Воейков Михаил Илларионович –
д.э.н., профессор, зав. сектором политической экономии
Центра методологических
и историко-экономических исследований
Института экономики РАН

Введение

«Полнее сознавая прошедшее, мы уясняем современное; глубже опускаясь в смысл былого – раскрываем смысл будущего; глядя назад – шагаем вперед; наконец, и для того полезно перетрясти ветошь, чтоб узнать, сколько ее истлело и сколько осталось на костях»

А.И. Герцен. Дилетантизм в науке. 1842 г.

Это, возможно, странное название родилось после научной конференции в Российской государственной библиотеке («Ленинка») в апреле 2012 г., посвящённой 200-летию со дня рождения великого русского писателя, общественного деятеля и социального мыслителя Александра Ивановича Герцена (1812-1870). Конференция была организована Фондом «Альтернативы» и Фондом Розы Люксембург, по материалам которой была выпущена книга «Либерализм и социализм: Россия и Запад»^[1]. Однако, этот недавний юбилей А. И. Герцена, вызвавший новые рассуждения и интерпретации, заставил продолжить изучение Герцена, ибо появляются новые аспекты и новый смысл.^[2] В частности, это касается вопроса: была ли система во взглядах Герцена, можно ли у него обнаружить некую социальную концепцию или «герценизм»? И если есть такая концепция, то насколько она актуальна сегодня, чем она теперь нам может помочь? То есть, Герцен – это «ветошь», пусть и великая, или же он в чем-то актуален и полезен сегодня?

В советское время Герцена изучали всюду и все: школьники, студенты, филологи, философы, историки, экономисты и т. д. Сейчас другое время. Сейчас даже улицу «Герцена» в Москве переименовали в «Б. Никитскую». Герцен сейчас не ко двору. Иное дело было в царской России. В 1902 г. С. Н. Булгаков, поначалу «легальный марксист», затем теолог и настоятель русской церкви в Париже, такими словами охарактеризовал Герцена: «А.И. Герцен принадлежит к числу наших национальных героев, от одного имени которых расширяется грудь и учащенно бьется сердце». В 100-летний юбилей Герцена в 1912 г. В.И. Ленин писал: «Минуло сто лет со дня рождения Герцена. Чествует его вся либеральная Россия, заботливо обходя серьезные вопросы социализма, тщательно скрывая, чем отличается революционер Герцен от либерала. Поминает Герцена и правая печать… А в заграничных, либеральных и народнических, речах о Герцене царит фраза и фраза». Сегодня же ни то и ни другое: никакая либеральная грудь не расширяется, никакая фраза не царит, и сердце у властвующего класса по этому вопросу не билось и не бьётся. Как будто нет у нас и «либеральной России» и «правой печати». А, может быть, и действительно, в сегодняшней России ничего либерального уже нет?

Обратиться к Герцену в наше время, после его 200-летнего юбилея заставляет не обида на нынешние нравы, когда нарочито забывают великих отечественных революционных демократов и социальных мыслителей, а действительный и серьёзный вопрос: устарел ли Герцен за 200 лет или что-то ещё «осталось на костях»? Лет 30 или 40 назад можно было бы сказать, что Герцен во многом устарел и осталась лишь добрая память о выдающемся русском писателе и мыслителе, оказавшем громадное влияние на развитие отечественной социальной мысли и художественной культуры. И тогда казались естественными слова А. В. Луначарского, сказанные ещё в 1920 г.: «Для марксиста Герцен человек своего времени, передовой и великий, но все же дитя своей эпохи». Но сегодня в России закончилось советское время, пришла другая эпоха. Вот какая?

Сегодня Герцен неожиданным образом стал для России чрезвычайно актуальным, как будто вернулось его время. Отсюда и название статьи: как будто Герцен из далёкого прошлого вспоминает наше время. Прежде всего, это связано с теорией опережающего развития, которая стала модной в некоторых кругах российской интеллигенции. В советский период эта теория была как бы общим местом официальной идеологии. Считалось, что молодая и энергичная страна, вооружённая передовым учением (сначала это был просто марксизм, потом «марксизм-ленинизм») сможет в экономическом и культурном смысле догнать и даже перегнать старые европейские страны. Пикантность ситуации заключалась в том, что из марксизма никак не вытекал такой пассаж, а вот в философских работах Герцена об этом говорилось прямо. И созданная во времена И. Сталина идеологическая конструкция «марксизма-ленинизма», пытаясь объединить народнические представления, основоположником чего как раз и был Герцен, с марксистской фразеологией, обосновывала и пропагандировала именно теорию опережающего развития. Таким образом, теория опережающего развития, которая в сути своей противоречит историческому материализму марксизма, восходит прямо к Герцену. Он первый наиболее ярко и сильно поставил вопрос о месте России в мировой истории и возможности опередить другие страны в главном. Таким образом, основоположником этой теории в России и является Герцен.

Вот центральное место теории Герцена, можно сказать, контрапункт его концепции: «Медленность, сбивчивость исторического хода нас бесит и душит, она нам невыносима, и многие из нас, изменяя собственному разуму, торопятся и торопят других. Хорошо ли это или нет? В этом весь вопрос» (Герцен, ХХ, с. 576). Действительно, почти все интеллектуальные усилия Герцен посвятил обсуждению этого вопроса. И ответ у него в целом есть – это хорошо. Допустим, это так, хотя изменять «собственному разуму» не очень хорошо и даже плохо. И Герцен это понимает. Так или иначе, понимали это и последующие российские мыслители. Ведь Герцен по сути дела поставил коренной вопрос всей русской общественной мысли: как России вырваться из своей отсталости (из своей «колеи», как ныне модно говорить) и встать вровень с передовыми странами Запада и, может быть, даже в чем-то их опередить? За 150 лет после основных работ Герцена вся общественная мысль России вертелась вокруг этого самого вопроса: как опередить европейские страны? Вспомним, что почти весь советский период наша страна прожила под лозунгом «догнать и перегнать». И динамизм в развитии был, этого отрицать нельзя. Но ведь мы никого так и не обогнали. Тут же напрашивается другой капитальный вопрос: реально ли обогнать передовые европейские страны, получится ли что-то путное из этой торопливости? Вот в чем вопрос. Вырвется ли Россия вперёд, или же так и останется сырьевым придатком более развитых стран, т. е. второразрядной страной? Но обратимся к личности Герцена.

Стиль демократа и барина

В человеке много значит стиль, а у великого – тем более. Стиль жизни, размышлений, деятельности, учёных занятий, а в общественных науках – и стиль письма. Да, в этих науках литературный стиль играет очень большую роль. Надо писать просто и ясно, тогда будет понятно, о чем идёт речь. Герцен владел великолепным литературным стилем, где главное были красивые и умные фразы на грани афоризмов. Пожалуй, это даже не просто литературный стиль, а стиль парадоксального философского мышления, которое создало себе в этом человеке оригинальную литературную форму. Вот пример. В одном месте он пишет: «привычка – великое дело, это самая толстая цепь на людских ногах; она сильнее убеждений, таланта, характера, страстей, ума. …Итальянец, живущий на Везувии, привык спать возле кратера так же спокойно, как в свою очередь наш мужичок спокойно отдыхает в обществе нескольких тысяч тараканов» (Герцен, II, с. 75). Действительно, от привычек, даже противных, трудно избавиться. Для этого существуют воспитание, образование, просвещение. Образованный и просвещённый человек вряд ли снизойдёт до общества тараканов. Или вот замечательное по афористичности и ироничности высказывание Герцена: «Семейному человеку как-то неприлично много думать; он не должен быть настолько празден» (Герцен, VI, с. 20). А многие, будучи семейными людьми, думают и даже что-то пишут, значит, ведут себя неприлично. И действительно, для российского правительства времён Герцена и, видимо, не только, было бы куда удобнее, если думали лишь те, кому дозволено это делать по должности. А то вдруг, не дай Бог, додумаются изучать политическую экономию и классовые отношения современного российского общества.

