, реформу политической системы, культурную революцию и др.) почему-то отождествил с задачами только буржуазной, а не социалистической модернизации, которую должно было осуществить, по выражению Ленина, «рабочее государство».

Что же, с моей точки зрения, обусловливало «рабочий», а в перспективе – «социалистический» характер советского государства? Прежде всего государственная собственность на основные средства производства, с одной стороны, и сознательный или планомерный характер развития экономики и социальной сферы, с другой. Наряду с известными идеологическими и политическими причинами, именно эти объективные факторы заложили социалистический вектор развития советского общества, обеспечивающий в первую очередь удовлетворение интересов рабочего класса и трудового крестьянства.

Конечно, Колганов как экономист и сторонник левой идеи не мог полностью обойти в своем тексте этих специфических черт и преимуществ СССР по сравнению с западными странами. Так, он справедливо отмечает важную роль «плановой экономики» и технического прогресса в успехах индустриализации, позволивших в 1920-е – 1930-е годы и позднее опережать достижения развитых государств Запада. Мало того, он прямо говорит о социалистической направленности советского государства, связанной с созданием всеобщей системы социального страхования, отмечает влияние господствующей эгалитарной идеологии и политики, способствовавшей удовлетворению интересов трудящихся, росту их вертикальной мобильности, развитию социального творчества и проявлению революционного энтузиазма. Он отмечает «целый ряд социальных, – как материальных, так и нематериальных, – процессов и отношений: от ростков участия рабочих в учете и контроле, управлении, соревновании до спонтанной, народной инициативы по созданию успешно действовавших кооперативов и коммун, разрушенных сталинской коллективизацией»[17].

Последние слова, казалось бы, должны были натолкнуть его на выяснение непосредственно социальных причин, сдерживавших и деформировавших социалистическую тенденцию в стране. Я прежде всего имею в виду анализ сталинизма как проявления мелкобуржуазной тенденции в руководстве страной, способствовавшей возникновению социального неравенства и идейно-политическому перерождению правящей партии и советской власти. При этом следует иметь в виду, что советская бюрократия выступала «субститутом» не столько «устраненной буржуазии», как полагает Колганов, сколько самого рабочего класса, не сумевшего в ходе революции и гражданской войны приобрести необходимый опыт управления страной. Отсюда ее двойственный характер как охраняющей интересы рабочего класса и подрывающей его господство, обретенное в ходе революции.

К сожалению, Колганов сводит сталинизм лишь к «чрезмерным» и «авантюристическим насильственным мерам в экономической политике»[18], которые, хотя и сдерживали развитие страны, но не имели решающего характера. По его мнению, правящая бюрократическая элита с тридцатых по пятидесятые годы была консолидирована с обществом и лишь к середине 1960-х гг. начинает проявлять свой антимодернизационный потенциал, связанный с удовлетворением собственных потребностей.

На мой взгляд, это не совсем так. Часть советской бюрократии уже со второй половины 1920-х гг. взяла курс на деформацию советского проекта, проводя политику насильственной, а не добровольной коллективизации, порождая новое социальное неравенство, извращая революционную политику и идеологию советской власти и правящей коммунистической партии. Именно в годы сталинского правления произошел отказ от коллективного принципа принятия политических решений в партии и стране, был ликвидирован «партмаксимум», устранены от власти старые большевики и соратники Ленина, создан культ личности вождя и проведены незаконные массовые репрессии против представителей всех слоев и классов общества, будь то интеллигенты или рабочие, крестьяне или военные, комсомольцы или ветераны партии.

Такая политика, безусловно, деформировала советское общество и государство, она отчуждала партию и советскую власть от народа, исподволь подготавливая причины их падения и прекращения советского проекта. Здесь следует отметить новую природу противоречий, возникших в стране. Они не были похожи на противоречия капиталистического общества, но носили непримиримый характер[19]. Говоря обобщенно, эти противоречия возникали между теми советскими людьми, которые отстаивали революционные ленинские традиции, связанные с построением социализма, и теми, кто использовал преимущества советской системы ради собственного обогащения и карьеры.

Данные социальные противоречия пронизывали все слои, классы и сферы общества. Их можно увидеть в так называемой «советской элите», где постоянно велась борьба между сознательным и честным государственным чиновником, отстаивающим интересы народа, и бюрократом, обогащающимся за счет привилегий государственной власти, в конфликтах между бескорыстным новатором и рвачом в рабочей среде, колхозником, отстаивающим общие интересы, и колхозником-стяжателем, пекущимся только о своей личной выгоде, откровенным «пофигистом»-интеллектуалом и интеллигентом – носителем высокой культуры и нравственности, подлинно идейным коммунистом-интернационалистом и «членом партии», у которого коммунистические взгляды оказались на кончике языка, кто при смене общественного строя в 1990-е гг. демонстративно сжигал свои партийный билет, быстро превращаясь в обывателя, буржуазного либерала или державника-националиста. Перечисленные здесь типы советского общества нашли свое емкое отражение в советской культуре и литературе, в романах и повестях М. Горького и А. Толстого, М. Шолохова и А. Платонова, В. Сержа и А. Солженицына, в поэмах и стихах В. Маяковского и С. Есенина, К. Симонова и А. Твардовского, писателей-«деревенщиков», поэтов и кинорежиссеров – шестидесятников, и т. д. Именно их художественные произведения, вскрывающие правду жизни, облегчают понимание социальной природы советского общества.

К сожалению, А. Колганов, человек явно склонный к писательскому творчеству, совершенно проигнорировал художественные произведения в раскрытии и понимании сути советского проекта. В то же время этот проект невозможно понять, если не видеть реальных людей, которые его отстаивали до конца, и тех, кто его похоронил в начале 1990-х гг. Я вспоминаю, как в это время противники социализма на одной из демонстраций несли плакат с надписью: «Хватит социалистического эксперимента – пора переходить к капитализму!». Похожую мысль озвучил и бывший представитель высшей партийной номенклатуры Б. Ельцин, посетив в 1991 году Америку: «Россия», – говорил он, – «сделала свой окончательный выбор. Она не пойдет по пути социализма, она не пойдет по пути коммунизма, она пойдет по цивилизованному пути, который прошли Соединенные Штаты Америки»[20]. Он и стал в действительности ведущим «похоронщиком» советского проекта, выиграв сражение у М. Горбачева, пытавшегося создать в СССР социализм с демократическим и человеческим лицом.

Следует отметить, что А. Колганов достаточно близко подошел к пониманию социальной природы советского общества, когда назвал ту силу, которая подготовила и обеспечила переход от социализма к капитализму. По его мнению, ею стала бюрократическая элита, появившаяся тогда, когда прекратились успехи «на пути продолжения модернизации», дававшие этой элите шанс на повышение и укрепление ее статуса. После потери этого шанса она стала искать «иные пути для реализации своих интересов»[21]. Со временем бюрократия вообще перестала замечать изначальный социалистический вектор развития страны, связанный с социальным творчеством масс, общественной самодеятельностью и демократией «для всех». В итоге, она сдала «в утиль социалистические лозунги и кинулась приобретать буржуазные источники дохода»[22]. До открытого перехода на капиталистический путь у нее оставался один шаг, который она и сделала в начале 90-х гг. ХХ века.

