Другие журналы на сайте ИНТЕЛРОС

Журнальный клуб Интелрос » Альтернативы » №4, 2012

Георгий Бискэ
Геологи Советского Союза: связь времен

Отечественная геология: реперные точки истории

*    *    *

Что такое геология?

Одна из естественных наук, предметом которой является твердая Земля. Наука, которая стала очень популярной лет сто – сто пятьдесят назад, когда образованная часть человечества осознала фантастическую древность планеты, что у нас под ногами, и возможность восстановить ее историю, а вместе с нею и историю эволюции земной жизни, и наше собственное происхождение. При этом еще одна область массового обыденного сознания, в которой царствовали библейские представления, путем геологического просвещения очищалась и становилась полем для восприятия разумного. Исторический подход к мирозданию, анализ последовательных геологических «формаций» – как раз то, что Маркс терминологически заимствовал у Ляйелля и Ч. Дарвина (тоже отчасти геолога, автора блестящих идей о возникновении известняковых атоллов в океане и др.).

Поэтому в советские времена геология сначала преподавалась в средней школе, однако уже после войны 1941–1945 гг. все знания о Земле стали укладывать в курс географии – впрочем, и география тогда излагалась достаточно фундаментально. В том же контексте скромные геологические познания получают школьники и сейчас. Если эти учебные часы, вслед за астрономией, не вытеснит в ближайшее время специализация школьного образования и внедрение в него основ мировых религий, для которых (основ) эти знания не то чтобы убийственны – в конце концов, и космические корабли теперь оснащают иконами, – но все же неудобны и порождают противоречия. Разрешать такие противоречия отчасти удается взрослым людям в интеллектуальной сфере, однако школьников жалко. Им бы права человека со Столыпиным в головах совместить.

Конечно, важнее вторая, практическая сторона. Где искать руды на медь и олово, чтобы сплавлять из них бронзу, – знали отдельные опытные люди еще в эпоху раннего металла тысячи лет назад. Точнее, это не было еще оформленное знание, а скорее рефлекторное ощущение, что-то типа собачьего нюха. По-настоящему «поисковая» наука оформилась примерно в XVIII веке, тогда же стало проясняться, отчего и как увязываются с рудами граниты и кварцевые жилы, а с пластами песчаников и сланцев – каменные угли. Не будем преувеличивать жесткость этих связей. На самом деле поиски полезных ископаемых, особенно крупных залежей, – до сих пор во многом дело удачи, связанное с риском больших напрасных затрат. Прогноз, пусть основанный на трудах сотен ученых, – все равно лишь прогноз, как погода на месяц вперед. Когда прогноз оправдался, как это случилось с тюменской нефтью и якутскими алмазами, – легко говорить, что он был самоочевиден. Но он мог и не оправдаться! Приходится рисковать, максимально используя на всех этапах работы все возможные научные зацепки. Необходимость таких трудов и такого прогноза понимают ответственные правительства и даже отдельные сырьевые олигархи. Во всяком случае, индустрия, рынок, капитализм – и геологическая наука суть вещи очень хорошо и изначально связанные.

Ну, и, в-третьих, конечно, геология, как и всякая наука, есть «способ удовлетворения человеческого любопытства за казенный счет», или теперь – за счет спонсоров и международных фондов. Здесь у геологии особое поле деятельности. Она всегда тянула к себе людей, склонных к перемене мест и к свежему воздуху, готовых совмещать приятное, – скажем, прогулку через болото в туче из пяти-шести видов кровососущих насекомых, – с чем-то полезным, хотя бы для самой науки. С этого и начинается самое главное, то, что товарищ цитировал мне из Киплинга: «…something hidden. Go and find it. …Something lost behind the Ranges». То есть: иди и найди между хребтами то, чего никто еще не видел, и с этим разберись.

*    *    *

Итак, пока что с одной стороны – индустриальная экономика. С другой – Джек Лондон, Киплинг, Гумилев; а современники последних составили первое серьезное, уже специально образованное поколение русских геологов. Трудились они в петербургском Геологическом комитете (Геолкоме), в первых горных институтах и на физико-математических еще факультетах нескольких университетов. На групповых фотографиях – серьезные господа в сюртуках над коллекциями горных пород. Они же – среди таежного леса, в седлах, уже в потрепанной одежде и пыльных сапогах. На первой геологической карте Азиатской России (отпечатана уже при нэпе в 1922 году, но набрана раньше, еще с ятями) – белые пятна в верховьях Лены и сплошь за Верхоянским хребтом, посещены только побережья Чукотки и около будущего Магадана. Северной Земли на карте почти что нет. Добраться туда при удачных обстоятельствах можно за месяц, главная опасность – застрять на зимовку в безлюдных местах.

