Журнальный клуб Интелрос » Альтернативы » №1, 2011
В «Апокалипсисе» сказано, что Антихрист будет походить на Христа. Наверное, не потому, что напялит шкурку Агнца. Ведь уловку разоблачить не трудно. Несравненно труднее понять другое – нераздельность добра и зла и, что еще труднее и важнее, – их взаимное превращение друг в друга. Статические образы коварны. Они коварны потому, что абстрактны, надмирны, надисторичны и создают иллюзию того, что для познания, для понимания и оценки событий и явлений достаточно подвести частные случаи под общее правило. А если это оказывается невозможным, то общее правило тотчас становится правилом «не от мира сего». Так и произошло с официальным советским «марксизмом-ленинизмом». Но живем-то мы в историческом мире. «Общее правило» поэтому приносится в жертву «наблюдаемому», вследствие чего это наблюдаемое само становится тут же абстрактным «общим правилом» и неизбежно опровергает само себя. Так, отрицание истины в постмодернизме само превращается в некую абсолютную истину и в свою очередь требует поклонения и новых жертв – «Истины нет. – Вот истина! На колени перед ней!» Но если истиной бытия является диалектика, если это бытие понимается как историческое бытие, то сами общие правила следует рассматривать точно так же исторически, как и «частные случаи», к которым применяются «правила». А вне исторического контекста эти правила оказываются догмами.
А вот это психологически как раз и является самым трудным. Обыденное сознание клишировано: незнакомый музыкальный текст легко воспринимается тогда, когда мы улавливаем в нем привычную нам мелодию, и после некоторых затруднений зал уверенно узнает в модерновом звукоряде родную «Калинку» и восторженно выражает радость узнавания ритмичным грохотом рук и ног. «Узнавание» у Аристотеля категория поэтики («Узнаю тебя жизнь, принимаю и приветствую звоном щита». – А. Блок). А вот узнать в самой «Калинке» нечто такое, что роднит ее с чуждым «текстом», понять, что свое и чужое – лишь разные выражения одного и того же «третьего», несравненно труднее. Феноменологически ксенофобия как раз и есть выражение этой трудности.
Об этом приходится говорить потому, что сегодня марксизм воспринимается как собрание таких общих правил, как катехизис догматической мысли. Известно, что пуганая ворона и куста боится. Поэтому любое сочувственное отношение к марксизму немедленно оценивается как апология догматизма. Нынешнее отношение к марксизму и есть род ксенофобии, только «наоборот»: вчерашняя «родная» матрица для многих уже не просто чужая, но враждебная. Так и подмывает потащить эту теоретическую матрицу «на суд истории», а вместе с нею и саму историю. Но судит-то опять-таки матрица, только не своя, а «атлантическая», не всеобщая, а особенная, тоже исторически сформировавшаяся!
Где-то в 1918 г. В. Г. Короленко недоумевал: как быстро поменялись матрицы! Словно кто-то включил рычажок «наоборот», и машина послушно погнала реверс. Тема прямого и реверсивного движения истории – одна из главных тем новой книги А. В. Бузгалина и А. И. Колганова «Пределы капитала: методология и онтология. Реактуализация классической философии и политической экономии (избранные тексты)», продолжающей серию их предыдущих работ и, в частности, фундаментальную монографию «Глобальный капитал», вышедшую ранее двумя изданиями в 2004 и 2007 годах.
Реверсивное движение в истории есть факт, и факт не новый. Новым в книге является даже не убедительный подбор современных свидетельств некоторого общего правила (любая контрреволюция и реставрация есть реверс), но понимание особой исторической природы реверсивных процессов в интервале конца ХХ и начала ХХI вв., а именно того, что «реверс» порожден именно продвижением, прогрессом в одних областях глобального капитала (и борьбы с ним) и регрессом в других. Реверсивное движение, возрождение архаических экономических, социальных, политических и ментальных форм авторами рассматривается не как «пережиток проклятого прошлого», его призрак, обитающий в темных закоулках на отсталой периферии «цивилизованного мира», а как необходимый продукт наиболее современного развития этого мира, его закономерной трансформации, обусловленной не столько гетерогенностью «среды», фактом существования в современном мире «форм, предшествующих капиталистическому производству», сколько имманентной логикой капитала, охотно вовлекающего эти формы в свое самодвижение и находящего в них свой ресурс. Становясь глобальным, доходя до собственных пределов, капитал именно возрождает архаику и в собственной сфере, и за ее пределами. В нашем же Отечестве каждый день приносит свидетельства этого реверса. Скажем так: капитал наступает на грабли. И это его «онтология».
Но к этому не сводится проблематика книги. Главное в ней не «онтология», а методология. И эту главную проблему мы сформулируем так: если реверсивное движение истории есть факт, то должно ли и теоретическое мышление быть реверсивным? Если оно тоже «реверсирует», то может ли оно быть не только антидогматическим, но и просто мышлением? Ведь рабская регистрация «наблюдаемого» не требует мысли. Позитивистская «лоботомия» убивает мысль. Критика позитивистских иллюзий – очень сильная сторона книги.