Хочется приводить и приводить множество великолепных фраз Герцена «исполненных ума и оригинальности». Вот, например, такая фраза: «Мысль нельзя сложить, как руки – она и во сне не совсем спит» (Герцен, II, с. 73). Да, говорят, что кому-то именно во сне приходят гениальные мысли. Приведём ещё такую фразу Герцена: «Париж, что там ни толкуй, - единственное место в гибнущем Западе, где широко и удобно гибнуть» (Герцен, V, с. 69). И сегодня это так. Париж – самое удобное место для жизни и «гибели» вместе с Европой. Но как скоро Европа погибнет и погибнет ли вообще – это уже другой вопрос. Париж в любом случае останется Парижем.

Как ни странно, Герцен все же был барином. Странно это потому, что мы ещё с советских времён привыкли воспринимать Герцена как революционного демократа, правда, из дворян, но все же не барина. То, что он был барином и либералом в советской литературе пытались замалчивать или вовсе отрицать. Но барин есть барин, и скрыть это очень трудно. Это видно по многому и, прежде всего, по его текстам. Например, читаем в самом начале «Писем об изучении природы»: «Выйдешь под вечер на балкон, ничто не мешает взгляду; вдохнёшь в себя влажно-живой, насыщенный дыханием леса и лугов воздух, прислушаешься к дубравному шуму – и на душе легче, благороднее, светлее…» (Герцен, III, c. 91). Конечно, никому не возбраняется «изучать природу» с балкона, но все же разночинцы так не писали. Действительно, где бы Герцен не был, везде в нем чувствовался московский барин. А как писал он сам, в Москве «все оригинально – от нелепой архитектуры Василия Блаженного до вкуса калачей» (Герцен, II, с. 36). Так же оригинален и сам Герцен. Итак, в нем боролись (или органично сочетались?) две ипостаси: либерала барина и социалиста, общинника.

Надо сказать, что Герцен хорошо понимал двойственность своего положения. Он сам писал: «Надобен чей-то труд для того, чтоб нам доставить досуг, необходимый для нашего психического развития, тот досуг, ту деятельную праздность, которая способствует мыслителю сосредоточиваться, поэту мечтать, эпикурейцу наслаждаться, которая способствует пышному, капризному, поэтическому, богатому развитию наших аристократических индивидуальностей». И дальше такая фраза: «Кто не знает, какую свежесть духу придаёт беззаботное довольство…» (Герцен, VI, с. 55-56). Внутри самого Герцена и была борьба между его аристократической индивидуальностью, «свежестью духа», с одной стороны, и стремлением к свободе, равенству и справедливости, с другой стороны. Вот, например, такой эпизод из одного его рассказа. Как-то у Герцена перед поездкой затерялся ключ от чемодана и к тому же порвался ремень, которым был перевязан чемодан. И Герцен с расстройства написал такие строки: «Какое счастье было в старые годы, когда при ремне, при ключе состоял камердинер, и на нем можно было взыскать, зачем перегорел ремень и зачем сам потерял ключ. Ничего не может быть вреднее для здоровья, как именно то, что нельзя выместить на ком-нибудь беду, - поди тут и берегись» (Герцен, ХХ, с. 446). Согласитесь, что сказано это искренне и с чувством, но сказано барином. Действительно, очень трудно совместить камердинера и социальное равенство. Это противоречие, эта внутренняя борьба и сделала Герцена интересным вчера и делает сегодня для многих людей, порой противоположных мировоззренческих взглядов.

Может быть, поэтому Герцен не любил мещанство, буржуазность, ибо последнее принижало утончённость аристократической культуры. На этот счёт у него масса прелюбопытных текстов. Вот, например, такой: «Рыцарь был больше он сам, больше лицо и берег, как понимал, своё достоинство, оттого-то он, в сущности, и не зависел ни от богатства, ни от места; его личность была главное; в мещанине личность прячется или не выступает, потому что не она главное: главное – товар, дело, вещь, главное - собственность». И ещё: «Под влиянием мещанства все переменилось в Европе. Рыцарская честь заменилась бухгалтерской честностью, изящные нравы – нравами чинными, вежливость - чопорностью, гордость – обидчивостью, парки – огородами, дворцы – гостиницами…» (Герцен, Х, с. 125-126). Более того, у Герцена можно встретить места, где оправдывается, даже воспевается мотовство, расточительность и роскошь. «Расточительность, мотовство не разумно, - пишет Герцен, - но не подло, не гнусно. Оно потому дурно, что человек ставит высшим наслаждением самую трату и негу роскоши; но его неуважение к деньгам скорее добродетель, нежели порок» (Герцен, II, с. 375). Или вот почти крамольная фраза: «Помещичья распущенность, признаться сказать, нам по душе; в ней есть своя ширь, которую мы не находим в мещанской жизни Запада» (Герцен, IХ, с. 154). И ведь это пишет революционный демократ, отец русского социализма. Как все это прикажете понимать?

Элементарное мещанство, бережливость, крохоборство и т. д., на мой взгляд, куда лучше «помещичьей распущенности» и других излишеств феодализма, азиатчины и рабства. Ведь помещик может позволить себе «ширь» за счёт сотен своих крепостных. И, вообще говоря, ничего нет плохого в том, что парки, где гуляли короли с королевами, заменили огородами, а дворцы, где жил один вельможа – гостиницами. Все-таки, для большинства народа буржуазная жизнь много лучше феодальной. Но Герцену это не нравится. Он не приемлет замену великолепного дворца и роскошного парка, удовлетворяющих эстетические запросы двух-трёх утончённых натур, мещанскими огородами и гостиницами, созданных ради материальных нужд и барыша. Но ведь, этими огородами и гостиницами пользуется масса простых людей, т. е. мещан. Может быть, потому-то Герцен свои симпатии сводил к сельской общине, явно феодальному институту. Он не видел смысла и в рабочем классе, пролетариате. Последний он именовал «неимущими мещанами», которые хотят вырвать из рук «имущих мещан» достояние, но не имеют на это силы. И действительно, герценовский социализм носит патриархальный, ещё доиндустриальный характер. Этот аристократический социализм восходит к первым христианским проповедникам, к монастырскому братству, к общине. Что делать! Несмотря на блестящую литературную форму и целый ряд глубоких наблюдений, основная мысль Герцена об общинном социализме явно архаична. Он слишком торопился проскочить буржуазную стадию развития. По причине ли барства или умения заглядывать далеко вперёд. Не знаю.

