Дзарасов Руслан Солтанович – д.э.н., ведущий научный сотрудник ЦЭМИ РАН

 

4. Ловушка «развития»

В качестве довода против теории зависимого развития обычно ссылаются на экономический подъем Юго-Восточной Азии. Вот что пишет, например, известный теоретик американского неоконсерватизма Фрэнсис Фукуяма: «Азиатское послевоенное экономическое чудо показывает, что капитализм – это путь экономического развития, который потенциально доступен всем странам». Более того, «развитые промышленные державы неспособны заблокировать развитие опоздавшей страны», но только при том важном условии, что она «играет по правилам экономического либерализма (курсив мой – Р. Д.)»[1]. Как эти правила обеспечивают насаждение отсталости, показано выше. «Азиатскую модель» также следует обсуждать в контексте реальных правил капитализма, а не их идеологического антуража.

Прежде всего, необходимо иметь в виду, что она является ярким примером т. н. «развития по приглашению»[2]. После второй мировой войны США потребовалось построить в Азии санитарный кордон по периметру стран, в которых к власти пришли коммунистические партии. Вот почему США создали условия для возрождения экономики Японии, а затем и Южной Кореи, Тайваня, Гонконга и Сингапура. Решающую роль в этом сыграло открытие американского рынка для экспорта, разумеется, трудоемкой продукции из этих стран. В 1970-е гг. США использовали исторический шанс закрепить раскол между КНР и СССР, поощряя китайские реформы путем все того же допуска на свой рынок на тех же условиях. Таким образом, блестящая витрина азиатского капитализма создана под гнетом жестких потребностей «холодной войны». Именно поэтому следует более внимательно присмотреться к тому, что скрывает эта витрина.

Природа «азиатского чуда» хорошо отражена в знаменитой модели «летящих гусей» американского экономиста японского происхождения Терутомо Озавы. Обратимся к рис. 1. Модель отражает технологическую иерархию азиатских экономик, в которой, как в гусиной стае, есть ведущие и ведомые. Озава показывает в своих работах, что в послевоенный период Япония за несколько десятилетий прошла весь путь промышленного развития западных стран от трудозатратных производств, таких, как сельское хозяйство и текстильная промышленность, до современных наукоемких и информационных технологий[3]. Каждая новая ступень развития характеризовалась большей капиталовооруженностью труда и, соответственно, большей величиной добавленной стоимости. При этом менее капиталоемкие процессы переносились в другие страны, например, в Южную Корею. Эти страны второго порядка, принимая новые производства, которые становились уже неинтересны Японии, в свою очередь, переносили более примитивные технологии в другие, еще менее развитые страны. По мере передачи сверху вниз все новых технологий, неинтересных для лидеров, к «гусиному клину» присоединялись новые участники регионального тандема. Озава считает, что этим доказывается возможность всех участников капиталистического рынка добиться экономического прогресса. Присмотримся, однако, к его модели более внимательно.

 

Рис. 1. Модель «летящих гусей» Терутомо Озавы.

Источник: Ozawa T. The rise of Asia. The “flying geese” theory of tandem growth and regional agglomeration.  Cheltenham (UK), Northampton (MA, USA): Edward Elgar, 2009, p. 79.

Важно отметить, что в регионе реализованы глобальные цепочки стоимости. Из рисунка можно видеть, что ведущие страны осуществляют инвестиции именно в трудозатратные производства стран «нижестоящих» по величине капиталовооруженности труда (органическому строению капитала Маркса); и этому строго соответствует иерархия величин добавленной стоимости. Лидеры перемещают звенья производства с большими затратами труда в более бедные страны, сосредотачиваясь на более выгодных звеньях в цепочке стоимости.

Модель Озавы – это не что иное, как яркое эмпирическое проявление превращения трудовой стоимости в цену производства по Марксу. Вниз идут потоки капитала, вверх – потоки созданной стоимости. Прибавочная стоимость создается на нижних этажах этой иерархии, а присваивается на высших, в строгом соответствии с занимаемым положением. Обратите внимание на то, что за 60 последних лет, которые отражает модель, никто из участников тандема никого не только не перегнал, но даже не догнал. Новый участник может пристроиться внизу только тогда, когда лидер соизволит отказаться от очередного технологического уклада, ставшего «неинтересным». Стоит подчеркнуть и то, что главным бенефициаром являются США – лидер центра мирового капитализма. Именно из Азии приходит большая часть товаров, своей дешевизной гарантирующих стабильность американской денежной системы (см. ранее, табл. 1 – «Альтернативы», 2013, № 2, с. 63). Это объясняется тем, что платой за вхождение в тандем является безвозмездная передача вышестоящим членам части своего фонда труда. Такой механизм надежно фиксирует положение лидеров, оставляя нижестоящим только надежду поживиться за счет новичков.

Нетрудно заметить, что главная страна, воплощающая достоинства национально ориентированного капитализма в глазах россиян, – Китай – занимает далеко не самое почетное место в тандеме. Да, Китай развивался в последние десятилетия беспрецедентно высокими темпами и вышел на второе место в мире после США по величине ВВП. Однако сказанное выше о стоимостном измерении отношений центра и периферии мирового капитализма означает, что понятия роста становятся весьма двусмысленны, а порою даже просто обманчивы. Именно Китай демонстрирует это ярче всего.

Как показано выше, включенность экспортных производств периферии в глобальные цепочки стоимости означает их отрыв от национального процесса воспроизводства и включение в воспроизводственные процессы других стран на неравных и ущербных условиях. Данные табл. 1 (см. ранее), выражающие безвозмездное присвоение трудовой стоимости периферии американским капиталом, отражают, главным образом, вклад Китая. Нобелевский лауреат Джозеф Стиглиц не согласен, когда «Алану Гринспену часто воздают хвалу за эпоху низкой инфляции». В действительности, считает он, «тот факт, что Китай снабжал мир промышленными товарами по низким и даже падающим ценам, был одним из решающих факторов» низких цен[4]. Какова цена этого вклада Китая в стабильность США показывает анализ производства такого популярного изделия, как айфон. Обратимся к таблице 3.

Таблица 3.

Источник: Xing Y. and N. Detert, 2010, How iPhone Widens the United States Trade Deficit with the People’s Republic of China, Asian Development Bank Institute, Working Paper No. 257, December (Paper revised May 2011), p. 7.

Айфон разрабатывается американской фирмой «Эппл», его узлы и детали выпускаются различными японскими, корейскими, немецкими, американскими и прочими фирмами, а окончательная сборка изделия происходит в Китае на заводах корейской компании «Фоксконн». Как видно из данных табл. 3, в 2008 г. – в разгар мирового кризиса – цена изделия была снижена в США на 100 долл., что позволило сохранить рынок. При этом удельная прибыль в процентах от продажной цены продукта для фирмы «Эппл» не только не упала, но даже возросла до фантастических 65%! Секрет этого успеха в заметном снижении удельных издержек, достигнутом за счет девальвации китайской валюты. В 2009 г. из 500 долл., по которым изделие продавалось на американском рынке, прибыль фирмы «Эппл» составляла 321.4 долл. Китайскому сборщику платили 178.96 долл. Читатель может подумать, что это все-таки тоже не плохо, и ошибется. Дело в том, что на долю Китая из этой суммы приходилось лишь 6.5 долл.! Остальная часть суммы уплачивалась поставщикам комплектующих деталей.

Рассмотренная цепочка стоимости, так же, как и все остальные глобальные сети, паразитирует на сверхэксплуатации труда самого нижнего, периферийного участника. В частности, на заводах «Фоксконн», спроектированных специально с широким применением ручного труда, рабочие трудятся по 12–16 часов в день при 1–2 выходных в месяц и с регулярными вторыми сменами. Вызванная невыносимыми условиями труда эпидемия самоубийств привлекла скандальное внимание к этим предприятиям[5].

Перед нами классическая цепочка стоимости, добавленная стоимость в которой распределяется между лидером, промежуточными странами и периферией мирового капитализма строго в соответствии с положением каждого участника тандема в иерархии. Следует задаться вопросом: в этих условиях рост производства айфонов – это рост чьей экономики? На взгляд автора, это рост прежде всего и главным образом американской экономики, точнее даже – ее финансово-спекулятивного капитала. Во вторую очередь – это рост экономики поставщиков деталей. И только в третью очередь и в самой меньшей степени это рост экономики Китая. Между тем на таких условиях организована бóльшая часть китайского экспортного сектора.

В 2005 г. на иностранные фирмы приходилось 50.4% экспорта Китая, а если добавить совместные предприятия, то эта величина вырастала до 76.7%[6]. (Для импорта цифры составляли 47.2% и 71.3% соответственно.) Обратимся к рис. 2.

Рис. 2. Обобщенное представление азиатской производственной сети.

Источник: Palley Th. The rise and fall of export-led growth / The Levy Institute of Economics, Bard College.  WP No 675.  2011, July, p. 15.