В центре внимания авторов – исторические судьбы марксизма, неразрывно связанные с историческими судьбами капитала. Можно даже сказать, что марксизм – alter ego капитала. И поэтому «неча на зеркало пенять, кроли рожа крива». («Кривая рожа» – это многообразные лики «превратного мира», «модусы» отчуждения, «превращенных форм», «инвертированные» отношения сущности и форм ее проявления, мороки, наваждения, кажимости, виртуальные реальности, фикции, которыми так богата жизнь современного «цивилизованного общества» и анализу которых в книге отведено много содержательных страниц.) Но, однако, этого мало. Сквозь исторические судьбы одной из школ философии, политической экономии и социальной теории, вызывающей идиосинкразию только в нашем забытом богом отечестве, в книге проступают контуры исторической судьбы классики как таковой – философской, научной, этической, эстетической, в целом – гуманистической линии в истории культуры.
Вопрос в книге поставлен так: следует ли оставлять позади наработки этой классики как ненужный хлам или, напротив, развернуть эту классику лицом к современности, критически переосмыслить, что-то пересмотреть, в чем-то утвердиться, в чем-то обновить и применить ее как творческий ресурс современной научно-теоретической мысли? Книга убеждает, что сделать последнее тысячекратно труднее, чем подвести частные случаи под общее правило. Ленивая мысль просто отбрасывает эти общие правила, срывая аплодисменты заинтересованных лиц.
Надо сказать, что потребность в такого рода работах назрела уже давно. Ведь похороны марксистской мысли состоялись без серьезного критического анализа, без доказательств и опровержений. Инструментом критики оказался палец: ткнули в один факт, ткнули в другой. Тут злодей-диктатор, там – ГУЛАГ…И ведь правда. А виноват кто? – Конечно эти нехорошие парни, Маркс и Энгельс. Но можно ткнуть и в другие факты. И что? – Концы не сойдутся с концами. Место доказательств заняли мифы и нелепые легенды, грубые подлоги, скверные переводы (что стоит одна замена термина «снятие» частной собственности на «уничтожение!») и т. п. Примеров таких подлогов в книге достаточно, чтобы сделать однозначный вывод: похоронили не марксизм, а карикатуру на него. Реактуализация марксизма поэтому оказывается одновременно возрождением подлинного марксизма в целостности всей его истории. То, о чем идет в книге речь, можно было бы назвать «незнакомым марксизмом» (по аналогии с «незнакомой войной»).
Но и этого мало. Авторы показывают «феноменологию» этой карикатуры, ее неслучайность. С логикой научной мысли эта феноменология не имеет ничего общего. И в основе официального советского «марксизма-ленинизма», и в подкладке охоты на него лежит одно и то же – обывательская реакция на очевидную диалектически-противоречивую революционно-катастрофическую тенденцию ХХ века. Обывателю комфортнее, когда он думает, что простенькая истина у него в кармане: тут – светлое, там – темное, тут – Христос, там – Антихрист. А когда капризный ветер истории вдруг подул с другой стороны, он просто на место одной дешевой истины сунул в карман другую, еще более дешевую. Обыватель ненавидит диалектику и боится ее. Он страшится мысли и сторонится ее. Точно так же он не любит прошлое и боится будущего. Он сверхкритичен по отношению к ближайшему прошлому, некогда сильно напугавшему его, и толерантен к настоящему, сколь отвратительно бы оно ни было, в котором он худо-бедно, но «выживает». Он склонен верить в бессмертие своей персональной «души» и равнодушен к судьбе даже ближайших своих потомков, он ненавидит апокалипсис, ибо выше всего ценит «душевный» комфорт. Он не любит ссориться и всегда готов к покаянию, чтобы сказать заветное: «Ребята, давайте жить дружно!». Он ненавидит свободу и благословляет сервилизм, страшится ответственности и культивирует произвол. Давно уже было сказано: «Нет божества без убожества». Официальный псевдомарксистский идеал – это обывательский идеал. Но и тот рыночный идеал, что противопоставляют ему – ровно то же самое.
Скажем и несколько откровенных и намеренно более резких слов о похоронной команде, чем сказанные авторами. Ведь большинство добровольцев в этой команде составили члены научного сообщества, те, кому не мешало бы разобраться с собственной «теоретической совестью» (Маркс). Реверсы истории удивительны, но природу их мы еще не вполне понимаем. А вот реверсы человеческой мысли и совести слишком понятны. Можно ли верить человеку, сделавшему головокружительную академическую карьеру на Марксе, а когда поменялся ветер – продолжившему ее и на Антимарксе? Низвергающий идола до отвращения похож на него. Нынешний зоологический антимарксизм в основе своей ровно то же самое, что и зоологический «марксизм» эпохи Термидора. Между реставрацией и Термидором есть подозрительная связь!
