(размышления о конференции «Международной инициативы по продвижению политической экономии»…
и не только)
Статья вторая (начало – №4, 2011 г.)

«Профессор вождения»

Решив показать нам «Таксим» – улицу Стамбула, напоминающую Старый Арбат в Москве, – профессор Бузгалин предложил добраться туда на такси. Так мы познакомились с одним по виду обычным местным таксистом, оказавшимся в действительности личностью весьма примечательной, подарившей нам одно из самых ярких впечатлений о Стамбуле. Но обо всем по порядку. Пройдя вдоль ряда машин со скучающими водителями, ожидавшими клиентов, Бузгалин по какой-то безотчетной химии, заставляющей сделать совершенно конкретный выбор без каких-либо видимых причин, остановился напротив машины как будто точно такой же, как и все остальные. Тут же подошел коренастый, тучный мужчина лет 35 с черными кудрявыми волосами и веселым, энергичным взглядом. Его округлое лицо излучало радушие и доброжелательность. Это был самый замечательный таксист, которому я когда-либо опрометчиво вручал свою судьбу беспомощного пассажира. (Пусть читатель извинит меня за невольный срыв в высокую патетику. Через несколько строк он увидит, что это неспроста.) Его полнота говорила о любви к жизни во всем богатстве ее проявлений. Впрочем, она не мешала быстроте и легкости его уверенных движений, свидетельствовавших о силе и ловкости. Узнав, куда мы едем, наш водитель предложил домчать нас до места быстрее ветра «всего за 20 маленьких турецких лир». Предложение прокатиться с ветерком звучало заманчиво (мы, естественно, в тот момент не поняли его буквально). Однако, руководствуясь упомянутым правилом отечественной политической экономии, Бузгалин отрицательно покачал головой: «Пятнадцать!». Немного поторговавшись, таксист махнул рукой: «Садись!». Бузгалин устроился рядом с водителем, а мы с Воейковым – сзади. Всем троим нам хотелось побыстрее утонуть в мягких, обтекающих креслах, чтобы побыть несколько минут сторонними наблюдателями пролетающих за окном улиц и отдохнуть в приятной расслабленности. Мы еще не подозревали, что так просто и буднично начинается, может быть, одно из самых отчаянных и дерзких путешествий всей нашей жизни – путешествие в другой мир.

Неспешно заводя мотор, водитель добродушно пожелал узнать: кто мы и откуда?

– Бузгалин, профессор экономики из Московского университета, и мои коллеги, – ответил Александр Владимирович тоже по-английски. Не знаю, был ли таксист впечатлен, но он явно решил не ронять фасон:

– Гамид, профессор ов драйвинг![1] – торжественно представился он и залился смехом. Как он умел смеяться, надо было видеть – он откидывался назад, запрокидывал голову и гоготал всем своим существом. При этом живот его колебался, ноги притопывали, а автомобиль подрагивал. Казалось, что смех рождается не в животе Гамида, а где-то в глубине двигателя его машины, начавшего в этот момент набирать обороты.

Все еще не предчувствуя предстоявшего нам испытания, Бузгалин вежливо улыбнулся, я хихикнул, подыгрывая водителю, а Воейков посмотрел на нас всех с рассеянным любопытством постороннего. Решив, что мы отлично повеселились и уже достаточно оценили его редкий юмор, Гамид углубился в свое место и положил руки на руль. Казалось, что тот просто прилип к его ладоням, и они стали одним целым. Во всяком случае, было впечатление, что автомобиль сам понял, что надо делать. Двигатель заурчал сильнее, и машина двинулась с места так плавно, что мы не ощутили никакого толчка, как если бы находились в лодке, которую вдруг подхватило и понесло течение. До этой минуты мы были в привычном мире четких очертаний и твердых предметов, в котором обитали с детства, и который давно казался нам единственно данной реальностью. То, что произошло дальше, заставляло вспомнить представления восточной философии о том, что материальный мир это лишь иллюзия, «майя», а жизнь – только длинный сон.

Автомобиль понесся по улицам Стамбула с нараставшей скоростью – улицы, дома, повороты, фигуры людей сперва бежали мимо все быстрей, потом начали терять очертания, растягиваясь, как резина, а затем и вовсе распались, превратившись в летящие точки, переходящие в непрерывные линии. Было уже не разобрать, каким же предметам эти линии принадлежат. Мир стал напоминать полет корпускул света из рекламы высокоскоростного интернета, стремительно, но плавно огибающих повороты оптоволоконной связи. Наверное, так видит вселенную элементарная частица. При этом мы не испытывали никаких резких толчков, находясь во власти плавных, но захватывавших дух перегрузок. Наверное, таковы ощущения пилота сверхзвукового истребителя в свободном полете. Иногда раздавался жалобный визг тормозов, стремительный бег линий замедлялся, и тогда на краткий миг откуда-то выныривали соседние автомобили, угловые здания улиц, которые мы огибали, и какие-то люди на тротуаре, смотревшие на нас широко раскрытыми от изумления глазами. Крутили ли они в следующий миг пальцем у виска, я заметить не успевал, потому что «профессор вождения» уже поддавал газу, не забывая рассмеяться, и мир опять расщеплялся на летящие линии.

Наконец Бузгалин попытался вмешаться в этот «Полет Валькирий»: «Вы знаете, Гамид, мы, собственно говоря, никуда не спешим. Дела-то мы уже сделали, и если приедем на минуту позже – мир не перевернется. Это же не «Формула-1»!?» – его английский на этот раз звучал не вполне уверенно, и было не совсем ясно: утверждает он или спрашивает? Пока Бузгалин говорил, Гамид внимательно слушал, повернувшись к собеседнику и от усилия понять, даже сдвинул свои густые, черные брови в одну непрерывную линию. При этом он продолжал так уверенно рулить и жать на педали, не глядя на дорогу, что казалось, будто это автомобиль сам все делает без помощи хозяина. На нашу беду, из всего текста Гамид понял только одно слово: «Не». Отчаянно замотав головой из стороны в сторону, он энергично поддержал Бузгалина: «Не, не, не, не, не, не, нееее …!». Наверное, он решил, что мы боимся куда-то опоздать, а это ставило под сомнение его профессиональную репутацию. Всем своим видом он дал понять: «Не бойтесь, профессор, у Гамида еще никто не опоздал!», – и чтобы рассеять наши последние сомнения, поддал газу еще. Казалось, сейчас он воскликнет: «И какой же русский не любит быстрой езды!», – и хитро подмигнет. Бузгалин обреченно вздохнул, и сделал то единственное, что оставалось в подобной ситуации – откинувшись в кресле, покорно вручил себя судьбе. Довольный тем, что пассажир успокоился, и его честь восстановлена, Гамид энергично поколотил Бузгалина по колену огромным, как кувалда кулаком, и опять залился своим утробным смехом. Мы с Воейковым даже не пытались на что-либо повлиять, все больше проникаясь чисто восточным фатализмом. В конце концов, во всем происходящем было что-то от того покоя в движении, которым так хорошо владеют торговцы чаем на турецких рынках.

Наконец, автомобиль начал тормозить так же плавно, как вначале набирал скорость, и вдруг замер, как, в конце концов, замирает камнепад в горах, успокаивается шторм на море, прекращается буря в пустыне. Мы вынырнули из мира элементарных частиц и стали молча озираться вокруг, переполненные каким-то новым чувством, как от встречи со старым знакомым, которого уже не чаяли увидеть. Во все стороны перед нами простирался город, которого всего день тому назад я еще не знал, но который казался теперь таким до боли знакомым и привычным. По площади, залитой яркими огнями иллюминации, спешила куда-то мимо разношерстная толпа, почему-то вдруг сразу ставшая близкой и милой сердцу. Понимая наше молчание, как признак удивления, что мы все же не опоздали, и как законное признание его высокого искусства, наш водитель, наконец, отпустил руль. Показывая руками вокруг, он торжественно объявил: «Таксим, господа!». И его живот вновь заколыхался от смеха.

Беснование финансов

Одной из быстро развивающихся областей современного марксизма являются денежно-финансовые вопросы. Традиционно в послевоенный период марксистская теория денег оставалась в тени, т. к. считалось, что товарная теория денег Маркса устарела. В самом деле, Маркс считал «всеобщим эквивалентом» стоимостей товаров золото и серебро. Эти благородные металлы заключают даже в небольшом своем количестве значительную величину трудовой стоимости (общественно необходимого рабочего времени). Это позволяет золотой монете или разменным на нее бумажным деньгам выполнять функции меры стоимости, средства платежа, обращения и образования сокровищ, а также обеспечивать международные расчеты (функции мировых денег). Неоклассическая теория не признает трудовой стоимости, а, следовательно, и товарной природы денег, считая их просто техническим средством обмена (монетаризм). И вновь здесь проглядывает позитивистская приверженность форме явления в ущерб исследованию его сущности. Марксова теория денег включает их роль как средства обмена (функции средства обращения и средства платежа), но ставит ее в зависимость от сущности – функций меры стоимости и образования сокровищ. Поскольку стоимость является не физическим свойством товаров, а общественным отношением, то деньги – этот носитель стоимости в чистом виде – также являются носителем отношения капитала и труда. «Возможно, данное учение и представляет интерес для любителей сложных интеллектуальных конструкций», – может возразить мне иной читатель, – «но сегодня оно имеет чисто исторический интерес, т. к. размен бумажных денег на золото, как известно, давно прекращен. Сегодняшние деньги – американские доллары – печатаются вне всякой связи с золотым запасом США, товаром в марксовом смысле не являются, а значит, и вся эта теория решительно устарела». – Не спешите с выводами, уважаемый читатель, а лучше послушайте, что говорилось об этом на конференции.

Блестящий доклад на эту тему был предложен Мараей Ивановой из Нью-Йоркского университета. Доклад был озаглавлен: «Маркс, Минский и великая рецессия». По существу, это развитие изложенной выше концепции мирового кризиса в аспекте мировых финансов.