Он удачно дополняет и развивает модель «летящих гусей» Озавы (рис. 1). Рис. 2 показывает, что Китай превратился в гигантский региональный сборочный цех, промежуточную площадку для экспорта продукции более развитых стран региона, т. е. занимающих более высокое положение в тандеме. В частности, за последнее десятилетие доля компонентов в экспорте в Китай увеличилась для Индонезии в 5, для Тайланда в 15, для Малайзии в 19, а для Филиппин в 60 раз[7]. Эксперт Всемирного банка отмечает: «как часть региональной производственной сети машиностроения, Китай стал наиболее важным хабом конечной сборки, тогда как Япония и «новые индустриальные страны» на сегодня являются наиболее важным источником инновационной составляющей»[8]. Это особенно касается торговли высокотехнологичными товарами, в которой зависимость Китая от иностранных партнеров особенно велика: почти 80% экспорта этой продукции в Азию и импорта оттуда зависит от иностранного капитала.[9]

Возглавляют всю азиатскую систему цепочек стоимости японские корпорации, которые «выстроили свои собственные сети производства и распределения, фрагментировав производственные процессы на несколько субпроцессов и разместив их там, где их можно осуществлять с наименьшими издержками. 74% экспорта и 56% импорта головных офисов японских транснациональных корпораций приходится на их зарубежные филиалы»[10]. Остается только добавить, что, как и показано в модели Озавы, главным рынком конечной продукции для японских ТНК являются США. Таким образом, положение Японии во главе «гусиного клина» определяется ее ролью как главного посредника в эксплуатации дешевых трудовых и природных ресурсов Азии в интересах американского капитала. Китай же является основой всей этой гигантской пирамиды, неся ее на плечах своих многочисленных и терпеливых рабочих.

В самом деле, в последние три десятилетия вся система обслуживания Китаем товарного, а затем и финансово-спекулятивного (см. ниже) рынка США покоилась на дешевизне китайского рабочего, которая поддерживалась искусственным путем. Бóльшую часть рабочей силы Китая – 80% в строительстве и 68% в промышленности – составляет т. н. «плавающее население»[11]. Под этим термином имеются в виду миллионы людей, которые в поисках работы перебрались в регионы, в которых они не прописаны и находятся, таким образом, формально незаконно. В основном это жители сельских областей, перебравшиеся в города. Однако есть и городское население, работающее в других регионах. Эта внутренняя миграция происходит прежде всего в прибрежную зону, в которой развернуты экспортные производства. В 2010 г. сельское «плавающее население» Китая оценивалось в 211 млн. чел[12].

Не располагая регистрацией в местах своей работы, внутренние мигранты являются неполноценными гражданами. Они не имеют пенсий, не объединены в профсоюзы, не получают медицинского обслуживания и пособий по безработице. Рост «плавающего населения» связан с потребностью прибрежных регионов страны, работающих на мировой рынок, в дешевой рабочей силе[13]. Мигранты обеспечивают китайские города дешевой и гибкой рабочей силой, готовой тут же вернуться домой в деревню при ухудшении конъюнктуры, «не создавая никакого бремени для городских служб занятости. … Для общества их практически не существует, и они могут быть изгнаны из городов в любой момент. Их можно постоянно контролировать, и беды этих людей не имеют никакого веса в сравнении с проблемами рабочих в подлинном смысле слова». Дома эти мигранты вкладывают заработанные средства в улучшение хозяйства. Пока они отсутствуют, их земельные наделы обрабатывают родственники[14]. Одна пятая часть городских рабочих относится к категории временно занятых. Они получают более низкую оплату, на них не распространяются социальные льготы, смена длится 16 часов при шестидневной рабочей неделе[15]. Кроме того, широко используется труд школьников, применяемый с грубым нарушением законодательства[16].

Феномен «плавающего населения» представляет собой китайскую форму огораживания – отделения крестьян от земли, с целью заставить их пойти работать на фабрику за низкую заработную плату. Это и есть социальная основа «империалистической ренты» по С. Амину. В эксплуатации мигрантов происходит присвоение не только текущей прибавочной стоимости, созданной ими, но и результатов труда в патриархальном хозяйстве сельских коммун. В самом деле, владельцы городских предприятий, на которых трудятся мигранты, ничего не вкладывают в воспроизводство и подготовку своей рабочей силы. Эксплуатируемые ими люди родились и были выращены за пределами капиталистического сектора, но работают на его обогащение. Именно в этой сверхэксплуатации «третьего сектора» (в терминологии Розы Люксембург) и состоит главное конкурентное преимущество китайского капитала, когда он выступает младшим партнером своего американского патрона.

Еще один важнейший аспект китайской модели состоит в том, что эта не самая богатая страна Азии в 2000-е годы стала главным иностранным кредитором США. Обратимся к рис. 3, изображающему структуру инвестиций Китая в активы США.

 

Рис. 3. Структура инвестиций Китая в активы США, млн. долл.

Источник: Jagannathan R., M. Kapoor, and E. Schaumburg.  Why are We in a Recession? The Financial Crisis is a Symptom, not the Disease! / NBER WP 15404, Cambridge, MA, 2009, p. 16.

Рисунок показывает не только стремительный рост этих вложений в 2000-е годы, но и преобладание инвестиций в т. н. «поддерживаемые государством частные предприятия», прежде всего – печально знаменитые «Фредди Мак» и «Фани Мэй». Эти фонды инвестируют деньги клиентов на рынке ипотечного кредитования. После обвала рынка акций компаний информационных технологий США «.com», Китай стал вкладывать средства в рынок недвижимости.

Вообще особенностью современного мирового хозяйства является то, что производят в нем одни, а потребляют другие. Конечно, это лишь модификация базового принципа безвозмездного присвоения результатов чужого труда, на котором, как показано выше, капитализм основывался в течение всей своей истории. Однако никогда этот принцип не осуществлялся с таким размахом, как сегодня. Страны Азии как главный поставщик товаров в США имеют систематическое активное сальдо торгового баланса, так же, как и поставщики нефти. Это напоминает положение в Британской империи (см. параграф 2). Подобно Индии тогда, страны с положительным сальдо торгового баланса финансируют развитые страны, как это сейчас делает Китай[17]. Рассмотрим рис. 4, изображающий соотношение платежного баланса США и
задолженности американских домохозяйств.

Рис. 4. Платежный баланс и задолженность домохозяйств США в долл.

на домохозяйство

Источник: Jagannathan R., M. Kapoor, and E. Schaumburg.  Why are We in a Recession? The Financial Crisis is a Symptom, not the Disease! / NBER WP 15404, Cambridge, MA, 2009, p. 17.

На рисунке хорошо видно, что накануне мирового экономического кризиса совокупная и особенно ипотечная задолженность американских домохозяйств стремительно выросла именно тогда, когда стало падать сальдо платежного баланса США. В этом отразился, в частности, тот факт, что главный кредитор США – Китай – вкладывал значительную часть своей выручки от торговли с Америкой в ее же финансовый рынок. Именно приток дешевых капиталов из Китая стал главным источником стремительно раздувшегося «пузыря» ипотечного кредитования, ставшего непосредственной причиной мирового финансового кризиса.

Почему же развивающиеся страны, обрекающие свое население на такие жертвы ради наращивания экспорта, не используют столь дорого доставшуюся им валюту на собственное развитие? Это предопределяется механизмом международных экономических отношений, созданным странами центра мирового капитализма. Как говорилось выше, институциональная природа мирового рынка такова, что побуждает страны периферии отчаянно бороться между собой за доступ на рынки развитых стран, прежде всего, США. Для этого необходимо поддерживать искусственно заниженный курс национальной валюты. В самом деле, систематическое превышение экспорта страны периферии в страну центра над импортом оттуда создает растущий приток иностранной валюты на национальный денежный рынок. Количество национальной валюты уменьшается относительно иностранной. В результате курс национальной валюты по отношению к иностранной начинает расти. Это означает рост цены товара, скажем, в долларах, что снижает его конкурентоспособность на американском рынке. Чтобы не допустить подобного оборота событий, центральный банк периферийной страны вынужден печатать дополнительное количество национальной валюты и проводить интервенцию на валютном рынке, скупая и изымая из обращения «излишек» долларов. Затем их надо поместить где-то за пределами национальной экономики. Самое надежное – это вложить их в ценные бумаги США. Получается, что, потратившись на импорт дешевых товаров с периферии, американский капитализм получает обратно свои же деньги в виде иностранных сбережений. Это и есть пресловутые «правила игры по либеральным принципам». Остается добавить, что они являются вовсе не результатом спонтанной игры безличных рыночных сил, а последствием тщательно продуманной политики американских ТНК, финансовых властей и направляемых ими международных организаций, таких, как МВФ, Всемирный Банк и ВТО.

Таким образом, китайская модель, как типичная модель зависимого развития, предполагает двойную эксплуатацию своей рабочей силы и природы: первый раз на поставке на американский рынок дешевых товаров, а второй – на передаче американскому капиталу сбережений, созданных китайским народом очень дорогой ценой. Следует особо подчеркнуть, что, если бы не эта эксплуатация, американский финансово-спекулятивный капитал попросту не мог бы существовать. Финансиализация и есть прежде всего не автономия финансового сектора, как часто думают, а механизм безвозмездного присвоения и передела между различными группировками капитала продукта чужого труда. Современный Китай является одним из важнейших столпов современного, спекулятивного капитализма. Насколько подобная модель отвечает пониманию развития как обретения субъектности в истории, изложенному в начале работы?

На это можно возразить: вышел же Китай на второе место в мире по ВВП, значит, его выход на первое место – это только вопрос времени. Дорогой читатель, прежде чем соглашаться с этим бесконечно оптимистическим прогнозом, задумайтесь над судьбой Японии. Давно ли ей так же уверенно предрекали место ведущей державы XXI века? Между тем ее экономика стагнирует уже более двух десятилетий, несмотря на то, что Япония смогла поставить себе на службу многочисленные и трудолюбивые народы большей части Юго-Восточной Азии. В связи с этим следует обдумать следующий вопрос: может ли органическая часть мирового капитализма быть не затронута кризисом, поразившим систему в целом? На взгляд автора данных строк, текущий мировой экономический кризис, перешедший из фазы спада в «Великую стагнацию», ставит под вопрос саму возможность продолжения развития по китайской модели.