Кто-то из этого поколения пропал на фронтах, кто-то после гражданской войны продолжил деятельность в эмиграции, но большинство из них остались на родине и очень скоро были призваны новой властью – продолжить исследование огромной территории. Шестая часть земной суши – и все наше, общее! Вот, например, выступления Дмитрия Васильевича Наливкина, еще до революции авторитетного геолога и будущего советского академика, на различных геологических съездах в республиках Средней Азии. Во-первых, пишет Наливкин, уже открыты и еще будут найдены: на севере Тянь-Шаня много металлов в связи с гранитами, в приферганских районах – угли и нефть, и т. д. Во-вторых, его товарищи, прежде в основном работники Геолкома, уже подготовили себе опытную смену.

Численность этой смены стала в десятки раз больше, чем у «стариков». В ее рядах – мой первый декан Николай Михайлович Синицын. Ему довелось в 30-е годы начинать систематическое изучение (геологическую съемку) Киргизии и Узбекистана, а затем уже в военные 40-е искать стратегический металл, каким тогда была ртуть. На этих поисках получил крещение и закалку его коллектор, а для меня уже непосредственно учитель, Георгий Сергеевич Поршняков, ставший в 60-е автором совершенно новых представлений о геологии Южного Тянь-Шаня. Общее целеполагание передавалось как эстафета, навыки – из рук в руки, а вот теории от поколения к поколению очень даже менялись, и не всегда дети следовали за отцами.

Результаты появились очень скоро, и в целом они хорошо известны. Многое уже осмыслено и описано участниками великой истории первичного поискового освоения шестой части моровой суши. Европейский северо-запад, Кольский полуостров: здесь, под руководством Александра Евгеньевича Ферсмана, удалось найти до сих пор единственное в мире внедрение глубинной магмы, содержащее уникальные запасы апатита для удобрений, нефелина для алюминиевой промышленности, редких металлов – и все это освоить в кратчайшие сроки благодаря настойчивости и организационному таланту С. М. Кирова. Воркута с углем для Ленинграда. Колымское золото. Уже после войны и благодаря широкому применению тяжелой техники – открытие и разработка нефтяных залежей сначала «второго Баку» за Волгой, а затем гигантских месторождений Западной Сибири, которые называть третьим Баку было уже невозможно. До сих пор живем за их счет. И уж совсем особый разговор – эпопея поиска и последующей разведки месторождений урана, о которых непосвященному, даже геологу, и слышать не полагалось.

Работа, особенно по урану, велась широчайшим фронтом при очень скромном техническом и просто материальном обеспечении, напоминая временами наступления пехоты в 1942 году. Заметим, кстати, что и в годы войны геологи в большинстве своем не отправлялись на фронт, а продолжали поиски металлов и другого стратегического сырья, имея почти фронтовую нагрузку. Впрочем, было и материальное стимулирование. Например, отец мой работал на одной из уральских золотых россыпей, где вместе с золотом добывали алмазы – немного, с папиросную коробку в год. Зато нарком А. И. Микоян мог говорить союзникам, что у нас, в общем-то, алмазы есть (про Якутию еще речи не было!) и что цены на них задирать особо не стоит. Для этого отец с товарищами мог после шести дней работы выйти еще в воскресенье и получить доппаек для детей. Так что в уральской эвакуации я один раз даже видел колбасу (ночью ее чуть не украл наш кот), а другое яркое воспоминание – небольшая гроздь узбекского винограда.

Еще в 30-е годы страну поделили геологические управления и экспедиции – уточню, что экспедицией обычно называлось стационарное учреждение, располагавшееся в городе или крупном поселке, с приличным жильем и школой, а собственно «в поле» оттуда высылались геологические партии, которые тоже обустраивались на местах, хотя чаще уже в палатках до снега. Примерно так проводили свои первые самостоятельные годы направленные «по распределению» молодые геологи из всех советских вузов.