Автор отмечает стремительно возросшую в условиях текущего финансового кризиса известность американского посткейнсианца Хаймана Минского (1919–1996). До сих пор его известность ограничивалась альтернативными школами экономики, а в мэйнстриме он считался маргиналом. Жизнь заставила оценить вклад Минского по достоинству. В детстве он был потрясен драмой Великой депрессии 1929–1933 гг. и с молодых лет думал о том, «может ли это случиться опять?». Результатом этих размышлений стало оригинальное развитие теории финансов Дж. Кейнса. Последний считал деньги институтом, страхующим перед фундаментальной неопределенностью будущего[2]. Это означает, что, когда уверенность людей в стабильности падает, они начинают накапливать деньги «на черный день», в экономике падает ликвидность (платежеспособный спрос), и наступает кризис. Минский развил учение Кейнса об отрицательном влиянии финансовых спекуляций, усиливающих фундаментальную неопределенность будущего. Согласно Минскому, периоды стабильности капиталистической экономики являются лишь переходными к нестабильности. Это вытекает из самой природы рынков капитала. «Гипотеза финансовой нестабильности» подчеркивает, что инвестиции сперва безопасно осуществляются в прибыльные производственные проекты. По мере их исчерпания вложения направляются в финансовую сферу. Поначалу речь идет о «здоровых» финансах – банки, страхование и т. д. По мере падения доходности в этих областях происходит переход к финансовым спекуляциям и, наконец, к «финансам Понци»[3]. Таким образом, вопреки неоклассической догме о рыночной саморегуляции, капитализм, предоставленный своим внутренним силам, отклоняется от равновесия. Разорение предприятий реального сектора ведет к обвалу котировок их ценных бумаг. Если это происходит достаточно часто, то начинают падать котировки акций и вполне здоровых компаний. Так финансовый сектор аккумулирует неблагоприятные сигналы реального сектора, усиливает их и транслирует на всю экономику, вызывая кризис. Более того, Минский показал, что институциональная природа капитализма последних двух – трех десятилетий претерпела радикальные изменения, когда финансист решительно потеснил индустриалиста, а внутри современных финансов управленец инвестиционного фонда потеснил банкира, связанного с промышленностью. Так возник «капитализм денежного менеджера», управляющего чисто спекулятивными капиталами. Финансовая сфера стала источником постоянной и растущей нестабильности. Такова, в общих чертах, знаменитая «парадигма Уолл-Стрита» Минского. Достойно восхищения, что он твердо настаивал на неустойчивости современного капитализма и его готовности скатиться в кризис в период послевоенной стабильности и во времена подъема неоконсервативной волны (с 1980-х годов), когда эта позиция могла только противопоставить его мэйнстриму и вывести на обочину академической жизни Запада. Остается только сожалеть о том, что выдающийся мыслитель не дожил до современного кризиса, ярко подтвердившего его взгляды.

Иванова высоко оценила научный потенциал этих идей. Однако она отметила, что совершенно напрасно в сознании многих исследователей взгляды Минского затмили теорию Маркса, ибо эвристический потенциал последней в объяснении современных мировых финансов гораздо выше. Ограниченность Минского состоит в том, что он видит корни возросшей нестабильности в самой финансовой области. Он не предложил, например, никакого объяснения выдвижению «денежного менеджера» на первый план в современном капиталистическом классе. Не предвидел он и неприемлемо высокого уровня государственной задолженности, возлагая надежды на стабилизацию капитализма через финансовую политику государства, которое обуздает спекулянтов и стимулирует экономику через государственные займы. Более широкая концепция капитализма, в которой финансы являются, пусть важной, но только частью более общего целого, у Минского отсутствует.

Целостная концепция капитализма Маркса позволяет интерпретировать проблемы современных финансов гораздо глубже. Такую возможность дает товарная теория денег, рассматривающая феномен «кредитных денег», как его называет Маркс. Банк кредитует предпринимателя, тем самым, создавая дополнительные деньги. Но эти средства являются деньгами в неполном смысле слова. Они выполняют функцию средства обращения, но не могут служить мерой стоимости. Будучи инвестированы в производство, «кредитные деньги» приносят прибыль, из которой выплачивается долг. В результате кредитные деньги уничтожаются, а масса денег в подлинном смысле слова, т.е. выполняющих все необходимые функции, прирастает на величину дополнительной выплаченной заработной платы. Последняя обеспечивает реализацию дополнительных товаров, созданных в ходе рассмотренного кругооборота. До сих пор все шло для капитализма хорошо. Теперь допустим, как это и произошло в небывалых масштабах на наших глазах, что масса создаваемых кредитов резко превысила их погашение в результате выплаты долгов. Тогда мы имеем прирост кредитных, неполноценных денег. Это «фиктивный капитал», ибо созданные деньги оторвались от количества общественно необходимого труда, воплощенного в товарах, включая полноценные деньги. Тут и возникает проблема реализации. Предприниматель взял кредит, организовал производство, но не может продать произведенную продукцию. Не получив прибыль, он не может рассчитаться по кредитам. Когда таких несостоятельных должников много, возникают проблемы у банков. Смекнув, в чем дело, вкладчики бросаются за своими деньгами, и начинается паника. Банкротства перекидываются из реального сектора в финансовый, и начинается полноценный кризис. На поверхности экономической жизни кажется, что дело в нехватке наличных денег. В действительности нехватка денег вызвана тем, что часть товаров не удалось продать. Причина – в недостатке заработной платы у рабочих. Экономика переинвестирована относительно платежеспособного спроса, определяемого доходами наемных работников. Таким образом, деньги в полном смысле слова – это заработная плата рабочих.

В послевоенный период до начала 1970-х годов в западном мире господствовал золотодолларовый стандарт (Бреттон-Вудская система), отражавший американскую гегемонию. Отказ от размена доллара на золото, произошедший в 1971 г., отражал возрастание относительной экономической мощи Западной Европы и Японии[4]. После перехода к т. н. «плавающим валютным курсам» (Ямайская система) доллар остался мировыми деньгами, т. е. международные расчеты и накопления по-прежнему осуществлялись в американской валюте. Таким образом, в мире доминируют чисто кредитные деньги, выполняющие функцию средства обращения, но не являющиеся мерой стоимости и оторвавшиеся от величины созданного обществом общественно-необходимого труда. Однако доллар как мировые деньги, в отличие от бумажных денег Маркса, выполняет функцию накопления сокровищ. Иванова подчеркивает парадокс современных мировых финансов – мировые деньги эмитируются страной, являющейся чистым должником остального мира. (Это значит, что американские долги иностранцам превышают долги Америке.)

Этот парадокс объясняется социальными отношениями, лежащими в основе современного мирового хозяйства. Как показано выше, последнее представляет собой симбиоз экспортно-ориентированной, изобилующей дешевым трудом периферии и финансиализированного центра во главе с США. Иными словами, мировые финансы покоятся на эксплуатации периферии центром мирового капитализма. Доллары печатаются, чтобы оплачивать товары, поставляемые периферией. «Излишек» долларов периферии вкладывается в американские ценные бумаги, вместо того, чтобы пойти на развитие национальных экономик. Приток внешних финансовых ресурсов позволяет наращивать кредитные ресурсы в США, поддерживая за их счет потребление продукции периферии. Доллар, как мировые деньги, является носителем социальных отношений труда и капитала, выступающих в специфической форме подчинения периферии центру.

Как показывает товарная теория денег Маркса, кредитные деньги, отбросившие меру стоимости, превращаются в «фиктивный капитал». Чем больше он отрывается от полноценных денег (т. е. денег, полноценно выполняющих все функции), тем глубже назревающий кризис. Как показано выше, отставание заработной платы от развития производственных мощностей в современном мире привело к недостатку совокупного спроса относительно совокупного предложения, что породило кризис. Предпринятые лидерами капиталистических государств меры по стимулированию экономики, – отметила Иванова, – свелись к дополнительному наращиванию объема кредитных денег. Из-за их неполноценности это не может привести к разрешению кризиса.

Общий вывод доклада состоит в решающих преимуществах теории денег и финансового капитала Маркса для анализа текущей «Великой рецессии».

Эта мысль вызвала споры между участниками дискуссии. Некоторые выступавшие полагали, что вклад Минского необоснованно принижается. Впрочем, их аргументация скорее свидетельствовала о том, что Минского можно интегрировать в идеи Маркса. Автор этих строк тоже решил поделиться своими соображениями по обсуждавшемуся вопросу. Мне представляется, что Маркс дает основу для более глубокой интерпретации вклада Кейнса и Минского, чем сделали они сами. Так, Кейнс понимал фундаментальную неопределенность как вытекающую из ограниченности человеческого разума, как такового. Маркс тоже отмечает этот феномен, но связывает его со специфической общественной формой капитализма. В самом деле, не всякий труд создает стоимость, но лишь такой, который создает потребительную стоимость, т. е. имеет общественное признание. Между тем, до реализации продукции ее создатель не знает, будет ли она признана рынком. «Товар рвется из рук товаропроизводителя, буквально жжет ему руки», – пояснял эту мысль профессор Н. Цаголов. Это противоречие товара и есть основа фундаментальной неопределенности, вытекающая из природы товарного производства. Маркс выразил эту проблему в теории «товарного фетишизма»: в рыночном хозяйстве человек оказывается во власти стихийных процессов, которые порождены его деятельностью, но над которыми он не властен. В силу этого основные хозяйственные процессы представляются человеку самостоятельными, необъяснимыми сущностями. Если противоречие товара образует объективную основу фундаментальной неопределенности, то товарный фетишизм – его субъективные предпосылки. Частным случаем товарного фетишизма и является фиктивный капитал, господство которого лежит в основе современной финансиализации. Итог дискуссии подвел итальянский профессор Алессандро Верчелли, подчеркнувший, что «Кейнс шире, чем Минский, а Маркс – шире, чем Кейнс. Таким образом, Минский укладывается в Кейнса, а тот – в Маркса». Кажется, эта удачная формула примирила всех.

Общак для земляков

В заключительный день работы конференции нам с проф. Воейковым совершенно неожиданно довелось краем глаза подсмотреть закулисную жизнь турецкой столицы. Как и всякий крупный мегаполис, Стамбул, в котором вместе с пригородами проживает около 13 млн. чел., привлекает самых разных людей, в том числе и из криминального подполья. В эпоху глобализации связи этого подполья и его деятельность тоже принимают глобальный размах. Но обо всем по порядку.

Скромно позавтракав в самой дешевой гостинице Стамбула, в которой остановились, мы с Воейковым собрались в университет. Я подошел к зеркалу и, поправив галстук, оглядел свой летний костюм – вроде особенно не помялся. Я еще не знал тогда, что уже через несколько минут он вовлечет нас в неожиданный инцидент. В связи с этим надо сказать о костюме несколько слов. Я набрел на него случайно пару лет назад в магазине дешевых вещей для массового покупателя, расположившемся в бывшем цеху давно погибшего станкостроительного завода. Светлый, легкий костюм отечественного производства выглядел на вешалке довольно импозантно, но по-настоящему очаровала меня его цена – всего 2 тысячи семьсот рублей! Это было по карману даже старшему научному сотруднику академии наук. Между тем, выглядел костюм тысяч на 15. Согласен, что носить такую вещь, выделяясь среди бедно одетых ученых, как белая ворона, это просто обман народа и дешевое пижонство. Но, видимо, соотношение цена-качество затронуло буржуазную струнку моего характера, и я сходил домой за деньгами. Теперь, когда я шел по Москве принимать экзамен или по какому-либо другому официальному поводу, на улице на меня как мухи на мед слетались дилеры, предлагая купить точильный мини-станок, парфюмерию или что-нибудь еще столь же необходимое в многотрудной жизни научного работника, и бомжи, прося помочь на опохмел. Собираясь за границу на представительную международную конференцию, я взял свой лучший летний гардероб, состоящий из этого костюма. Его я и надел, выходя с коллегой из гостиницы в то утро.