Определив реальную силу, прекратившую осуществление советского проекта, Колганов, к сожалению, не заметил тех сил, которые противостояли ей – в лице убежденных коммунистов и возникающих новых политических организаций и движений левой ориентации. Помнится, к одной из них («Марксистская платформа») принадлежал и сам А. Колганов. В итоге высказанное им в начале главы утверждение о том, что социалистический проект не был «обреченной утопией», осталось недоказанным. Мало того, на мой взгляд, он сам провозгласил «новую утопию», утверждая, что не индустриальная, а только постиндустриальная эпоха создает адекватную базу для социализма. На самом деле данная эпоха сама по себе, без социальной борьбы никогда не даст социализма, как не дала его индустриальная эпоха в США и Европе в ХХ веке.

Убеждение Колганова в том, что советская держава погибла лишь потому, что не смогла создать в национально-ограниченных рамках постиндустриальную экономику, на мой взгляд, возвращает нас к уже решенному старому спору меньшевиков и большевиков о материальных предпосылках социалистической революции в России. На мой взгляд, автор гораздо ближе к истине, когда заявляет о принципиальной неспособности разных фракций бюрократии в условиях перестройки защитить коренные интересы трудящихся. По его мнению, их «не собирались защищать ни те из номенклатуры, кто хотел капиталистической эволюции, ни те, кто выступал против нее»[23]. А кто же все-таки хотел защищать? На этот вопрос, к сожалению, у автора нет ответа.

По словам Колганова, повторный приход капитализма в Россию оказался неизбежным, поскольку он якобы был «единственно реально существующей альтернативной системой, соответствующей достигнутому уровню производительных сил, и к тому же занимающей господствующие позиции в мире»[24]. Наблюдая нарастание современных социальных протестов в арабском мире, Европе, США и других странах, думаю, что никакого соответствия производительным силам эта система не имеет. Напротив, современные производительные силы (технические и человеческие) уже давно восстают против нее. Говоря о «единственно реальной» альтернативе, не следует также забывать и об опыте таких стран, как Китай, Вьетнам, Куба и др.

Не думаю также, что социализм может появиться только после постиндустриальной модернизации капиталистических стран и совершения в них одновременной мировой революции. Это какая-то ново-старая догма, которую сегодня выдвигают некоторые левые идеологи. Во-первых, по содержанию она больше соответствует не социализму, а коммунизму, а во-вторых, исходя из современного уровня становления постиндустриального общества и роста противоречий между капиталистическими странами, думаю, что подобная перспектива носит слишком абстрактный и потому весьма отдаленный характер. Нельзя же просто сидеть и ждать, когда наступит такое благоприятное время!

Главное объяснение крушения советского проекта и его возможного возрождения в будущем я связываю не столько с появлением в России постиндустриальных технологий (хотя они исторически необходимы), сколько с отсутствием или появлением в ней такого революционного фактора, как левая партия с подлинно научной программой, отвечающей новым реалиям ХХI века, партия, способная выразить насущные интересы большинства трудящихся. Только такая авангардная и массовая партия может повести за собой всех ограбленных, униженных и оскорбленных диктатурой олигархического капитала в России и мире.

Своеобразную позицию в понимании советского общества занимает профессор Григорий Водолазов, доказывающий в главе «Социалистическая теория и социальная практика СССР», что советское общество было абсолютно новой исторической формацией, которая лежит между капитализмом и социализмом. С его точки зрения, оно представляет собой неизвестный ранее исторический феномен, противоположный как капитализму, так и социализму. Он пишет в этой связи: «Если обозначить центральную идею Автора (т. е. самого Г. Водолазова – Б. Н.), к которой он постепенно шел с середины 1950-х по середину 1970-х гг. (и не отказался от нее впоследствии), то это будут тезисы:

– о «несоциализме» СССР;

– о том, что в Советском Союзе сформировалось новая общественная формация – несоциалистического (и некапиталистического) типа;

Формация социально-антагонистическая (но со специфическим типом антагонизмов, отличных от тех, что знала мировая история…)»[25].

Оригинальность текста этой главы состоит в том, что ее автор на примере анализа собственного научного и публицистического творчества показывает, как он исторически пришел к этим идеям. Обладая незаурядными литературными способностями, владея соответствующими философско-историческими знаниями, он показывает, как в условиях советской действительности он постепенно подходил к открытию и формулировке вышеназванных тезисов.

Сначала под влиянием ХХ съезда партии и разоблачений преступной деятельности Сталина он понял, что реальный социализм в СССР получил существенные деформации, которые подлежат решительному исправлению. Однако позднее он приходит к убеждению, что данная проблема гораздо сложнее. Дело в том, что, по его мнению, сталинизм и диктатура бюрократии не исчезают, а продолжают сохраняться в советском обществе. В частности, он находил подтверждение этому в многочисленных фактах очковтирательства со стороны областных партийных руководителей (по поводу якобы перевыполнения планов производства с/х продукции), в государственном управлении наукой («лысенковщина»), культурой и искусством (травля писателей Дудинцева, Гранина, Пастернака) и т. д. Тем не менее, Автор не сразу пришел к своим радикальным выводам: он, как уже отмечалось, верил в то, что все эти проявления бюрократизма лишь частные факты, которые можно преодолеть «через партию, через реализацию решений, принятых на ХХ съезде»[26], мобилизуя народные и партийные «низы» на выполнение данных решений. Здесь примером для него служил герой очерков писателя В. Овечкина – секретарь райкома партии Мартынов, который борется с бюрократией, защищая от нее честных тружеников. Однако наиболее острые проблемы общественной жизни в СССР все чаще толкали Водолазова к выводу, что для их решения бесполезно апеллировать к высшему партийному руководству, которое давно растеряло свои коммунистические убеждения и заботится только о своем благополучии и сохранении власти.

В связи с этим Автор начинает активно критиковать существующий в СССР политический режим, используя для этого эзоповский язык, подтексты и аналогии. Он, в частности, обращается к аналогичным, на его взгляд, историческим явлениям в Германии. Так, анализируя гитлеризм в своей новомировской статье «Суд над судьями», он вскрывает и показывает его антидемократическую и античеловеческую сущность. При этом его анализ здесь лишь повод для вскрытия недостатков сталинского, маоистского и шире – советского тоталитаризма. Он полагает, что над ними также нужен суд, подобный Нюрнбергскому, для выработки у народа соответствующего «иммунитета на будущее».