В. И. Ленин так и писал, что «Герцен принадлежал к помещичьей, барской среде». Тут нет ничего странного или необычного. Ведь в ХIХ веке почти все великие русские писатели были бары. Но к ним нет претензий. В отличие от них Герцен был социалист, материалист и революционный демократ. Его обличения существующего общественного строя бесподобны по глубине, остроте и выразительности. И от него мы ждём чётких и непротиворечивых указаний по лучшему устройству общества. Хочется получить от этого автора ответ не только на вопрос «Кто виноват?», но и на вопрос «Что делать?». Но вместо ответа нам подсовывают средневековую русскую общину, на худой конец, артель – и все. Вот эта блестящая противоречивость Герцена и делает его великим. Великим, конечно, не в том смысле, что он великий путаник. Герцен чувствует и понимает сложность явлений и процессов, их реальные противоречия. В нем нет односторонности, простоты и плоскости. Возможно, Герцен понимал, что европейский социализм его времени (Фурье, Сен-Симон, Прудон и др.) не тот социализм, который в силах преодолеть буржуазное общество без насилия над личной индивидуальностью. Возможно, он чувствовал, что пролетарский социализм Маркса и Энгельса тоже не то. Он видел и понимал, что пролетариат как таковой сам по себе есть продукт буржуазного общества и преодолеть себя он не сможет. А прийти к постиндустриальному социализму как культуре, преодолевающую рыночную цивилизацию в чётких и законченных формулировках он по многим причинам не мог. Потребовалось полтора столетия развития социальной мысли и социальной практики, чтобы сегодня можно было представить себе эту модель нового социализма. Да и то, в общих чертах. Но у Герцена всё же есть некоторые основы системы такого будущего социализма, если оставить за скобками его увлечение русской общиной. Однако и эти основы можно вычитать в трудах Герцена только сегодня. Сам Герцен как-то заметил: «Я далеко не все сказал, а намекнул, означил, слегка указал только» (Герцен, IV, с. 267). Поэтому буквально воспринимать тексты Герцена, наподобие инструкции к соковыжималке, опрометчиво и непозволительно. Да, Герцен умел и имел средства выразить противоречивость самой действительности и противоречивость теоретических построений, в том числе своих собственных. Но противоречивость эта лишь на первый взгляд, как противоречивость плохо осмысленной действительности. Все это накладывало особый отпечаток на литературную деятельность Герцена, создавало особый стиль жизни и творчества.

И ещё на одном вопросе остановимся в этом разделе. Дело касается вообще русского языка, на котором сегодня изъясняются в России. Герцен вопросу языка науки и русскому языку в частности посвятил немало страниц. Так, он пишет: «Немецкая наука, и это ее главный недостаток, приучилась к искусственному, тяжёлому, схоластическому языку своему именно потому, что она жила в академиях, то есть в монастырях идеализма. Это язык попов науки, язык для верных, и никто из оглашённых его не понимал; к нему надобно было иметь ключ, как к шифрованным письмам» (Герцен, IХ, с. 19). По молодости лет сам Герцен увлекался таким языком. В пример он приводит молодого философа, который отправляется гулять в Сокольники. И это называлось на их научном языке не прогулка, а «отдаваться пантеистическому чувству своего единства с космосом». И если ему на пути попадалась баба или солдат под хмельком, вступавшие в разговор, то «философ не просто говорил с ними, но определял субстанцию народную в ее непосредственном и случайном явлении» (Там же, с. 20).

Главная характеристика русского языка, считал Герцен, в отличие от механической слепки немецкого церковно-учёного диалекта, состоит «в чрезвычайной лёгкости, с которой всё выражается на нем – отвлечённые мысли, внутренние лирические чувствования, «жизни мышья беготня», крик негодования, искрящаяся шалость и потрясающая страсть» (Герцен, IХ, с. 19-20). А Герцен знал что писал, ибо он в совершенстве знал несколько европейских языков, а по-немецки и по-французски свободно писал. И завораживающе хорошо писал по-русски.

К сожалению, сегодня русский язык и в учёных писаниях и даже в быту так сильно коверкается, что порой трудно понять, о чем идёт речь. Чтобы далеко не ходить, возьмём для примера вступительную статью к сборнику различных очерков русских мыслителей и писателей о творчестве Герцена, изданному совсем недавно к его 200-летнему юбилею («Герцен: про ет контра», 2012). Так вот, среди прочего в этой вступительной статье натыкаешься на следующую фразу. Говоря о Луначарском, который в свое время достаточно умно и ясно писал о Герцене, автор вступительной статьи пишет, что этот автор, т. е. Луначарский, «обнаруживает в манере философского дискурса Герцена такую черту, которую можно определить как интимизация абстрактных категорий онтологии, гносеологии, этики и эстетики» (См.: Герцен: про ет контра, 2012, с. 19). Вот, пойди и пойми, что хотел сказать автор. И ещё один перл этого автора, видимо, изрядного эрудита, нельзя не привести. Автор вступительной статьи пишет о Герцене, что «он и запомнился не столько как писатель и даже не столько как публицист, т. е. не как автор текстов по преимуществу, но как тип личности в аспекте поступка» (Там же, с. 25). По существу эта фраза абсолютно неверная, ибо Герцен «запомнился» читателям именно как писатель, «автор текстов». Но вот  выражение «личность в аспекте поступка» настолько корявое, что стыдно становится за тот русский язык, на котором ныне изъясняются некоторые учёные.

И ещё несколько слов о языке науки. Герцен пишет: «Учёный язык – язык условный, под титлами, язык стенографированный, временный… содержание спрятано в его алгебраических формулах для того, чтоб, раскрывая закон, не повторять сто раз одного и того же… Доктринёры до того привыкают к уродливому языку, что другого не употребляют… По мере того как мы из учеников переход им к действительному знанию, стропилы и подмостки становятся противны – мы ищем простоты. Кто не заметил, что учащиеся вообще употребляют гораздо больше трудных терминов, чем выучившиеся?» (Герцен, Х, с. 172). Цитата длинная, но ведь вопрос очень важен. Кажется, что сегодня некоторые учёные мужи так ничему и не выучились.

Между языком России и судьбой России есть прямая связь. Каким языком сегодня пользуется наука в стране, таким языком завтра будет говорить и мыслить вся страна. Ведь если у нас доведут язык науки до абсурда, то волей-неволей придётся пользоваться английским языком. Сможет ли Россия выразить на английском языке свое национальное самосознание?

Был ли Герцен либералом?

Можно привести целый ряд высказываний Герцена, которые будут характеризовать его как антилиберального деятеля и мыслителя. Так о демократии: «Демократия… сама ещё стоит на христианском берегу, в ней бездна аскетического романтизма, либерального идеализма; в ней страшная мощь разрушения, но, как примется создавать, она теряется в ученических опытах, в политических этюдах… Но действительного творчества в демократии нет – и потому-то она не будущее» (Герцен, VI, c. 78). Вот, а нас все 1990-е годы и до сих пор кормят словестной демократией. Герцен необыкновенно широк, у него многое есть. У самого Герцена есть достаточно нейтральное и как всегда умное определение либерализма: «Книжно, теоретически поняли люди несправедливость и книжно хотели её поправить, это позднее раскаяние меньшинства назвали либерализмом» (Герцен, VI, с. 81). В общем-то это определение вполне приложимо к самому Герцену. Все-таки по преимуществу человек он был книжный, а точнее, журнальный.