Этому как будто противоречат высокие темпы роста, которые Китай сохранил даже в условиях прошедшего мирового спада. Однако выше мы уже убедились в том, что рост в эпоху глобализации может быть обманчивым понятием. Задумаемся над качественными характеристиками развития китайской экономики, как они отражены в табл. 4.

Таблица 4

Динамика ВВП Китая по элементам в 2000-е годы

Источник: Pettis M. “Lower Interest Rates, Higher Savings?” http://www.financialsense.com/
contributors/michael-pettis/2011/10/17/lower-interest-rates-higher-savings; China Statistical Yearbook.

* Данные из: Economic indicators, YCHARTS, доступ осуществлен 1 февраля 2013 г., http://ycharts.com/indicators/countries/CHN/components_of_gdp

Данные таблицы свидетельствуют, что доля потребления в ВВП страны, которая и раньше была не велика (лишь 45.3% в 2001 г.), систематически падала в предкризисные годы, уменьшившись к 2007 г. почти на 9%. Норма накопления в этот период оставалась стабильно высокой – около 40% ВВП, а доля государственных расходов даже несколько снизилась. Зато в предкризисные годы стремительно рос такой показатель, как доля в ВВП чистого экспорта (т.е. превышение экспорта над импортом), совершившая скачок с 4.0% в 2001 г. до 11.4% в 2007 г., т.е. почти в три раза всего за 6 лет. Такая гигантская величина чистого экспорта, доходы от которого вкладываются обратно в американскую экономику, означает чистую передачу фонда труда своего народа лидеру мирового капитализма. Теперь рассмотрим, что происходит с началом мирового кризиса. Доля потребления в ВВП обрушивается еще быстрее, достигнув в 2010 г. ничтожных 34.4%. И это несмотря на некоторый абсолютный рост заработной платы в китайской промышленности! Такое положение означает, что экономика все меньше работает на собственное население. Одновременно происходит настоящий коллапс чистого экспорта, просевшего к 2010 г. до 4.1%, т. е. более чем в два раза. Государственные расходы сперва заметно падают, но потом быстро возвращаются к докризисному уровню. За счет чего же были обеспечены беспрецедентно высокие темпы роста китайской экономики в условиях кризиса?

Ответ содержится в стремительном взлете доли накопления в ВВП, которая за три года (2008–2010 гг.) поднялась почти на 10%. Динамика данного показателя отражает огромные инвестиции в инфраструктуру и строительство предприятий. Размах осуществляемых проектов на фоне всеобщего кризиса и упадка в мире производит ошеломляющее впечатление. На этом основании многие наблюдатели поспешили сделать вывод, что Китай переходит от экспортной модели к ориентации на внутренние механизмы роста. Для такого вывода, однако, нет достаточных оснований. Прежде всего, необходимо задаться вопросом: на какие рынки рассчитано гигантское строительство дополнительного основного капитала? Приведенные в таблице 4 данные, говорят о падении как внутреннего (доля потребления в ВВП), так и внешнего (доля чистого экспорта в ВВП) рынков. Отсутствие сферы приложения нового капитала подтверждается и данными об использовании производственных мощностей в китайской экономике.

Обратимся к рис. 5, отражающему загрузку производственных мощностей в китайской экономике.

 

Рис. 5. Средняя загрузка производственных мощностей в Китае (в процентах)

Источник: People’s Republic of China. 2012 article VI consultation / IMF country report No. 12/195.  New York; Washington, D.C.: International Monetary Fund, 2012, p. 25.

Данные свидетельствуют, что этот показатель неуклонно снижался с уровня около 90% в 2000 г. до примерно 80% в 2007 г. Перенакопление капитала в реальном секторе мировой экономики, о котором говорилось в предыдущем параграфе как об отправном пункте мирового кризиса, происходило прежде всего на базе китайской экономики. Однако с началом кризиса этот показатель стал падать просто катастрофически, достигнув 60% в 2011 г. Таким образом, без малого половина созданных производственных мощностей простаивает! Это результат как падения внутреннего и внешнего рынков, так и массивного наращивания инвестиций.

Дополнительный зловещий смысл росту за счет перенакопления капитала придает тот факт, что он осуществляется на основе невиданного наращивания государственного кредитования, т. е. за счет увеличения задолженности. До сих пор часто подчеркивалось, что Китай не вовлечен в финансиализацию. Выше показано, что это далеко не так, и что именно на китайских финансах, как на дрожжах, взращен американский спекулятивный капитал. Однако в Китае пузырь финансов и недвижимости не раздувался. Все изменилось в кризисные годы. И вот уже Кийохуко Нишимура, заместитель главы Японского Банка, предупреждает, что «Китай входит в опасную зону». Рост кредитов и цен на жилье за последние пять лет «превзошел крайности, которые пережила Япония, перед тем как взорвался пузырь Никкей в 1990 г.»[18]. Действительно, между 1985 и 1990 годами, столкнувшись с резким ухудшением своих экспортных позиций в результате повышения курса иены к доллару, Япония пыталась делать примерно то же, что сейчас делает Китай, – поддерживать рост инвестиций искусственным путем за счет наращивания стоимости финансовых активов[19]. Это обернулось кризисом, из которого, как сказано, эта страна так и не смогла выйти за последние более, чем 20 лет.

Известный американский экономист Нуриель Рубини, проанализировав последствия перенакопления капитала в Китае, приходит к выводу о том, что, «как только дальнейшее увеличение инвестиций в основной капитал окажется невозможным, – вероятнее всего, после 2013 г., – Китай обречен на резкое замедление роста»[20]. Звучат и более резкие оценки: «Если вы посмотрите данные о Китае, вам следует перестать дискутировать о «жесткой посадке»», – считает Адриан Моуат, специалист по Азии из Джей-Пи-Морган. – «Китай уже жестко приземляется. Продажи автомобилей упали, производство цемента упало, производство стали упало, акции строительных компаний падают. Это более не предмет для дискуссий, это – факт»[21]. Американские авторы подытоживают мнение экспертов: «Чтобы избежать надвигающейся беды, полагает сложившийся экономический консенсус, китайской экономике требуется изменить соотношение доли чистого экспорта, инвестиций и потребления в ВВП, уходя от экономики, которая с опасной чрезмерностью полагается на инвестиции и экспорт, при крайнем недостатке потребительского спроса и признаках набухающего пузыря финансов и недвижимости. Однако сама идея столь фундаментального сбалансирования – в тех гигантских масштабах, в которых оно требуется, – ставит вопрос о противоречиях, лежащих в центре всей модели накопления на основе низкой оплаты труда, которая характеризует современный китайский капитализм»[22].

Иными словами, на пути подобного глубокого маневра стоят мощные препятствия. Как сообщает информированная деловая газета «Уолл-Стрит джорнал»: «Несмотря на огромные усилия архитекторов политики в Пекине, доля потребления домохозяйств в экономическом росте Китая в прошлом году в действительности изменилась в обратном направлении», т. е. еще уменьшилась, вместо того, чтобы возрасти. Важная причина этого, по мнению газеты, состоит в том, что «есть политические брокеры в китайской элите, которые сделали слишком большие деньги на старой модели, чтобы принять новую»[23]. Для того, чтобы понять, о чем идет речь, необходимо присмотреться к социальной природе новоявленной китайской бизнес-элиты и к тому, как она связана с правящим политическим слоем.

Информационное агентство «Блумберг ньюс» провело тщательное исследование, показавшее, что практически все т. н. «восемь бессмертных» соратников Дэн Сяопина из руководства КПК, инициировавшего реформы, основали свои собственные мощные бизнес-кланы. 103 потомка «бессмертных» образовали сеть связей, эффективно контролирующих значительную часть экономики страны[24]. Обследование 20 тыс. богатейших граждан Китая показало, что «более 90 процентов из них связано с высшими государственными или партийными функционерами. Самые богатые – это родственники высших руководителей, которые использовали свое положение, чтобы провести законы, трансформировавшие государственные предприятия в акционерные компании, а затем назначили членов своих семей менеджерами этих предприятий»[25]. Новоявленные «князьки» (princelings – так окрестили в западной печати бизнесменов – родственников высокопоставленных представителей китайской номенклатуры) взяли под контроль наиболее прибыльные бывшие государственные активы: банки, транспорт, энергетику, добычу минералов и т. д. Они получили доступ к ресурсам государственных банков, вступили в партнерство с иностранным капиталом, выпустили акции своих компаний на Нью-Йоркской и Гонконгской биржах. Важным источником их обогащения стали «откаты», получаемые от иностранных компаний за содействие их бизнесу в Китае[26]. При этом только меньшинство китайской бизнес-элиты связывает свое будущее с родиной. Согласно обследованию, 46% богатых людей Китая обдумывает переезд в другую страну (главным образом, в США), 14% уже подали документы на эмиграцию, и лишь 40% не рассматривают такой шаг[27].

В свете этих фактов трудно не согласиться с Рубини, когда он утверждает, что «причины, по которым китайцы сберегают так много, а потребляют так мало, структурные (т. е. вытекают из структуры сложившихся общественных отношений – Р. Д.)». По мнению эксперта, увеличение доли потребления домохозяйств может оказаться дестабилизирующим фактором, т. к. «может привести к банкротству большого числа государственных предприятий (обогащающих «князьков» – Р. Д.), ориентированных на экспорт фирм и местных органов власти, все из которых политически весьма влиятельны. В результате Китай будет инвестировать даже больше (курсив Рубини – Р. Д.) в текущей пятилетке»[28]. Вопрос о продолжении нынешней модели развития Китая становится предметом начинающейся классовой и политической борьбы.