Более основательно и подробно свои идеи и мысли Водолазов обосновывает в своей книге «От Чернышевского к Плеханову», вышедшей в свет в 1969 году. Здесь он, размышляя о специфике теории русского социализма в его сопоставлении с западными теориями и концепцией социализма Маркса, уже целиком отказывается говорить о «деформациях» реального советского социализма. По его мнению, в СССР и странах Восточной Европы нет ничего социалистического, а есть «новая антагонистическая формация» «под ложным именем «социализм»»[27].

В критике советской «тоталитарно-бюрократической системы» он особенно много уделяет внимание историческим аналогиям, взятым из эпохи царя Николая I. При этом «исторические факты и высказывания деятелей прошлого подбираются таким образом, что в них «нет ничего характерного только для николаевского периода…, а лишь то, что сближает этот период со сталинщиной».[28] Одним словом, вслед за Герценом он считает, что это было, в основном, «время нравственного душегубства». И здесь трудно с ним не согласиться.

Затем он анализирует правление царя Александра II, сравнивая его уже с эпохой Хрущева, которая, по его мнению, лишь убрала крайности сталинщины, но сохранила все от тоталитарной системы прошлого. По мнению Водолазова, эта эпоха во многом породила «иллюзии псевдодемократической «оттепели»», которые нужно поскорее изжить. Короче говоря, в это время, как и при Сталине, «по-прежнему драли три шкуры с крестьян и работников, по-прежнему крепостной и полукрепостной труд давал низкую производительность и по-прежнему утесняемых гнали от парадных подъездов государственных учреждений».

К чему же в итоге призывает Водолазов? Исходя из анализа текста, ответ у него таков: как и во времена Александра II, надо идти по пути «Современника» и Чернышевского, т. е. по пути создания радикальной программы и «народно-революционных действий», а не бороться с отдельными деформациями якобы существующего социализма.

Скажу откровенно: когда я прочитал этот призыв, меня, человека социалистических убеждений, сразу что-то остановило. Тут же возник ряд вопросов: зачем автору, известному противнику сталинщины, нужны сугубо «революционные действия» против антисталинской политики, проводимой Хрущевым? Нет ли здесь у него определенного перехлеста в оценках и выводах? Почему они, как правило, совпадают с оценками тех «упертых» сталинистов, которые ненавидели и до сих пор ненавидят Хрущева? Корректно ли само отождествление эпохи Хрущева и времени Александра II? По форме они, конечно, схожи, но их конкретно-историческое содержание и задачи совершенно различны. Как известно, журнал «Современник» и Чернышевский были предтечами буржуазно-демократической революции в России, которая должна была покончить со средневековьем, а хрущевская «оттепель», по сути своей, должна была развенчать и покончить со сталинизмом, паразитировавшим на уже совершенной социалистической революции, что она фактически и сделала.

Нельзя же на самом деле игнорировать такие важнейшие исторические факты эпохи Хрущева, как избавление общества от ГУЛАГа и реабилитация сотен тысяч незаконно репрессированных советских граждан, ликвидация «крепостного права», введенного Сталиным в деревне, решение на деле жилищного вопроса, настоящий расцвет культуры и науки, позволившей вывести человека в космос. Напомню, что именно в то время был напечатан в «Новом мире» «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, в «Правде» – «Теркин на том свете» Твардовского, был поднят «железный занавес», публиковались неизвестные у нас произведения зарубежных писателей, вышли в свет ранние гуманистические работы Маркса, массовым тиражом издано письмо Ленина ХII съезду партии с призывом снять Сталина с поста генсека и т. д. и т. п.

Разве все это было «иллюзией», обманом, а не реальным продвижением по пути десталинизации и социализма? Да, этот путь не был гладким: хрущевская «оттепель» вскоре сменилась заморозками брежневского «застоя», но на смену ему пришла перестройка с ее идеей создания в стране «демократического и гуманного социализма». Многие советские люди, в том числе известные представители интеллигенции (Евтушенко и др.), под ее влиянием объявили себя членами партии «перестройка». Не замечать этого – значит подменять сталинизмом всю советскую историю, начиная с Октябрьской революции и кончая перестройкой. Не замечать этого – значит, на мой взгляд, вообще отказаться от левой идеи и перейти на другой, уже «несоциалистический берег», на котором совершенно не видно принципиальной противоположности между фашизмом и большевизмом, тоталитаризмом и социализмом. В этой связи я вспоминаю одно из выступлений Водолазова, посвященное анализу журнала «Новый мир» А. Твардовского: насколько это выступление было объективнее и диалектичнее, чем его оценка хрущевского времени в рассматриваемой книге.

Как известно, ХХ век – это время появления и преодоления двух самых масштабных, небывалых ранее тоталитарных политических режимов правого и левого толка. При всей их схожести, нельзя игнорировать их существенное социальное различие. Первый обслуживал интересы буржуазии, второй, не забывая о корыстных интересах советской бюрократии, был вынужден в определенной мере охранять завоевания Октября и интересы рабочего класса. Повторю, с моей точки зрения, СССР на протяжении всей его истории продолжал оставаться переходным обществом, в котором решался известный ленинский вопрос: «кто кого: социализм или капитализм?»[29].

Этот вопрос имел свою внутреннюю и международную логику развития. В отдельные периоды советской истории на первый план выходили внутренние противоречия страны. Они проявились, например, в борьбе Ленина со Сталиным по национальному вопросу, сталинской фракции сначала с левой, а затем с правой оппозициями, отстаивавшими ленинские методы создания социализма в СССР, в чистках 1936–1937 гг., уничтоживших целое поколение революционных кадров в стране, в проведении ХХ съезда партии, нанесшего сокрушительный удар по сталинизму и возродившего многие ленинские традиции партийной жизни. Каждый раз в такой борьбе проявляли себя силы, ориентированные на подлинный социализм, и силы, выступавшие против него. Не менее наглядно они проявлялись и на международной арене – в годы Великой Отечественной войны и в послевоенной гонке вооружений, в борьбе за мир и разрядку международной напряженности и т. д. Шло время, менялись политические режимы, но вопрос «кто кого?» оставался в СССР до начала 1990-х гг.

Следует признать, что многие теоретические рассуждения Водолазова, связанные с пониманием современности, имеют неординарный характер (например, такова его интерпретация идеи «всемирности», предвосхитившая современную идею глобализации). Тем не менее, все они – по-своему – игнорируют переходную природу советского общества[30]. А это, в свою очередь, ведет к тому, что он не замечает (или не хочет замечать)[31] существенных различий между сталинизмом и другими политическими режимами в советской истории (своеобразный либерализм НЭПа, авторитарно-демократическое правление Хрущева, авторитаризм Брежнева и демократия времен перестройки). В итоге у него живая советская история испаряется, и вместо нее остается лишь сплошное господство одного тоталитарного режима власти.