Стамбул еще только просыпался, на улицах было свежо и относительно свободно. Мы неторопливо подходили к рыночному кварталу, осматривая витрины магазинов по сторонам, и о чем-то разговаривали. Вокруг сновал торговый люд, многие спешили в сторону базара, который скоро должен был открыться. «Вы из России?», – услышал я вдруг чей-то вежливый голос и обернулся. Рядом со мной шел черноволосый молодой человек крепкого сложения. По его лицу блуждала улыбка, но глаза оставались серьезными и смотрели внимательно. Он ждал ответа. «Да из России, а Вы тоже?». – «Мы с Украины», – он дружески протянул руку. «Внешность не славянская», –  подумал я, пожимая его чистую, без мозолей ладонь. Но вслух спросил: «Работаете здесь или на отдыхе?». – «Да, трудимся», – он не спешил рассказывать о себе. – «Ну и как? Хорошо платят?». – «Не то, чтобы очень, но все же лучше, чем дома», – неопределенно ответил он. Немного позади брел еще один парень, не глядя на нас, но и не отставая. «А Вы чем занимаетесь, торгуете?», – стал в свою очередь расспрашивать мой новый спутник. – «Нет, что Вы. Мы академия наук. Приехали на конференцию», – я показал бейджик на груди. У Воейкова был такой же. Я уже понял, что это не просто человек, который бескорыстно рад встрече с земляками, но принимал его за дилера, который сейчас спросит: «А не купите ли наш гаечный ключ на микропроцессорах? Он решит все Ваши научные и личные проблемы!». Но вместо этого он, как бы между прочим, поинтересовался: «А остановились где, в Султан-Ахмете?». (Один из самых дорогих отелей Стамбула.) Это было уже слишком. Зачем честному дилеру знать, где мы остановились? «Да, в Султан-Ахмете», – не моргнув глазом соврал я. На самом деле мы остановились в Истиклал-Отеле, где в нашем номере на двоих не было даже платяного шкафа, вместо пододеяльника давали вторую простыню, а на стене я убил жирного таракана. Впрочем, хозяин и персонал – всего два-три человека – были очень любезны, стоило дешево, и мы были довольны. «Но ведь номер в Султан-Ахмете стоит больших денег?», – новый знакомый определенно нравился мне все меньше, но отступать было некуда: «А нам-то что? За нас академия наук платит». Знал бы он, что наша академия гнилой орех не оплатит, особенно всяким там марксистам-кейнсианцам. «Понятно», – кивнул головой он и вдруг перешел на доверительный тон. – «Знаете, я хотел Вас предупредить: будьте здесь осторожны». – «Что Вы имеете в виду?» – «Да здесь действуют преступные группировки. Они собирают деньги на общину», – он употреблял выражения «деньги на общину» и «общак» как синонимы. – «Многие ведь приезжают закупать турецкий товар, ну и, естественно, должны отчислять на поддержку земляков. Немного – процентов десять с оборота. Люди, которые собирают деньги, и с местной полицией связаны», – добавил он многозначительно.

Обернувшись, мы увидели, что второй парень подошел и разговаривает с проф. Воейковым. Я присмотрелся к нему – худощавый, жилистый, лицо простое, суровое. Этот персонаж изъяснялся по-русски не очень грамотно и, судя по всему, предназначался больше не для переговоров, а для боевых действий. Как позже пояснил мне Воейков, суть его сбивчивой, местами невразумительной речи сводилась к тому, что здесь очень опасно, т. к. везде «на углах улиц стоят машины с вооруженными чеченцами. Но Вы не бойтесь – мы поможем сохранить Ваши деньги», – успокоил парень, не пояснив, впрочем, чем он с дружком лучше «вооруженных до зубов чеченцев», якобы притаившихся на каждом углу. (Судя по всему, это было мифом, просто эксплуатировавшим стандартные фобии россиян.) Неожиданное предложение «помощи» развеселило Воейкова: «Спасибо за заботу», – сказал он, – «когда разживемся деньгами, то будем знать, куда обращаться. Но Вам придется набраться терпения», – в свою очередь предупредил профессор. – «Пока оклады Российской академии наук таковы, что не требуют специальной охраны». Лицо парня сжалось в несколько глубоких морщин, отражая честную, но мучительную попытку осмыслить сказанное. На помощь пришел его товарищ, стоявший со мной: «Это преподаватели». – «Кто?», – еще больше запутался парень. – «Ну, учителя», – пояснил тот. – «Ах, учителя!», – он, наконец, понял. Его лицо разгладилось, и изобразило неопределенное выражение, которое возможно означало разочарование, но при желании могло быть принято за улыбку. – «Учителей мы уважаем! Говорите, в университет? Показать дорогу?». – «Спасибо. Мы уже там были». Они вполне дружески попрощались с нами и предложили обращаться к ним, если возникнут какие-либо проблемы. «Нас всегда можно найти здесь, на рынке. У нас тут небольшой магазинчик», – пояснил тот, что говорил со мной. Видимо, они «пасут» на рынке эсэнгэшных оптовых покупателей. Мы, в свою очередь, попрощались, пообещав обязательно зайти, но только когда возникнут проблемы.

«Чего они к нам-то прицепились?», – обратился я к Воейкову, когда мы остались одни. – «А Вы не поняли?». – «Нет». – «Да Вы на себя посмотрите». – «А что?», – я несколько неуверенно оглядел себя, но ничего особенного не нашел. – «Вы похожи на преуспевающего предпринимателя, а не на ученого-марксиста», – пояснил он. Это было для меня неожиданностью. Я внимательно посмотрел на Воейкова – он тоже был одет в костюм, но в приличный, в такой, в каких ходит большинство российской интеллигенции. (То есть в честный, всепогодный костюм без обмана, который сколько стоит, так и выглядит.) Мне стало неловко за свое неосторожное пижонство, которое вовлекло нас в это неожиданное приключение. Я вдруг ощутил, что становится жарко, и снял пиджак, взяв его в руку. На утреннем заседании конференции мне предстояло делать доклад о современном российском капитализме. Я улыбнулся, вспомнив, что собирался говорить в том числе о роли отечественных криминальных структур в контроле над финансовыми потоками предприятий.

Кризис еврозоны

Однажды коллега по Российской академии наук, выступая с трибуны нашего института, так пояснил кризис греческой экономики: «Журналист спрашивает демонстранта в Афинах, почему он не работает. А тот отвечает – зачем, мол, работать, если можно бастовать». Подобные версии имеют широкое хождение в либеральных кругах, хотя их чисто идеологическая подоплека достаточно очевидна. Между тем, на фоне распространения финансового кризиса на Португалию, Испанию, Италию, Ирландию и некоторые страны Восточной Европы, а также в связи с фашистской бойней в Норвегии, массовыми беспорядками в Великобритании, признании провала т. н. «мультикультурализма» в Германии и Франции мыслящие люди начинают понимать, что наступил глубокий кризис Единой Европы. В российских СМИ звучат отдельные более содержательные, чем приведенная выше, попытки объяснить это явление. Говорится, например, что европейцы осознали, что новое их поколение будет жить хуже, чем предыдущее, или что в Европе ценные бумаги стали важнее людей. Хотя подобные соображения более серьезны, чем примитивный цинизм правых, но они представляют собой всего лишь частичные, фрагментарные суждения о проблеме, явно имеющей глубокий и системный характер. Разумеется, конференция в Стамбуле, на которой Европа была представлена довольно полно, не могла обойти этот вопрос стороной.

Представленные на эту тему доклады развивали общую концепцию кризиса современного мирового капитализма применительно к Европе. Как сказано выше, в центре ее анализа взаимоотношения экспортно-ориентированной периферии и финансиализированного центра. В Европе эти отношения воспроизводятся в своеобразной форме. Двигателем европейской экономики является Германия. К началу 1990-х годов наблюдалось серьезное снижение конкурентоспособности немецких товаров относительно стран с более низкой заработной платой. Германия решила осуществить глубокий структурный маневр, используя новые возможности, открытые падением «Железного занавеса». С 1994 г. наибольшая доля прямых иностранных инвестиций немецких компаний стала направляться в страны Восточной Европы. Благодаря переносу производства за рубеж началось снижение реальной заработной платы в Германии. В качестве серьезного фактора, сдерживающего требования рабочих, выступает даже простая угроза такого переноса. Особенно пострадала квалифицированная немецкая рабочая сила. Благодаря снижению реальной заработной платы, происходящему на фоне высокой производительности и качества труда, конкурентоспособность немецких товаров на мировом рынке вновь существенно возросла. Главным рынком сбыта для Германии стали страны Евросоюза. Прежде всего, речь идет о Южной Европе, этой внутренней периферии ЕС. Промышленность этих стран, уступающая немецкой по производительности и качеству труда, оказалась неспособна конкурировать и уступила значительный сегмент внутреннего рынка. Для стран Южной Европы Германия стала главным импортером промышленной продукции. В результате систематического превышения экспорта в регион над импортом оттуда у Германии сформировалось устойчивое активное сальдо торгового баланса с Южной Европой. Это быстро привело бы к массовой безработице, падению потребления и, как следствие, к сужению внешнего рынка для Германии, если бы не ее финансовая политика. Германия стала крупнейшим инвестором своих торговых партнеров, вкладывая доходы от экспорта в ценные бумаги, прежде всего, в облигации государственного займа стран Южной Европы. Примеру немецких финансовых кругов последовали и инвесторы из других стран. Пассивное сальдо торгового баланса немецких партнеров компенсировалось активным импортом капитала. Рост государственных и корпоративных заимствований порождал бум потребительского кредита. Таким образом, финансовые инвестиции Германии поддерживали рынок сбыта для ее продукции. При этом промышленность Южной Европы стремительно деградировала по стандартам международной конкурентоспособности. Подобный рост в долг не может продолжаться бесконечно. В условиях мирового экономического кризиса приток финансовых ресурсов на южную периферию Европы замедлился, платить по долгам стало труднее, и угроза дефолта в большей или меньшей мере нависла над Исландией, Грецией, Испанией, Португалией, Италией, Ирландией, Балтийскими странами, некоторыми другими государствами. Как видим, болезнь распространилась по просторам Евросоюза далеко за пределы южного подбрюшья Европы. Особенно показателен пример Греции, которой на конференции было уделено большое внимание.