Социальный протест в Китае неуклонно нарастал еще накануне кризиса. Так, Министерство общественной безопасности Китая сообщало в 2005 г. о 87 тыс. случаев массового «нарушения общественного порядка», в сравнении с 74 тыс. годом ранее[29]. С началом мирового финансового кризиса ситуация резко обострилась. В 2010 г. произошли забастовки на заводах компаний Хонда и Фоксконн, за которыми последовала волна рабочего протеста, приведшая к некоторому росту заработной платы. В связи с этим аналитики отмечали рост образованности и готовности бороться за свои права среди сельских мигрантов 15–25 лет, на дешевый труд которых, прежде всего, полагается экспортный сектор экономики[30]. События 2010 г. показали распространение левых настроений на молодое поколение рабочих. Вплоть до начала 2000-х гг. социальная база рабочего протеста была ограничена работниками старого государственного сектора экономики, пострадавшего от развития капитализма 1990-х. Теперь протест решительно помолодел, показав, что на авансцену китайской общественной жизни выходит новая сила[31]. Всего в 2010 г. в Китае зафиксировано 180 тыс. случаев проявлений массового протеста. Одним из их источников является инфляция, связанная со стимулирующими антикризисными мерами правительства[32] и в значительной мере съедающая повышение заработной платы рабочих страны.

Наблюдается значительное возрождение левых настроений среди интеллигенции, считающей капитализм препятствием на пути выхода экономики страны из кризиса. Растущая часть интеллигенции и активистов общественных движений выступает за пересмотр идеологии свободного рынка, которая, как они считают, лежит в основе китайских экономических реформ. Они требуют укрепления социалистических начал в жизни страны путем восстановления позиций общественной собственности и усиления перераспределения доходов от богатых в пользу бедных. Из этого вытекает их программа преодоления кризиса экономики страны. Они полагают, что, «вероятно, более обоснованным был бы уровень инвестиций в 30% ВВП страны», а не почти 50%, как сейчас (см. выше). Однако переход к этому уровню означал бы увеличение на 20% ВВП потребления домохозяйств, которые в основном живут на заработную плату. Для этого «значительную долю национального дохода (между 15 и 20 процентами ВВП Китая) необходимо перераспределить от капиталистов к рабочим (курсив мой – Р. Д.). Такая мера, вероятно, столкнется с сильным сопротивлением со стороны капиталистического класса Китая»[33]. Такова позиция т. н. китайских «новых левых», часть которых ассоциирует себя с маоизмом, а часть с социал-демократией.

Хотя маоизм был продуктом революционного марксизма «с китайской спецификой», но изложенный подход «новых левых» не выглядит чисто революционной мерой. В нем ведь намечается не упразднение класса частных собственников, а только ограничение его аппетитов, которые обществу все труднее удовлетворять. Это программа радикальных левых реформ, а не революции. Однако и она, судя по т. н. «делу Бо Силая», является неприемлемой для правящего номенклатурно-капиталистического слоя Китая.

Бо Силай (1949 г. р.) был влиятельным членом Политбюро КПК и возглавлял партийную организацию крупного города Чунцин. «Популист с железным кулаком», как назвал его английский «Экономист», рассматривался его сторонниками как «китайский Владимир Путин»[34]. Сын одного из восьми «бессмертных» (см. выше), Бо Силай принадлежал к одному из могущественных семейных кланов, контролирующих экономику и власть страны. Он рассматривался как вероятный претендент на пост члена Постоянного комитета Политбюро КПК, который образуют высшие руководители страны. Однако весной 2012 г. Бо Силай неожиданно был удален со своих постов – формально из-за политического скандала, связанного с его ближайшим соратником, возглавлявшим правоохранительные органы города. (Пытаясь укрыться в американском консульстве в Чэнду, последний разоблачил злоупотребления своего шефа. Жена Бо Силая была обвинена в отравлении своего делового партнера – иностранного бизнесмена.)

Однако в действительности, как считают аналитики, причиной его падения стала т. н. «Чунцинская модель». Возглавляя партийную организацию города, Бо Силай обрушился на организованную преступность и коррупцию, увеличил расходы на социальные цели, продвигал «одновременное развитие» государственных и частных предприятий (вместо односторонней приватизации, происходившей в других провинциях), начал кампанию по возрождению маоистской культуры и символики. Многие «новые левые» рассматривали Бо Силая как своего вождя. По мнению авторитетного аналитика, свержение высокопоставленного партократа весьма многозначительно, ибо показывает, что КПК «намерена продолжать рыночно ориентированные экономические преобразования без существенных социальных реформ. Хотя такой курс и может быть выгоден китайским капиталистам в краткосрочной перспективе, он обречен на то, чтобы далее обострить многочисленные противоречия Китая, и потенциально способен подготовить условия для социального взрыва в не очень отдаленном будущем»[35].

Следует отметить, что международные организации, представляющие интересы американского капитала, тоже заметили нарастающий кризис китайской модели и, судя по некоторым материалам, надеются обратить его в свою пользу. Так, Всемирный Банк издал доклад, констатирующий, что китайская модель «не может поддерживаться долго» (unsustainable), но возлагающий вину за это на «чрезмерную» роль государства и недостаток конкуренции[36]. Доклад рекомендует разгосударствление экономики, либерализацию финансов и т. д. По существу, Китаю предлагается пойти по российскому пути радикальных рыночных реформ «либерализации плюс стабилизации». Наверное, россияне лучше кого-либо другого представляют катастрофические последствия подобного курса, если он будет принят.

Похоже, что мировой экономический кризис не только положил конец нынешней модели, но и породил борьбу за будущий вектор развития Китая. Сталкиваются три принципиальные позиции: (а) консервативная – любой ценой сохранять достигнутое положение, прежде всего доходы и привилегии элиты; (б) левая – перейти на модель роста, ориентированного на интересы своей страны, путем ограничения власти крупного капитала и перераспределения национального дохода в пользу трудящихся (социал-демократическая или конвергентная модель); (в) правая – осуществить ликвидацию остатков социальных завоеваний китайской революции, отдав лакомые куски китайской экономики иностранному капиталу, обрушить уровень жизни людей, сохранив Китай в сфере международной эксплуатации.

Исходя из вышеизложенного, единственным сценарием, благоприятным для развития страны, представляется вариант «новых левых». Парадоксальным образом, этот проект являлся бы не социалистическим, а «конвергентным» путем к национально-ориентированному капитализму. Процитированные источники считают его осуществление маловероятным из-за сопротивления номенклатурно-капиталистической прослойки. К этому можно добавить еще ряд соображений. Уменьшить долю накопления и поднять долю потребления в ВВП на такую гигантскую величину, как 15–20%, – это исполинская по сложности задача даже без сопротивления правящего класса. Сейчас производственные мощности страны, а вместе с ними и производство средств производства, добыча сырья, инфраструктура, система образования и профподготовки и многие вспомогательные виды деятельности ориентированы на обслуживание потребностей внешнего рынка. А ведь у собственного населения совсем другие нужды. Чтобы удовлетворить их, надо теперь значительную часть ныне действующих предприятий, не окупивших еще вложений в свое создание, технологически перестроить, а многие и вовсе демонтировать или просто бросить. В то же время надо произвести новое оборудование, создать многие новые предприятия, перенацелить транспортные потоки, переподготовить рабочую силу, переориентировать науку и т. д. Этот структурный поворот на первых порах неизбежно вызовет определенный спад экономики, который потребует более уравнительного распределения уменьшившегося количества потребительских благ. Более того, прекращение систематического вывоза капитала в США, рост заработной платы, повышение курса валюты неизбежно резко сократят возможности экспорта, что еще больше усугубит спад экономики. Для осуществления подобной перестройки необходимо, по крайней мере временно, существенное усиление централизованного начала в управлении экономикой.

Еще более существенно то, что переход Китая на новую модель «конвергентного» или «национально-ориентированного капитализма» оказался бы сильнейшим ударом по сложившемуся в мире экономическому порядку. Переориентация Китая на внутренний рынок и падение его экспорта вызовет кризис всей «гусиной стаи» азиатских экономик, лишит Европу дешевых товаров, а США – еще и главного кредитора. Это поставит Запад перед жесткой необходимостью искать для себя другой сборочный цех с такой же многочисленной, покладистой и дешевой рабочей силой, какую Китай поставлял в течение последних трех десятилетий. Принципиально в этом нет ничего невозможного, но такой оборот событий требует времени, затрат и усилий. Между тем, современная капиталистическая мир-система балансирует на грани срыва – долговой кризис в Европе, стагнация Японии, перманентный фискальный разрыв в США. В этих условиях Запад не может позволить Китаю спокойно умыть руки и будет рассматривать пересмотр модели его развития как агрессивный шаг, направленный на подрыв своих жизненно важных интересов. Как показывает опыт, центр мирового капитализма неизбежно реагирует на такую угрозу одним и тем же образом – применением силы.

В связи со всеми этими внутренними и внешними обстоятельствами переход Китая на рельсы подлинного национально-ориентированного развития в рамках капитализма представляется событием в высокой степени маловероятным.