Критикуя тоталитарную природу советского общества, которую он иногда называет «бюрократическим социализмом», Водолазов, как это уже отмечалось, пытается ее теоретически объяснить через понятие «новая формация». Эта формация, по его мнению, представляет собою «принципиально особый и небывалый доселе тип общества», лежащий (по сравнению с Западом) на особым историческом пути развития России. Ее основные характеристики таковы: «В СССР – не «социализм с деформациями», а – «несоциализм», особое социальное устройство несоциалистического (и не капиталистического) типа, в котором экономическая и политическая власть, собственность на средства производства принадлежит сословию государственных чиновников, бюрократии, а народ – их наемный (и, добавим, бесправный, не имеющий серьезного влияния на социальную и политическую жизнь) работник»[32].

При всем уважению к автору теории «новой формации», на мой взгляд, у читателя остается не очень ясным ее социальное содержание. На самом деле негативное определение новой формации, которая одновременно противоположна и капитализму, и социализму, мало что дает для ее теоретического понимания. Как известно, любое определение есть отрицание, но не всякое отрицание есть определение. Когда Водолазов говорит, что новая формация является «несоциалистической (и не капиталистической)», то сразу возникает вопрос: а какой же она является на самом деле – рабовладельческой, феодальной, капиталистической, коммунистической? Где характерный для нее определяющий признак? Где тот класс, который является ее социальным носителем? Если таковым является бюрократия, то почему Автор ее называет «сословием»? Если бюрократия в СССР превратилась в класс, то каково ее место в развитии хозяйства? Почему она, в частности, не может распоряжаться собственностью на средства производства: не имеет возможности их продавать, передавать по наследству и т. д.? Почему Автор открыто не заявляет о той прогрессивной роли в социально-экономическом развитии общества, которая должна быть у любого нового класса, а значит и бюрократии? Наконец, не доказывает ли он своей идеей «новой формации» объективную необходимость сталинизма в истории?

Все эти фундаментальные вопросы требуют соответствующих аргументированных ответов. Попытка ответить на них словами, что «несоциализм» невозможно реформировать изнутри и что для этого нужна новая революция не только против современного капитализма, но и против того «несоциалистического» строя, который сложился под именем «реального социализма», на мой взгляд, малоубедительна. Опыт истории показал, что советский социализм, не дожидаясь подобной революции, сам сошел с арены истории под влиянием внутренних и внешних социальных противоречий. При этом он фактически уступил место не «реальному гуманизму», о котором в своей главе говорит Автор, а агрессивному олигархическому капитализму, в котором прежняя советская бюрократия, как и было предсказано еще в 1930-е гг., разменяла свою власть на собственность, превратившись из специфической социальной «касты» в правящий буржуазный класс. Таким образом, известный вопрос «кто кого?», поставленный Лениным в свое время применительно к советской стране, был решен в пользу капитализма.

В этой связи такие новации Водолазова, как наличие в современном мире синтетической «метаформации», возможность одновременной революции против советской бюрократии и капитализма, отказ от термина «социализм», оказались, на мой взгляд, не столь актуальными, как полагал их Автор[33]. Пока исторический опыт говорит о другом: никакого спасительного «синтеза» между трудом и капиталом, социализмом и капитализмом не обнаружено. Нет пока и той всемирной революционной ситуации и тех реальных сил, которые были бы способны одновременно ликвидировать «бюрократический социализм» и «олигархической капитализм». Объективные факты истории говорят о другом: современный международный рабочий класс во многом обезглавлен отсутствием у него революционной партии, способной выразить интересы наемного труда. В этой связи – надо ли вообще отказываться раньше времени от фундаментального понятия «социализм» лишь на том основании, что его изуродовали Сталин, Мао, Пол Пот и др.? В этой связи возникает аналогия с жестокими и массовыми преступлениями инквизиции, которые проводились во имя Христа. Как известно, они не уничтожили христианство. Мало того, сегодня признано, что они имели на самом деле антихристианский характер.

Теперь я остановлюсь на тех текстах авторов рассматриваемой книги, которые, с моей точки зрения, достаточно адекватно интерпретируют природу СССР и причины его падения. Таковым, в частности, является большой текст, состоящий из нескольких глав, профессора Александра Бузгалина, вошедший в книгу под рубрикой «Интерлюдия. СССР: оптимистическая трагедия».

Так, в главе «Причины возникновения и распада СССР: гипотеза «мутантного социализма»» он пишет, что, с его точки зрения, в СССР сложился так называемый «мутантный социализм». Слово «мутантный» им заимствовано из биологии, в которой это понятие означает «стойкие изменения наследственных структур живой материи». Лично я не сторонник употребления биологических и иных естественнонаучных терминов в обществоведении – они мало что дают для понимания специфики социальных отношений; но в данном случае постараемся понять, какое содержание за ними стоит у автора.

Насколько можно его понять, применительно к обществу слово «мутация» означает изменение его основных признаков под влиянием развития производительных сил, форм собственности, социальной структуры, идеологии, культуры, международной обстановки и т. д. Вот как сам автор объясняет значение этого термина применительно к советскому обществу: «В момент генезиса, начиная с революции 1917 года, рождавшееся новое общество обладало набором признаков («депо мутаций»), позволявших ему эволюционировать по разным траекториям, в том числе существенно отклоняющимися от оптимального пути трансформации»[34]. Среди таких «отклоняющихся» траекторий в советском обществе автор называет «процессы бюрократизации, развитие государственного капитализма и другие черты, породившие устойчивую, но крайне жесткую, не приспособленную для дальнейших радикальных изменений систему»[35].

Поскольку эволюция советского общества была связана с зарождением, развитием и падением социализма, то сразу возникает вопрос: как следует трактовать тот главный исторический процесс, в рамках которого эта эволюция или трансформация происходила? Как известно, в традиционной (по выражению автора «ортодоксальной») марксистской версии этот процесс назывался «переходом от капитализма к социализму» или, точнее, переходом от капиталистической формации к коммунистической, где социализм означал ее первую фазу. По мнению Бузгалина, в условиях конца ХХ и начала ХХI века такое понимание оказывается недостаточно точным. Он считает, что в рамках «критического марксизма»[36] следует рассматривать природу и эволюцию советского общества в более широком философско-историческом аспекте, означающем некую генеральную трансформацию человечества от «царства необходимости» к «царству свободы». Он пишет по этому поводу: «Для авторского понимания природы социального строя реального социализма ключевым является тезис о наличии общеисторической тенденции нелинейного заката царства необходимости и генезиса царства свободы как общей метаосновы всех конкретных изменений, характерных для ХХ–ХХI веков»[37].

Далее он поясняет, что такая предельно общая постановка вопроса ему нужна для того, чтобы охватить проблематику не только и не столько «заката» капиталистического способа производства и «генезиса» нового, более прогрессивного способа производства», который в советских учебниках называли социализмом, сколько«всей системы отношений социального отчуждения, характерных для царства [экономической] необходимости»[38]. При этом под снятием социального отчуждения автор понимает устранение не только частной собственности, эксплуатации и наемного труда, но и общественного разделения труда, диалектическое снятие рынка и капитала, ликвидацию государственно-бюрократической власти и ее внеэкономического принуждения, преодоление отчуждения от природы, иллюзорных форм сознания, включая религию, идеологическую диктатуру и «масс-культуру». Таким образом, речь идет о переходе не столько к социализму, сколько к будущему коммунизму.