Проблемы этой страны выходят далеко за пределы чисто финансовой области и коренятся в ее непростой истории. Все послевоенное развитие Греции происходило под знаком ожесточенной и кровопролитной гражданской войны, которую в 1946–1949 гг. коммунисты вели против профашистских сил, а также их борьбы против режима «Черных полковников» (1967-1974). Правящие классы страны создали развитую систему социальных гарантий, стремясь умиротворить трудящихся и выбить почву из-под коммунистических идей. Для финансирования «государства благосостояния» активно использовались внешние заимствования. Эта политика получила огромный новый импульс в конце 1990-х годов. В ходе Азиатского кризиса 1997–98 гг. (который был важной стадией созревания нынешнего мирового кризиса) спекулятивный финансовый капитал бежал из региона и начал поиск новых выгодных сфер приложения. Казалось, что Греция – член Еврозоны и стабильная страна – это подходящая «тихая гавань» для капитала. Произошел бум иностранных инвестиций. В этих условиях греческая буржуазия решила реализовать свои давние амбиции стать гегемоном капиталистических Балкан. Казалось, что этому благоприятствует не только золотой дождь иностранных инвестиций, но и образование ряда новых государств, выделившихся из Югославии. Вместо того, чтобы использовать приток финансовых ресурсов для модернизации своей промышленности и укрепления международной конкурентоспособности страны, греческий правящий класс начал активную финансовую экспансию в соседние страны. Осуществление массовой чисто спекулятивной экспансии за счет наращивания внешней задолженности страны и в условиях деградации собственной промышленности выглядит довольно абсурдно. Но таковы уж закономерности современного глобального капитализма.

Когда разразился мировой кризис, естественно, оказалось, что взыскать капиталы, вложенные в мираж региональной гегемонии, нельзя. В то же время платить внешним кредиторам надо аккуратно. В 2009 г., когда впервые возникла угроза дефолта Греции, ей была оказана значительная внешняя помощь. Отказать в этом было невозможно отнюдь не по соображениям абстрактного «гуманизма», а потому, что в греческие ценные бумаги вложены активы крупнейших немецких, французских, английских и других банков. Дефолт неизбежно подорвал бы уверенность инвесторов в состоятельности кредитных систем этих стран, вызвал бы банковскую панику, волну банкротств и подорвал бы основы всей европейской финансовой и денежной системы. «Помощь» Греции была в силу этого неизбежна, но также неизбежны были и требования строжайшей экономии (финансовый аскетизм), выдвинутые международными финансовыми кругами как условие спасения страны. Эти меры предполагают снижение дефицита государственного бюджета за счет урезания государственных расходов, прежде всего, на социальные нужды, и повышения налогов.

Стоит задуматься над социальной сущностью подобной «помощи». Она является очередным продуктом неоклассической (неолиберальной) догматики. В самом деле, обсуждаемый пакет мер исходит из того, что проблемы Греции порождены исключительно непродуманной финансовой политикой правительства. С тем, что греческие правящие классы повинны в происходящем, не приходится спорить. Но ведь финансовая политика правительства была только частью еще более «непродуманной» стратегии своеобразной экспансии в долг. Последняя, в свою очередь, является лишь частным, региональным проявлением финансиализации мировой экономики. Как показано выше, за финансовой формой проблем Еврозоны стоят сущностные, социальные отношения современного капитализма. Оставив нетронутыми эти основы нежизнеспособной системы, невозможно разрешить финансовый кризис страны. Это сполна подтвердил опыт последних лет. Урезание социальных расходов и увеличение налогов ударили по доходам трудящихся и сократили совокупный спрос, вызвав спад производства. Сокращение налогооблагаемой базы снизило доходы бюджета, и государственная задолженность еще более возросла, вместо того, чтобы упасть. Что же удивляться акциям протеста?[5] Ведь получается, что греческие правящие классы проигрались в рулетку (в полном согласии, впрочем, с правилами мирового казино), а заплатить по счетам должны простые греки. Это ведь, главным образом, на их плечи ложится бремя «финансового аскетизма». Естественно, что это вызывает справедливое возмущение населения, находящее себе выход в массовых беспорядках.

Подлинное решение проблем Греции, как и всей Еврозоны, состоит в ликвидации глубоких структурных и социальных диспропорций, лежащих в основе Единой Европы. Необходим рост заработной платы немецких рабочих. Он, конечно, вызовет снижение международной конкурентоспособности немецкой экономики и ограничит ее экспортный рост. Однако это расширит внутренний рынок Германии, а самое главное, освободит часть внутреннего рынка периферийных стран. Их промышленность начнет работать более эффективно, заполняя вакуум. Это создаст дополнительные доходы, часть которых можно будет направить на погашение внешней задолженности. Обстановка требует, разумеется, и множества других мер, но повышение зарплаты – основа реалистичной стратегии выхода Европы из кризиса. Едва ли что-либо в подобном духе будет осуществляться. Ведь это означало бы снижение доли прибыли в национальном доходе Европы, чего не допустят ее правящие классы. Гораздо легче прятать голову в песок неоклассической догматики и оказывать «помощь», которая хуже самой болезни. Скорее всего, кризис Единой Европы во всех его проявлениях, включая развал единой валюты и межэтнические конфликты, будет только углубляться.

Российская делегация на конференции

Российская делегация на конференции ставила перед собой задачу представить отечественную науку с лучшей стороны. Это было нелегко, учитывая «авторитет», который она приобрела за рубежом в последние два десятилетия. Из России на англоязычного читателя выходят почти исключительно неоклассические авторы. Это сформировало соответствующее отношение к россиянам у представителей альтернативных школ экономической науки за рубежом. Коллеги считают российских ученых сплошь конформистами, в одночасье превратившимися из догматических марксистов в не менее «упертых» адептов мэйнстрима.

Вспоминается в связи с этим, как я был на конференции, посвященной столетнему юбилею польского экономиста Михала Калецкого (1899–1970). Это единственный экономист из социалистических стран, который в советские времена пользовался признанием как по эту сторону железного занавеса, так и по ту. Михаил Калецкий считается основателем посткейнсианства наряду с Дж. Кейнсом. Отметить его юбилей съехались посткейнсианцы со всего мира. Из России присутствовали только двое. Помню удивление коллег (впрочем, приятное), когда они увидели, что в России есть не только неофиты мэйнстрима. «Я представлял себе всех россиян по Егору Гайдару», – признался Омит Бадури, авторитетный в посткейнсианских кругах индийский экономист. В прошлом студент Джоан Робинсон, а ныне доктор Кембриджа, видный участник знаменитой в свое время кембриджской дискуссии по теории капитала, профессор Бомбейского университета, Бадури хорошо знает советские дискуссии 1920-х годов. Он рассказал, как в начале 1990-х ему довелось встретить Егора Гайдара в одном из американских университетов. Индийский экономист был поражен наивной верой бывшего правдиста в законы спроса и предложения и их мистическую способность разрешать любые проблемы экономики. «Складывалось впечатление, что он вообще считает возможным свести все многообразие науки к этим двум нехитрым функциям. Человек, которого представляли как ведущего интеллектуала новой России, совершенно не понимал, что спрос и предложение – это конструкции, имеющие лишь относительную ценность, не подозревал о существовании значительной критической литературы, анализировавшей ограниченность данной модели и пределы ее применимости», – рассказывал Бадури. Видимо, дискуссия была горячей: «Никогда не встречал экономиста, который бы знал так мало, а думал о себе так много», – добавил индийский коллега.

Учитывая не лучший авторитет, который завоевали россияне, в одночасье обратившиеся из Савла в Павла, российская делегация решила взломать лед недоверия со стороны зарубежных коллег. Конференция предоставила для этого хорошие возможности.

Проф. Бузгалин представил доклад «Реактуализация диалектического метода в политической экономии: теория товарного производства и стоимость». «Засилье неоклассики в современном преподавании вызвало со стороны российских коллег сопротивление», – отметил Бузгалин. Оно приняло пассивную форму, когда стандартный курс дополняется элементами альтернативной экономики, и открытую, когда преподаватели предлагают спецкурсы, противостоящие ортодоксальному мышлению. В результате кризиса возникла новая волна интереса к политической экономии. Хорошо известно, что в США и в Западной Европе «Капитал» Маркса стал одной из самых читаемых книг по экономике. В Берлине весной 2008 г. в Политехническом университете проходила конференция, посвященная глобальному экономическому кризису. На пленарном заседании, собравшем 1500 человек, участники с большим интересом, с многократными аплодисментами встречали марксистские выступления, а город был заклеен афишами, изображавшими «Капитал» К. Маркса. Ситуация меняется в лучшую сторону и в России. Так, на экономическом факультете МГУ курсы, основанные на марксизме и понимаемые как фундамент микро- и макроэкономики, стали собирать до полутора сотен студентов. В Институте экономики РАН член-корр. В. А. Медведев уже третий год ведет семинар, посвященный марксизму. По мнению Бузгалина, возрождение интереса к классической политической экономии не является случайностью. Этому способствует целый ряд проблем, которые оказались не по силам неоклассике.

Во-первых, речь идет об исследовании экономики как совокупности конкретных, исторически ограниченных экономических систем. Если посмотреть на подавляющее большинство учебников микроэкономики, то мы в них не увидим грани между экономикой «вообще» и рыночной экономикой. Во введении иногда выделяются разные типы экономик, а затем даются характеристики рыночной экономики. И даже нет вопроса о начале и конце тех или иных типов экономик – рыночной, натурально-хозяйственной, плановой, или же отношений личной зависимости и каких-то других отношений труда и капитала, помимо найма.

Во-вторых, политическая экономия основана на диалоге экономики с другими общественными сферами, но не на основе «экономического империализма», когда принципы рационального поведения, максимизации полезности и оптимизации выбора из сферы рыночной экономики переносятся в сферу политики, духовной жизни и даже в отношения любящих супругов (теория «человеческого капитала» Г. Беккера). Политическая экономия предполагает несколько иное: использование общефилософских, общесоциальных, общегуманитарных методов для исследования экономики в диалоге с социальной, политической, духовной сферами. Это другой подход. Это подход целостных общественных наук, который позволяет работать на стыке разных дисциплин, не подавляя специфику какой-либо другой сферы.

В-третьих, политическая экономия жестко выходит на проблему экономических субъектов и социальной структуры, ее экономических детерминант. Этот выход позволяет показать, что есть экономически обусловленные социальные слои, классы, производные от классов страты. Это вывод не только К. Маркса. Этот вывод был сделан до Маркса и развивается во многих политэкономических работах после Маркса и вне Маркса. Этот вывод позволяет поставить вопрос об экономических интересах, о противоречиях этих интересов и об анализе экономических процессов с точки зрения того, чьи интересы скрываются за теми или иными решениями.

В-четвертых, политическая экономия включает в себя анализ взаимодействия экономики и технологических основ, общества и природы, экономики и социально-политических процессов. Очень редко в учебниках микро- и макроэкономики можно найти описание экономической системы, зависящее от лежащих в ее основе технологических параметров и тех или иных социально-политических отношений. Между тем, если общество базируется на ручном труде, то поведение человека, мотивация, ценности, социально-экономические отношения будут одни, если индустриальная система – совершенно другие, если креативная деятельность в постиндустриальном обществе – третьи. Проблема обратного влияния (какой тип технологий создает та или иная экономика) практически вообще не рассматривается.