Соответственно, быт этих экспедиций и полевых лагерей, манеры их обитателей были очень близки по всей великой стране. Что-то неуловимо похожее я ощутил потом среди геологов даже в глубинке соседнего Китая – такие же «камералки» с микроскопами, те же дети, забранные из детского сада перед концом рабочего дня… Разве что Городницкого и Окуджаву под гитару не слышал, хотя вообще-то китайцы советские песни до сих пор любят. Русский с китайцем – если и не «братья навек», то во многом похожие соседи, но это уже предмет отдельного разговора.

Геологи пролезали везде, оживляя дикие и совсем не пригодные для комфортной жизни края. Читая старые отчеты полевых партий (вот литература, наслаждение которой доступно лишь избранным!), иной раз поражаешься, как их несло прямо-таки черту в зубы. Пробивались по тяньшаньским ущельям, куда потом десятки лет не ступала нога человека. Выбрасывались с биплана АН-2 на галечную косу, откуда надо было топать по тайге пешком сотни километров, – что было взято за основу сюжета в знаменитом фильме «Неотправленное письмо» Калатозова, который, впрочем, многие скептически настроенные профессионалы ругали тогда за драматические перехлесты – помню громкое обсуждение в актовом зале ЛГУ. Заметим все же, что в послевоенное время послать таким образом на полевое задание отряд из двух женщин в сопровождении рабочего считалось вполне нормальным. Попробуйте-ка сейчас!

Тайга, безводные пыльные пустыни, арктические острова… Кстати, о художественном осмыслении мотивов, которые гнали туда молодых геологов: пожалуй, лучше других оно удалось почти забытому теперь писателю Олегу Куваеву в повести «Территория». Само это приземленное название – «территория» взято из обихода геологической службы: оно означало и объект исследования, поисков, и суровое место для жизни, которая показана с полным знанием реалий, начиная с отношений в начальственной среде легендарного Дальстроя и кончая типами рабочих полевых партий.

С тех пор поменялось многое: сегодня выпал из всего этого какой-то стержень, а повести сейчас пишутся и фильмы снимаются уже совсем в другом ключе. Так что если теперь кино-телесериальщики доберутся до тогдашних геологов (как уже сделали с фронтовиками, партизанами и пр.), то будьте уверены: основную часть экранного времени займут сцены беспробудного пьянства, палаточной грязи с зэковской «блатной музыкой», картежной игры по ночам и полевых адюльтеров. А что? Все было, все – правда, и никакого больше соцреализма.

Да и сами названия – Воркута, Магадан, Караганда – давно потеряли ореол оптимистической романтики и сейчас больше влекут за собой реминесценции из Солженицына или Шаламова. Помянем добром многие тысячи тружеников, не по своей воле отдавших жизни за будущее, т.е. наше, сырьевое благополучие. А затем подумаем – что из этого остается необходимым и ценным, если вычесть несправедливую жестокость того времени?

«Советские геологи! Быстрее открывайте несметные богатства нашей Родины!» – это уже из призывов, дважды в год торжественно звучавших во времена нашей молодости.

Ладно, откроем. «Мы найдем месторожденья всесоюзного значенья, будем мы лауреаты, деньги загр лопатой», – цитирую несколько издевательскую песенку начала 50-х годов про тот же Магадан, который «почти что Сочи: солнце греет, но не очень. Под окном ревут медведи, скоро мы туда поедем».

Загр лопатой удавалось не часто и не многим, однако зарплата вместе с полевыми, безводными, северными, высокогорными надбавками составляла вполне заметное отраслевое превышение над средним уровнем доходов. Не такое, что сейчас в финансовой отрасли, но все же. Комаров кормили не даром. Высокие конкурсы в геологические вузы тоже питались не одной романтикой. Получая по труду (как правило), отдавая по способностям и реализуя свои пристрастия, советские геологи действительно создали базу, на которой страна могла бы построить уже не только нефтяную экономику.

Однако. Верно сказано, что социалистическая (по общему замыслу, по объявленным целям) власть должна была решать задачи буржуазного уровня, которые буржуазия решать не могла и не хотела. Когда же власть берется за работу и проявляет жесткую решимость, отбивается от врагов и добивается хороших результатов, – внутри нее нарождается слой, который с удовольствием пользуется этими результатами и открещивается от тех, кто собственно и обеспечил его благополучие. Теперь им не нужны великие потрясения, им нужна комфортная Россия.