Книга А. В. Бузгалина и А. И. Колганова – предметное свидетельство того, что марксистская творческая мысль не умерла. Более того: после кратковременного нокаута она наращивает потенциал и силы – левые силы. Факт, что левое движение по всему миру снова громко заявило о себе. И сколь бы разнородно и пестро оно ни было, вектор его обозначился четко. Это антикапиталистический вектор. И противостоит этому движению рыночный фундаментализм. А что же научная, теоретическая мысль? Поспевает ли она за этим процессом? – Нет, не поспевает, отстает. В книге дается добросовестный и обстоятельный аналитический обзор научно-литературного «течения», составляющие которого либо непосредственно входят в «постсоветскую школу критического марксизма», либо более или менее плотно примыкают к ней. Но даже из одного этого обзора видно, что до консолидации усилий еще очень далеко. Слишком уж велик разброс и точек прицеливания и точек попадания. Многие целятся в «чужих», а попадают в «своих». Так уже было: целились в тоталитаризм, а попали в Россию, в заложники и в обслугу к барыге, вору и казнокраду. О консолидации говорить, конечно, рано потому, что нет должной ясности в главных, принципиальных вопросах. Но есть реальный диалог авторов – известных профессоров МГУ, ведущих ученых институтов РАН, – принадлежащих в общем и целом к течению критического, творческого марксизма, акцентирующего значимость интернационализма и базисной демократии, а не только социализма[1]. Не случайно поэтому книга А. Бузгалина и А. Колганова представляет собой, так сказать, приглашение к диалогу и дает богатую «информацию к размышлению». Ценность ее, прежде всего, в том, что в центр внимания поставлены несколько главных вопросов, которые можно объединить в один: что есть и чем должен быть марксизм постиндустриальной эпохи?
Вот эти вопросы.
1. Как нам быть с диалектикой, чтобы она действительно стала методологией научного исследования реальностей постиндустриального мира?
2. Как нам быть с трудовой теорией стоимости и теорией прибавочной стоимости в нынешних обстоятельствах?
3. Как нам быть с приоритетом «формационного подхода» в условиях все возрастающего воздействия, а может быть даже доминирования «над»-экономических параметров?
4. Как нам быть с «реальным социализмом», не укладывающимся ни в советскую, ни в либеральную схемы, и порождающим амбивалентность чувств и мыслей?
5. Как нам быть с проблемами постиндустриальных трансформаций и глобализации, тоже не укладывающихся в «классическую схему»?
6. Добавим уже от себя: как нам быть с материалистической идеей детерминизма, если в повестку дня уже встает вопрос о «скачке из царства необходимости в царство свободы»?
Думается, что испытание пошло марксистской мысли на пользу. Почему? Да потому, что нет худа без добра, что открытая критика вульгарного «марксизма» стала и возможной и необходимой, что марксистская мысль была оживлена враждебной фронтальной атакой, вышла из оцепенения и вновь стала мыслью критической и самокритической, т. е. такой, какой она и была ab ovo, с самого рождения. О чем это говорит? – Вовсе не об особой «упертости» этой мысли и ее живучести вопреки новейшим фактам истории, но и благодаря им. Да, действительно, революция в России разразилась «не по Марксу», действительно, «реальный социализм» потерпел крах, действительно, «загнивающий» и умирающий капитализм сумел совершить еще один виток вверх, действительно, жизненный уровень трудящихся в цитаделях капитала вырос… Эти и некоторые другие факты изображены на наглядных пособиях антимарксизма. В книге они приведены и проанализированы. Но в книге приведены и продуманы и другие факты, а главное – тенденции, которые показывают, что «достижения» современного капитализма не были бы возможны без конкурентного воздействия социалистической революции, что общественный идеал накопительства и потребления теряет привлекательность даже для сытого меньшинства, что глобализация есть противоречие объективных тенденций интернационализации производства и культуры, с одной стороны, и гегемонии корпоративного капитала, порождающей многочисленные глобальные проблемы – с другой, что сам капитал стремится к подчинению не только наемного труда, но и Человека как родового существа (марксистский анализ авторами «человеческого капитала» заслуживает самого пристального внимания)… Разве не факт, что предсказания «конца истории», классового мира, демократического процветания и торжества прав человека не сбылись? Разве не факт, что «масскультура» и индустрия развлечений – это свидетельство духовной нищеты «общества потребления»? Что может противопоставить оно идее свободного развития каждого как условия свободного развития всех?
В книге мы находим наглядное подтверждение слов Гегеля о том, что противоречие – «радость для мысли», творческой мысли. В нашем случае – это противоречие между теорией Маркса и нынешней реальностью. Это противоречие возбуждает мысль, делает ее зорче, строже, аналитичнее, так что теория оказывается способной развиваться именно благодаря противоречию между нею и исторической реальностью. Именно это противоречие побуждает авторов пристальнее вглядываться в тот феномен, который привычно маркировался словом «социализм»: а насколько социалистичен был этот общественный строй? Что в нем от социализма, а что «от лукавого»? И то же самое противоречие обязывает присмотреться и к самому «лукавому»: а что в нем генетически родное, а что заимствованное у того же «социализма». Разве «социальное государство», государственное регулирование, «социальная ответственность бизнеса» и совершенно абсурдное словосочетание «человеческий капитал» не есть свидетельство того, что капитал уже сегодня эксплуатирует чужую генетику? Что он уже собственными пальцами ощупывает собственные пределы?
«Живучесть» марксистской мысли может кого-то порадовать, кого-то огорчить. Но дело-то вовсе не в самой этой мысли, а в объективной востребованности ее, не в марксизме, а в тенденции истории, голосом которой и должна быть теоретическая мысль. А эта тенденция прочерчена в книге с полной отчетливостью и определенностью: глобальный капитал решительно во всех сферах жизни дошел до собственных пределов, до той грани, где в утробе «царства необходимости» уже бьется сердце младенца из другого царства – «царства свободы».