Все вышеназванные блоки дают основание рассматривать политическую экономию как дисциплину, которая: (1) дает возможность стратегического анализа важнейших социально-экономических и экономико-политических процессов, происходящих сегодня; (2) полезна для всех – от социальных движений, профсоюзов и других организаций, которых прежде всего интересует социальная составляющая экономики, до бизнеса, который хочет знать, как лучше всего мотивировать конвейерного рабочего, а как – креативного директора; (3) важна для студентов, которые хотят не просто уметь рисовать кривые по чужим данным, где реальная экономика – частный случай, а хотят прежде всего получить представление о реальных экономических процессах, тенденциях; (4) дает понимание политическим деятелям, которые хотят (пусть даже и из эгоистических интересов) проводить грамотную экономическую политику.

Автор данных строк попытался провести параллель между современными методологическими дискуссиями в мировой науке и тем, что делалось в этой области на кафедре политической экономии МГУ под руководством Н. А. Цаголова в 1960–1980-е годы. Тогда коллектив кафедры попытался дать обобщенное толкование метода исследования «Капитала» Карла Маркса и применить его для исследования советской экономики. Как уже отмечалось выше, Маркс применил гегелевский подход к науке как к системе понятий, отражающих основные причинно-следственные связи исследуемых явлений путем восхождения от абстрактного к конкретному. Цаголовская школа, учениками которой среди ряда других коллег считаем себя проф. Бузгалин и я, провела разграничение между исходным, основным и производными экономическими отношениями. Исходное образует всеобщую форму отношений данной общественной системы. Например, в рыночной экономике это товар, определяющий товарную форму всех экономических отношений. Основное отношение определяет природу экономических отношений данного общества. Например, присвоение прибавочной стоимости определяет содержание всех экономических отношений капиталистической общественной системы. Выше было показано, что природа современного кризиса мирового хозяйства определяется специфической формой присвоения прибавочной стоимости, созданной рабочими периферии, капиталистами стран центра мирового капитализма.

На Западе только в последние десятилетия началось активное обсуждение тех же проблем. Толчком послужила растущая неудовлетворенность неоклассическим подходом. Ограниченность позитивизма проанализирована критическим реализмом – важным течением современной философии науки. Ведущим теоретиком этого направления считается профессор Оксфордского университета Рой Баскар. Критический реализм является продолжением традиции диалектической логики Гегеля. Он исходит из того, что истина не дана в непосредственном наблюдении, как полагают позитивисты, в связи с чем видимость явлений не совпадает с их сущностью. В связи с этим предлагается использовать метод т. н. «ретродукции» (по сути  это метод научной абстракции) для выявления скрытого от непосредственного восприятия механизма развития явлений. Критический реализм отстаивает мышление в категориях «открытой системы» в противоположность «закрытой системе»[6]. Критический реализм оказывает растущее влияние на экономическую науку, являясь методологией современного посткейнсианства. Западные марксисты подчеркивают преимущества «систематической абстракции», под которой понимается система категорий. Таким образом, в области методологии зарубежные марксисты приходят к выводам, сделанным в МГУ десятилетия назад.

Я попытался придать цаголовской методологии убедительность, сделав второй доклад на секции, посвященной современному российскому капитализму. Я определил природу сложившегося в нашей стране общественного строя как вариант полу-периферийного капитализма в смысле, который вкладывает в это понятие И. Валлерстайн. Мне представляется, что своеобразие этого общества можно отразить, выявив конкретную форму прибавочной стоимости, присущую современному отечественному капитализму. В качестве таковой я представил специфическую ренту, извлекаемую за счет контроля над финансовыми потоками предприятия. Она присваивается за счет урезания заработной платы, инвестиций, уклонения от уплаты налогов и т. д. Лишь отчасти этот вид дохода обладает чертами предпринимательской прибыли, поскольку он извлекается с опорой на неформальный контроль над предприятием. Поскольку это краткосрочный доход, то он порождает ущербное накопление капитала, когда осуществляются инвестиции в дешевые, но устаревшие технологии, искажает структуру цен, разлагает трудовую этику и ведет к воровству на предприятиях, и т. д. Доставшиеся ценой деградации нашей экономики и общества средства сберегаются на Западе, делая вклад в финансиализацию мировой экономики. Таким образом, марксистская методология в ее цаголовской трактовке позволяет раскрыть особенности современной российской экономики как целостной общественной системы.

Профессор Воейков сделал доклад на тему: «Рынок и социализм: опыт и уроки советской системы». «В СССР не было не только рынка, но и социализма», – начал он. В среде российских левых подобное заявление сразу вызвало бы ожесточенный спор. Среди зарубежных марксистов тезис об отсутствии социализма в Советском Союзе считается более или менее общепринятым. Поэтому слова Воейкова о том, что в России начала двадцатого века не было развитого капитализма, а, значит, не было и предпосылок для строительства социализма, были восприняты с сочувствием. Невысокий уровень жизни и репрессии в СССР также свидетельствуют, что построить новый общественный строй не удалось. «Тем более в СССР не было рынка», – продолжал докладчик, – «мобилизационная экономика не совместима со спонтанной конкуренцией. Тем не менее, из советского опыта можно извлечь полезные уроки и для рынка, и для социализма». Этот парадокс сразу привлек внимание слушателей  и заставил их собраться.

Главный урок можно вывести из природы сложившейся в стране экономики. Его, по мнению оратора, извлекли прежде всего троцкисты. Так, видный теоретик-экономист левой оппозиции Преображенский предложил соединить рынок и социалистические цели развития. Это было то, что сегодня иногда называют «планово-рыночной экономикой». Эту позицию раскритиковали правые коммунисты во главе с Бухариным. Впрочем, последний тоже считал, что рынок и социализм могут уживаться. Но у Преображенского более тонкий заход: это противоположности, и мы можем примирить их только временно. Это значит, что необходимо силой заставить их уживаться, пока мы не разовьем тяжелую промышленность и не начнем удовлетворять потребности населения. Государство может господствовать над рынком и подчинять его общественным целям. Вопрос стоит так: кто кого – рынок или социализм. Преображенский считал возможной тонкую модель примирения сторон посредством точной настройки экономической политики. В конце 20-х годов «тонкую настройку» сделать не смогли и стали ломать экономику через колено, проводя индустриализацию за счет жизненного уровня рабочих и крестьян. Построить социализм в отсталой стране сразу невозможно, – делал вывод Воейков, – надо научиться жить в условиях буржуазных ценностей, но стихийные рыночные силы надо ограничивать и направлять планированием.

Остров Троцкого

Я справился по карте – это должно было быть где-то здесь за углом. Я свернул с главной дороги на живописную, тихую улочку, спускавшуюся к морю. Был прекрасный, жаркий, солнечный день. Вдали синева волн сливалась с голубой лазурью неба. Белыми точками над водой кружили чайки. По бокам живописно расположились большие, двух-трехэтажные дома, утопавшие в ярко-зеленых садах за высокими заборами. У ворот одного из них стоял мужчина. – «Простите», – обратился я к нему с картой в руках, – «Вы не подскажете, где здесь …». – «Я знаю – Троцкий». – «Точно». – «Это вот», – он показал рукой участок напротив. За глухим забором между деревьев различались развалины когда-то большого и просторного двухэтажного дома с мезонином. Повсюду были следы запустения. Крыша местами провалилась, и прямо на меня мрачно глядели пустые глазницы оконных проемов. Со всех сторон дом обступили густые кусты бурно разросшегося бурьяна, как свора охотничьих псов обступает медведя, попавшего в засаду. Я почувствовал невольное волнение, когда приблизился к месту, в котором восемьдесят лет назад разыгрывалась драма нашей трагической послереволюционной истории. Здесь самый знаменитый изгнанник из Советского Союза провел четыре относительно спокойных года своей полной опасностей жизни на чужбине.

Конференция завершилась накануне, но я задержался на день, чтобы посетить Принцевы острова, расположившиеся в Мраморном море неподалеку от исторической турецкой столицы (по-гречески – Принкипо, от «принкипас» – «принц»). Туристический корабль, отошедший от пристани Кабаташ в 10 утра, был полон пассажиров. Острова – популярное место отдыха для туристов и местного населения, особенно в такую жаркую, солнечную погоду, как в тот день. Вместе с другими пассажирами я сел на верхней палубе под тентом, чтобы насладиться открывавшимся видом. С моря Стамбул смотрелся особенно красиво со своими живописными дворцами и мечетями, огражденными стройными минаретами. Спокойное Мраморное море, расстилавшееся вокруг, сияло тысячами солнечных бликов так, что слепило глаза. Чайки опускались на матерчатый навес и деловито топали у нас над головами. Снизу было видно, как яркое солнце просвечивало сквозь розовые перепонки их лапок.

Мое внимание привлекла шумная группа арабов в европейских костюмах. Они пребывали в какой-то радостной экзальтации, хлопая в ладоши и громко распевая какую-то песню. «Это беженцы из Ирака», – пояснила мне пожилая американская туристка, сидевшая рядом. – «Они так рады, что вырвались из этого ада, что не могут сдержать свои чувства». Видимо, эта новость распространилась среди пассажиров, и многие с симпатией повернулись к иракцам. «Плывете на острова отдыхать?», – поддерживала разговор моя соседка. Я объяснил, что хочу посетить Бююкаде – тот из четырех Принцевых островов, на котором один из лидеров русской революции Лев Троцкий жил в 1929–1933 годах, после того, как был изгнан из Советского Союза. Она с интересом взглянула на меня и сказала: «Я помню, что у Троцкого был большой конфликт со Сталиным, но, признаться, не знаю – почему?».

В самом деле, почему председатель Петроградского Совета в 1905 г., руководитель Военно-революционного комитета Петросовета и организатор вооруженного восстания в Петрограде в октябре 1917 г., создатель Красной Армии, Наркомвоенмор и председатель Реввоенсовета Республики в 1918–1922 гг., наконец, второй человек в большевистской партии после Ленина превратился в преследуемого изгнанника, которого на родине изображали как предателя, шпиона и убийцу? В момент высылки Троцкого в Турцию (январь 1929 г.) на Западе широко распространилась версия, что это, мол, тонкий ход Кремля, и ссора со Сталиным разыграна напоказ, а в действительности конфликта нет, и Троцкий едет в Европу для руководства на местах подпольной международной Красной Армией, которая должна начать скоординированное восстание одновременно во всех европейских столицах. Как только оно начнется, Сталин тут же бросит на Европу бесконечные орды босоногих мужиков из азиатских степей России. Изгнаннику был запрещен въезд почти во все европейские страны, а их спецслужбы потратили огромные усилия на поиски не существовавшего подполья. А в советские времена мне довелось услышать в нашей партийной среде «авторитетное» утверждение, что Троцкий-де сам уехал за рубеж для борьбы с СССР на стороне Запада и даже прихватил с собой два вагона с золотом (!).