*    *    *

Началась новая глава. В том числе и геологическая.

Министр геологии СССР в 1975–89 гг. Е. А. Козловский отмечает (http://m‑kalashnikov.livejournal.com/842229.html): доля топливно-энергетических товаров в экспорте СССР составляла 15.7%, у России в 2008 г. – 67.8%. Одновременно в 4–5 раз уменьшилась экспортная доля машин, оборудования и продовольствия. Это значит, что нефтегазовые деньги проедаются и вкладываются за границей, тогда как научно-техническое развитие страны топчется на месте. И далее: «…произошло разрушение геологической службы страны – главного стержня стратегического исследования недр, научного уровня обеспечения поиска. Материальная база геологии подорвана, распались многие региональные геологические организации и, как результат, снизился уровень кадровой подготовки». И главное, продолжает бывший министр: мы не сделали выводов из прошлого, так и не преодолели идеологический тупик поздних советских лет, у нас по-прежнему нет ясного понимания перспектив развития общества и государства.

Добавим, что «богатства» Земли – конечны. Их бы не только открывать, что естественно было для экстенсивной индустриальной экономики, но и закрывать, оставлять для будущих поколений, а пока что – научиться бережно расходовать. Но мировой рынок требует сырья, перемалывает его в товары, которые тут же наполняют свалки, сбрасываются в океан. Сырье течет из России по трубам, проносится мимо нас в грузовых вагонах, а выручка за него? Тоже вывозится, за 2011 год – более 80 миллиардов рублей. В экономику Петербурга, по данным «СПб Ведомостей», за тот же год вложено 1.6 миллиарда, правда, из них 0.5 – это оффшорные деньги отечественных капиталистов. Спасибо и на том.

А вот некоторые судьбы людей почти моего поколения и близкого круга.

«…Историк Сергей Шульц, одна из стержневых фигур петербургской интеллигенции второй половины ХХ века», как представляют его «СПб Ведомости». Вообще-то геолог, сотрудник ВСЕГЕИ, выпускник ЛГУ 1956 г., мой коллега по Тянь-Шаню (правда, сначала учился на истфаке).

Либерально-демократический публицист, активный деятель перестройки Георгий Васюточкин – бывший геофизик, выпускник ЛГУ 1959 г.

Только что скончалась Марина Салье, яростная демократка, пламенный борец с большевизмом, для которой что старая партократия, что Ельцин с Путиным – одинаково тираны и казнокрады. До того – сотрудник Института геологии докембрия, специалист по слюдоносным пегматитам, выпускница геолфака ЛГУ 1957 г.

Стойкие и постоянные диссиденты, с удивлением обнаружившие, что они теперь не нужны ни как демократы, ни как геологи. Впрочем, эти способные люди все же нашли себя на политическом поприще. А кто-то стал банкиром, совладельцем добывающих предприятий, один геофизик побывал даже спикером Совета Федерации. Но больше всего тех, кто в 1990-е спасался огородами с картошкой и теперь живет на пенсию. Немало преждевременно умерших или погибших в 1990-е.

Далее – поколение 1970–1980-х, те, что пели у костров песни Кукина – «Ты что, мой друг, свистишь? Мешает жить Париж?» Они подвижнее и в целом практичнее: одни торговали чем попало (например, окаменелостями из коллекций), другие оказались если не в Париже, то в Австралии, Канаде, Швеции, Соединенных Штатах и по всему миру. Работают успешно, вполне находя применение полученным на родине знаниям, защищают хотя бы честь родных пенатов. В 1990-е для нас это стало правилом: лучшие выпускники – за границу, остальные – добывать подножный корм. В 2000-е корм, как известно, стал чуть погуще.