И это не риторика, это серьезный научный социально-философский и политэкономический анализ постиндустриальной фазы истории. Книга объемом почти в 700 страниц впервые затрагивает широкий круг вопросов, очерчивающий нынешний горизонт критической мысли. Здесь читатель найдет критику советского «мутантного социализма» и оценку его «теории»; трезвый, основанный на критическом осмыслении опыта ХХ – начала ХХI вв. анализ так называемых «провалов марксизма» и ответ на вопрос, в чем был прав и в чем ошибался Маркс; взвешенную, опять-таки критическую оценку немарксистского осмысления нового исторического опыта на платформе «цивилизованного подхода», позитивизма и постмодернизма и опыт критического же исследования диалектической альтернативы, новые ходы самой диалектической методологии, призванной дать ответы на вызовы новой эпохи. Здесь и подходы к исследованию нелинейных трансформационных процессов, и критический анализ «рыночноцентрической» экономической теории, и проблемы типологизации экономических систем, реактуализация трудовой теории стоимости и анализ феномена «фиктивной экономики», виртуального фиктивного капитала, и опыт творческого применения марксистской теории кризисов к реалиям эпохи глобализации, «модусы», «лики» этой глобализации, и интегральная оценка постиндустриального капитализма, и, главное, попытка ответить на вопрос о том, что ждет человечество «по ту сторону капитала и отчуждения». Даже беглый и далеко не полный перечень вопросов, поднятых в книге, очерчивает ее теоретический горизонт. И все они сводятся к одному: как чувствует себя и как может и должен чувствовать и сознавать себя человек в созданном им самим мире. Должен ли этот мир оставаться миром капитала, где подмял под себя все торгаш и барыга, или он должен стать «миром человека»?
Собственную позицию авторы идентифицируют словосочетанием «критический марксизм». Собственно говоря, предикат «критический» можно было бы посчитать излишним, если бы не было его антипода – некритического, догматического марксизма. Но главное-то все-таки не критика. Критицизмом и даже гиперкритицизмом сегодня никого не удивишь и не заманишь. Дело не в критицизме, а в том, какое мироотношение в нем представлено. Если это отношение вечно недовольного и брюзжащего субъекта, воображающего себя «пупом Вселенной» и мыслящего себя стоящим вне действительности и над ней, то цена такому критицизму медный грош. Это присяжные резонеры, больше всего озабоченные своим алиби и уверенные в том, что это достаточное основание для того, чтобы быть судьей, – нечто вроде «крутых фанатов», сучащих кулачками за оградой ринга, или «лейтенантов-интендантов», поучающих маршалов, как следовало бы воевать. Хорошо все же, что бодливой корове бог рога не дал. Ну а в тех случаях, когда он ошибается, мы хорошо знаем, что получается.
Классический марксизм родился именно как критическая теория. Но выдвинул в качестве главного условия критики следующее: критика действительности правомерна лишь тогда, когда она есть теоретическое выражение самокритики действительности, т. е. реального движения, подрывающего эту действительность изнутри, выражение ее самоотрицания.
Нам представляется, что главное достоинство книги – это выдвижение на первый план проблемы методологии. Качество теории определяется прежде всего уровнем ее методологической рефлексии. Это главное лекарство и против догматизма, и против гиперкритицизма. Главное потому, что выносит на свет теоретической мысли ее собственные действия, аксиомы, посылки и допущения. Слишком часто, к сожалению, теоретик наивно верит в то, что эти посылки и допущения суть «аксиомы» самой реальности, тогда как на деле они не более чем гипостазированные абстракции, «конструкты», порождения его собственного ума. При этом, конечно, скоро обнаруживается, что действительность почему-то упрямо не желает считаться с предписанными ей правилами поведения. Такова, например, «аксиома» о человеке как прирожденном эгоисте, об «экономическом человеке», о рынке, который-де сам по себе все наилучшим образом устроит, о стихийности и конкуренции как матерях экономического порядка. Сюда же следует отнести и догму об «экономическом детерминизме» и «экономическом материализме», о «железных законах истории», действующих роковым образом. Сюда же следует отнести и догму о стимуляции, которая якобы способна вызвать желательную «реакцию» подобно коленному рефлексу (платите «ментам» больше – меньше будут воровать), о том, что стимул (длинная палка с острым гвоздем на конце, которой «поощряли» в древности ослов) способен заменить мотивацию, о том, что «царство свободы» – это утопия. Наконец, само расхожее представление об «утопии» как о том, чего не может быть потому, что не может быть никогда. А ведь сам-то человек есть воплощенная, эмпирически «верифицируемая» утопия, ибо он исходит не из того, что есть, а из того, что ему нечего есть, и не приспосабливается к тому, что есть, а сам создает то, чего нет. Да и идеал-то сам следует понимать не как картинку пленительно-прекрасного, но, увы!, недостижимого будущего, а как диалектически-негативный образ отвратительного настоящего, вследствие чего он неискореним.