Итак, Герцен либерал или социалист? В начале ХХ века приобрело популярность так называемое механистическое представление о социализме, когда его сводили к ликвидации частной собственности и коллективному производству, организованному из единого центра. И это представление уже в СССР на всем протяжении его существования превратилось в тотальную догму официальной идеологии. Такой социализм естественно не был продолжением либерализма, ибо он не предусматривал личной свободы граждан. У Герцена о социализме были ещё более ветхие представления, хотя они ему больше нравились, чем буржуазные последствия либерализма. То есть, Герцен прошёл естественный путь эволюции от либерала к социалисту. В начале пути он был либералом, в конце - социалистом. Но и социалистом он был достаточно осмотрительным и осторожным, т. е. умным. Когда он насмотрелся на европейских революционеров, то сделал такое заключение: «В смутные времена общественных пересозданий, бурь, в которые государства надолго выходят из обыкновенных пазов своих, нарождается новое поколение людей, которых можно назвать хористами революции… Для них все эти банкеты, демонстрации, протестации, сборы, тосты, знамёна – главное в революции… Сверх людей наивных, революционных доктринёров, в эту среду естественно втекают непризнанные артисты, несчастные литераторы, студенты, не окончившие курса, но окончившие учёные, адвокаты без процессов, артисты без таланта, люди с большим самолюбием, но с малыми способностями, с огромными притязаниями, но без выдержки и силы на труд… Жизнь в кофейных и клубах увлекательно, полна движения, льстит самолюбию и вовсе не стесняет. Опоздать нельзя, трудиться не нужно, что не сделано сегодня, можно сделать завтра, можно и вовсе не делать» (Герцен, Х, с. 45). Ведь и сегодня в Москве или Киеве можно наткнуться на множество протестных активистов, для которых демонстрации, протестации, сборы, знамёна – главное. А какова идеология у этих людей, какое мировоззрение, чего они, собственно, хотят – сказать трудно. Герцен как либерал был за свободу и протесты, но как социалист хотел иметь научно разработанную концепцию лучшего устройства общества.

Поэтому, думается, вопрос – был ли А. И. Герцен либералом или социалистом – теряет свою остроту. И есть все основания присоединиться к формуле И.К. Пантина, что Герцен был либеральным социалистом. Он был и тем, и тем. Он развивался.

О России и Западе

Тема – Герцен о России и Западе, настолько обширная и сложная, что ограничиться несколькими страницами трудно. Почти вся литература, обсуждающая проблемы и пути развития России, ее судьбы и места в истории и т. д., посвящена этой теме. Собственно, эта тема есть центральная, ключевая проблема самосознания России, над которой уже два столетия бьются её лучшие умы. От Герцена идут все основные ветвления этой проблемы, так и не решённой до сего дня. Россия – Европа или нет? Почему мы и сейчас смотрим на Европу как бы снизу и извиняясь?

Ключевая, исходная позиция Герцена заключена в вопросе и ответе: «Принадлежат ли славяне к Европе? Нам кажется, что принадлежат, ибо они на неё имеют равное право со всеми племенами, приходившими окончить насильственною смертью дряхлый Рим и терзать в агонии находившуюся Византию; ибо они связаны с нею ее мощной связью - христианством…» (Герцен, I, с. 30). Эта мечта или идея Герцена, как и многих европеизированных российских интеллектуалов («западников»), пронизывает все творчество Герцена и многих русских мыслителей. И сегодня мы не знаем в этом вопросе меры: то готовы перенимать все западные нелепости, то боимся хоть чуть-чуть приподняться над родной почвой. Правда, родная почва ближе и приятней, а главное, привычней.

Известно, что Герцен был западником, он любил Запад, т. е. Европу. Есть, например, у него такие замечательные строки: «Европа нам нужна как идеал, как упрёк, как благой пример; если она не такая, ее надобно выдумать» (Герцен, ХI, с. 66). Поначалу Герцен воспринимал Европу с восторгом, потом восторг уменьшился, а затем вообще пропал. Тем не менее, он сумел сформулировать и литературно выразить российское отношение к Западу типичное для своей эпохи, но почему-то оно очень типично и для нашей. «Наши отношения к Западу, - пишет Герцен, - до сих пор были очень похожи на отношения деревенского мальчика к городской ярмарке. Глаза мальчика разбегаются, он всем удивлен, всему завидует, всего хочет – от сбитня и пряничной лошадки с золотым пятном на гриве до отвратительного немецкого картуза и подлой гармоники, заменившей балалайку. И что за веселье, что за толпа, что за пестрота! Качели вертятся, разносчики кричат, паяцы кричат, а выставок-то винных, кабаков… и мальчик почти с ненавистью вспоминает бедные избушки своей деревни, тишину её лугов и скуку тёмного, шумящего бора» (Герцен, ХIV, с. 172). Мы до сих пор смотрим на Европу как на кричащую и бренчащую ярмарку, и готовы перенимать оттуда, если не все подряд, то многое. Но часто дело ограничивается внешними формами. Это проще и легче.

Или вот реплика Герцена как реакция на нынешние времена, когда отечественная социальная наука почти без сопротивления уступила «информационное пространство» западной литературе. Даже отечественную историю норовят изучать по иностранным книгам или по русским компиляциям из них. А вот что пишет Герцен: «Русь русскую не уразумеешь из одних иностранных книг» (Герцен, ХIV, с. 158). У нас же обезьянничанье порой доходит до абсурда. Сегодня некоторые русские научные журналы сноски на русские источники переводят на английский. Зачем? 

На русский народ, русскую общину и в целом на Россию Герцен возлагает мессианскую роль будущего справедливого устройства общества. «Действительно, до сих пор русский народ совершенно не занимался вопросом о правительстве; вера его была верой ребёнка, покорность его – совершенно пассивной. Он сохранил лишь одну крепость, оставшуюся неприступной в веках, - свою земельную общину… Россия приходит к жизни как народ, последний в ряду других, ещё полный юности и деятельности, в эпоху, когда другие народы мечтают о покое» (Герцен, VI, с. 220). «Россия, - пишет Герцен в другом месте, - государство совершенно новое – неоконченное здание, где все ещё пахнет свежей известью, где все работает и вырабатывается, где ничто ещё не достигло цели, где все изменяется, - часто к худшему, но все-таки изменяется» (Герцен, VII, с. 318-319). С того времени как написаны эти слова прошло более 160 лет, а почему-то звучат они очень современно. Россия, по мнению не только Герцена, но и некоторых, а возможно и многих, прежних и современных интеллектуалов, генетически повенчана с социализмом. Однако социализм не есть этнографическая категория. Эдак получается, что любая отсталая страна, где народ в массе не имеет понятия о римском праве, ближе к социализму, чем развитые европейские страны. Странная логика! Чтобы говорить о социализме нужно пройти стадию буржуазного развития или как говорили сравнительно давно, вывариться в котле капитализма. Что мы сегодня и делаем. Это, конечно, неудобно и очень противно, но, ведь, нельзя же бесконечно перескакивать «через класс».

И если сегодня Россия оказалась в промежутке между феодализмом и капитализмом, то для того, чтобы ей оказаться в социализме или просто в постбуржуазном состоянии, неизбежно должна пройти стадию мещанства.