Итак, пусть и в качестве корма, мы все же оказались снова в жестких лапах глобальной цивилизации. Что же тем временем собственно геологическая наука, она ведь тоже часть мировой? Да, и никуда из нее не уходила, только связь была несколько односторонней, «на прием». Наши достижения, изложенные на русском языке, в остальном мире оставались мало известными, мы же сами мировую литературу знали неплохо, свежие идеи улавливали. В 1970-е годы прошла, малозаметно для широкой публики, научная революция в геологии – переход на новую парадигму в понимании развития земной литосферы. Согласно этой системе идей, на Земле нет ничего неподвижного, и самый фундаментальный тренд – медленное горизонтальное движение, дрейф больших кусков литосферы с влитыми в них континентами. Есть и еще много нового; в частности, и сырье теперь требуется гораздо более разнообразное и разумно подготовленное для применения. Не одно топливо.

Да, и глобализация. Для нашего исследователя это открывшиеся возможности (не сравнить со временами тотальной засекреченности!) работать в международных коллективах над вопросами, которые ему интересны. В таком сообществе все знают друг другу цену и пустяками, а тем более фокусами, не занимаются. Если получается обещающий результат, то появляются и средства на работу, если пока нет – ученый как верблюд, обойдется малым. В нормальной стране для нормального гражданина этого малого достаточно.

Из личной практики

Для меня романтика этой профессии имела старые корни. Дело в том, что мой отец – Сергей Феликсович был из семьи ученых-физиков, а его отец, т.е. мой дед – Феликс Юлианович, в свое время учился в Цюрихе. Будучи скорее поляком, он там выдавал себя за австрийца. Затем в Варшаве он занимался физикой Солнца. Потом началась Первая мировая война. Во время войны его семья (бабушка была русская) обосновалась на Украине. В это время в России не было оптического стекла для линз, дед налаживал его производство на заводе в Константиновке. Мой отец, будучи мальчиком, много читал о полярных путешествиях, а тогда были особенно популярны такие имена, как Роальд Амундсен, Фритьоф Нансен. И в 1934 году он решил поступить на геолого-географический факультет Ленинградского государственного университета. Надо сказать, что в то время многие хотели куда-то ехать, чтобы не просто путешествовать, а совершать какие-то открытия. Этот дух поиска и открытий был тогда общественной модой.

Хотя уже на другом историческом витке, но это было продолжением исторически более ранней традиции, которая была развита такими известными путешественниками и геологами XIX века, как Николай Михайлович Пржевальский, как безвестно пропавшие в Арктике Владимир Александрович Русанов[1], барон Эдуард Васильевич Толль[2], первопроходец северо-востока Иван Дементьевич Черский, но заложена была еще раньше. Пожалуй, ко времени моего рождения этот настрой уже воплотился в профессию и в ней растворился.

Теперь – что касается романтизма 1950–1960-х гг. В 1956 г. я поступил в университет на геологический факультет. Конкурс был очень высокий, а это значит, что с тройками поступить было невозможно, необходимы были все пятерки и лишь 1–2 четверки. Профессия геолога в это время оставалась очень даже общественно привлекательной, факультет привлекал к себе много талантливых и ярких людей, хотя, надо сказать, в популярности (и одновременно в производимом общественном шуме) нас уже обходили физики. Специальных разговоров о романтике не было, она подразумевалась как что-то само собой разумеющееся. Все понимали, что будет тяжеловато, поэтому у каждого была уже внутренняя готовность к трудной жизни

В 1956 году меня от факультета направили на комсомольскую университетскую конференцию. Два дня шли горячие дебаты. И только там я узнал, что в университете были репрессии и были посажены коммунисты. Кроме того, на конференции студенты начали выступать с инициативами. Одна была связана с тем, что на нашем факультете была плохо поставлена система физического воспитания, а ведь нам в будущем предстояло работать в трудных условиях, чаще всего в тайге

Через год у нас должна была быть практика в Ленинградской области, где мы – студенты факультета устроили бойкот столовой, в которой нас плоховато кормили. Но потом по этому поводу был целый разгром. К нам приехал весь университетский «большой комитет» ВЛКСМ, представители райкома партии, потом нас таскали как зачинщиков: двоих исключили из комсомола, мне дали выговор. Только через 40 лет я узнал, что такая же история, связанная со студенческим бойкотом, случилась годом раньше еще и в МГУ. Однако среди окружавших нас старших товарищей было немало умных людей, например, социолог В. А. Ядов, тогда секретарь Василеостровского райкома комсомола; декан факультета – Николай Михайлович Синицын, очень интересный человек; наш ректор, известный ученый-математик А. Д. Александров; проректор, видный экономист С. И. Тюльпанов (раньше он работал в советской военной администрации в Берлине). На факультете курс по истории КПСС нам читала Мириам Абрамовна Ковальчук[3]. Лучшего преподавателя общественных наук я с тех пор не встречал. В тот несчастный июль мы ходили к ней домой, много беседовали о важных для нас вещах.