В этом пункте я намеренно удалился от текста книги и ударился в «отсебятину», чтобы подчеркнуть решающе важную мысль книги о том, что действительным предметом социально-исторической теории являются все же не способы производства и экономические отношения, а человек как творческое существо, как субъект исторического процесса – самопричинное, а потому и свободное начало в истории, ее альфа и ее омега. Не географическая среда, не биологические факторы, не психофизические механизмы и «цивилизационные» архетипы, не технологические детерминанты и т. п., а творческая, созидательная деятельность преследующего свои цели человека. Он и есть субстанция истории и ее субъект. А потому-то и история должна быть понята как история становления примата человеком, а человека субъектом, творцом своего собственного мира. Противоречивые отношения человека к «миру человека», а тем самым и к самому себе, конкретно-исторические формы этого отношения при таком подходе оказываются в центре внимания.
В такой постановке проблемы нет, конечно, ничего нового. В 60-е годы ХХ в. этот подход породил целый «бум» талантливых и ярких марксистских и близких к марксизму научных и публицистических произведений, уходящих своими корнями в «Экономико-философские рукописи 1844 года» К. Маркса и его подготовительные работы к «Капиталу». О творчестве заговорили все, кое-кто стал даже заговариваться, склоняясь к «конструктивизму», к идеалистическому пониманию практики, взаимоотношений субъекта и объекта, в конечном счете к неокантианскому противопоставлению природы и культуры, наук о природе и «наук о духе». Однако даже если оставить в стороне эти субъективистские крайности, фактом оказалось следующее: возникла щель, а позднее и пропасть между детерминистским пониманием эволюции общества как естественно-исторического процесса и пониманием ее как творческого процесса деятельности субъекта. На этой основе и образовалась «несостыковка» методологии «формационного подхода» с методологией «реального гуманизма», которую я бы обозначил (за неимением лучшего) термином «креативизм». Крайним выражением первого подхода оказалось фаталистическое понимание истории («коммунизм неизбежен»), второго – «активистское» ее понимание, отрицающее вообще всякую историческую детерминацию и закономерность.
На мой взгляд, А. В. Бузгалин и А. И. Колганов сделали смелую и эвристически перспективную попытку интегрировать оба эти подхода, прежде всего за счет более широкого понимания самого предмета социально-исторической теории, т.е. попытку очертить горизонт социально-исторической теории более широким раствором циркуля. Прежний же, «истматовский», подход вообще не хотел ничего знать, кроме «способа производства», «базиса и надстройки», общественно-экономических формаций, признавая лишь в крайнем случае «обратное воздействие» надстройки на базис. (К сожалению, в одном-двух местах авторы сводят проблему к этому «обратному воздействию». Но это малозначительная деталь.) Вследствие этого формационный подход и потребовал дополнения в виде «цивилизационного подхода», поскольку целое-то не укладывалось в эти рамки. А целое – это как раз и есть человек как субъект.
Так в чем же состоит «элемент новизны»? – В том, что авторы понимают креативность и креативные отношения не как субъективные, а как объективные категории, т. е. как субъектные категории. А «субъектность» и «субъективность» – две очень большие «разницы». Творчество есть прежде всего созидание, построение, конструирование, усложнение, движение вперед и вверх посредством создания органов самодвижения, удерживающих конструкцию от падения, разрушения. «Нечто» оказывается тождественным самому себе лишь путем своего саморазвития, т. е. движения от простого к сложному. В истории, как и в природе, мы имеем дело с неравновесными системами, динамическими процессами, которые неизбежно приведут любую структуру к гибели, если она не создаст за счет своего усложнения противовесы энтропии. Это усложнение формы. В самом деле, бытие «элементарной клетки» капитализма, товара, предполагает непрерывную трансформацию формы-структуры, порождения органов самодвижения, которые обеспечивают самотождественность сущности товара. Отсюда превращения формы стоимости. В противном случае исходное, сущностное противоречие «взорвет» эту клетку, отправит ее в небытие. Метаморфозы стоимости естественны, необходимы и имеют в принципе ту же самую креативную природу, что и метаморфозы бабочки, хотя в последнем случае о субъективности и речи быть не может. В человеческом же мире, в истории тот же самый объективный креативный процесс, т. е. процесс развития, с необходимостью полагает в качестве органа своего самодвижения сознание и волю, т. е. субъективность, сущность которой та же самая, а форма сознательных процессов обратная: в природе процесс предшествует результату, а в целесообразной человеческой деятельности – результат процессу, вследствие чего цель как закон определяет человеческую деятельность (вспомним марксовы слова о пчеле и архитекторе).
И эта «отсебятина» приведена здесь для того, чтобы поддержать главную идею книги – мысль о креативной сущности истории. Человек достигнет «равенства» с самим собою, соответствия своей «родовой сущности», когда разовьет все богатство форм самодвижения, социально-экономических, политических и духовных, преодолеет их отчуждение и совершит скачок из царства принудительной эволюции в царство свободно развертывающегося творчества. И еще: на мой взгляд, в том же самом направлении «крот истории» роет туннель с другой стороны – со стороны естествознания, физики и космологии. В последние четыре десятилетия физики все увереннее говорят об «антропном принципе» в космологии, исходя из мысли о том, что эволюция Вселенной креативна, вектор этой «творческой эволюции» – человек, подтверждая с совершенно неожиданной стороны мысль Маркса об анатомии человека как ключе к анатомии обезьяны. Только «обезьяна» здесь – Вселенная, рассмотренная на самых ранних этапах ее эволюции. Но это особый разговор. Однако и этого достаточно, чтобы сказать: «Ты хорошо роешь, старый/новый крот!»