Что же произошло на самом деле? Высылка Троцкого из СССР в Турцию в январе 1929 г. венчала его длительную и напряженную борьбу со сталинщиной в роли вождя левой оппозиции. Уже два года, как он был исключен из партии, которая была обязана ему триумфом в революции и гражданской войне больше, чем кому-либо другому, кроме Ленина. Год перед высылкой Троцкий провел в ссылке в Алма-Ате. К тому времени большинство его открытых сторонников уже находились в тюрьмах и ссылках. Тем не менее, Троцкий оставался опасен. Среди революционного поколения партийцев, старых рабочих, военных, сотрудников ОГПУ он продолжал пользоваться огромным авторитетом. («Товарищ Троцкий, застрелите меня», – повторял чекист, командовавший арестом лидера левой оппозиции.) Его имя сохраняло притягательную силу для комсомольцев. (Высылку Троцкого в Алма-Ату пришлось перенести на день, т. к. молодые люди собрались на вокзале и не давали поезду отъехать, ложась на рельсы.) Между тем, Сталин готовился начать свою самую чудовищную акцию, которой суждено было сломать хребет становящемуся социализму, – коллективизацию. Предстояло ввергнуть только оправившуюся после гражданской войны страну и партию в страшную схватку с собственным крестьянством, погубившую миллионы, вызвавшую массовый голод, новую волну внутрипартийных оппозиций. Только террор конца 1930-х позволил, наконец, привести к покорности обескровленную страну. Если в революции массы стали субъектом истории, вмешавшись в ее ход, то теперь железом и кровью революционную стихию укрощал новый деспотизм[7]. Сталин не мог решиться на этот страшный шаг, пока главный оппозиционер, олицетворявший триумф революции, оставался в СССР, пусть и в далекой ссылке. Совершенно естественно, что в стране побеждавшего Термидора не было места вождю революции.

Троцкий отказывался добровольно покидать СССР и, прибывая в Турцию, передал через офицера погранслужбы заявление турецкому президенту Кемалю: «имею честь известить Вас, что на турецкую границу я прибыл отнюдь не по своему выбору и что перейти эту границу я могу, лишь подчиняясь насилию». У него не было денег, и в советском посольстве ему вручили в конверте полторы тысячи долларов. Он не знал, куда ему деваться: Турция была пристанищем белоэмигрантов, бежавших в свое время от Троцкого. Теперь им было бы легко посчитаться со своим противником, непобедимым на поле боя, но поверженным, наконец, в коридорах власти. Улучив момент, когда рядом никого не было, сотрудник резидентуры ОГПУ в Турции подошел к Троцкому и дал совет арендовать дом на одном из Принцевых островов. Население на них небольшое, все друг друга знают, и обеспечить личную безопасность изгнанника там гораздо легче. Так Лев Троцкий оказался на Бююкаде.

Тем временем корабль приближался к острову. Мы подходили к живописной пристани, полной разношерстной толпы туристов из разных стран и местного населения. Вокруг располагался небольшой городок. Дорогие дома утопали в садах, окруженные пальмами и цветниками. Вся растительность была по-южному бурной и яркой. Я простился с соседями и сошел на залитую солнцем пристань с другими пассажирами. Зимой 1929 года, когда к острову подплывал Троцкий, туристов было еще мало, и корабль приходил лишь раз в неделю. Дома были, наверное, победнее, а вот общий ландшафт должен был выглядеть так же, как и сейчас.

Первой моей задачей было выяснить, где располагается дом, в котором жил Троцкий. Кое-что я знал из информации, размещенной в Интернете, но ее было недостаточно. Легче всего было бы ориентироваться с помощью карты острова, но где ее раздобыть? Оглянувшись, я увидел молодого полицейского. Оказалось, что он говорит по-английски. Узнав, что мне нужно, он на минуту скрылся в участке, и вынес туристскую карту острова. «Сколько я Вам должен?», – обрадовавшись спросил я. – «Нисколько. Вы наш гость. Наслаждайтесь хорошим днем», – любезно ответил гостеприимный офицер.

На подробной карте были отмечены все туристические достопримечательности острова. Под номером 8 значился «Дом Льва Троцкого». «Здесь в 1929–1934 гг. нашел приют видный российский революционер и глава Красной Армии, когда он проиграл борьбу со Сталиным и был изгнан из Советского Союза», – сообщалось в расшифровке карты. От пристани к необходимой мне улице вела центральная магистраль. Я поднялся к ее началу в центре городка. Здесь все приспособлено к приему туристов, вокруг симпатичные гостиницы, мелкие магазинчики, сувенирные лавки, рестораны и небольшие, уютные кафе. На Бююкаде запрещено автомобильное движение, и в качестве местного транспорта используются фаэтоны, запряженные лошадьми. В большом количестве они стоят тут же на центральной площади. Кучера с плетками в руках коротают время в тени, ожидая пассажиров. Я прошел мимо них, спускаясь к окраине городка, вытянувшегося вдоль побережья. Вокруг были красивые частные дома и небольшие гостиницы в несколько номеров. Меня постоянно обгоняли фаэтоны с туристами, глазевшими по сторонам и делавшими снимки. В попадавшихся кафешках люди, не спеша, потягивали турецкий кофе из маленьких чашечек или янтарный турецкий чай из стаканчиков. Повсюду царила атмосфера покоя, уюта и отдыха. Наконец, я дошел до нужного мне поворота. Через несколько минут я уже стоял возле дома Троцкого.

Участок находится в чьем-то частном владении, и зайти на территорию нельзя. Оставалось заглядывать и делать снимки через забор. Рассматривая развалины, я старался представить, как дом выглядел восемьдесят лет назад, когда крыша была цела, окна – застеклены, а газон – подстрижен. Тогда здесь обитали Троцкий с семьей и несколько его сторонников. Хозяин никуда с острова не отлучался, а за покупками в Стамбул на рынок ездил раз в неделю его сын Лев Седов. В доме не смолкал стук печатной машинки: потеряв и власть, и родину, главный оппозиционер СССР продолжал свою титаническую борьбу со сталинщиной посредством единственного оставшегося у него оружия – печатного слова. Недаром в годы бурной революционной молодости у него был псевдоним «Перо». Троцкий уже давно зарекомендовал себя как блестящий публицист и теоретик, но именно в изгнании он показал, сколь сильным оружием против деспотической власти может быть вольное слово. В этом судьба опального лидера левой оппозиции напоминает судьбу другого великого русского изгнанника – Александра Герцена.

Остается только удивляться тому, как много смог сделать Троцкий за эти четыре года. Литературный заработок стал главным источником его средств существования. Спектр его интересов очень широк: от внутренних процессов в СССР до развития мирового капитализма и международного коммунистического движения. Стремясь сплотить антисталинистские группы за рубежом, он основал знаменитый «Бюллетень оппозиции», подобно герценовскому «Колоколу» печатавший правду об обреченной молчать родине. На страницах бюллетеня рассказывалось о трагедии коллективизации, авантюризме «большого скачка» в индустриализации, подавлении всего мыслящего в партии и стране, одним словом, о победном шествии Термидора. В СССР даже намека на знакомство с бюллетенем было достаточно, чтобы потерять не только свободу, но и жизнь. Тем не менее, контрабандные экземпляры самого запретного в СССР издания находили свой путь за железный занавес. Архив Сталина свидетельствует, что он внимательно читал каждый номер бюллетеня, испытывая приступы животной злобы. Об этом говорят многочисленные пометки на полях, сделанные его рукой. Острое перо Троцкого било всесильного диктатора, как говорится, не в бровь, а в глаз.

Здесь было создано одно из лучших, наверное, произведений исторического материализма – «История русской революции»[8]. Книга написана в уникальном жанре, сочетающем строго научное исследование с элементами мемуаров. Нельзя не отметить изящный литературный язык изложения. Всякая оригинальная концепция русской революции опирается, как на свою предпосылку, на оригинальную концепцию российского капитализма. Троцкий обосновывает «закон комбинированного развития», отражающий реальность отсталого капитализма, по необходимости сочетающего пережитки архаичных обществ с элементами передового строя. Под давлением соперничества с развитыми странами, государство в подобных обществах выступает главным рычагом модернизации. В силу этого буржуазия зависит от государства и, не выступая самостоятельной силой, не может возглавить демократические преобразования. Поэтому буржуазно-демократическую революцию вынужден осуществлять рабочий класс, который в силу реакционности буржуазии не может остановиться на стадии классического капитализма, а вынужден переходить к социалистическим преобразованиям. По причине отсталости подобных обществ, социализм в них может быть построен лишь в условиях победоносной революции на Западе. От этих взглядов остается только один шаг до признания закономерности Термидора. Его, однако, Троцкий не делает. Сделать такой шаг значило бы признать, что опасность перерождения была заложена в самом ортодоксальном большевизме. (Я говорю об опасности, не о неизбежности.) Тем не менее, историческая концепция Троцкого, будучи на голову выше всех других концепций русской революции, известных автору данных строк, выглядит очень современной в условиях текущего мирового кризиса. В самом деле, ведь речь идет о революции как модернизации периферии мирового капитализма в ответ на вызов центра. При этом анализ сосредоточен на диалектике капитализма, социализма и добуржуазных обществ.

Не менее замечательным достижением Троцкого в эти годы стал анализ положения в Германии. Он блестяще владел немецким языком (в эмиграции до революции Троцкий учился в Вене) и особенно тщательно изучал положение в этой стране, которая считалась среди большевиков ключевой для победы европейской революции. В особняк на Бююкаде были выписаны основные немецкие газеты, приходившие, правда, с большим опозданием. Анализ феномена фашизма, предпринятый Троцким, является еще одним образцом блестящего применения теории исторического материализма. Давно стало штампом связывать успех нацизма с Версальскими соглашениями. Троцкий тоже принимает во внимание их последствия, но отталкивается от влияния мирового экономического кризиса (Великой депрессии 1929–1933 гг.) на немецкое общество. Разорение среднего класса стало ключевым условием провала Веймарской республики и разочарования в буржуазной демократии. Именно на этом историческом фоне начался подъем фашизма. Акцент на взаимодействии объективно складывающихся социальных условий с психологическими факторами, сделанный Троцким, предвосхищает классическую работу Эриха Фромма «Бегство от свободы». Бывший вождь русской революции определил фашизм как главного врага рабочего движения и призвал к объединению коммунистов и социал-демократов перед лицом этой угрозы. Приход Гитлера к власти в 1933 г. показал как прозорливость Троцкого, так и губительную близорукость сталинской борьбы на два фронта против «национал-социализма и социал-фашизма» (т. е. социал-демократии). В работах, написанных на Бююкаде в 1931–1932 г. (!), Троцкий предвидел, что результатом прихода германских фашистов к власти станет война Германии против Советского Союза.