Главным мотивом обращенных к нам речей, насколько я помню, был тот, что в нашем обществе требуется единство, которое мы подобными бойкотами расшатываем. И не будет ли от наших бойкотов вреда отечеству? Надо держаться Родины!

В результате упомянутые, в общем-то не жесткие, репрессии были затем спущены на тормозах. Однако наша общественная активность стала быстро затухать. Раз старшие все знают – пусть они и думают. Нам тогда было по 18 лет.

К счастью, наш бойкот не поддержали китайцы: обсудили на своем собрании и решили, что не надо, о чем нам с извинениями и сообщили. Им пришлось бы хуже – отзывали их домой с персональными выводами очень решительно. Китайских студентов на нашем курсе было 25 человек, по большей части очень организованные и способные ребята. В те времена китайцы брали с нас пример во всем, включая и организационные формы геологической службы, – кроме пьянства. Сейчас они так же эффективно перенимают все полезное, но уже у других.

Будучи еще студентами, мы поехали первый раз в Тянь-Шань с моим учителем, который взял с собой еще 8 студентов, причем двое из них были назначены начальниками отрядов, а это значит, что студент-дипломник 22 лет должен был самостоятельно заниматься организацией работ в полевых условиях. С тех пор выезжаю в эти горы почти ежегодно, уже больше 50 раз. Но теперь уже больше в джипе. А тогда обычно отряд (3 человека и 4 лошади) вел работу в горах на протяжении всего лета. Вот нормальные условия такой работы в горах: разбивали полевой лагерь, устанавливали палатки, иногда печи; спали по 4 человека в одной палатке; если кто-то заболевал, то лечился самостоятельно. Ходить в гору приходилось с превышением 500–1000 метров; следовало по двое, но чаще мы нарушали инструкцию и ходили поодиночке. (Вообще чем наши геологи отличались от западных, так это презрением к технике безопасности, что, в общем, плохо, но как-то связано с докапиталистическим – или советским? – неумением выгодно продавать свой труд.) Перерывов в работе и отпусков не было. Когда четыре месяца только сидишь и лежишь на земле, то потом на стуле чувствуешь себя как-то забавно.

Сегодня, по-моему, некоторые так отдыхают за свой счет, но уже никого не заставишь так работать. Слова «экстремал» тогда в обиходе не было, но ситуации экстремальные были. Зато когда ты сам должен понять ситуацию, найти эффективный способ решения поставленной задачи – научишься быстро всему, что нужно знать и уметь.

Иногда спрашивают – а какие там дикие звери? Самый опасный зверь для нас был отвязанный ишак, он может просто в отсутствие хозяев зайти в палатку и справить свои потребности на спальный мешок. Телята могли жевать носки, вывешенные для сушки, а когда запасы ограничены, это создает проблему. Но больше трудностей со своими штатными животными. Обычно это кобылы, к ним в самое неподходящее время мог прийти жеребец, а если есть свой жеребец, то неизбежно столкновение, и тогда выспаться перед маршрутом уже не удавалось.

Были у нас и человеческие проблемы: например, в бедствие превращалась игра в преферанс, ибо играли по ночам, а утром надо работать. Ну и конечно – пьянство. Хуже всего, когда товарищ начинает «зашибать». На этой почве нередко были и разборки с шоферами. Правда, в полевом отряде из 3–4 человек такого почти не случалось, но по возвращении на базу – часто был «релакс».

Не столь уж редко возникали разговоры дискуссионного характера по поводу хрущевских времен и происходящих перемен. Общим было сочувствие репрессированным и погибшим, отстранение от Сталина и довольно прохладное отношение к Никите Сергеевичу. Однако не помню явно выраженных сомнений в общем направлении исторического пути, а Ленин оставался высшим авторитетом. Наверное, кто-то предпочитал и отмалчиваться – однако таких было явно меньше, чем следует из сегодняшних мемуаров.