Если верно говорят, что «стиль – это человек», то еще вернее будет сказать, что теория – это метод. А метод, по Гегелю, есть «душа содержания», принцип его самодвижения. Все содержание книги «работает» на эту идею. «Вынуть» эту «душу» из содержания – значит в значительной мере выхолостить его и придушить «душу». Поэтому страницы книги, посвященные «собственно диалектике», особенно важны. Вот главные тезисы.
Первый. Авторы претендуют на «обновление» диалектики «Капитала», предлагая обратить особое внимание на то, что метод «Капитала» – это метод исследования «органической системы», гомогенной и развивающейся на собственной основе. В этом историческая ограниченность этого метода, ибо сегодня мы имеем дело с глобальным капиталом, функционирующим и развивающимся на генетически гетерогенной основе. Несколько слов об этом было сказано выше. Нам представляется, что с этим мы просто обязаны согласиться, иначе будут непонятны современные сложные трансформационные процессы, включая и «реверсы» истории.
Второй. Диалектика «Капитала» есть диалектика линейных процессов. В ее основе лежит мысль о том, что развитые страны, т. е. страны классического капитализма, рисуют другим картину их собственного будущего. Это следствие логики органической системы. Анализ органической системы предполагает развитие «при прочих равных условиях», т. е. отвлечение от этих «прочих условий» как несущественных, вследствие чего все страны должны пройти все необходимые фазы, степени зрелости «общественно-экономической формации». Пресловутая «пятичленка» – вульгарная версия, но версия следствий именно этой посылки. Однако в ХХ в. история продемонстрировала принципиальную важность именно «неравных условий». Они-то и обусловливают и неравномерность развития и его «веерность». А это значит, что нет однозначной линейной последовательности ступеней и фаз развития, предусмотренной старой схемой. «Логика вещей» становится вероятностной. Нельзя заранее предсказать, руководствуясь классической диалектикой линейного развития от простого к сложному, в каком именно направлении пойдет исторический процесс в той или иной стране или регионе. С этим тоже необходимо категорически согласиться, и не только потому, что примерно то же самое и мне приходилось писать (см. «Вопросы философии», 2010, № 6).
Третий. Вследствие этого возрастает «удельный вес» случайностей, флуктуаций, всевозможных «зигзагов» и отклонений от «генеральной линии», т. е. мутаций. Я бы дополнил авторов книги: этот удельный вес настолько велик, что именно со случайностью один из самых проницательных теоретиков ХХ в. Илья Пригожин связал категорию «событие». Событие есть такого рода случайность, которая задает системе вообще другое направление и переводит ее на новый уровень. Либо просто приводит систему в состояние хаоса. Диссипативные же системы, чтобы быть креативными, нуждаются в более мощной энергетической «подпитке». Для истории общества – это фактор сознательного социального творчества солидарной массы людей.
Мы можем сказать, что система «реального социализма» представляла собой типичную диссипативную систему, разрушившуюся тотчас же, как только угасла противостоящая хаосу «энергетика» субъекта – и управляющего, и управляемого. В своих работах А. В. Бузгалин, развивая концепцию «мутантного социализма», убедительно показал важность такого «неклассического» подхода. Хотелось бы только добавить, что мутации играют не только губительную, но и творческую роль. Поэтому выдвигаемый Делезом тезис о «творческой роли хаоса» имеет серьезный смысл, но в ином идейном контексте. Слишком большая жесткость и однозначная определенность системы ограничивает спектр возможностей ее превращений, вероятностный резерв, или, словами авторов книги, – поле трансформаций, из которых одна может оказаться креативной, выводящей систему на принципиально новый устойчивый уровень.
Четвертый. Вопрос об истинности выводов Маркса в книге решается следующим образом: опровержение некоторых выводов Маркса следует из логики идей самого Маркса: «В той мере, в какой капиталистическая общественная система изменилась по сравнению с теми ее параметрами, которые исследовал Маркс, – в этой мере теоретические положения марксизма должны быть неверны», – считают авторы (с. 61). Уверен, что с таким выводом не стал бы спорить и сам Маркс. Это хороший и точный ответ на попытки противопоставить Маркса самому Марксу, уличая его в противоречиях. (В одной из своих лекций В. О. Ключевский сказал об одном историческом деятеле, что «его не миновал обычный и печальный вид бессмертия – тревожить и ссорить людей и после смерти». Ну а уж ссорить Маркса с Марксом и совсем ни к чему.)
Глядя в прошлое, можно сказать, что марксизм в советское время испытал кризис простоты, выразившийся в его примитивных переложениях. Глядя в сегодняшний день, следует сказать, что он переживает кризис сложности. Он оказался стержнем, на который наматываются разноцветные нити. По ним, как по нейронам мозга, поступают разные импульсы из разных точек и органов тела. Распутать этот клубок можно единственным способом: рассмотреть организм как целое. Вот об этом целом, о человеке-субъекте и идет речь в книге. Общество, т. е. социальные структуры и отношения, выстроены по схеме целостной человеческой личности, расчлененной и распыленной обществом отчуждения, превратившим каждого в частичного человека. Между целым и его «элементарной клеткой», индивидом, возник антагонизм. Всестороннее развитие всех оплачивалось ценой деградации каждого. Сегодня уже ощутимы симптомы назревающего поворота к такому социальному целому, в котором свободное всестороннее развитие каждого станет условием всестороннего развития всех. Эта методологическая ариаднина нить и позволяет авторам книги распутывать сложный клубок. Жизнь марксистских идей – это их трансформация, можно было бы сказать и так: это метаморфоз. А вот это и есть диалектика как живая логика истины, логика развивающейся мысли.