С точки зрения Бузгалина, объективной причиной возникновения мутаций реального социализма стала технологическая и культурная отсталость советского общества, взявшегося строить социализм. Признавая, в отличие от Воейкова, возможность революционного перехода к социализму даже в сравнительно экономически и технологически отсталой стране, он полагает все же, что в таком случае данная страна попадает в определенную «ловушку», суть которой состоит в том, что она создает «тупиковую систему» реального социализма, которая не может успешно развиваться и как следствие со временем сходит с исторической арены. Он, в частности, пишет: «…Система «реального социализма» появилась не случайно. Это был ответ на вызов «ловушки ХХ века», когда новые общественные отношения должны были возникнуть в силу остроты социально-политических противоречий, но не могли возникнуть в адекватных формах в силу неразвитости технологической и культурной базы.

Именно ловушка ХХ века стала причиной возникновения «реального социализма» и она же (как мы покажем ниже) стала причиной его гибели»[39].

Насколько мне удалось понять Бузгалина, в первом случае под ловушкой ХХ века он подразумевает отсутствие развитой индустриальной базы и низкую общую культуру масс в российском обществе, доставшиеся ему в наследство от прежней царской России. Но, как уже отмечалось выше, эти причины были устранены в ходе индустриализации и культурной революции в СССР уже к концу 1930-х гг., т. е. данная «ловушка» фактически была снята ходом исторического развития. Почему же автор считает, что «она же» стала причиной гибели «реального социализма»? Как следует из того же текста Бузгалина, дело оказывается в другом. «Эта система», – пишет он, – «с момента своего рождения была неадекватна тем объективным вызовам новому обществу, которые «предъявляют» условия рождения постиндустриальной системы (курсив мой – Б. Н.), она могла относительно успешно жить лишь в прежних условиях. Необходимость перехода к новой экономике привела к объективной необходимости качественного изменения советской системы, что в СССР и странах ЦВЕ оказалось невозможно в силу социально-политических причин»[40].

Итак, оказывается, «ловушка ХХ века» для советской модели социализма состояла в отсутствии не «индустриализма», а «постиндустриализма». Но тогда зачем же говорить об одной и той же «ловушке ХХ века», породившей реальный социализм и погубившей его? Эти рассуждения мне во многом напомнили слова его коллеги Колганова, который утверждал, что без постиндустриальной модернизации нельзя перейти к подлинному социализму. Как ни странно, но здесь я опять вижу проявление тяжелой и жесткой руки технологического детерминизма, которая никак не может отпустить наших экономистов, испытавших на себе влияние советского «истмата». Не устаю повторять: историю делают живые люди, классы, партии, различные политические и национальные движения. «Ловушка» истории – это не фатум: ее всегда можно избежать, обойти, изменить с помощью правильной политики, как это сделал Ленин, решительно перейдя от «военного коммунизма» к НЭПу.

 Вообще, мне кажется, что понятие «ловушка» применительно к целостному историческому процессу не очень продуктивно: оно, на мой взгляд, скорее подходит к оценке поведения отдельных личностей, но не таких больших общностей, как классы, государства, нации и т. п. Я думаю, автор это понимает, когда, например, говорит о «социально-политических причинах» падения СССР и «прогрессивных ростках» новой социалистической системы, когда показывает нелинейный «процесс перехода от эпохи отчуждения к «царству свободы» (коммунизму)», включающий в себя «революции и контрреволюции», «социальные реформы и контрреформы», «волны прогресса и спада различных социальных и собственно социалистических движений» в мире[41].

Вот как он конкретизирует эти явления и процессы применительно к советской системе «мутантного социализма»: ему «были свойственны мощные (хотя и глубинные, подспудные) противоречия: на одном полюсе – раковая опухоль бюрократизма, на другом – собственно социалистические элементы (ростки «живого творчества народа»), содержащие потенциал эволюции в направлении, способном дать адекватный ответ на вызов новых проблем ХХ века. Но постепенно последние были задавлены раком бюрократизма. В результате мутантный социализм не смог развиваться именно в этих, благоприятных для генезиса ростков царства свободы, условиях – условиях НТР, обострения глобальных проблем и т. п., бросавших все больший вызов со стороны общечеловеческих ценностей и норм миру отчуждения. Ответить на эти вызовы жесткий мутантный социализм не смог. Как следствие, он захирел («застой») и вполз в кризис»[42]. Несмотря на такой пессимистический финал, автор считает, что «мутантный социализм» как «первую попытку «прорыва» к коммунизму» следует всесторонне изучать. По его мнению, одинаково плохо закрывать глаза как на трагедии и неудачи прошлого, так и предавать «забвению» героическую борьбу наших отцов и дедов за социализм. С моей точки зрения, такую диалектику подхода к пониманию природы СССР можно только приветствовать.

Соглашаясь с либеральными критиками в том, что «реальный социализм» оказался неподготовленным к глобальному обществу знаний, Бузгалин в то же время принципиально не согласен с теми, кто считает, что из «тупика советской модели был лишь один выход к капитализму»[43]. (См. соответствующие рассуждения Колганова.) Аналогичные идеи он раскрывает также в другой главе книги под названием: ««Реальный социализм»[44] в СССР: уроки кризиса». В частности, в ней названы те уроки, без которых невозможно понять наше советское прошлое и наметить реальные пути движения России в будущее.

К сожалению, рамки настоящей рецензии не дают возможности подробно на них остановится, поэтому ограничусь лишь самым общим их перечислением и кратким пояснением. По мнению Бузгалина, в экономической сфере Советскому Союзу удалось, с одной стороны, создать постиндустриальный уклад, адекватный материальной базе социализма и более прогрессивный, чем создавали в то время страны индустриального капитализма. Это было связано с небывалым ранее развитием советской науки, появившимися высокими технологиями, всеобщим образованием и другими прогрессивными явлениями, позволившими советской стране впервые в истории человечества начать освоение космоса. В тоже время СССР продолжал отставать от буржуазного Запада по развитию сельского хозяйства, производству предметов массового спроса, жилищному строительству, качеству бытового обслуживания и т. д. Отсюда автор делает вывод: обществу, решившему строить социализм, наряду с развитием индустриального сектора «необходим скачок в постиндустриальную сферу», т. е. надо «опережать, не отставая». Для достижения этой стратегической цели следует правильно решить вопросы о соотношении плана и рынка, об оптимальном сочетании различных форм собственности и т. д.