Рассмотренный материал говорит о том, что в современном Китае реализован не национально-ориентированный капитализм, а модель зависимого развития. В самом деле, экономика страны подверглась глубокой трансформации в интересах центра мирового капитализма. Ее производительные силы ориентированы на трудоемкую сборку чужой продукции для поставок, прежде всего, в США, Европу и Японию. Не меньшей перестройке подвергнута социальная структура китайского общества. Из обездоленного крестьянства создана гигантская по масштабам армия дешевого труда, переданная в распоряжение растущего капиталистического класса, богатеющего на сверхэксплуатации своих рабочих в интересах западного капитала. В основе китайской модели, как свидетельствуют факты, лежит безвозмездная передача значительной части фонда труда населения страны центру мирового капитализма. Хотя мировой кризис и кладет конец развитию данной модели, но переход страны на рельсы национально-ориентированного капитализма маловероятен, т. к. противоречит интересам капитала центра и обслуживающего его номенклатурно-капиталистического правящего класса китайского общества.

На этом широком историческом фоне следует рассматривать особенности общественного строя, сложившегося в последние два десятилетия в нашей стране.

5. Современная Россия: насаждение отсталости в действии

У современного отечественного капитализма два источника: разложение советской бюрократии и влияние глобального капитализма. Первый фактор связан с природой советского строя.

С точки зрения автора данной работы, его самый глубокий анализ был предложен Львом Троцким в классическом произведении исторического материализма «Преданная революция» (1936 г.)[37]. Вопреки официальному провозглашению победы социализма в «одной, отдельно взятой стране», один из вождей русской революции убедительно показал, что советское общество было всего лишь переходным, т. е. что оно лишь пыталось строить социализм. В отсутствие победоносной мировой социалистической революции это общество скатится назад к капитализму. «Привилегии имеют небольшую цену», – писал Троцкий, – «если их нельзя передать детям по наследству. Поэтому привилегированная бюрократия рано или поздно захочет завладеть управляемыми предприятиями, превратить их в частную собственность»[38].

История полностью подтвердила предвидение марксистского мыслителя. Так, профессор Кембриджского университета Дэвид Лейн отмечает, что большинство работ по переходу к рынку в России страдают тем пороком, что игнорируют ключевой вопрос о социальных силах, стоявших за реформами. Лейн выделяет две основные социальные группы, способствовавшие падению советского строя и его переходу к капитализму[39]. Это были: «административный класс», состоявший из людей, осуществлявших административный контроль над производством, образованием и наукой; и «приобретательский класс», состоявший из выходцев из интеллигенции, заинтересованных в использовании рыночного механизма для извлечения материальных выгод из своей квалификации. К этим двум социальным категориям, выделенным Лейном, можно добавить предпринимателей черного рынка, чья активность постепенно росла еще в порах советского общества[40]. В течение многих лет органам централизованного управления более или менее успешно удавалось контролировать экономику. Однако их роль постепенно подрывалась, и бюрократия, включая директоров предприятий, повышала свое влияние.

Признавая роль этих сил в разрушении советского строя, Лейн выделяет «глобальный политический класс», который «через гегемонию западных правительств и международных организаций» осуществил свое решающее влияние на «создание капитализма и буржуазного класса собственников»[41] в России. Внешне реформами руководила группа высших государственных чиновников во главе с Гайдаром. Однако «их консультировали, поддерживали и подталкивали высшие сотрудники администрации США и группа американских экономистов сходного мышления»[42]. Неолиберальные экономисты Джеффри Сакс, Андрей Шлейфер и юрист Джонатан Хей оказывали влияние на экономическую политику России, беспрецедентную для независимого государства: «Американские советники вырабатывали политические меры с Гайдаром, Чубайсом и их коллегами, которые потом вписывались прямо в президентские указы. Каждое значимое экономическое решение ельцинского президентства было осуществлено именно таким образом. Парламент бывал обойден»[43].

Это ярко подтверждается и воспоминаниями американского банкира российского происхождения Бориса Йордана[44]. Он рассказывает, как в сентябре 1992 г. к нему обратился Чубайс, возглавлявший Госкомимущество, с просьбой срочно разработать программу приватизации. Срочность объяснялась тем, что 9 декабря должен был открыться очередной съезд народных депутатов, и правительство хотело начать приватизацию до этого, поставив народных избранников перед фактом. Команда западных экспертов под руководством Йордана «работала день и ночь, буквально день и ночь, урывая несколько часов сна прямо в офисах». Пропустив многие стадии работы в ущерб качеству, разработчики успели в срок, и программа была запущена за один день до открытия съезда. «То, чего мой дед не смог достичь во время войны Белой армии с коммунистами, мы сделали, изгнав государство из отношений собственности»[45], – с удовлетворением заключает внук белоэмигранта. Этот красноречивый эпизод свидетельствует не только о закулисной роли западных кукловодов и об их подлинном отношении к демократии, но и о том, что, направляя реформы в России, они руководствовались ненавистью к нашей стране, чувством мести к своему поверженному противнику, комплексом неполноценности за перенесенный страх перед коммунизмом. Их чувства вполне понятны. Менее понятна наша готовность смириться с реформами, проистекающими из такого нечистого источника.

Основные меры экономических реформ закрепили неформальный контроль над активами со стороны новых собственников, вышедших из рядов бывшей советской бюрократии (административный класс), интеллигенции и криминального подполья. Их бесславный союз был скреплен приватизацией. Этот процесс создал самые широкие возможности для нарушения закона со стороны государственных чиновников и криминальных элементов, позволив им захватить контроль над наиболее прибыльными активами[46]. Отечественному читателю многое известно и о крупномасштабной недооценке бывшей государственной собственности, и о волне криминального террора, сопровождавшей этот процесс, и о стремительном обогащении в этот период наиболее беззастенчивых дельцов. Остановимся подробнее на природе крупного бизнеса, каким он сложился в ходе преобразований.

На начальной стадии приватизации структура собственности на российские предприятия характеризовалась доминированием коллектива. Позже произошло перераспределение акций в пользу внешних собственников[47], сумевших установить контроль над российскими компаниями. Это определило российскую модель корпоративного управления[48]. Благодаря «недоприменению» законов в современной России, формальные права собственности не могут быть осуществлены в нашей стране, если они не подкреплены неформальным контролем над активами. Власть собственников отечественных предприятий опирается на инфраструктуру контроля. Под этим термином имеется в виду сеть формальных и неформальных институтов, позволяющих осуществлять контроль над внешней и внутренней средой компании. Коррупционные связи с государством и криминальное насилие выступают неотъемлемой частью этой инфраструктуры. С другой стороны, развитые службы контроля, аудита и внутренние службы безопасности обеспечивают жесткую хватку собственников над трудовым коллективом. Таким образом, отечественная модель корпоративного управления характеризуется слиянием собственности и управления. Это сближает наш бизнес с американскими финансиализированными корпорациями, в которых акционеры контролируют менеджмент. Однако в России этот процесс принимает более криминальные и насильственные формы.

Волны перераспределения прав собственности и контроля регулярно прокатываются по отечественной экономике. Подавляющее большинство слияний и поглощений имеет враждебный характер и сопровождается применением криминального насилия. В результате российский бизнес характеризуется фундаментальной нестабильностью собственности и контроля, что имеет весьма далеко идущие последствия. Испытывая постоянную угрозу утраты контроля над своими предприятиями, российские предприниматели не спешат осуществлять долгосрочные инвестиции. Краткосрочность, вытекающая из этой неопределенности, сильно влияет на цели отечественного крупного бизнеса, который стремится максимизировать не долгосрочный рост, а краткосрочную инсайдерскую ренту. Имеется в виду доход доминирующей группы, извлекаемый из контроля над финансовыми потоками предприятий. Он присваивается за счет урезания фонда оплаты труда, инвестиций, фонда амортизации и некоторых других источников[49]. Обычно инсайдерская рента извлекается с предприятия для накопления на частных счетах российских бизнесменов в оффшорных зонах[50]. Этот тип дохода является по своей природе краткосрочным, в крайнем случае, среднесрочным. Способность присваивать инсайдерскую ренту опирается на инфраструктуру контроля над активами.

Инсайдерская рента имеет двойственную природу. С одной стороны, она имеет черты предпринимательского дохода, поскольку формируется за счет прибавочной стоимости (продукта неоплаченного живого труда рабочих). С другой стороны, инсайдерская рента извлекается за счет контроля над финансовыми потоками, основанного на инфраструктуре, представляющей собой механизм внеэкономического принуждения. Благодаря этому собственники предприятий могут присваивать еще и часть продукта накопленного труда рабочих (например, расхищая фонд амортизации) и часть трудового дохода (расхищая фонд заработной платы, присваивая бюджетные средства). Это типичное накопление путем отъема чужой собственности (accumulation by dispossession, см. выше). Эта последняя черта рассматриваемого дохода роднит его с феодальной рентой. Двойная природа инсайдерской ренты отражает генезис российского капитализма, возникшего из разложения сталинской системы и влияния глобального капитализма.

Отечественный внутренний рынок сжимается в результате роста неравенства в распределении доходов, усиливающегося в результате извлечения инсайдерской ренты. В самом деле, данные официальной статистики говорят о том, что доля доходов 80% (!) населения России в совокупных денежных доходах непрерывно уменьшалась в 2002–2009 гг., и только одной пятой самых богатых – росла[51]. Это оборачивается падением продаж и снижением прибыли, что подрывает накопление фондов для инвестиций. Еще более эти средства сокращаются в результате вывода ренты из конкретных компаний. Извлечение ренты сокращает доходы мелких акционеров; менеджеров, не принадлежащих к доминирующей группе; и рабочих. В результате возникают многочисленные внутрифирменные конфликты и усиливается оппортунистическое поведение наемных работников, а также растет рабочий протест. Это вынуждает доминирующую группу увеличивать вложения в инфраструктуру контроля, чтобы подавить эти конфликты. Все это подрывает инвестиции в модернизацию и расширение производственных мощностей.