Авторы очень взвешенно подходят к оценке чужих идей. Они сознательно руководствуются тем, что даже заведомо неприемлемые для «левой» теоретической мысли идеи и выводы не являются безусловно ложными. Они кусочки, фрагменты реальности и потому несут в себе частицу истины. Поэтому для них дело вовсе не в том, соответствуют ли сполна эти идеи и выводы реальности, «верифицируются» они или нет, а в том, каков удельный вес этой самой частичной реальности в составе развивающегося целого. Тот же подход применен в книге и к самому марксизму. Исторический процесс, процесс развития превращает и некоторые марксистские истины в снятые истины. А это и есть диалектика как логика и теория познания.
Несколько критических соображений.
Книга «Пределы капитала» имеет подзаголовок: «Методология и онтология». Использование последнего архаического термина оправдано замыслом авторов – изложить свою концепцию обновлений диалектики (2-я часть книги), применить свою версию диалектики к анализу постиндустриального капитализма (3-я часть) и завершить книгу резюмирующим разделом, посвященным социально-экономическим основам «царства свободы». Под «методологией» имеется в виду философская проблематика, под «онтологией» – политико-экономическая. Структура книги логична и прозрачна: первая часть – ренессанс марксизма (в целом), вторая – ренессанс диалектики, третья – ренессанс политической экономии марксизма, четвертая – прогноз. В целом книга – «поиск ответов на вызовы глобальных трансформаций ХХ века».
Ключом к авторской концепции является раздел, посвященный диалектике, а в нем – диалектике творчества. Это понятно, ибо радикальный поворот в истории, сравнимый разве что с неолитической революцией и сулящий скачок в «царство свободы», есть «поворот к человеку» как творческому существу, субъекту, творцу и общественного, и личностного бытия. Именно с этим поворотом, по мысли авторов, и связана необходимость пересмотра, даже «снятия» диалектической логики «Капитала», которую можно было бы назвать логикой необходимости, а новую логику – логикой свободы. «Снятие» – резкий термин, предполагающий, как и «снятие частной собственности», противоположность новой логики логике старой. В этой связи выдвигается «гипотеза» (!) исторической ограниченности поля применения гегелевско-марксовской диалектики как метода, адекватного преимущественно миру отчуждения (с. 145).
Вот здесь-то и завязывается интрига, провоцирующая и нашу критику.
Возражение первое. Логика накрепко привязывается к «онтологии», к тому же исторически ограниченной онтологии. А это говорит о том, что архаический термин «онтология» далеко не случаен. Получается так: каждая «онтология» имеет свою «логику». В связи с этим «детский вопрос»: а в какой логике вы намерены обсуждать и сравнивать первую и вторую логику? Разве не потребуется для этого «металогика»? Уже Кант убедительно показал, что любая «онтология» – это методология, гносеология и трансцендентальная, т. е. познавательная логика. И с этого времени «онтология» исчезла из классических диалектических текстов. Так ли уж необходим нам этот «реверс»? «Онтология» вещь настолько широкая, что о ней, в сущности, и сказать-то ничего невозможно, поскольку чем шире объем понятия, тем беднее его содержание. А если объем разрастается до «всего сущего», то содержание обращается в нуль. Диалектика поэтому оказывается не теорией «бытия вообще» (или «общества вообще»), но суммой рекомендаций для исследования конкретных объектов, т. е. логикой подхода, не предваряющей результаты исследования, методологией. Она поэтому, как и ранняя философия, не мудрость, но лишь любовь к ней. А «мудрость», т.е. знание «обо всем», способна дать лишь вся сумма наук в своем историческом развитии. Логика решает вопрос об условиях мыслимости любого объекта, т. е. любой «онтологии». Все «онтологии» разные, а логика одна. Потому-то она и понималась классиками диалектической философии как «общая логика», т.е. как диалектика, совпадающая не с «онтологией», а с теорией познания, совпадающей до тождества. А совпадает она потому, что законы «онтоса», сущего – те же самые, что и законы «гносиса», познания. И эти законы – вывод из всей истории познания, а не из одной философской онтологии. Поэтому, чтобы показать ограниченность логики «Капитала», надо показать несостоятельность этой главной посылки диалектики. Между тем в разделе об обновлении диалектики даже не упоминается этот тезис. В свете же этой посылки ясно, почему нельзя вполне понять логику «Капитала», не проштудировав «Науку логики» Гегеля. А «Логику» Гегеля уже, конечно, нельзя толковать как апологию отчуждения. Это будет шулятиковщина. Не случайно поэтому Ильенков в этом пункте стоял намертво. И не потому, что был «упертым догматиком». И не случайно авторское название его первой книги не «Диалектика абстрактного и конкретного в «Капитале» Маркса», а «Диалектика абстрактного и конкретного в научно-теоретическом познании». В этом принципиальное отличие от авторов, занимавшихся препарированием текста «Капитала» и всех «ходов мысли» в нем (автор ссылается на них). Ильенкову же бдительные цензоры просто выкрутили руки.