Мещанство и политическая экономия

Проблема буржуазности или мещанства, как ее называл Герцен, занимает, пожалуй, центральное место в его социальной системе. В отличие от советского периода теперь она и у нас самое больное место. Быть или не быть мещанином? Ведь в современной буржуазной России нельзя осуждать буржуазию, если она не нарушает законов, т. е. ведёт себя весьма прилично. И если раньше, презрительно употребляя слово мещанин, мы так называли человека с мелкими интересами и узким кругозором, то сегодня мы должны уважать и его. Это то же человек, хотя и мелкий. Потом решили, что мещанство – плохо. И эта формула почему-то крепко въелась в наши души, воспитанные поначалу русской литературой ХIХ века, а потом советской идеологемой: быть мещанином плохо. А почему?

Что, вообще говоря, плохого в мещанстве или мелкой буржуазии? Ну и что, если у человека узкий кругозор и мелкие интересы? Если он никому никакого вреда не делает, то и пусть живёт себе на радость! Неужели «помещичья ширь» и мотовство лучше? Не всем же быть героями, кто-то же должен ежедневно делать мелкую, рутинную и часто противную работу. Даже сам Герцен признает некоторые достоинства мещанства: «Жизнь среднего состояния полна мелких недостатков и мелких достоинств; она воздержана, часто скупа, бежит крайности, излишнего. Сад превращается в огород, крытая соломой изба – в небольшой уездный домик с разрисованными щитами на ставнях, но в котором всякий день пьют чай и всякий день едят мясо. Это огромный шаг вперёд, но вовсе не артистический» (Герцен, ХVI, с. 136). И ведь это очень хорошо: пить чай и есть мясо, да и жить в своём, пусть маленьком, но собственном домике. Посмотрите, как в сегодняшней России народ потянулся строить в пригородах себе дома. Правда, некоторые строят дворцы, многие вообще не имеют путного жилья, но среднее сословие (средний класс) стремится лишнюю копеечку вложить в своё строительство. Наш народ стремиться к буржуазному образу жизни. Ну и что?

Герцен совершенно не приемлет буржуазное общество Запада и естественным образом противопоставляет ему самобытную, т. е. по сути говоря, феодальную Россию. У него много едких страниц, посвящённых мещанству Запада. «Да, любезный друг, пора прийти к покойному и смиренному сознанию, что мещанство окончательная форма западной цивилизации, ее совершеннолетие – etat adulte; им замыкается длинный ряд его сновидений, оканчивается эпопея роста, роман юности… Оно представляет людям скромный покой, менее тревожную жизнь и посильное довольство, не запертое ни для кого, хотя и недостаточное для большинства». Да, скромный покой и посильное довольство сейчас в России почти несбыточная мечта большинства населения и вообще всех нормальных людей. Ведь у большинства людей нет этого. Значит, до буржуазного образа жизни большинство российских людей пока еще не добралось. И вот дальше: «Поймите, что нельзя проповедовать в одно и то же время христианскую нищету и политическую экономию, социальные теории и безусловное право собственности» (Герцен, ХVI, с. 183). Эта мысль Герцена крайне интересна.

Вот социальные теории. У нас в Конституции РФ записано, что Россия есть социальное государство (ст. 7). А социальное государство есть следствие социальной теории, а по Герцену это несовместимо с политической экономией. Все правильно, вот у нас и отменили политическую экономию. Но при вопиющем экономическом неравенстве между богатыми и бедными назвать Россию социальным государством мало у кого повернётся язык. Ведь простая отмена политической экономии автоматически не делает любое государство социальным. «Кого мы боимся, - пишет Герцен в другом месте, - западных доктринёров, донашивающих старое платье с плеч политической экономии, правоведения и пр. …» (Герцен, ХIV, с. 185). К политической экономии Герцен относился весьма сдержано, считая ее буржуазной наукой мещанского Запада, направленной на преумножение богатства и собственности. Вот его изречение: «Западное миросозерцание, с его гражданским идеалом и философией права, с его политической экономией и дуализмом в понятиях, принадлежит к известному порядку исторических явлений и вне их несостоятельно» (Герцен, ХIV, с. 161). Этот «известный порядок» и есть буржуазное состояние общества, покоящегося на трёх основаниях: гражданском идеале, правовом государстве и политической экономии. Политическую экономию, как я говорил, у нас отменили в начале 1990-х гг., правовое государство как-то так и не складывается, да и гражданские идеалы у нас пытаются заменить достижениями в футболе и бомбометании.

Наверное, если бы осуществилась мечта Герцена о «русском социализме», там бы не оказалось места и для политической экономии. Но Герцен глубок и умён, его трудно поймать на плоском противоречии. При всем своём скептическом отношении к политической экономии, тем не менее он пишет, что социализм должен не уничтожить политическую экономию, «а превратить ее из эмпирического свода рассуждений и наблюдений, не смеющего касаться до святых твердынь существующего, в экономическую науку, посягающую на все» (Герцен, ХVIII, с. 363). Собственно, в советский период так и пытались сделать с политической экономией – она считалась основой официального экономического мировоззрения. Все канонические категории политической экономии (кредит, прибыль, процент, цена, рента и т. д.) в советской плановой системе, хотя и были в реальной жизни, но по преимуществу  имели иллюзорное значение. Цена определялась не рынком, а Госпланом, кредит давался тому, кому было положено по плану и его даже не обязательно было возвращать и т. д. и т. п. Однако эти категории старательно изучались и служили предметом нескончаемых дискуссий в экономической науке. В итоге получилась заметная дискредитация политической экономии как науки. И для этого были некоторые основания. Ведь как совместить экономические категории буржуазного общества, которые, собственно, и изучает политическая экономия, с социалистическими императивами или, по Герцену, социальными теориями? Трудно, если вообще невозможно. А превращать же политическую экономию в науку, «посягающую на все» - значит делать насилие над наукой и, стало быть, выхолащивать её содержание.

Но Герцен не был бы Герценом, т. е. глубоким мыслителем и великим диалектиком, прошедшим школу гегельянства, если бы не видел силу мещанства, так сказать, объективной необходимости буржуазной стадии развития. В «Письме из Неаполя» в октябре 1863 г. он пишет: «Глядя на то, как здесь, при отсутствии сильной буржуазии, столичная чернь остаётся лаццарони, поневоле приходит в голову, что народ, по тяжёлому закону selection только и поднимается через буржуазию к более развитой жизни». И дальше: «Может, буржуазия вообще – предел исторического развития; к ней возвращается забежавшее, в неё поднимается отставшее, в ней народы успокаиваются от метания во все стороны, от национального роста, от героических подвигов и юношеских идеалов, в ее уютных антресолях людям привольно жить» (Герцен, ХVII, с. 286). Таким образом, Герцен понимает, что буржуазная стадия развития неизбежна и людям там будет жить даже хорошо, «привольно». Но это не касается России. Для России Герцен никак не может принять необходимость буржуазного развития. «Нам нечего заимствовать у мещанской Европы, - пишет Герцен. – Мы – не мещане, мы – мужики». (Герцен, VIII, с. 287). Но мужик – это предтеча буржуа, его мечта стать мещанином, а не социалистом. Мечта русского крестьянина – стать зажиточным крестьянином, разбогатеть. И в этом ничего плохого нет. Дай Бог каждому крестьянину, а сегодня, простому человеку, обеспечить своё материальное благополучие. Сам же Герцен почти гениально пишет, что «все государственные и политические вопросы, все фантастические и героические интересы по мере совершеннолетия народа стремятся перейти в вопросы народного благосостояния» (Герцен, ХVIII, с. 361). Но вопрос материального благосостояния – это и есть главный вопрос буржуазного развития. Было бы просто замечательно, если бы все русские крестьяне к началу ХХ века стали бы мещанами, то есть жили благополучно и обеспечено. Да и сегодня это было бы не плохо.

