События на Уолл-стрит громко отозвались по всему миру не впервые. Но, вероятно, можно смело сказать, что таким образом это никогда еще не происходило. Месяц назад несколько групп североамериканских активистов, – включая коллектив вокруг Adbusters[1] и группу радикальных хакеров Anonymous, – вышла на Уолл-стрит в знак протеста против того очевидного факта, что американская политическая жизнь коррумпирована в интересах капитала и финансовой олигархии.

К сегодняшнему дню протесты-подражания распространились повсеместно. Детали, как и ключевые требования, варьируют, но идею подхватили сотни городов на всех континентах. Идея проста: присмотреть популярное у публики и символически значимое место в центре, занять его и оставаться там. Далее эти площади и парки становятся центрами активности: активисты, очень часто в количестве нескольких сотен, пытаются организовать пропагандистскую кампанию, чтобы добиться более широкой поддержки своей программы.

Какова эта программа? В Соединенных Штатах главным первоначально было требование «президентской комиссии по взаимоотношениям между деньгами и властью», но лозунги, вышедшие на первый план, вращались вокруг идеи «99% против 1%» – т.е. обездоленные массы против корпоративной «ультра-элиты», покупающей политиков, как номера в отеле для отдыха.

Движение носит спонтанный и расплывчатый характер, что приводит как к положительным, так и к отрицательным последствиям.

Вначале – о положительной стороне дела: движение “Occupy” показывает, как многое люди естественным образом усваивают, когда выходят на борьбу, какими бы политически наивными они ни были. Оно демонстрирует инстинктивный интернационализм: в самых разных странах иногда сотни, иногда тысячи людей обнаружили, что их проблемы проистекают из одного и того же источника – даже если природа этого источника остается для них отчасти неопределенной.

В действительности демонстрация на Уолл-стрит была вдохновлена оккупациями городских площадей испанскими «возмущенными» (Indignados), которые были, в свою очередь, вдохновлены арабским «пробуждением», свергнувшим Бен Али и Мубарака. Само это пробуждение арабского мира демонстрирует огромные возможности распространения протестов поверх границ.

Кроме того, есть тот самый главный лозунг: «Нас 99%». У нас есть основания оспаривать эту цифру, причем более серьезные, чем просто педантизм; но, каким бы неточным и популистским этот лозунг ни был, он содержит зародыш классового сознания, понимание того, что мы не «все вместе в одной лодке», а находимся на противоположных сторонах некоторого фундаментального антагонизма. Он также констатирует, что сила масс – в их численности: если 99% ударят как один кулак, они, конечно, сметут своих эксплуататоров с лица земли.

Презрительные комментарии по поводу малой численности «центральных» акций протеста, в частности, на Уолл-стрит и у собора св. Павла в Лондоне, а также (со стороны некоторых левых) по поводу их леволиберально-кампанейского политического характера, по большей части упускают из виду главное. И в Лондоне, и на Уолл-стрит протестующим удалось, путем упорной работы и умелого убеждения аудитории, добиться некоторой степени участия профсоюзов в их движениях. Для профсоюзов лежащий в основе происходящего классовый антагонизм более очевиден, чем для молодых радикалов. «Интернационалистский» аспект здесь, может быть, более поразителен: увлечение профсоюзов этой протестной волной на самом деле показывает, как много приходится работать профбюрократии, чтобы подавить спонтанную солидарность рабочих, преодолевающую границы.

Фундаментальная проблема этих протестующих состоит в том, что их деятельности, по самому ее характеру, присущи серьезные внутренние ограничения. Дело не просто в том, что протесты такого рода, какими бы они ни были многочисленными, не смогут свергнуть капитализм. Дело в том, что и те близкие к минимальным требования, которые появляются «на выходе» процесса принятия решений в движении (под воздействием также и изначально существующих политических предрассудков), почти столь же нереальны. Несмотря на осторожные заигрывания со стороны Белого Дома, комиссия по взаимоотношениям между деньгами и властью создана не будет – или, если будет, ее используют для того, чтобы «замылить» проблему.

Что это за внутренние ограничения? Прежде всего, есть организационные вопросы. В подавляющем большинстве случаев решения принимаются консенсусом; индивидуальный участник имеет возможность заблокировать решение большинства до тех пор, пока вопрос не разрешится удовлетворяющим участника образом. Базовым мотивом, стоящим за этим постоянным возрождением системы консенсусного принятия решений, является страх перед «тиранией большинства» и опыт ее конкретных проявлений (например, собраний, укомплектованных «клонами»-активистами какой-то левой группы).

Институты, предполагающие право вето, не особенно вредны, когда решения принимаются внутри небольшой группы мыслящих сходным образом активистов. Они становятся очень вредными, когда в деле участвуют большие и хотя бы частично основанные на компромиссе организации (включая профсоюзы). Многие боятся, что движение будет задушено кем-нибудь наподобие Демократической партии США, но с такими организационными практиками оно фактически дает удавку в руки своим врагам.

Речь идет не просто о праве вето де-факто. Этому движению, как и многим другим в недавней истории, свойственна анархистская ненависть к формальному руководству. Но все попытки «обойтись без лидеров» с абсолютно неизменной регулярностью приводят в результате не к подлинному эгалитаризму в вопросах авторитета, а к появлению неформального руководства.