Однако инсайдерская рента подрывает и заинтересованность компаний в осуществлении потенциально выгодных инвестиционных проектов. Благодаря сокращению внутреннего рынка прибыль, ожидаемая от инвестиций в производственные мощности, является низкой. В силу этого, российский бизнес отвергает крупные инвестиционные проекты с большими сроками самоокупаемости. Поскольку, как правило, это наиболее важные проекты с точки зрения технического прогресса, долгосрочные перспективы российских компаний ухудшаются. Кроме того, внедрение технического прогресса ведет к повышению прибыльности предприятий, что делает их более привлекательной целью враждебных поглощений. Это еще более снижает заинтересованность в модернизации.

Таким образом, извлечение инсайдерской ренты раздувает внутрифирменные конфликты, уменьшает образование фондов и в конечном счете подрывает накопление капитала крупным российским бизнесом. Все это сближает российский крупный бизнес с понятием «люмпен-буржуазии» А. Франка.

В последние годы развивается концепция, рассматривающая российское общество как вариант бюрократически-монополистического капитализма[52]. Комментируя работу С. Меньшикова, Г. Цаголов отмечает, что его «исключительно важная, если не главная мысль» состоит в том, что «в рамках российского капитализма сформировался и действует мощный инерционный механизм, обусловливающий вращение всей экономики в заколдованном кругу главных диспропорций и перекосов»[53]. Сущность этого механизма обоим авторам видится в подавлении конкуренции монополией, что и выражает господство т. н. «олигархов». Однако крупный бизнес в России не обладает автономией – наблюдается тесное сращивание олигархов с государством. Именно из этой природы современного российского капитализма и вытекают такие его черты, как перекос в пользу топливно-энергетического комплекса, ограниченность внутреннего рынка из-за массовой бедности населения, высокая степень коррупции и преступности[54].

Концепция бюрократически-монополистического капитализма хорошо сочетается с моделью российского корпоративного управления, изложенной в данной работе. В самом деле, внешняя защита прав собственности как часть инфраструктуры контроля предполагает тесный союз верхушки крупного бизнеса с государственным чиновничеством. Термин «сращивание» здесь очень подходит, т. к. крупные чиновники все чаще становятся крупнейшими завуалированными собственниками, контролирующими предприятия через «облако» (по выражению Якова Паппэ) оффшорных фирм. Максимизация инсайдерской ренты является главной целью бюрократически-олигархического правящего класса. Как показано выше, этим вполне объясняется растущая бедность. Сращивание бизнеса и власти означает, что коррупция не просто присутствует где-то на периферии системы, а становится ее экономической основой. В самом деле, коль скоро нельзя сохранить контроль над активами без «крыши» в лице власти, то взятка становится формой своеобразных инвестиций, имеющих приоритет перед вложениями в развитие производства. По существу, взятка становится элементом кругооборота капитала в наших условиях. Понятно, что подобное сращивание по определению подавляет конкуренцию. Чтобы понять, почему оно ведет к искажению структуры экономики, нужно принять во внимание то влияние, которое периферийное положение страны оказывает на механизм ее экономического роста.

Экономический рост в решающей степени зависит от структуры цен, складывающейся в экономике. Отрасли, в которых надбавка на удельные издержки производства выше, получают большую прибыль и, соответственно, располагают лучшими инвестиционными возможностями. Российская экономика представляет собой яркий пример диспаритета цен[55]. Для нее характерно наличие двух неравных групп отраслей – с ценами, растущими относительно быстрее, и ценами, растущими относительно медленнее. Первая группа включает топливно-энергетический комплекс, цветную и черную металлургию, пищевую промышленность и ряд сегментов других отраслей. Вторая – все остальные. Среди компаний привилегированного сектора экономики доминируют экспортеры энергоносителей, металлов, минеральных удобрений и некоторой другой продукции. Они обладают возможностью ограничить предложение своей продукции на внутреннем рынке, вывозя ее за рубеж. Эта власть над внутренним рынком реализуется через рост цен для своего потребителя. Неконтролируемый рост цен вздувает издержки обрабатывающей промышленности и порождает перетекание капитала в добывающие отрасли.

Структура цен российской экономики показывает, что собственники привилегированного сектора и отраслей – жертв диспаритета цен присваивают доходы, отличающиеся по величине и характеру. Надбавки на удельные издержки первого сектора растут быстрее, поскольку они включают большую долю инсайдерской ренты, чем надбавки второго сектора. Эта разница цен отражает разницу власти над рынком различных группировок капитала. В сущности, это еще один пример превращения трудовой стоимости в цену производства, рассмотренного в первом параграфе. Неравенство в распределении инсайдерской ренты между отраслями отражает перераспределение прибавочной стоимости по силе капитала. Наиболее сильными являются группировки капитала, монополизировавшие экспортные производства с низкой степенью передела продукции: нефть, газ, металлы. Этой силой их наделил мировой рынок – они допущены на рынки развитых стран, на которых можно заработать американскую валюту.

Здесь необходимо сделать одно важное отступление. Если бы капитал был просто «имуществом, приносящим доход», как думает либеральная экономическая наука, то преимущество в диспаритете цен должна была бы иметь обрабатывающая промышленность, в которой наблюдается большая капиталовооруженность труда. Однако, в действительности, капитал есть общественное отношение (труда и капитала), которое просто существует на основе тех или иных материальных носителей. Переход России к капитализму – это переход именно к периферийному капитализму, вот почему относительный вес различных группировок капитала определяется не количеством металла на рабочего, а местом этой группировки в социальной системе. Капиталисты некоторых добывающих отраслей допущены на рынок центра, а капиталисты обрабатывающей промышленности – нет. Вот почему первые сильнее вторых, независимо от того, у кого сколько каких «вещей». Значительная часть производственных мощностей отечественной обрабатывающей промышленности обесценена сложившейся системой социальных отношений периферийного капитализма и капиталом не является. В силу этого значительная и наиболее передовая часть основных фондов обрабатывающей промышленности, в таких, например, отраслях, как ядро машиностроения – станкостроение, – обречена на уничтожение. Диспаритет цен в российской экономике определяется ее подчиненным местом в мировом хозяйстве и является одним из важнейших инструментов трансформации ее социальной структуры и производительных сил.

Компрадорский характер нашего крупного бизнеса, характерный для стран периферийного капитализма, проявляется в систематическом вывозе капитала за рубеж в виде низкорискованных сбережений. По данным Центрального банка России, чистый вывоз капитала из страны частным сектором составил в 1994–2010 гг. 382.2 млрд. долларов (по данным платежного баланса РФ)^[56]. Только за первый квартал 2011 г. тот же показатель достиг 21.3 млрд. долларов^[57], несмотря на рост цены нефти за тот же период на 27%[58]. Таким образом, отток капитала составляет доминирующую черту российской экономики как в период кризисов, так и в период подъемов. Вместе с тем, происходит и ввоз капитала из-за рубежа. Так, в 2006 и 2007 гг. ввоз капитала превысил его вывоз на 41.4 млрд. и 81.7 млрд. долларов соответственно^[59]. При этом важнейшие позиции среди иностранных инвесторов в российскую экономику устойчиво занимают страны-оффшоры.

Кроме того, денежная политика российских властей определяется стремлением поддерживать валютный курс, выгодный нефтеэкспортерам. Деньги печатаются, исходя из необходимости покупать «избыточную» часть долларов, угрожающую привести к падению курса рубля и обесценению выручки экспортеров, обмениваемой на национальную валюту[60]. В целом в 2000-е годы, по мнению С. Сулакшина, из финансового оборота страны изъято 2.0–2.6 трлн. долл.[61]

Следует учитывать и повышательное влияние денежной политики на ставку банковского процента, плюс к высокой премии за риск. Ставка рефинансирования российского Центрального банка (ЦБ РФ) достигала в середине 1990-х годов абсурдных цифр, превышавших 200%. В дальнейшем произошло ее снижение до уровня 10–13% в 2004–2007 гг. В тот же период на Западе ставка центральных банков была много ниже: в Германии она составила всего 3–5%, в США – 3.15–4.83%, в Канаде – 2.75-4.50%^[62]. В кризисный период ставка рефинансирования ЦБ РФ снизилась еще больше и достигла уровня 8% к 2011 г.^[63] Однако это намного выше, чем, например, в США, где ставка по федеральным резервным фондам (Fed Funds Rate) установлена на уровне 0.25%^[64]. В целом, эксперты оценивают политику «финансового таргетирования» (financial targeting) российских денежных властей как тормоз экономического роста[65]. Таким образом, политика Центробанка подчинена интересам господствующей группировки крупного бизнеса, а не необходимости обеспечить совокупный спрос, достаточный для роста внутреннего рынка.