Как известно, еще в годы НЭПа, наряду с функционированием рынка, возникло сознательное и долгосрочное планирование развития различных областей народного хозяйства, включая энергетику, промышленность, образование, науку и культуру. Все это позволило быстро залечить раны военного времени и в перспективе догнать самые передовые страны капиталистического мира. Однако со временем, особенно в годы правления Сталина, государственное планирование обрело жесткие директивные формы, рынок был свернут, усилился властный бюрократизм и внеэкономическое подчинение работников. Это привело к неравномерности развития различных отраслей хозяйства, уравниловке в заработной плате, огромному дефициту потребительских товаров и т. д. В итоге исторический опыт использования плана и рынка в СССР показал, что соотношение этих методов ведения хозяйства должно быть всегда научно сбалансировано. Дело в том, что абсолютизация плановых начал нередко порождает бюрократизм, формализм и отчуждение власти, а абсолютизация рыночных отношений приводит к социальной поляризации, товарно-денежному фетишизму и потребительству. Выход отсюда следующий: постоянно соблюдать меру в соотношении этих важнейших начал социалистической экономики, развивать демократическое планирование и регулирование, использовать рынок там, где планирование не дает должного эффекта. По мнению некоторых ученых, наиболее оптимально такое планирование, в котором рынок выступает его обратной связью.

Что касается собственности, то опыт СССР показал, во-первых, принципиальную возможность экономического развития большой страны без обращения к частной собственности. Во-вторых, то, что использование государственной собственности может ликвидировать безработицу, обеспечить обороноспособность страны, дать необходимые социальные гарантии каждому человеку, включая бесплатные медицину и образование, право на труд и его регулярную оплату и т. д. В то же время этот же опыт показал, что сосредоточение государственной собственности в руках только правящей бюрократии порождает отчуждение трудящихся от власти, способствует развитию патернализма и иждивенчества, мешает развитию самоуправления трудящихся, без чего социализм теряет свою специфику. Не случайно утрата способности трудящихся «самостоятельно решать общественные проблемы», «защищать свои интересы» во многом объясняет их пассивное поведение во время развала СССР, равнодушное отношение к либеральной политике «шоковой терапии» и варварской приватизации начала 1990-х гг.

Из этих во многом верных суждений и оценок, автор, на мой взгляд, сделал несколько поспешный вывод о том, что «государственно-бюрократическая собственность – это не социализм», а обратная сторона частной собственности, или, говоря словами Маркса, «всеобщая частная собственность». Это утверждение в последнее время стало трюизмом. В этой связи хочу напомнить: во-первых, Маркс называл бюрократическую госсобственность «всеобщей частной собственностью» в условиях существования сугубо буржуазного общества. Во-вторых, конечно, бюрократизация госсобственности не приближает, а отдаляет общество от социализма. В то же время в условиях перехода к социализму без государственной собственности и бюрократии не обойтись[45]. Здесь для эффективного функционирования госсобственности и полезной роли бюрократии нужен лишь строгий и постоянный контроль за ними со стороны трудящихся, к чему и призывал Ленин в своих «Очередных задачах советской власти».

Интересны суждения Бузгалина о так называемой «интеллектуальной собственности». Вслед за философом В. Межуевым он считает, что большинство таких культурных феноменов, как известные правила арифметики, научные идеи и теории, литературные произведения, плоды изобразительного искусства есть по своей природе «неограниченные блага» и, следовательно, должны быть объектами всеобщей собственности, т. е. «собственности каждого на все». Она, по его мнению, есть коммунистическая составляющая социалистических отношений. Ее роль резко возрастает в условиях становления «царства свободы», когда на первый план выходит творческая деятельность «ученого и педагога, художника и врача, инженера и креативного рабочего… »[46]. Отсюда вывод автора: в условиях реального социализма должно происходить постепенное «вытеснение частной интеллектуальной собственности и развитие всеобщей»[47]. Добавлю от себя: этот процесс возможен лишь по мере устранения товарно-денежных отношений в обществе. Как показывает история СССР, преждевременные попытки форсирования похожего процесса (например, во время политики «военного коммунизма») могут только навредить реальному продвижению социалистического общества к коммунизму. С другой стороны, что такое «всеобщая собственность»? Очевидно, это собственность всех вместе и каждого в отдельности, но такая собственность на самом деле превращается в свою противоположность и перестает быть собственностью вообще. Коммунизм и собственность, на мой взгляд, вещи несовместимые.

Однако вернемся к тексту Бузгалина. После анализа экономической сферы он рассматривает сферу социальных, политических и духовных отношений в СССР, извлекая из них соответствующие уроки. Обобщая, можно сказать, что и в этих сферах советского общества проявлялись и боролись друг с другом два противоположных типа тенденций: ведущие к социализму и препятствующие ему. С одной стороны, это рожденное Октябрем стремление советских людей к социальному равенству, солидарности и общему благу, увлеченность романтикой неизведанного, постоянная тяга к просвещению и образованию. У этих людей всегда сохранялась память о Советах как подлинно демократической власти трудящихся. Она в периоды истории, связанные с Октябрем, решениями ХХ съезда и перестройкой, подкреплялась на практике непосредственным участием граждан в различных формах социального и культурного творчества, местного и производственного самоуправления, освоением и отстаиванием в общественной жизни ценностей высокой культуры, идеалов социализма и интернационализма.

В то же время советские люди видели постепенное разложение и перерождение советской и партийной номенклатуры, пользующейся огромными и незаслуженными привилегиями, распространение в ее среде ценностей потребительства, индивидуализма и карьеризма. В последние годы существования советской страны особенно бросались в глаза безыдейность и двоедушие представителей правящей государственной и партийной номенклатуры, использование ими двойных стандартов и правил поведения (одни – для «верхов», другие – для «низов»). Отказавшись на деле от официально провозглашенной коммунистической идеологии, номенклатура, в конечном итоге, обменяла государственную власть на частную собственность и капитал. Это стало возможным тогда, когда заручившись поддержкой руководства западных стран, советская бюрократия произвела политический переворот в стране, в результате которого была ликвидирована Советская власть, окончательно преданы интересы трудящихся и полностью реставрированы буржуазные отношения.

Как же такое могло случиться? Думаю, дело в том, что силы, отстаивающие стратегию демократического обновления советского социализма, не сумели ее полностью реализовать. Левые партии и движения оказались раздроблены. Часть из них вообще не понимала, что происходит в реальности (например, многие коммунисты голосовали за ратификацию Беловежских соглашений, распустивших СССР). В итоге все они оказались бессильны против реставрации капиталистических отношений в стране. Их поражение стало фактом истории. Таким образом, социалистический эксперимент, начавшийся в Октября 1917 года, трагически завершился.

Сегодня многие граждане России, столкнувшись с пришествием олигархического капитализма, испытывают невиданные ранее жизненные перегрузки. Они связаны с падением их уровня жизни, возникновением уже давно забытой безработицы, постоянным повышением цен на коммунальные услуги и продукты первой необходимости, появлением богатых и бедных, ликвидацией многих социальных гарантий, ростом детской беспризорности, разросшейся наркоманией и алкоголизмом, разгулом преступности, всепроникающей коррупцией во властных структурах, взаимной отчужденностью людей, их идеологической и нравственной аномией.