Мы живем в «падшем мире», где иерархичность не просто выражается в уставах, а – частично – интернализована. Формальное руководство, несущее ответственность перед низами, – это не тираническая власть над массовым движением, а защитный механизм против тирании установившихся ранее иерархических отношений (классовых, гендерных и т. д.), которые при отсутствии формальных структур ведут к тому, что лидерами становятся наиболее «харизматичные» (умеющие хорошо говорить и уверенные в себе) индивидуумы. В «образцовом» случае лондонского Европейского социального форума[2] результатом стало то, что все мероприятие проводилось на основе сговора между Социалистической рабочей партией и «Социалистическим действием»[3]; обе организации умело владели технологией получения «хорошего результата» на собрании.

В таком случае политический характер движения определяется, исходя из того, с чем может согласиться, – или, по крайней мере, к чему может терпимо отнестись, – некоторая, все более размывающаяся, выборка людей. «Это не имеет отношения к левым и правым», – много раз говорили Ричарду Сеймуру из Социалистической рабочей партии у собора св. Павла. – «Эти старые понятия о политическом делении не обязаны сохранять актуальность… ведь речь об этих 99%, о неимущих, противостоящих владельцам яхт (the have-nots, versus the have-yachts)»[4].

При этом подходе возникают три взаимосвязанные проблемы. Первая заключается в том, что определение соотношения сил – еще не стратегия. Оно еще не говорит нам, что мы должны делать с «владельцами яхт». Обложить их налогом? Конфисковать яхты? Повесить яхтовладельцев на фонарях?

Вторая, вытекающая из первой, проблема состоит в том, что соотношение сил – не простая вещь. Необходимо подчеркнуть, что 1% вполне реален: верхний слой буржуазии существует почти в параллельной вселенной, а массовое производство фиктивных стоимостей в последний период роста финансового сектора обострило этот разрыв.

Но далее: есть фирмы средних размеров, принадлежащие более широкому слою капиталистов, которые вряд ли сравнимы по богатству с транснациональными «сливками общества», но все же имеют существенный интерес в этой системе; а под ними – многочисленный слой мелких собственников (городская мелкая буржуазия, остаточные группы мелких фермеров и менеджерский «средний класс»), чьи отношения с капиталом более двойственны. Владелец небольшого магазина может желать ограничения власти корпоративной элиты, но в реальности он «привязан» к финансовому капиталу не меньше, чем Tesco[5]. Интересы рабочего класса, в свою очередь, если не антагонистичны, то находятся в конфликте с интересами где-то 30% из 99%.

Отказ от детализации политической позиции не заставит эти различия волшебным образом исчезнуть; но он сводит на нет возможность привлечь более широкие слои к реальной политической стратегии и тем самым усиливает центробежные тенденции, растаскивающие движение.

Наконец, есть момент, совершенно справедливо отмеченный товарищем Сеймуром: эти протесты в действительности подтверждают, а не отменяют разделение на левых и правых, поскольку именно политическая левая исторически стояла за «неимущих» против «владельцев яхт». Идея «выхода за пределы левого и правого» – это попытка выдать движение за моральный «крестовый поход»; но истина состоит в том, что эти протесты – определенно левые. А концепция устарелости политических разделений принципиально основана на представлении, согласно которому есть только «100%», и в социальном организме найдется «правильное место» и для бедных, и для богатых, и для государственной бюрократии, – это, таким образом, идея сама по себе фундаментально правая.

Глупо было бы утверждать, что эти предрассудки, какими бы ложными они ни были, не имеют под собой реальной основы. Говоря попросту: из периода, когда они потерпели катастрофическое поражение, левые вышли не бойцами. Предубеждения, существующие у людей в отношении социалистических группировок, – обоснованные, по крайней мере отчасти, тем, каким бедствием был сталинизм, – раз за разом подтверждаются, когда они сталкиваются с социалистами сейчас.

За этим, однако, стоит проблема: потеря всякого исторического чувства. Аргументы, касающиеся пороков консенсуса и «лидерофобии», я мог бы буквально взять из статьи «Тирания бесструктурности» (“The tyranny of structurelessness”), которую левая феминистка Джо Фримен опубликовала в 1972 году. Тот факт, что эффективно организовать Социальные Форумы не удалось, и «антиглобалистское» движение рассеялось, – один из многих примеров неудач, постигших движения, основанные на «общесогласованном акте несогласия». Об этих неудачах забыли, и, когда они повторяются, они кажутся чем-то новым.

Чтобы 99% (или та доля, которую мы сможем привлечь на свою сторону) победили, нужно решить: свергать ли капитализм или реформировать его, и свергать ли государство или требовать от него смягчить алчность корпораций; и, чтобы принять решение и выступить с соответствующим призывом, нужно осмыслить богатый исторический опыт – опыт нашей истории, истории левого движения и многовековой борьбы за демократию. Сегодняшнее движение имеет огромное символическое значение; но это значение забудется, если создатели движения не отнесутся серьезно к необходимости партии.