Нельзя не упомянуть еще об одном эпизоде, особенно ярко показавшем, что происходившее с Троцким – это не только его личная драма, но и трагедия всей нашей огромной страны. В 1929 г. сюда на Принкипо не побоялся прибыть знаменитый в прошлом эсеровский террорист, убийца посла Германии в России графа Мирбаха в 1918 г., Яков Блюмкин. Тогда, отсидевшись в подполье, он сумел встретиться с Председателем РВСР, после чего всю гражданскую войну служил в разведке красных. Бравируя храбростью, Блюмкин не раз выполнял опаснейшие задания в тылу белых, был ранен и награжден. Боготворя Троцкого, преданный русской революции, он не принял сталинский Термидор. Будучи резидентом советской разведки на Ближнем Востоке, Блюмкин решился негласно встретиться со своим кумиром. Они проговорили в особняке на Бююкаде несколько часов подряд. Блюмкин откровенно поделился своими обширными сведениями и наблюдениями о происходящем в партии и стране. Наконец, он вызвался передать письмо Троцкого его сторонникам в СССР. Выполнив свое обещание, Блюмкин подписал себе смертный приговор. На допросах и во время расстрела он держался с большим достоинством и присущим ему мужеством.

Сталинское руководство сделало все, чтобы скрыть «предательство» Блюмкина от партии и общества. Однако сторонники оппозиции в партийном аппарате предприняли самоотверженную попытку распространить правду об этом событии и письме Троцкого через свои личные связи в коммунистической среде. Это было настоящее самопожертвование, показавшее, что революционный идеализм еще не полностью иссяк среди партийцев. По этому делу было арестовано около 300 человек. Почти все они поначалу отделались только тюрьмами и ссылками, но, по крайней мере, один из них – молодой партийный активист Силлов – все же был расстрелян. Это был воспитанник комсомола, коммунист-идеалист и подававший надежды начинающий поэт. Его нашел в Сибири и пригласил в литературный институт в Москве Луначарский. Здесь Силлов близко сошелся с Борисом Пастернаком. Последний в те годы искренне стремился включиться в строительство нового общества. В 1922 г. Пастернака приглашал к себе Троцкий для беседы о литературе. В сохранившемся письме к Брюсову поэт признавался, что Наркомвоенмор «очаровал» его, и жалел только, что тот больше слушал, чем говорил[9]. Однако Силлов был единственным стопроцентным большевиком-ленинцем среди близких друзей Пастернака. Рискуя головой, поэт открыто посещал вдову погибшего, поддерживая ее в страшном горе. Пастернак не мог не понимать, что его друга погубило столкновение революционного идеала с советской действительностью. Пройдут годы, и тема Термидора русской революции станет центральной для главного труда всей жизни поэта – романа «Доктор Живаго»[10]. Так незримыми узелками трагических человеческих судеб далекий остров Принкипо оставался накрепко связан с жизнью страны.

Через несколько часов я отплывал обратно в Стамбул с той же пристани. У толпившихся на палубе туристов, бросавших прощальные взгляды на удалявшийся остров, чувствовалось то сочетание усталости и радостного возбуждения, которое дается только что пережитым избытком ярких впечатлений. Я искал взглядом единственный полуразрушенный дом среди утопавших в зелени, сиявших блестящей отделкой особняков. Здесь оставалась погибать среди чужих, равнодушных людей всеми забытая частичка России, ее трагической, но великой истории. Было грустное чувство, как будто смотришь на запущенный дом, построенный когда-то достойными дедами, но пошатнувшийся при нерадивых, промотавших наследство внуках. Дом не ропщет, да и предки молчат. Но вот что скажут потомки?

Мы и зарубежные марксисты

Конференция затронула гораздо большее количество вопросов, чем я смог отразить на этих страницах. Естественно, я услышал далеко не все прозвучавшие доклады. Не мог я присутствовать и при большинстве случаев обмена мнениями сотен участников, происходившего в неформальной обстановке во время кофе-брейков и обедов. В силу этого, представленные здесь впечатления фрагментарны и субъективны. Тем не менее, думается, и того, что я успел увидеть, достаточно, чтобы констатировать подъем альтернативных школ экономической мысли, и прежде всего – марксизма. Старое соотношение школ мировой науки меняется. По-видимому, этот процесс находится еще только в самом начале, поскольку в самом начале находится породившая его причина – мировой экономический кризис. Печально осознавать, что перестройка мировой науки происходит без нас. Это еще раз показала прошедшая конференция.

Вполне понятно наше отсутствие в западном мэйнстриме. Экономическая (как, вероятно, и вообще всякая социальная) мысль может быть оригинальной, только если она опирается на собственный исторический опыт и научную традицию. Неоклассика отражает хозяйственную жизнь западных стран, взятую сквозь призму интересов их правящих классов. Как показано выше, эти интересы органически связаны с эксплуатацией периферии мирового хозяйства. В силу этого, неоклассика неизбежно искажает картину мирового рынка, изображая его как сообщество равноправных конкурентов. Поскольку Россия тяготеет теперь к периферийному положению, то неоклассическая теория входит в прямое противоречие с повседневным опытом миллионов россиян. По этой причине она не может питаться соками действительной жизни на нашей почве, и отечественные адепты мэйнстрима обречены быть безликими эпигонами своих западных менторов. Интересы большинства нашего населения отражает альтернативная экономическая теория, основанная на марксистском мировоззрении. Она ставит в центр анализа положение периферии и угнетенных классов, что соответствует печальному опыту большинства нашего народа. Увы, на сегодняшний день в международном марксизме мы также почти не представлены.

Между тем, возрождение марксизма в современном мире открывает для нас уникальный шанс. Он связан с освоением новых проблем, поставленных мировым кризисом капитализма, часть которых рассмотрена выше. Развертывание кризиса будет все больше подрывать позиции мэйнстрима, все очевиднее обнажая его неадекватность и создавая новые ниши для альтернативной экономики. Идейное противоборство научных школ будет обостряться. «Линии фронтов» между ними уже пришли в движение. В бизнесе новичкам легче захватить долю только складывающегося рынка инноваций, чем прорваться на уже зрелые рынки. Точно так же и научной школе легче раскрыть свой эвристический потенциал на поле новых исследовательских задач, где можно предложить свежие подходы, оригинальные теории и модели. Именно такую возможность открывает перед альтернативными школами мировой науки кризис мэйнстрима. Российские интеллектуалы не должны упустить этот уникальный шанс. Для этого у них есть значительные предпосылки и заделы, но и не менее существенные препятствия.

Мне представляется, что появление новых значимых школ экономической науки выражало стремление защитить какую-то систему ценностей перед лицом исторического вызова. Именно так сложились марксизм, маршаллианство, кейнсианство, монетаризм. Это всегда происходило как модернизация какой-то значительной интеллектуальной традиции своего общества. (Вот почему заимствование россиянами мэйнстрима, никак не связанного с нашей жизнью, было обречено на интеллектуальный провал с самого начала.) Но эта традиция в новой школе подвергалась значительному и зачастую болезненному пересмотру. Так, Маркс защищал интересы рабочих в условиях обострения противоречий капитализма, опираясь на английскую классическую традицию, модернизированную на основе диалектической логики. Маршалл синтезировал неоклассическую традицию своих предшественников, выражая интересы буржуазных классов перед лицом кризиса классической политической экономии. Кейнс защищал ценности викторианской Англии в условиях кризиса капитализма начала ХХ века, пересмотрев маршаллианство.

Что бы ни говорили антикоммунисты, но оригинальность отечественной экономической науки связана с советским опытом строительства социализма. По своим впечатлениям от пребывания в западных университетах могу сказать, что советская экономическая наука (точнее, полемика с ней) довольно широко представлена в научных библиотеках и публикациях прошлых лет. Что касается современной российской экономической мысли, то о ее существовании на Западе ни в одной школе никто вообще даже не подозревает. (Раболепие неофитов перед неоклассическим мэйнстримом никто оригинальным вкладом не считает.) Бездумный отказ от советского наследства обошелся российским экономистам потерей собственного лица.

Сказанное не означает, что мы можем просто воспроизвести советские взгляды сегодня, как какое-то новое слово для мира. Наоборот, с высоты сегодняшнего опыта требуется их самая строгая ревизия. На мой взгляд, пороки советской экономической (и вообще социальной) мысли вытекали прежде всего из невозможности объективно анализировать специфические интересы партийной, государственной и хозяйственной бюрократии (номенклатуры), грубо искажавшие цели социалистического строительства в СССР. В результате советская экономическая наука приобретала ярко выраженный апологетический характер. Наверное, это заденет некоторых уважаемых мною коллег, но не могу скрыть, что в подчинении интересам бюрократии я вижу определенный разрыв советской политической экономии с марксизмом. Я убежден, что, будучи открытой системой мысли, марксизм может интегрировать многие идеи немарксистских направлений без ущерба для своей диалектической основы. (Хотя я понимаю: какие именно идеи и в какой мере – это вопрос спорный.) Однако одно несовместимо с марксизмом ни при каких обстоятельствах – готовность отступить от интересов рядового человека ради эгоистических интересов правящих классов любой природы, будь то буржуазия или коммунистическая бюрократия. Мне представляется, что в этом отступлении проявилось влияние Термидора русской революции на советскую политическую экономию (и не только). В силу этого влияния советское обществоведение оказалось неспособно распознать угрозу капиталистической реставрации в СССР.

Апологетическая функция советской экономической науки сблизила ее с некоторыми важными аспектами западного мэйнстрима. Если воспользоваться теорией научно-исследовательских программ Имре Лакатоша, то можно сравнить «твердое ядро» советской науки и неоклассической теории, содержащих поразительные параллели.

(а) Рациональность в эргодическом мире. Обе школы преувеличивают возможности рационального выбора в экономике. В советской экономической традиции «общественный центр» – совокупность органов государственного управления – трактуется как всеведущая сила, распределяющая имеющиеся ресурсы в соответствии с заранее выявленными общественными потребностями. В неоклассической теории подобное преувеличение касается возможностей индивида – «рационального экономического человека», максимизирующего ожидаемую полезность на основе точного предвидения будущего. В обоих случаях речь идет о переоценке возможностей рационального познания, предполагающих «эргодический» мир, в котором отсутствует фундаментальная неопределенность Дж. М. Кейнса.

(б) Пропорциональность и равновесие. Обе школы объявляют способность обеспечивать бескризисное развитие фундаментальным свойством «своих» социально-экономических систем. Эту роль в одном случае выполняет «закон планомерности как постоянно поддерживаемой пропорциональности», а в другом – пресловутая «теория общего равновесия». Обе модели исключают место для закономерного возникновения кризисов при «государственном социализме» и капитализме соответственно.