Появление всего этого в «новой» России – урок всем левым силам, который, к сожалению, ими пока не осознан до конца. Вместе с тем, только всесторонне поняв и осознав трудный и противоречивый опыт рождения, становления и падения реального социализма в СССР, можно увидеть новые пути его возрождения в России и мире. Таков общий вывод, который делает Бузгалин на основе своих теоретических рассуждений в книге.

Близки к позиции Бузгалина точки зрения двух западных ученых: американского профессора Давида М. Котца и немецкого историка Бруно Малова. Они не только видят в СССР реальную попытку создания альтернативной социалистической системы, впервые в истории бросившей «полномасштабный вызов» системе капитализма, но и конкретно показывают, что нужно понять и что необходимо сделать сторонникам левой идеи в ХХI веке, чтобы не повторять ошибки создания реального социализма в СССР.

Так, Давид Котц уверен, что советская система базировалась на некоторых из ключевых институтов, без которых невозможно практически осуществить идею социализма. К ним он относит прежде всего «государственное владение предприятиями, экономическое планирование и производство ради непосредственного использования продукции, а не ради прибыли»[48]. Наряду с этим он отмечает, что СССР имел и ряд черт, которые не вписывались в классические представления о социализме. К ним он относит появление привилегированной бюрократической элиты, репрессивную деятельность государства против собственного народа, наличие авторитарных отношений на производстве, строгий контроль административной системы над частной жизнью людей. По его мнению, попытка М. Горбачева реформировать такую систему путем устранения ее репрессивных и несоциалистических сторон оказалась неудачной. В итоге она «прекратила свое существование и была реинтегрирована в капиталистическую систему»[49].

Как известно, по мнению многих западных ученых (как правило, либералов) и соответствующих средств массовой информации, сам факт исчезновения СССР свидетельствует о нежизненности или утопичности самой эгалитарной идеи социализма. Иное мнение у Д. Котца. Он считает, что подобные трактовки гибели СССР не выдерживают критики и не подтверждаются историческими документами и фактами. На самом деле, по его мнению, советская система, особенно в экономической сфере, была до самого конца достаточно жизнеспособной. Так, в конце 1980-х годов выпуск продукции не только не снижался, но даже медленно нарастал. И только в 1990–91 гг. в связи с отменой централизованного планирования, объявлением о грядущей приватизации государственных активов и рядом других факторов произошел спад в экономике. С его точки зрения, «советская плановая экономика не «рухнула», а была демонтирована политическими решениями»[50]. Этому способствовали, в частности, непродуманные решения центральной власти (такие, как закон «О государственном предприятии»), породившие неконтролируемый рост денежных доходов населения, планируемая приватизация госпредприятий, заявление Б. Ельцина о суверенитете России и ее фактическом неподчинении союзному центру и др. Он считает, что благодаря именно этим факторам линия «прокапиталистической коалиции взяла верх над социалистическими реформаторами», стремившимися осуществить превращение «государственного социализма в демократический»[51].

Д. Котц уверен, что точные представления о недостатках советской системы, способствовавших ее падению, одновременно могут подсказать реальные пути, ведущие к грядущему социализму ХХI века. Знание их даст в будущем возможность завершить на практике не завершенную перестройкой стратегию движения российского общества к демократическому социализму. В этой связи автор выступает оппонентом тех критиков, которые доказывают, что советская система государственного социализма была нереформируема. (Курсив мой – Б. Н.). По его мнению, при более благоприятных временных и политических условиях демократическое реформирование советской системы могло бы успешно завершиться.

При этом Д. Котц выделяет три взаимосвязанных изъяна советской системы. «Во-первых, в противоположность ее притязаниям на то, чтобы быть государством рабочих, она управлялась привилегированной элитой. Во-вторых, государство, посредством которого эта элита правила, было авторитарным, оно отказывало населению в гражданских правах и свободах. В-третьих, как политические, так и экономические институты были крайне централизованными и иерархическими, все важные решения в них принимались в центре небольшой группой высших должностных лиц, в то время как остальное население, как предполагалось, «должно было просто выполнять их указания»[52].

Можно спорить о том, насколько формулировка двух первых изъянов советской системы полностью соответствует реальной действительности: не всегда советская элита была привилегированной (например, при Ленине), были в истории и демократические периоды развития (мы их уже называли). Однако бесспорно то, что со временем советское государство переродилось, став полностью бюрократическим и иерархическим, что привело его на практике к отчуждению от народа и, как следствие, к падению СССР. Прав автор, когда говорит: «В целом в советской системе отсутствовали институты, через которые люди, – в роли потребителей, производителей, членов сообществ, – могли бы участвовать в принятии решений, касающихся производства и распределения. В ней было экономическое планирование по форме – но не было важнейшей сути планирования»[53], связанного с участием в нем самих граждан общества.

Сделав данное обобщение, Д. Котц из названных выше трех основных изъянов выводит соответствующие три основные урока для социалистической системы будущего. Это, прежде всего, создание «демократического государства», в котором «должны соблюдаться личные права граждан». Это использование в управлении альтернативных институтов вместо централизации и иерархии. Наконец, это наличие институтов, «предотвращающих формирование привилегированной и доминирующей элиты»[54].

Обращаясь к историческому опыту перестройки, автор признает, что тогда удалось вплотную подойти к созданию демократического государства, введя свободные и альтернативные выборы, конкуренцию политических организаций, принять законы о независимости судебной власти и СМИ. Вместе с тем, по его мнению, и тогда сохранялась однопартийная система, которая «не может служить элементом демократии», ибо в принципе не имеет возможности представлять интересы всех граждан общества. Исходя из сказанного, автор ищет реальные средства, способствующие демократизации будущей системы социалистического общества, и находит их в трактовке идей рыночного и самоуправленческого социализмов. В первом случае, с его точки зрения, демократия будет осуществляться путем конкуренции отдельных предприятий, а не «представителями центрального планирующего органа»; во втором случае будет осуществляться «демократическое, или партисипативное, планирование», где составление планов передается местным и региональным органам власти, оставляя центру роль координатора экономической деятельности. И в первом, и во втором случае принятие решений невозможно без прямого участия самих работников. Не допускается здесь и концентрация частной собственности в одних руках, что исключает главный «источник господства элиты»[55].

Надо отдать должное Д. Котцу. Осмысливая различные варианты демократического социализма, он самокритично признает, что только «позитивный исторический образец успешного демократического социализма» может стать критерием истины. Такового пока история не знает, но его следует добиваться в жизни, исходя из того, что в лице советской системы потерпела поражение «искаженная версия социализма, а не социализм как таковой»[56].