Следует учитывать, что вывоз капитала, валютный курс, эмиссия денег, бюджетная политика (включая как расходы государства, так и налоговую политику) представляют собой единый механизм. Он определяется положением, занимаемым страной в мировом хозяйстве. Выше уже подробно объяснялось, что страны периферии вынуждены вкладывать свои валютные сбережения в финансовую систему США. Россия – не исключение. Как показано выше, вывоз капитала из страны значителен. Как и денежная эмиссия, он обеспечивает курс рубля к доллару, выгодный экспортерам (т. е. группировкам отечественного капитала, которые мировой капитализм наделил особой силой). Той же цели служит и бюджетная политика. Чтобы не осуществлять дополнительную эмиссию денег (совершенно необходимую, чтобы прекратить удушение отечественной обрабатывающей промышленности), требуется добиться бездефицитного бюджета. Для этого необходимо урезать государственные расходы (т. е. сокращать затраты: на оборону, образование, здравоохранение, науку, спорт, пенсионное обеспечение и т.д.) и повышать налоги (но не на личные доходы элиты, а на производственную деятельность той же обрабатывающей промышленности, машиностроения, сельского хозяйства). Когда многие наши патриотически настроенные специалисты возмущаются тем, что отечественный «стабилизационный фонд» вложен в американские ценные бумаги, они должны подумать о том, что нельзя просто вернуть эти средства в страну и вложить в развитие, оставив неизменным сам общественный строй периферийного капитализма.

Все эти процессы в совокупности определили ущербный характер инвестиционных стратегий российских компаний. Результаты некоторых опросов менеджмента предприятий свидетельствуют, что среди их участников доля компаний, предпринимавших какие-либо инвестиции в 1999–2011 гг., колебалась от 79% до 45%. Примечательно, что даже в марте–апреле 2011 г., т.е. в условиях выхода из кризиса, 48% опрошенных организаций не осуществляло никаких капиталовложений вообще[66]. Не меньшее значение имеют качественные показатели инвестиций. В марте–апреле 2011 г. лишь 12.5% обследованных предприятий делали инвестиции, позволяющие обеспечить полноценную модернизацию производства. Остальные осуществляли лишь частичное улучшение производственных мощностей (36%), сохраняли достигнутый уровень (34%) или же технологически деградировали (17%)[67]. Данные официальной статистики[68] предполагают, что в 2000-е гг. главной причиной замены оборудования российскими компаниями был физический износ, а не отставание от передовых технологий. При этом неэффективная техника продолжала широко применяться. Большинство российских предприятий (89%) покупает отечественное новое оборудование[69], которое менеджеры считают неконкурентоспособным в сравнении с импортным[70].

А. Корнев дает ключ к пониманию этой проблемы, показывая, что машиностроение приспособилось к падению спроса предприятий на свою продукцию, упрощая выпускаемую технику, переходя к более примитивным технологиям, предлагая рынку более дешевое, но менее эффективное оборудование и т. д. Такая стратегия позволяет отечественным фирмам снизить затраты на инвестиции[71]. Согласно некоторым исследованиям, «дешевые» варианты требуют в два–три раза меньших затрат на единицу капиталовложений, чем стратегии, предполагающие новое капитальное строительство и расширение производственных мощностей предприятий[72]. Результатом ущербных инвестиционных стратегий российских компаний стало плачевное положение фонда основного капитала страны в целом.

Даже официальная статистика свидетельствует, что в российской промышленности доля нового оборудования возрастом до 5 лет не достигла уровня 1990 г.[73] А. Аганбегян считает, что средняя продолжительность жизни машин и оборудования в нашей экономике в целом составляет 18–19 лет, вместо необходимых 7–8[74]. Согласно расчетам А. Корнева, «в настоящее время средний срок жизни машин и оборудования в промышленности, в том числе инвестиционном машиностроении, составляет более 21-го года, что вдвое больше аналогичного показателя 1990 г. (10.8 лет). … В 2007 г. доля машин и оборудования в составе основных фондов промышленности, в том числе инвестиционного машиностроения, составила: в возрасте свыше 20 лет 51.5%, 10-ти лет – 13.7%, 15-ти лет – 25.9%»[75]. Эти оценки подтверждаются фактом спада в инвестиционном машиностроении, выпуск которого в 2008–2011 гг. составил всего 17% от уровня 1985 г.[76]

Изложенные факты красноречиво свидетельствуют, что в течение последних более двадцати пореформенных лет в России происходил процесс интенсивного насаждения отсталости путем не просто трансформации, а буквально ломки производительных сил и общественных отношений. В самом деле, разрушение обрабатывающей промышленности, и прежде всего основы самостоятельного развития страны – машиностроения, и повышение доли добывающей промышленности по своему существу однотипно с насаждением монокультурных производств для обслуживания центра мирового капитализма. Разрушение науки, образования, деградация рабочей силы и сокращение интеллигенции – это создание резервной армии дешевого труда, дополняемой и приводимой к покорности резервной армией еще более дешевого труда из ближнего зарубежья. С другой стороны, наблюдается формирование компрадорского правящего класса, богатеющего на своей роли посредника в эксплуатации дешевых ресурсов своей страны центром мирового капитализма. Это не что иное, как преобразование социальной структуры общества в соответствии с потребностями периферийного капитализма.

Совокупный результат насаждения отсталости в наглядном виде демонстрирует рис. 6.

Рисунок в обобщенном виде демонстрирует влияние перехода к периферийному (или полупериферийному) капитализму на социально-экономическое развитие страны в сравнении с другими государствами. Как по рангу индекса человеческого развития, так и по ВВП на душу населения все бывшие советские республики без исключения отстали от СССР на порядок[77]. Среднее место для, так сказать, «капиталистического СССР» показывает Украина. Пропасть между двумя общественными системами очевидна. Она лишь отчасти отражает огромную человеческую цену насаждения капитализма в нашей стране.

Такой результат, плачевный для всех бывших советских народов, далеко не случаен. Каковы бы ни были пороки СССР (которые автор данных строк полностью признает и целиком осуждает), он имел одно решающее преимущество перед любым обществом периферийного капитализма – никому не передавал безвозмездно сколько-нибудь значимую часть фонда труда своего народа. Это оказалось столь гигантским социально-экономическим и культурным преимуществом, что делает достижения советского общества недоступными ни для какого капиталистического общества, не принадлежащего к паразитическому центру. Именно в этом и состоит смысл рассматриваемого рисунка. Претензии антикоммунистов к СССР во многом (хотя и не во всем) справедливы. Однако жизнь умножает эти претензии в несколько раз и относит к капитализму. Такова ирония истории, позволяющей антикоммунистам плевать в свою страну только против ветра.

 

Рис. 6. Соотношение рангов индекса человеческого развития и подушевого ВВП СССР (1987 г.) и бывших советских республик (2007 г.) (ранги выстроены по убыванию показателей, т. е. место в левом нижнем углу самое лучшее)

Рассчитано по: Human Development Report 1990.  New York, Oxford: Oxford University Press, 1990, p. 119; Human Development Report 2009.  Basingstoke, New York: Palgrave Macmillan, 2009, pp. 171–173.

Заключение

Приведенный в данной работе материал позволяет сделать вывод о том, что капитализм как общественный строй является главным препятствием для самостоятельного развития стран и народов. Глубокой ошибкой как широкой публики, так и экономистов-специалистов является представление о мировом капитализме как совокупности отдельных экономических организмов, развивающихся по своей воле. Эта иллюзорная картина мирового рынка как сообщества равноправных конкурентов внушается господствующей либеральной идеологией, чтобы затушевать иерархические по своей сути отношения господства и подчинения, на которых основано мировое хозяйство. Исторически развитые капиталистические страны достигали более высокого уровня экономического и социального развития, опираясь на эксплуатацию периферии. Эти отношения всегда выражались в концентрации в странах центра производств с высокой добавленной стоимостью. Такое превосходство т. н. развитых стран над развивающимися покоилось отнюдь не на преимуществах рыночной конкуренции, спецификации прав собственности или достоинствах рациональной предпринимательской культуры, а на насильственном подчинении более слабых в военном отношении народов. Проблема отсталости большинства стран Азии, Африки и Латинской Америки есть феномен искусственный, навязанный народам этих государств. В самом деле, в момент своего столкновения с колонизаторами эти общества обладали более древними культурами, чем европейцы, располагали развитыми для своего времени диверсифицированными экономиками, обеспечивавшими высокую для той эпохи степень социальной стабильности.

Насильственное вовлечение этих народов в капитализм сопровождалось лишением их независимости, варварским разрушением их древних культур, разрушением традиционного образа жизни, включая привычные формы хозяйствования, массовым насилием над людьми. Результатом становилась глубокая трансформация этих обществ, охватывавшая как их производительные силы, так и общественные отношения. Разнообразие ремесел и видов сельскохозяйственного труда сменялось несколькими экспортными производствами на основе трудозатратных технологий. Для их снабжения дешевой рабочей силой осуществлялась искусственная пауперизация населения и выращивался компрадорский правящий, имущий класс. Подобной трансформации подверглись насчитывающие сотни миллионов человек народы с древними культурами. Человеческая цена капиталистической трансформации колоссальна и не поддается точной оценке. Народы Индии, Китая, других стран Азии, Африки, Латинской Америки пережили настоящую историческую и демографическую катастрофу с их насильственным обращением в капитализм.

При этом создание тех или иных отдельных производств, даже если оно временно сопровождается высокими темпами экономического роста страны, не может считаться полноценным развитием. Ведь под этим термином надо понимать не просто создание тех или иных новых отраслей, а превращение общества из пассивного объекта чужой экспансии в полноправный субъект исторического процесса. Между тем, как показано выше, подчас бурное наращивание тех или иных производств в странах периферийного капитализма совершенно ошибочно принимают за развитие. В действительности, оно является частью трансформации этих обществ, насаждающих монокультурное производство в интересах центра. В истории периферийных стран неоднократно появлялись лидеры по темпам роста, которые считались примером успешного развития. В них устремлялся иностранный капитал, создавались новые производства. Однако рано или поздно они всегда натыкались на «неожиданный» кризис, происходил исход иностранного капитала и глубокий экономический спад.