Таким образом, по Герцену социализм касается и «до вопросов политической экономии. Он встречается с рациональным бытом эпохи гарантий и мещанского экономического устройства, как со своей непосредственностью, точно так, как политическая экономия относилась к теократически-феодальному государству» (Герцен, Х, с. 185). Вот ключевое место по этому вопросу: «Социализм – осуществление идеала национальной экономии. Политическая экономия является вопросом, социализм его разрешением. Политическая экономия – это наблюдение, описание, статистика, история производства и оборота, обращение богатств. Социализм – это философия, организация и наука. Политическая экономия даёт материалы и документы, она производит следствие – социализм выносит приговор. Политическая экономия констатирует естественную данность богатства и нищеты – социализм разрушает их не как исторический факт, а как неизбежную данность, уничтожает все границы и преграды, препятствующие обращению, сообщает собственности текучесть, т. е. одним словом уничтожает богатство и нищету. Уже в самом этом антагонизме можно усмотреть, что социализм находится в тесной связи с национальной экономией. Это анализ и синтез одной и той же мысли» (Герцен, V, с. 428).

Представляется, что это поистине гениальная мысль Герцена: политическая экономия – наука буржуазного общества; социализм – наука постбуржуазного общества. Вообще-то, если исходить из текстов Герцена, взятых в целом, из его общей социальной концепции, а не брать отдельные, пусть и красивые, фразы, то социализм по Герцену есть наука о лучшем устройстве общества.

Теория опережающего развития и «преимущества» отсталости

Итак, теория опережающего развития. «Естественно возникает вопрос, - пишет Герцен, - должна ли Россия пройти через все фазы европейского развития или ей предстоит совсем иное, революционное развитие? Я решительно отрицаю необходимость подобных повторений» (Герцен, ХII, с. 186). В этой фразе сконцентрирована суть герценовской теории опережающего развития. Корни этой теории в русской интеллектуальной традиции можно искать, наверно, в очень древнем положении о том, что Москва есть «третий Рим», т. е. что успешное продолжение христианской цивилизации связано с Россией. Наибольшую известность этой теории придали славянофилы, которые искали особое место и особый путь для России. Но, наверно, все-таки А. И. Герцен здесь был первым, кто пытался научно обосновать не просто особое место России, здесь он как раз расходился со славянофилами, но лидирующую роль России в европейской цивилизации. По мнению Герцена, Россия может найти особый путь развития к лучшему обществу, перешагивая через ступеньки исторического развития Европы. Таким образом, Герцен выстраивает учение о том, что Россия «может, минуя фазу капитализма, перейти прямо к социальному идеалу» И эта конструкция Герцена послужила основой для последующих народнических умозаключений и усилий. И не только народнических. Послереволюционный большевизм, собственно, стоял на этих позициях. Да, и сегодня многим нашим интеллектуалам хочется все сделать побыстрее.

Да, Герцен противоречив, а концепция отсталости как преимущества, пожалуй, самое противоречивое место в его теории опережающего развития. Казалось бы, у Герцена все логично и складно. Отсталая, но молодая страна, благодаря особым своим свойствам и интеллекту лидеров, вдруг вырывается вперёд и опережает старые промышленные страны Европы в экономическом и культурном развитии. В советское время, о чем уже говорилось, такой оборот мысли не выглядел подозрительным и не вызывал много вопросов, ибо пример СССР вроде бы и служил хорошей иллюстрацией для этой теории. Сегодня мы свидетели того, что ничего не получилось, хотя, конечно, что-то получилось. СССР догнал западные страны в индустриальном развитии, но опередить их так и не смог. А 1990-е годы вообще нас отбросили назад, да так, что появляется вопрос: кого и что мы, собственно, догнали? Россия опять периферийная страна и на Европу мы продолжаем смотреть точно так же, как об этом писал Герцен 150 лет назад.

Герцен, конечно, был самым широким и умным, кто полагал, что понятая, так сказать, осознанная отсталость в общественном развитии может оказаться преимуществом. Но и сегодня есть много грамотных, умных и очень знающих людей, которые думают точно так же. Ход их мысли следующий. Страна, запоздавшая в своём развитии, совсем не обязана в точности повторять все зигзаги и ошибки пути, пройдённого передовой страной. Отсталая страна, зная и понимая все промахи исторического пути передовой страны, может все учесть и постараться избежать многих ошибок и нелепостей, лишних зигзагов и поворотов. Путь у отсталой страны может получиться прямее и короче. В пример часто приводят Японию, которая после Второй мировой войны, заимствуя самые передовые технологии стран Запада и не повторяя их длинный путь научно-технического развития, сразу вырвалась в мировые лидеры. Вырвалась то она вырвалась, но никого не опередила. Даже на примере Японии отчётливо видна уязвимость теории опережающего развития.

Теоретически, абстрактно беря вопрос, возможно, это верно. Трудно сказать, первым ли писал так Герцен, но он очень ясно и хорошо об этом писал. Вот он ставит вопрос: «Есть ли путь европейского раз­вития единый возможный, необходимый, так что каждому народу, где бы он ни жил, какие бы антецеденты ни имел, должно пройти им, как младенцу прорезыванием зубов, срастанием черепных костей и пр.? Или оно само - частный случай развития, имеющий в себе общечеловеческую канву, которая сложилась и образовалась под влияниями частными, индивидуальными, вследствие известных событий, при из­вестных элементах, при известных помехах и отклонениях» (Герцен, ХIV, с. 170). И дальше: «Следует ли ему пройти всеми фазами за­падной жизни для того, чтобы дойти в поте лица, с подгибающимися коленами через реки крови до того же выхода, до той же идеи бу­дущего устройства и невозможности современ­ных форм, до которых дошла Европа? И при­том зная вперёд, что все это не в самом деле, а только для какого-то искуса? Да разве вы не видите, что это безумно?» (Герцен, ХIV, с. 176). Хорошо пишет Герцен: красиво, умно и логично. Но не правильно.

Вот тут, откровенно говоря, кроется проблема или отгадка русского пути и русской идеи. Дело в том, что объективные экономические условия развития России были иные, чем в Европе. И в силу этого и некоторых других обстоятельств Россия в своём экономическом и культурном развитии сильно отставала от передовых европейских стран. А вот социальная мысль находилась на уровне европейской. Многие русские социальные мыслители ХIХ века прекрасно знали европейскую литературу и науку, тесно общались с европейскими учёными (учились в их университетах, переписывались, дружили и т. д.), были, так сказать, европеизированы. Но социально-экономическая жизнь России той эпохи была феодальная. Головой они были в мещанской Европе, а задом в России. И зад, естественно, перевешивал. Но очень хотелось быстрее пройти этот путь. Как заметил Л. Д. Троцкий, «страшил длинный путь от бескультурности и бедности нашей до тех целей, которые наметила мысль европейская». И марксизм появился в России как западное учение, которое вроде бы открывало путь развития через капитализм в будущее состояние общества. Как же тут не захотеть быстренько проскочить этот путь, если уже известно – куда надо бежать?