Даже вьюком возили с собой гитары. Где-то до 1960-х у костров пели песни не только Отечественной, но и Гражданской войны (разумеется, красных), в ходу было многое из звучавшего по радио. Позже явное предпочтение отдавалось Окуджаве, Высоцкому и другим авторам, не популярным наверху. Далее простые мелодии и недвусмысленные слова постепенно уступили место подтекстам, отражавшим внутреннюю неопределенность и некий постмодерн. В конце концов петь хором стало просто нечего. Про шопинг если и поют, то сольно.

Были у студентов геологического факультета и свои традиции: например, первое воскресенье апреля – День геолога. Отмечаем и поныне. Какие еще? Праздновали «переход экватора» на третьем курсе, в середине срока учебы. Совершенно не помню религиозных праздников, если не считать блинов где-то в марте. Религиозность появилась у некоторых моих однокурсников в 90-е, что вообще-то понятно, хотя такая смена кожи всегда поразительна.

У нас в то время присутствовал внутренний запрос на осмысление реальности через литературу и кино. Читали в основном Ремарка и Хемингуэя. Читали и Маяковского – в конце 50-х он был еще созвучен эпохе, некоторые даже подражали ему, с сигаретой во рту... Впрочем, к Маяковскому мои товарищи относились по-разному, для некоторых его школьно-официальное изложение создало непреодолимый барьер. Сейчас Маяковский отошел в тень, смотрит на нас со стены станции метро в злачном районе Санкт-Петербурга, и как будто слышна его строка: «неважная честь, чтоб из этаких роз…».

Мне сейчас вспоминается, что в послевоенный период (или это была молодость?) соотнесение своих, личных интересов и общих целей просто не обсуждалось, подразумевалось, что каждый должен работать на общую цель. И так до конца 1960-х. Но позже, когда страна вместо обещанного движения к коммунизму стала топтаться на месте, цели стали туманными, началось расслоение, кто-то уже обзавелся вместо коммунизма автомобилем и процветал за своим забором. Глухое недовольство удалось переадресовать, и в 1980-е антибюрократические настроения стали открытой формой антисоветизма. Теперь очистка первоначального смысла слов «советская власть» и «коммунизм» займет очень немалое время. Может быть, потребуются вообще новые слова.

Что дальше?

Пока что в самой общей форме.

В единстве мировой науки как познания общей картины мироздания есть нечто от мировой революции как переустройства этого мироздания. С разных сторон, разными путями люди мыслящие приходят к одним результатам. Учение о будущей ноосфере, по существу коммунистическое, разрабатывал кадет В. И. Вернадский.

Может быть, альтер-глобальное сообщество работников науки, вырастающее в том числе из старых советских форм научной организации (институтские коллективы, «академгородки») и преодолевающее их ограниченность, – есть одна из форм будущего сетевого общества квалифицированных и ответственных пролетариев? Может быть, оно продолжает одну из линий, идущих от крестьянской земельной общины и/или фабрично-заводской раннепролетарской? И лишь мы, работники всемирной армии труда (труда sensu lato, как сущности человеческой жизни) имеем право владеть Землей и определять ее будущее?

Так что – долой сырьевых паразитов, и да здравствует мировая геология!



[1] В. А. Русанов в 1897 г. был арестован за участие в революционном движении (был подпольщиком «Рабочего Союза»). В 1912 г. возглавил экспедицию на боте «Геркулес» по обследованию угленосных районов Шпицбергена; затем отправился в плавание вокруг мыса Желания на восток и пропал без вести с экипажем рядом с полуостровом Михайлова.

[2] См.: Толль Э. В. Плавание на яхте «Заря». Пер. с немецкого. М., 1959.

[3] Среди работ М. А. Ковальчук сегодня особый интерес представляет ее книга «Ленинские принципы революционного парламентаризма и думская тактика большевиков в годы реакции». Л.: Издательство Ленинградского университета, 1981.

 



Другие статьи автора: Бискэ Георгий

Архив журнала
№3, 2016№2, 2016№3, 2015№2, 2015№4, 2014№3, 2014№2, 2014№1, 2014№4, 2013№3, 2013№2, 2013№1, 2013№4, 2012№3, 2012№2, 2012№1, 2012№4, 2011№3, 2011№2, 2011№1, 2011№4, 2010№3, 2010№2, 2010№1, 2010
Поддержите нас
Журналы клуба