Эти неудачи и вообще феномен отсталости идеологи и экономисты развитых стран объясняли традиционализмом неевропейских обществ, отсутствием демократии, слабой защитой прав частной собственности, патернализмом, отсутствием конкуренции и другими причинами культурного и институционального порядка. Трудно сказать, чего в этом больше – невежества относительно «чужой» культуры и истории или глубокого чувства расового превосходства, столь свойственного элите западных обществ. В любом случае марксизм разбивает вдребезги эти чисто идеологические построения, вскрывая подлинную природу отношений господства и подчинения, сложившуюся в мировом хозяйстве. Как показано выше, она состоит в механизме безвозмездного присвоения капиталом центра мирового капитализма значительной части фонда труда народов периферии. Именно это обрекает подвергшиеся трансформации страны на неизбежное отставание от центра, несмотря на временный экономический подъем на основе трудоемких экспортных производств. Похоже, что сегодня это происходит с Китаем.

Только в свете реальной истории капитализма, т. е. в свете непрерывной борьбы его центра за подчинение и эксплуатацию периферии, можно понять трагическую историю и безысходность современного положения нашей страны. Хотя народники XIX века не смогли достаточно внятно объяснить феномен зависимого, и потому отсталого, капитализма, они первыми интуитивно верно уловили невозможность успешного развития при этом общественном строе. (Под успешностью понимается не просто продвижение в тех или иных отдельных областях – строительство железных дорог, рост экспорта зерна, золотой рубль и т. д., – а обретение субъектности в истории, несовместимое с подчиненным положением страны в мире.) В этом их непреходящая заслуга.

Русская революция была величайшим в человеческой истории восстанием периферии против господства центра мирового капитализма, кульминацией многовековой борьбы угнетенных масс разных стран планеты. Какова бы ни была ее последующая судьба – деградация первого в мире государства трудящихся, окостенение в чудовищную сталинскую диктатуру, разложение и гибель советского строя, – ничто уже не зачеркнет огромного позитивного влияния русской революции на ход мировой истории. Именно под ее давлением, например, капитализм мутировал в кейнсианскую, социал-демократическую форму. Но самым главным результатом русской революции стало то, что она положила границы эксплуатации центром периферии, поставив под угрозу сами основы существования капитализма. Это ясно показала Западу ближайшая сестра русской революции – китайская революция, а также ее многочисленные кузены и кузины в лице рабочих, коммунистических и национально-освободительных движений по всему миру. Именно этим, а не просто соперничеством двух сверхдержав, в конечном счете, объясняется «Холодная война». В своем эпическом противостоянии с Западом Советский Союз вместе с коммунистами и национально-освободительным движением многих стран отстаивал право народов периферии самим определять свою судьбу, быть хозяевами в собственном доме, без чего никакое подлинное развитие невозможно.

На это можно возразить, подчеркнув отсутствие в СССР демократии и преследование инакомыслия, подавление им свобод в Восточной Европе, вторжение советской армии в Афганистан. Все эти и другие подобные события достойны безоговорочного осуждения. Однако они вытекают не из социалистических начал советского строя, а из его перерождения. Кроме того, при всей отвратительности темных сторон советской действительности, не они определяют место Советского Союза в истории. Это место определяется судьбой народов мира после краха СССР.

С устранением советского государства с арены истории в мире произошли: резкий спад рабочего и коммунистического движения, разгром национально-освободительной борьбы народов периферии, рыночные реформы в бывших социалистических странах, сокращение роли государства в развивающихся странах, подрыв роли профсоюзов и урезание роли государства в развитых странах. Иными словами, капиталистические общественные отношения испытали небывалый в истории стремительный рост и вширь и вглубь. Если «Холодная война» действительно велась Западом против «морального зла коммунизма», то в новых условиях капитализм должен был развернуть, наконец, свои созидательные силы, обеспечив рывок развития отсталых стран, качественно повысив благосостояние народов мира, сделав жизнь людей заметно более мирной и свободной. А что же произошло в действительности? Как показано выше, усилилось финансово-спекулятивное перерождение капитализма, повысились масштабы переноса производства за рубеж, резко усилив эксплуатацию периферии, началось стремительное «скольжение» мира к нынешнему кризису. Эти факты мировой истории решают вопрос о природе советского строя и характере «Холодной войны». В то же время они решают и вопрос о современном российском капитализме.

Цена поражения в борьбе за самостоятельный путь развития – утрата самостоятельности. Этим определяется вектор истории современной России вообще и характер ее экономики, в частности. Выше показано, что двадцать пореформенных лет российской истории это трагедия ломки по живому, настоящего насаждения отсталости. Подобно большинству других стран мира, Россия в момент вторжения капитализма была самостоятельным государством с диверсифицированной и относительно эффективной экономикой. Сегодня это страна с гипертрофированной в пользу сырьевого сектора структурой, обедневшим населением и компрадорской буржуазной элитой. Основой экономической жизни современной России является безвозмездное отчуждение значительной части фонда труда в пользу центра мирового капитализма. В силу этого совершенно естественно, что частная собственность основана на внеэкономическом принуждении (инфраструктура контроля). Внеэкономическое принуждение – это эвфемизм для более точного слова – насилие. Выдерните его из российской частной собственности, и она перестанет приносить доход.

Естественно и то, что основанный на насилии капитализм принимает авторитарную политическую форму. Если основой экономической жизни является эксплуатация своего населения в интересах центра мирового капитализма, то это население надо держать в ежовых рукавицах. Если бы у людей при новом режиме были мало-мальски значимые права, то они воспользовались бы ими, чтобы перестать платить дань заокеанским хозяевам. Что случилось, когда Верховный Совет РСФСР выразил законное возмущение населения страны реформами, насаждавшими отсталость, все хорошо помнят. Либеральная интеллигенция и оппозиция проявляют смесь лицемерия с недомыслием, когда возмущаются профанацией президентских выборов, контролем над СМИ и другими фактами зажима демократии. Ибо принять капитализм – значит принять сопутствующую этому строю зависимость, а следовательно, и необходимость неизбежного насилия над своим народом.

В свете всего сказанного в работе идея национально-ориентированного капитализма не выглядит реалистичной. Капитализм – это не совокупность отдельных национальных хозяйств, вольных самостоятельно выбирать пути своего развития. В таком мире конечная цель самого процесса – обретение субъектности – была бы задана с самого начала. В реальности капитализм – это целостная система отношений господства и подчинения, основанная на обслуживании центра дешевым трудом периферии. Так было с самого начала истории капитализма. Самостоятельность сохраняли лишь докапиталистические общества, тут же утрачивая ее, как только их агрессивно поглощал новый строй. Сегодня, в условиях финансиализации, самостоятельный, национально-ориентированный капитализм менее возможен, чем когда-либо. Ведь капитализм центра, по большому счету, отбросил производственные функции, предпочтя преимущественно паразитическую роль. Между тем, под национально-ориентированным капитализмом понимается разворот бизнеса к развитию своей страны. Это предполагает, прежде всего, прекращение отчуждения национального фонда труда в пользу центра. Мало того, что для этого надо сперва преодолеть власть компрадорской элиты, что само по себе задача как минимум революционного национально-освободительного движения, а не мирных реформ. Необходимо справиться и с еще более могущественным противником. Ведь, балансируя на грани бездны мировой рецессии, центр не может позволить ни одной крупной стране периферии прекратить безвозмездно спонсировать себя.

То, чего ожидают от национально-ориентированного капитализма, недостижимо при капитализме вообще. За рамки ущербного, зависимого развития не удалось вырваться ни царской России, ни Аргентине XIX в., ни современному Китаю. Тем более не удастся и нынешней России, закрепившей глубокую трансформацию своего общественного строя недавним вступлением в ВТО. Все черты национальной ориентации развития – выход из экономической зависимости, создание целостного народнохозяйственного комплекса, обеспечение обороноспособности страны, подъем науки, образования и здравоохранения, в конечном счете, способность завоевать и отстаивать независимость страны – все это достижения советского строя, а не капитализма, хотя бы и национально ориентированного. Они достались дорогой ценой гражданской войны и интервенции, нацистского нашествия, «холодной войны». Сама эта цена опровергает возможность национальной ориентации при капитализме. Ожесточение, порою, переходившее в озверение (фашизм), с которым мировой капитализм вел борьбу против Советского Союза, говорит о том, что этот строй в принципе не может мириться с самостоятельным развитием народов.

Советская попытка вырваться из отсталости завершается провалом, одновременно с произошедшим на наших глазах перерождением китайской революции. Но кризис мирового капитализма открывает новую страницу истории. Она пишется страданиями сотен миллионов людей по всему миру. Преодолевая различия рас, языков и культур, эти страдания показывают им единство их трагической судьбы перед лицом мирового капитала. Еще никогда в мировой истории капитализм не создавал такой поистине интернациональной армии труда, спаянной глобальным рынком в единое целое. Именно в этом и состоит сила «миллионов рабочего люда» (по выражению русского рабочего-революционера XIX века Петра Алексеева), даже если они сами не вполне еще ее осознают. Пробуждение миллионов к общему делу – это и есть гегелевский «прогресс в осознании свободы» сегодня. Его не может обеспечить национальный капитализм. Его может обеспечить только интернациональный социализм.