Марксизм считал, что перескакивать через этапы исторического развития невозможно. Зная наперёд опыт передовых стран, можно несколько сгладить резкие повороты и зигзаги, «можно сократить и облегчить мучения родов», но большие исторические этапы миновать никак нельзя. На это стремление сторонников Герцена «сократить путь к социализму» Г. В. Плеханов ответил, что они не задумывались «над вопросом о том, через какие именно местности пролегает этот исторический просёлок и кто же именно поведёт им русский народ». Развал СССР и крах «советского социализма» нам очень хорошо показали, что Россия не смогла «облегчить мучения родов» и сгладить резкие повороты. Наоборот, добавились новые.

«Что европейские гражданские формы, - пишет Герцен, - были несравненно выше не только старинных   русских, но и теперешних, в этом нет сомнения. И вопрос не в том, догнали ли мы Запад или нет, а в том, следует ли его догонять по длин­ному шоссе его, когда мы можем пуститься прямее. Нам кажется, что, пройдя западной дрессировкой, подкованные ею, мы можем стать на свои ноги и, вместо того чтоб твердить чужие зады и прилаживать стоптанные сапоги, нам следует  подумать, нет ли в народном  быту, в народном характере нашем, в нашей мысли, в нашем художестве чего-нибудь такого, что может иметь притязание на общественное устройство несравненно высшее западного. Хорошие ученики часто переводятся через класс» (Герцен, ХIV, с. 154-155). Вот это: очень хочется перескочить «через класс». Этот мотив был типичным во всех построениях последующих народников. Так, В. П. Воронцов писал в 1882 г.: «Наша особенность состоит в том, что мы после других выступили на путь прогресса… Мы счастливы ещё и тем, что до настоящего времени сохранили у себя такие общечеловеческие черты характера и учреждения (артельный дух, община), которые другими народами давно уже утрачены и которые придётся им опять завоёвывать». Иными словами, мы должны быть счастливы тем, что мы отстали.

Поэтому общий вывод Герцена весьма утопичен и даже, можно сказать, фантастичен. «С самого начала наш естественный, полудикий образ жизни более соответствует идеалу, о котором мечтала Европа, чем жизненный уклад цивилизованного германо-романского мира; то, что является для  Запада только надеждой, к которой устремлены его усилия, - для нас уже действительный факт,  с которого мы начинаем;  угнетённые императорским самодержавием, - мы идём навстречу социализму…» (Герцен, VI, с. 204). Конечно, Герцен великий мыслитель и яркая личность. Но вдумаемся в его сравнения: наш «полудикий образ жизни» почему-то соответствует идеалам Европы. Как это понять? Никак, потому что это полная белиберда. Но ведь многие писатели и до сих пор считают, что в отсталой России есть что-то такое («душевный склад» - что ли?), что позволит ей «пролить свет» на Европу, о котором та долго мечтала, но все как-то не собралась сама сделать.

Наконец, сделаем общий вывод по этой теме. Отсталость в какой-то мере может быть преимуществом, если речь идёт о технической сфере. В век электричества и локомотивов в железнодорожном деле совсем необязательно молодой и свежей стране проходить стадию паровой тяги. Если эта страна в своё время не обзавелась паровозным парком, то сегодня совсем не нужно повторять весь путь технического прогресса и заводить паровозы. Можно и даже лучше перескочить сразу к электричеству. Так делали и делают многие страны. И так можно догнать передовые страны и то, лишь в научно-техническом смысле.

Диалектика Герцена

Герцену как-то удавалось очень ловко и тонко соединять противоположности, даже свои собственные противоречивые положения в конечном счёте сводились в некую систему. Хотя на первый взгляд его многие положения были противоречивы, но эти противоречия были не грубые, а даже весьма диалектичные. То есть, при развёртывании и развитии на первый взгляд противоречивых положений Герцена, в конце концов, получается какая-то многокрасочная, органичная конструкция, способная ответить на вроде бы тупиковые вопросы. Как-то Герцен заметил: «Мы как будто робеем ставить некоторые вопросы» (Герцен, ХVIII, с. 468). А вот сам он не робел даже перед противоречиями.

Как уже говорилось, в текстах Герцена если и не содержится готовый ответ на вопрос прогрессивности развития, в том числе и России, то, по крайней мере, есть многое, что может помочь сформулировать такой ответ. Прежде всего, это касается роли науки и научного знания. Мы уже говорили о значении социальной науки в конструировании лучшего общества. И если в отношении будущего социальная наука ещё делает робкие шаги, то в анализе существующего буржуазного общества уже накоплен определённый научный задел. А для российской социальной мысли построения Герцена являются основополагающими.

Сегодняшнее общество, по мнению Герцена, больше похоже на собрание сумасшедших. То есть, Герцен так писал об обществе его времени, но почему-то это можно распространить и на наше время. В «Докторе Крупове» и других произведениях этого цикла есть поразительные страницы, не оставляющие никакого сомнения в этом диагнозе. Например, читаем: «Только поверхностные и сентиментальные наблюдатели могли, негодуя, удивляться, что человека третьего дня травили львами и тиграми за то, что он не верит в громовержца, а верит в Спасителя, вчера жгли за то, что он верит в Спасителя, но не верит в заведующего делами его – папу, а сегодня убивают французами за то, что он верит в папу, как в управителя Христова, но не верит в него, как в царя итальянского» (Герцен, ХХ тт. с. 116). Да уж, действительно и сегодня вокруг нас множество примеров, мягко выражаясь, неадекватности человеческого разума. Так, за 25 лет либеральных экономических реформ промышленность страны у нас находится почти в развалинах. А нам с правительственных трибун говорят, что экономический курс все эти годы был правильный. Нам говорят, что надо переходить к инновационной экономике, а финансирование Российской Академии Наук сокращают, зарплата обычного профессора типового университета с трудом дотягивает до зарплаты складского рабочего и т. д. и т. п. Поневоле вспомнишь о Герцене.

Итак, чтобы преодолеть помешательство надо вперёд развивать науку, которая и проложит путь к будущему лучшему обществу. Т. е. наука должна не только описывать что есть (позитивизм немецкой науки), но и предопределять то, что должно быть (т. е. быть нормативной). Именно нормативная направленность общественной науки в советский период была обязательным требованием ее развития и даже финансирования. И это правильно, наука должна улучшать жизнь. Но при этом как-то упускалась из виду начальная фаза научного познания, т. е. объяснение того, что есть.

Ещё очень важная особенность позиции и литературного стиля Герцена. Его произведения, в том числе и научные, написаны столь великолепным и объёмным русским языком, что у некоторых читателей создаётся впечатление противоречивости мысли Герцена. Да у меня самого нередко возникает такое чувство. Но если вдумываться в сущность мысли Герцена и не цепляться за отдельные фразы и выражения, а брать его мысль широко в многоаспектности и многосторонности ее развития, то чувство противоречивости текстов Герцена тускнеет и вскорости вообще улетучивается. Сам же Герцен писал: «Мы расчищаем дорогу, мы ставим вопросы, мы подпиливаем старые столбы, мы бросаем дрожжи в душу…» (Герцен, ХI, с. 125). Понимать каждую фразу Герцена буквально могут только узкие педанты или люди, всецело поглощённые собственной идей, которую они зачем-то ищут у других писателей. Впрочем, об этом мы уже говорили. Но покажем это на примере дискуссии вокруг эвфемизма: звал ли Герцен «Русь к топору».