Возражение второе. Обновление диалектики авторы связывают с радикальным поворотом от классической диалектики к «диалогической логике», логике диалога, «диа-логике», которая, по их мнению, наиболее адекватна принципиально новой реальности – креатосфере (с. 147 и др.), т. е. новой «онтологии». Конституирующее «начало» креатосферы составляют «субъект-субъектные отношения». В диалог вступают «неповторимые, своеобразные, отрицающие друг друга личности», вследствие чего «диалектическая логика» оказывается логикой «полифонирования» (термин и идея Г. С. Батищева), многоголосия. В гипотезе автора звучит вопрос: а нельзя ли представить диалог субъектов-личностей как диалог логик? (с. 147–151).
Нам представляется, что эта «полифония» Г. С. Батищева, оцениваемая А. В. Бузгалиным как «главный аргумент» в пользу принципиально новой логики (с. 147), есть не более чем недоразумение. И напрасно автор поспешно заявил о готовности разделить с Г. С. Батищевым ответственность за это «ноу хау». Это на порядок ниже уровня всей книги.
Во-первых, императив «полифонии» вполне понятен в историческом контексте, а именно как альтернатива мертвящему единомыслию. Сомнительно, что это обстоятельство можно хоть как-то увязать с логикой. Логика ставит вопрос об истине. Истина одна, а мнений много. Поскольку добывание истины работа трудная и успех априори не гарантирован, поиск истины предполагает многообразие подходов, точек зрения, мнений, каждое из которых необходимо внимательно исследовать и испытать. Но многообразие голосов вовсе не означает множества истин, если предмет один. В противном случае придется встать на постмодернистскую позицию принципиального плюрализма истин, выводимую из факта множественности «неповторимых, своеобразных, отрицающих друг друга» истин. А рецепт излечения постмодернистского синдрома был предложен в комедии Гайдая про Ивана Васильевича: «и тебя вылечат, и тебя вылечат… и меня вылечат». То, о чем писал Батищев, вовсе не ново. Диалогичны все сократические шедевры Платона. Есть ли необходимость подменять объективную диалектику диалектикой субъективной?
Во-вторых, субъект-субъектные отношения складываются по поводу одного дела. И это отношения сотрудничества. Уберите это одно дело, и полифония тут же превратится в какофонию. Дело-то не в многообразии голосов, а в единстве этого многообразия, в гармонии. А гармонии нет, когда нет многообразия, как нет ее и без единства. Это хорошо знает любой дирижер, любой организатор, любой управленец. Нового тут ровно ничего нет. К тому же это многообразие никакого труда теории не стоит. Оно дано, как и множество неповторимых личностей, а с ними и «точек», и «кочек» зрения. Проблема в со-гласовании. «Полифония» в ее постмодернистском понимании действительно есть историческая проблема, именно как проблема, трудность, т. е. как продукт отчуждения человека от человека. То, что в любом коллективе, в любой артели не представляет никаких трудностей, в обществе отчуждения вырастает до гигантских размеров несовместимостей, «дисконтентов» разных логик. Так что как проблема полифония – теоретический рефлекс мира отчуждения, его «превращенная форма». И в качестве таковой она есть нечто «практически истинное», а не просто «наваждение», «морок», наведенный на диалектику талантливым философом, моим другом Г. С. Батищевым. Это не аксиома диалектики творчества, а теорема, следующая исключительно из «онтологии» мира отчуждения. Не более того.
В-третьих. В классической диалектике от Гераклита до Маркса и Ленина разные голоса субъектов принимались во внимание только тогда, когда их можно было опознать как «голоса» самого объекта, реальности. В таких случаях «неповторимый, своеобразный» субъект не только в философии и политической экономии, но и в поэзии есть «божья дудка». Во всех других случаях он «дудка» самовлюбленной индивидуальности.
И в-четвертых. За каждой категорией гегелевской «Науки логики» (бытия, становления, качества, количества, меры, сущности, субстанции, субъекта) стоят исторические «персоны» и слышны их голоса – элеатов, Гераклита, Демокрита, Сократа, Платона… Спинозы, Канта, Фихте, Шеллинга. А голос самого Гегеля не «кроет», не заглушает эти голоса. Так что диалектика всегда была диалогична, но объективное в ней всегда было стороной ведущей.
Сказанное нами не обесценивает саму проблему, проблему субъектности (а не субъективности), проблему логики творчества. Но связывать следует ее не с «полифонированием», а с диалектическим монизмом. В противном случае неизбежно окажешься в ловушке постмодернизма. Впрочем, «удельный вес» идеи «полифонизма» в книге невелик, а объективная логика становления человека субъектом и есть ее идейная «красная нить». Мои «критические соображения», конечно, только «информация к размышлению» и обсуждению книги, которую следует оценить как явление знаменательное. Я рассчитываю, что весь мой текст, включая и его критическую часть, будет воспринят авторами как опыт не «полифонирования», а сотрудничества.
[1] Это течение представлено, в частности, рядом монографий, из которых на себя обращает внимание фундаментальный труд «Социализм XXI. 14 текстов постсоветской школы критического марксизма» (М., 2009) и десятки статей в журнале «Альтернативы».