Фактически с этим выводом солидарен и другой иностранный автор рассматриваемой книги Бруно Малов, написавший главу под названием «Двадцать лет спустя: уроки и вызовы социализму ХХI века». Во-первых, для данного автора является очевидным факт, что «Октябрьская революция изменила мир, и многие достижения советского периода оказались прорывом для прогресса всей человеческой цивилизации»[57]. Во-вторых, по его мнению, осмысление этого периода не должно идти по методу бухгалтерского баланса[58] – плюсы-минусы, или по принципу «с одной стороны- с другой стороны». Он уверен, что здесь есть «определяющая сторона, связанная с жизнью целых поколений», и эта сторона, насколько я понял, означает доминирование в советском обществе социалистической тенденции. Наконец, в-третьих, в оценке советской системы нельзя ограничиваться только теоретическим разбором без учета человеческого фактора. Учет такого фактора в советской истории – отличительный признак краткой, но емкой главы автора, что, на мой взгляд, не всегда присуще его коллегам по книге.

Прежде всего, Б. Малов считает, что большевики, выдержав испытание царскими тюрьмами, революционной борьбой, неисчислимыми трудностями гражданской войны, не смогли выдержать испытание временем и властью. Спустя более 70 лет после революции выяснилось, что они потеряли доверие трудящихся масс, и это приблизило падение их собственной власти. Он цитирует Ленина, который предупреждал: «Ничто не может так навредить нашей революции, как мы сами». Советскую власть не удалось победить ни в гражданской войне, ни через интервенцию, ни в Великой Отечественной войне против немецких фашистских агрессоров. Более того, решающий вклад Советского Союза в победе над фашизмом спас человеческую цивилизацию[59]. Тем не менее, он не устоял перед внутренними и внешними антисоциалистическими силами. В итоге мы стали свидетелями «исторического регресса, реванша реакционных сил», разрушивших СССР.

Автор задается вопросом, почему так случилось? И говорит, что ответ на этот вопрос надо начинать не столько с выяснения экономических и узкополитических причин, хотя это тоже важно, сколько с того, каким было «обращение с марксизмом-ленинизмом, опытом мирового революционного движения и социалистических стран?»[60].По его мнению, все дело в том, что на практике произошел «отход от коренных положений Маркса, Энгельса, Ленина. Этот отход не может быть оправдан одними историческими условиями, которых классики не могли предвидеть. Нарушены… были на практике многие азы политэкономии, исторического материализма, научного социализма». Мало того, автор считает, что марксистское учение со временем превратилось в своего рода «вероисповедание», в начетничество и жонглирование цитатами, а исторические закономерности были сведены к своеобразному автоматизму общественного развития. Что касается диалектики – этой живой души марксизма, то руководство советской страны ее практически игнорировало, не замечая или обходя реальные противоречия социалистического строительства. Автор уверен, что без учета этого негативного опыта СССР нельзя решить современные задачи, связанные с поиском реальных альтернатив современному капиталистическому миру.

Б. Малов призывает современных левых учиться науке строительства социализма у Ленина. Прежде всего – его умению слышать голос масс, знать их насущные потребности, отталкиваться в политике от их практического опыта, а не провозглашать абстрактные идеи или готовые схемы. Здесь он в пример приводит осуществление ленинской политики НЭПа, которая была основана на учете практического опыта масс. Особенно автор ценит у Ленина его творческий, осторожный и самокритический подход к строительству нового общества. В частности, предупреждение последнего о ненужном забегании вперед в деле создания социализма, об осторожном и внимательном отношении к крестьянству. По Ленину, в отношениях с крестьянством необходимо использовать не общие лозунги и призывы, а «силу примера», учитывать его житейский опыт, особенно взвешенно подходить к преобразованию частной собственности, соблюдать принцип добровольности в деле кооперации и создания коллективных хозяйств, в экономических вопросах вообще отказаться от принципа насилия. Именно эти ленинские идеи позднее были полностью проигнорированы Сталиным, что породило «серьезные деформации и большие жертвы в ходе индустриализации и коллективизации»[61].

По мнению автора, и после смерти Сталина в руководстве страной допускались грубейшие ошибки. Так, не были осознаны существенные деформации советской системы, связанные с уравниловкой, волюнтаризмом, развитием теневой экономики и т. д. В итоге руководство страны «проспало» возникшее отчуждение трудящихся от собственности и производства, проигнорировало серьезные изменения в политической системе, связанные с бюрократическим перерождением правящей партии и государства. Все это способствовало будущему крушению СССР. Вместе с тем, на взгляд автора, «фатальной неизбежности разрушения социалистической системы», не было. Ее можно было избежать, если бы на ХХ съезде КПСС партийное руководство не ограничилось «разоблачением культа личности» и общим призывом «к возврату к ленинским принципам партийной и общественной жизни». По мнению автора, этот съезд «оказался незавершенной симфонией»[62]. После него также были допущены политические и идеологические ошибки: например, нельзя было принимать программу строительства коммунизма в условиях незрелого социализма, допускать застойные явления и догматизм в теоретической работе партии и т. д.

По мнению Б. Малова, все сказанное говорит о том, что дело было «не просто в смене руководства, а в коренном изменении принципов функционирования общества»[63], его экономического и политического механизма. Подтверждением здесь может служить факт того, что советское руководство не смогло реализовать даже свой правильный лозунг об органическом соединении НТР с достижениями социализма, сделать необходимые выводы из нового характера современной эпохи и быстрого приспособления империализма к новым условиям, изменившим общее соотношение политических сил на мировой арене.

Я считаю недостатком данной главы лишь то, что свой анализ человеческого фактора в функционировании советской системы Б. Малов не довел до конца, т. е. практически ничего не сказал по поводу реальной политической борьбы в СССР и мире, шедшей в ходе перестройки советской системы. Хочется надеяться, что это замечание он учтет в других своих исследованиях.

Что касается рассматриваемой главы, то автор ее заканчивает перечнем следующих вызовов, перед которыми оказались левые силы в поисках социализма ХХI века. Это, прежде всего, всестороннее осмысление трагического исторического опыта революционного движения в мире. Изучение новых подходов в странах Латинской Америки (и не только) к решению социальных проблем. Необходимость анализа и решения новых глобальных проблем человечества ради спасения мировой цивилизации. Осознание современной специфики главного противоречия между трудом и капиталом. Наконец, создание широких движений, союзов, новых форм и методов их взаимодействия, включая результаты информационной революции в мире.

На этом я заканчиваю свою рецензию. Исхожу из того, что у меня нет никакой возможности проанализировать в рамках одной рецензии все взгляды на природу СССР, содержащиеся в книге. Успокаивает лишь то, что эти взгляды не находятся в прямой противоположности друг с другом. Уверен, что не затронутые данной рецензией тексты будут проанализированы в других рецензиях на эту, большую и уникальную в своем роде, книгу. Во всяком случае, она этого заслуживает.