Хотя Герцен и был революционным демократом, но он совсем не звал «Русь к топору», как думали и думают некоторые современные и давно отошедшие авторы. На самом деле Герцен же пишет наоборот: «Нынешние государственные формы России никуда не годны», и это добавим сегодня, совершенно верно не только по отношению к тогдашней России, но и к нынешней. Но отсюда, ведь, никак не следует, что надо хвататься за топор. И далее пишет Герцен: «От души предпочитаем путь мирного, человеческого развития пути развития кровавого…» (Герцен, ХIII, с. 22). То есть, Герцен прямо пишет о пути постепенной эволюции, а не о кровавом перевороте.

В «Былом и думах» Герцен, рассуждая о горячности и нетерпении французских революционерах, пишет: «В их рядах есть люди умные, острые, люди очень добрые, с горячей религией и с готовностью ей пожертвовать всем, - но понимающих людей, людей, которые бы исследовали своё положение, свои вопросы так, как естествоиспытатель исследует явление или патолог – болезнь, почти вовсе нет… Полная вера в успех, без взвешивания средств, без уяснения практической цели. Вместо ее удовлетворялись знаменем, заголовком, общим местом… Право на работу, уничтожение пролетариата… Республика и порядок! .. братство и солидарность всех народов… Да как же все это устроить, осуществить? Это последнее дело. Лишь бы быть во власти, остальное сделается декретами, плебисцитами» (Герцен, ХI, с. 58). Любопытно, что современный последователь Герцена, один из самых ярких левых интеллектуалов профессор А. И. Бузгалин пишет почти то же самое: «Наши потенциальные активисты,… активные, деятельные люди… хотят изменить наше общее бытие к лучшему, пока толком не зная, что, как и на что надо менять». Слова Герцена написаны примерно в 1859-1860 гг., Бузгалин написал в 2015 г. – прошло ровным счётом 155 лет. И что же, человечество так и не знает, как же устроить, осуществить лучшую жизнь для большинства людей? Вот в чем вопрос.

И, наконец, ещё одно герценовское положение, очень напоминающее построения Эд. Бернштейна: «Я нисколько не боюсь слова «постепенность», опошленного шаткостью и неверным шагом разных реформирующих властей. Постепенность так, как непрерывность, неотъемлема всякому процессу разумения. Математика передаётся постепенно, отчего же конечные выводы мысли и социологии могут прививаться, как оспа, или вливаться в мозг так, как вливают лошадям сразу лекарства в рот?» (Герцен, ХХ, с. 583). И это действительно так. А мы ещё напомним «перманентную революцию» (т. е. непрерывную) Л. Д. Троцкого! Кому был предшественник Герцен – неонародникам, марксистам или ревизионистам?

Таким образом, социальная концепция Герцена складывается из четырёх частей: 1) буржуазное общество (мещанство) не соответствует человеческой природе, оно придавливает индивидуальную свободу, калечит искусство и культуру, человеческие отношения заменяет денежными, меновыми; 2) переход к постбуржуазному обществу должен осуществляться сознательно на основе науки лучшего общественного устройства; 3) для появления постбуржуазного общества должна созреть общественная среда, где условия жизни и сами люди будут соответствовать преодолению мещанства; 4) и все это должно осуществляться постепенно, путём осмысленных преобразований. Таким образом, «герценизм» - есть предтеча русского социал-демократизма.

Неожиданная актуальность

Свою статью «Дилетантизм в науке» Герцен начинает такими словами: «Мы живём на рубеже двух миров, оттого особая тягость, затруднительность жизни для мыслящих людей. Старые убеждения, все прошедшее миросозерцание потрясены, но они дороги сердцу. Новые убеждения, многообъемлющие и великие, не успели ещё принести плода; первые листы, почки пророчат могучие цветы, но этих цветов нет, и они чужды сердцу. Множество людей осталось без прошедших убеждений и без настоящих» (Герцен, III, с. 7). И хотя эти слова написаны в 1842 г., а, кажется, что написаны только вчера. Ещё 40 или 50 лет назад эту мысль Герцена понять было трудно, у нас в Советском Союзе так не говорили и не думали. Теперь другое дело. С 1991 г. прошло ровно 25 лет, и действительно, старые советские убеждения потрясены, но «дороги сердцу». Новые либеральные убеждения «плода» никакого не принесли и чужды они сердцу. А множество людей остались и вовсе без каких-либо убеждений. «Жизнь свелась на биржевую игру, - пишет Герцен, - все превратилось в меняльные лавочки и рынки – редакции журналов, избирательные собрания, камеры» (Герцен, Х, с. 127). И действительно, у нас теперь развелось некоторое количество научных журналов (даже из списка ВАК), где за деньги можно напечатать всякую белиберду.

Таким образом, сегодня в постсоветской России неожиданно и странным образом Герцен стал очень актуальным. Странно потому, что Герцен свои основные произведения писал на злобу дня своей эпохи, а сегодня, казалось бы, совсем другое время. Что же это – все 150 лет Россия топчется на одном месте? И никакого прогресса не было и нет? Или когда-то какое-то движение вперёд было, но все оборвалось и мы вернулись назад? Неожиданно, потому что ещё 50 или 40 лет назад многие проблемы и вопросы, о которых писал Герцен, были в далёком прошлом. Тогда, в советские времена не было господ и мещан, полицейских и приставов, либералов и «экзальтированных славянофилов», не было религиозного мракобесия и т. д. и т. п., не было всего того, с чем так страстно боролся Герцен. В советском прошлом Герцен был велик как художник, но как социальный мыслитель не очень актуален. Ведь тогда официальная советская идеология осуждала мещанство, обогащение, угодничество, наживу и тому подобные атрибуты буржуазного общества. Теперь нажива – почти официальный постулат идеологии российского общества. И очень современно звучат сегодня слова Герцена, сказанные относительно одного талантливого архитектора, которому поручили большое строительство: «Само собой разумеется, что его окружила толпа плутов, людей, принимающих Россию – за аферу, службу – за выгодную сделку, место – за счастливый случай нажиться» (Герцен, III, с. 383). Как все это похоже на сегодня, когда даже правительственные СМИ без конца рассказывают нам о многомиллионных аферах весьма высокопоставленных государственных чиновников. Что изменилось в современной России?

Удивительно современно звучат следующие слова и мысли Герцена: «У нас все заимствовано. Наши чины – чины немецкие, их даже не потрудились перевести на русский язык – Collegien Registrator, Kanzelarist, Actuarius, Executor сохранились и поныне, чтобы поражать слух крестьян и возвеличивать достоинство всевозможных писцов, писарей и прочих конюхов бюрократии» (Герцен, ХХ, с. 76). Все правильно. Разница только в том, что теперь с немецкого языка мы перешли на английский. Появились мэр, префект, менеджер, даже офис-менеджер и т. д. и т. п. Даже уборщицу теперь называют «менеджер по клирингу». И опять актуально звучат слова Герцена: «Сначала мы были у немца в учении, потом у француза в школе - пора брать диплом. А страшное было воспитание!» (Герцен, ХIV, с. 155). Увы, сегодня мы пошли обучаться к американцам. А с какой стати и зачем? Эти слова Герцена написаны более 150 лет назад. Так что же – Россия за это время ничему не научилась и никуда не продвинулась? Что же – мы так и топчемся на одном месте между феодализмом и капитализмом? Как понять историю России за эти 150 лет?