(в) Отрицание социальных конфликтов и эксплуатации труда. Обе школы обвиняют оппонентов в эксплуатации (со стороны частного капитала или государства) и декларируют гармонию социальных отношений в «своих» общественных системах. В советской науке эту роль выполнял «закон распределения по труду», согласно которому советские граждане получали доходы, якобы, в строгом соответствии со своим вкладом в общественное производство. Абсолютно такой же характер имеет неоклассическая теория предельной производительности, утверждающая, что в условиях рыночной конкуренции каждый фактор производства вознаграждается по величине своего предельного продукта, т. е. строго в соответствии со своим вкладом в конечный результат хозяйственной деятельности. Обе теории отрицают даже теоретическую возможность эксплуатации труда при государственном социализме и капитализме соответственно.

(г) Максимизация благосостояния граждан. Обе школы объявляют максимизацию благосостояния рядовых людей неотъемлемым свойством «своей» общественной системы, закономерно порождаемым ее экономическим развитием. В советской науке эту роль играл «основной экономический закон социализма», гласивший, что главной целью социалистической экономики является всемерное удовлетворение постоянно растущих материальных потребностей трудящихся. Ту же роль играет принцип Парето-эффективности, отражающий такое состояние общества, когда никто уже не может повысить свое благополучие, не уменьшив благополучие кого-то другого. Это благостное состояние капитализма якобы наступает в результате рыночной конкуренции, являясь частью общего равновесия.

Перечисленные теоретические модели внутренне взаимосвязаны в рамках системы понятий каждой школы и выражают их мировоззренческую основу, т. е. их твердое ядро. По существу, в обоих случаях речь идет об одних и тех же мыслительных конструкциях, просто облеченных в различную идеологическую форму. По-видимому, мы сталкиваемся здесь с набором основных принципов, обеспечивающих легитимацию любой общественной системы. Сменив политическую экономию социализма на неоклассический мэйнстрим, современная российская экономическая наука осталась во власти всех прежних догм, не распознав их в новом обличии.

Сказанное вовсе не значит, что я отрицаю огромный созидательный потенциал планирования или плодотворность стремления к поддержанию планомерности, преодолению эксплуатации труда и максимизации благосостояния рядовых людей. Я говорю о том, что в СССР нельзя было, не отступая от научной истины и духа марксизма, объявлять эти цели достигнутыми. Реактуализация советского наследия (термин проф. Бузгалина) предполагает всестороннее исследование того, как нараставшее обособление интересов бюрократии от интересов общества все более затрудняло достижение указанных целей, приведя, в конце концов, к краху советского строя. В условиях современного мирового кризиса, когда поиск альтернативы капитализму становится жизненной необходимостью для миллионов людей во всем мире, извлечение подобных уроков из советского опыта было бы поистине бесценным. Советская наука способна восполнить важные пробелы в альтернативных по отношению к неоклассике взглядах.

Так, посткейнсианцы делают акцент на учении Дж. М. Кейнса о фундаментальной неопределенности, подрывающей свойственное мэйнстриму представление об эргодичности окружающего мира. Отсюда отрицание теории общего равновесия. Теории предельной производительности противопоставляется учение о «степени монополизма» М. Калецкого, восходящее к теории прибавочной стоимости. Согласно альтернативным школам, капиталистическая экономика в ходе своего развития закономерно отклоняется от равновесной траектории экономического роста. Это не что иное, как всесторонняя критика неоклассического постулата о рыночной саморегуляции (закона Сэя). Однако отрицания этого фундаментального принципа неоклассики недостаточно. Необходимо выдвижение альтернативного принципа организации хозяйственной жизни. Думается, что сам фундаментальный характер критики рыночной саморегуляции, предпринятой альтернативными направлениями экономической науки на Западе, предполагает логическое место для планирования как альтернативной формы хозяйствования. Посткейнсианство обосновывает различные формы государственного вмешательства в экономическую жизнь от «политики доходов» до индикативного планирования. Эти разработки, однако, носят преимущественно характер теоретических построений, т. к. лишь в небольшой степени основываются на реальном опыте. Советский опыт остается главным опытом практической альтернативы рынку и капитализму. Разумеется, этот опыт противоречив, но не более, чем опыт капиталистического хозяйствования, второй раз ввергающего человечество в пучину мирового кризиса, и вызывающего ностальгию по советским временам на всем пространстве бывшего СССР. В связи с этим советская экономическая наука остается главным носителем знания о положительных и отрицательных сторонах планирования. Современный мировой кризис придает этому знанию мировое значение.

Очищение марксистской самокритикой является необходимым условием продолжения советской традиции, но его ни в коем случае не достаточно. Чтобы сделать наше наследие современным, его необходимо органически соединить с достижениями альтернативных школ. Два этих направления мысли асимметрично дополняют друг друга: советская наука располагает уникальным знанием о планировании, а неортодоксальная наука на Западе – знанием современного капитализма. Необходимо осуществить синтез этих двух источников теоретической мысли.

В советской экономической науке существовало не только «твердое ядро» основных мировоззренческих постулатов, но и «защитный пояс» вспомогательных, реалистических моделей. Они дают богатый материал для развития альтернативы по отношению к неоклассическому мэйнстриму.

(а) Советская методология и критический реализм. Цаголовская школа МГУ обобщила методологию «Капитала» Маркса, распространив ее на анализ плановой экономики. Вл. Афанасьев обобщил учение Маркса о двойственном характере труда до «метода экономической двойственности»[11]. Существуют значительные параллели между этой методологией и школой «критического реализма» Баскара и Лоусона. Обе школы отвергают позитивизм неоклассики и ставят целью вскрыть механизмы экономических процессов, не данные в непосредственном наблюдении. Обе школы пользуются методом научной абстракции (ретродукции) и отвергают мышление в категориях закрытой системы. В то же время цаголовская методология делает акцент на восхождении от абстрактного к конкретному (систематическая абстракция), что дает ей значительное преимущество над критическим реализмом.

(б) Народнохозяйственное планирование и государственное регулирование. Советская наука располагает целостным представлением о методах и содержании планирования, разработав такие понятия, как: основные пропорции экономики; соотношение временных горизонтов планирования; региональное планирование; соотношение плана и прогноза, плана и целевой программы и т. д. Можно отметить такие концепции как: оптимальное планирование Канторовича, СОФЭ[12], СКП[13], теория качественной неоднородности ресурсов. Подобной полноты разработки методов и содержания планирования нет в посткейнсианских концепциях государственного регулирования. Основным недостатком перечисленных советских концепций является то, что они не предполагают места для рынка. С этой точки зрения некоторые посткейнсианские идеи, например, концепция индикативного планирования А. Эйхнера, имеют преимущество. Однако советское наследие 20-х годов дает целый ряд подходов к сочетанию плана и рынка (генетическая и телеологическая школы).

(в) Качественная неоднородность ресурсов и технологический выбор. Существует большая близость между теорией качественной неоднородности ресурсов академика Ю. Яременко и теорией технологического выбора Дж. Робинсон, обе из которых выясняют роль технологий в экономическом развитии. В посткейнсианстве проблема технологий ставится только на абстрактно-теоретическом уровне (обратное переключение и т. п.), тогда как в теории Ю. Яременко анализируются реальные, эмпирически данные процессы. Важнейшая идея Дж. Робинсон для анализа связи теории капитала с теорией экономического роста – об отсутствии свободы замещения факторов производства – получает у Ю. Яременко дополнительное эмпирическое обоснование. Главным преимуществом теории качественной неоднородности ресурсов является рассмотрение связи технологической структуры экономики со структурой цен в народном хозяйстве, что позволяет перейти к анализу экономического роста. В то же время посткейнсианский подход имеет то достоинство, что связывает технологический выбор с теорией капитала и распределения. Синтез двух подходов открывает новые перспективы, позволяя глубже интерпретировать процессы экономического роста.

(г) Сбалансированные цены и стоимостное условие роста. Советские концепции цен слабо отражают влияние рыночных потребностей, в чем западные подходы имеют преимущество. Но советская наука гораздо глубже разработала проблему отражения пропорций народного хозяйства в ценах, что отражено в западных теориях слишком абстрактно и поверхностно. Стоимостное условие роста А. Эйхнера, например, не содержит никаких указаний на связь структуры цен с технологической и отраслевой структурой экономики. Исключение составляет теория «эмпирической цены» Ф. Ли, но она не имеет сколько-нибудь широкого распространения. В то же время посткейнсианская теория разработала вопрос о связи ценообразования современной экономики с моделью корпоративного управления и инвестиционными стратегиями, чего нет в советском наследии. И здесь синтез был бы весьма плодотворен.

(д) Деньги в плановой экономике и эндогенная теория. Теория денег в плановой экономике опирается на товарный подход Маркса. Это не что иное, как эндогенная теория денег. Концепция Кронрода показывает связь денежной политики с поддержанием пропорций народного хозяйства. В то же время понимание денег как института, страхующего перед неопределенностью будущего, и вытекающее из этого понимание долгов как денежного инструмента позволяют существенно дополнить советские представления.

(е) Планирование и экономический рост. Теории экономического роста начали развиваться как осмысление советского опыта планирования (Фельдман). Связь этих первых советских теорий с моделями Харрода – Домара, принятыми в посткейнсианстве, сегодня достаточно признана. Главным достоинством советских подходов к проблеме роста является анализ связи темпов и пропорций (А. Ноткин).

Приведенный выше список точек соприкосновения советской экономической науки и западной неортодоксальной мысли, конечно, отражает специфические знания и исследовательские интересы автора данных строк, в силу чего является несовершенным и неполным. Однако и он говорит о том, сколь значителен потенциал нашего наследия, лежащий сегодня под спудом. Мировой экономический кризис в небывалой степени обострил весь спектр противоречий капиталистического общества, которые считались давно преодоленными. Ощущается все более настоятельная потребность обновления практически всех основных теоретических концепций и моделей экономической науки. Это и создает для отечественных специалистов уникальный шанс вернуться в мировую науку, сказав в ней свое веское новое слово.

*   *   *

Лайнер «Аэрофлота», выполнявший рейс Стамбул – Москва, оторвался от земли и начал быстро подниматься над турецкой столицей. Я выглянул в иллюминатор – снова этажи наступали на этажи, крыши шагали по крышам, маленькие, как спичечные коробки, автомобили пробирались по узким улочкам, а люди величиной с муравьев были почти неразличимы. Купола многочисленных мечетей сияли как ладони, раскрытые навстречу солнцу. Город провожал нас и не спеша брался за свои привычные утренние дела. Здесь мы провели три напряженных дня встреч с новыми людьми и знакомства с новыми идеями. Говорить не хотелось. Голова была полна богатых впечатлений и новых, неясных еще мыслей. Было чувство состоявшейся встречи с чем-то значительным.