Весной 2011 г. в Государственной Думе РФ прошел круглый стол, посвященный вынесенной в заголовок проблеме. На нем выступили известные ученые – философы, политологи, историки, экономисты, представляющие ведущие исследовательские центры Российской академии наук, МГУ им. М.В.Ломоносова и др. Основой для дискуссии послужили доклады В.Иноземцева и А.Бузгалина, которые мы публикуем ниже в виде отдельных статей. Обсуждение проблем, поднятых в этих текстах читатель найдет в стенограмме круглого стола, которая так же публикуется в данном номере журнала.

Как бы ни относиться к современному миру и господствующим в нем идеологическим течениям, сложно утверждать, что левые идеи и социалистические движения находятся сейчас на подъеме. Задававшие в свое время тон великим мировоззренческим дискуссиям и провоцировавшие самые мощные социальные трансформации, они отодвинуты на глобальную периферию и столь резко сменили многие свои основополагающие акценты, что трудно даже понять, с кем имеешь дело: с защитниками людей труда или люмпенов, критиками религии или ярыми клерикалами, проповедниками всеобщего равенства или откровенными националистами. Левая идеология находится сегодня в кризисе, в котором, на наш взгляд, повинны три обстоятельства: во-первых, практическая политика самих левых радикалов на протяжении большей части ХХ века; во-вторых, существенно изменившаяся экономическая и социальная обстановка в развитых странах, превратившихся из традиционных индустриальных обществ в общества знания; и, в-третьих, приспособленческая позиция современных лидеров левого движения, ищущих прежде всего электоральной поддержки, а не путей устойчивого развития собственных обществ.

Я могу ошибаться, но я вижу истоки левого движения во вполне понятной и обоснованной критике несправедливого неравенства. Исходя из христианских постулатов о равенстве людей и о присутствии в каждом человеческом существе божественной искры, несложно сделать вывод о несправедливости общества, в котором некоторая часть этих божьих созданий эксплуатируется и подавляется другой их частью. Понимание этого, хотя и не заложенное прямо в Священном Писании, пришло к отцам церкви очень быстро: уже у Лактанция в середине IV века мы видим весьма далекое от почтительного отношение к государству как к инструменту упрочения неравенства: «проникнутые жадностью, правители защищают приобретенное путем грабежа от обворованного большинства» (Lactantius. Divine institutes, V, 7); к началу Высокого средневековья мысль о том, что «подчинение слабого сильному не должно быть основой справедливого социального строя и в исторической перспективе неизбежно искоренится» (St. Thomas Aquinas. Summa theologiae, Secunda secundae, Qu. 61, Art. 4), была уже широко признана.

Особо хочу подчеркнуть, что критика неравенства в тот период была легко принимаема и широко поддерживаема отчасти и потому, что несправедливость его была очевидна. Неравенство античной и феодальной эпох определялось в первую очередь статусом человека, его местом в общественной иерархии. Выпадение из нее вполне могло сделать (и часто делало) из владетельного сеньора странствующего рыцаря, из успешного придворного – второразрядного лакея, из дружинника – смерда. Личные качества – смелость, умения, знания – значили куда меньше, чем положение в обществе, и поэтому идея равенства легко получала поддержку. Ее важнейшими историческими проявлениями в Европе того времени стали ограничение королевской власти в Англии через принятие Великой хартии вольностей 1215 года и ограничение власти церковных иерархов в ходе Реформации XVI века. Многие выдающиеся умы позднего Средневековья стремились пойти еще дальше и – в соответствии с религиозными канонами – создать грандиозные (но мрачные) картины будущего, проникнутого возведенным в абсолют аскетичным равенством (таковы образы, которые можно встретить в «Утопии» Томаса Мора, и которые более напоминают полпотовскую Кампучию, чем гармоничное и свободное общество). Все эти попытки, повторю, вполне можно объяснить и понять – ведь они были порождены жестокими временами, чуждыми равенству и справедливости.

Новое время, пришедшее на смену Средним векам, ознаменовало шаг вперед в промышленных технологиях и социальной организации, но в утверждении равенства оно стало даже шагом назад, открыв путь самой жестокой и наглой эксплуатации человека человеком. «В наступающем строе цивилизации», – в ужасе писал Шарль Фурье, – «бедность рождается из самого изобилия» (Fourier, Charles. Oeuvres complètes, t. VI, Paris, 1845, p. 35), и очевидность этого будила общественную мысль к новым обобщениям, бóльшая часть которых пришлась на середину XIX столетия. Именно в этот период «утопический социализм» во многом сблизился с позитивизмом и в конечном счете утратил социалистические элементы, а сторонники радикального переустройства общества прониклись идеями равенства в их анархически-коммунистической версии, в основе которой лежала идея о возможности революционной перестройки социальной системы.

Нет оснований сомневаться в том, что современное левое движение, каким мы знали его в ХХ столетии, было инициировано идеями Карла Маркса, одного из последних великих социальных философов-энциклопедистов. В созданном им учении были заложены основы как радикального коммунизма, так и умеренного социал-реформаторства. С одной стороны, тексты Маркса прямо звали к борьбе за уничтожение современного ему буржуазного строя и создание в перспективе бесклассового общества на основе господства пролетариата, отрицания эксплуатации и свободной реализации всех заложенных в человеке творческих сил. С другой стороны, фундаментальная формационная теория, в центре которой лежало понятие экономической общественной формации, высшим проявлением которой и является буржуазное общество, предполагала, что новая общественная формация может стать результатом более эволюционных изменений. Марксизм дал левым важнейшие инструменты политической борьбы: научную теорию истории, доказывавшую преходящий характер капиталистического общества; объяснение природы капиталистического обогащения через механизм прибавочной стоимости; концепцию классов как основных исторических акторов; и описание внутренних противоречий капитализма, которые должны привести его к неизбежному краху. Логичность этой теории и относительная организованность и массовость класса пролетариев, к которой она была обращена, и сделали марксистские идеи материальной силой. К концу XIX века социалистические партии и движения стали значимым фактором политической жизни практически во всех европейских обществах.

Однако на рубеже столетий в левом движении произошел раскол, во многом определивший облик следующего века. Оформилось и окрепло радикальное крыло, сторонники которого обосновывали оптимальность текущего момента для антибуржуазной революции и начала строительства коммунизма, в то время как более осторожные сторонники социалистической идеи стремились решать частные проблемы, борясь за права трудящихся и улучшение их положения в рамках существовавшей политической системы. Итог этого раскола известен: ведомые Владимиром Лениным и Львом Троцким, к власти в России пришли большевики, в то время как их сторонникам в Европе не удались вооруженные перевороты. С этого времени левая идея перестала быть только идеей, и превратилась также в практику реального экономического и политического преобразования общества.

События эпохи, начавшейся в 1917 году и завершившейся в конце 1980-х, в конечном итоге стали приговором «реальному социализму». Относительно успешный старт очень быстро был омрачен распространением авторитарных и тоталитарных практик, и ничто не может убедить нас в том, что таковые следовало бы списывать на «отдельные перегибы» в социалистическом строительстве. «Реальный социализм», воспринимавшийся его создателями как переходный этап к коммунистическому обществу, не считался ими временем, на протяжении которого интересы отдельных личностей хоть что-то значили на фоне задач преобразования общества в целом. Поэтому нигилистическое отношение к человеку, – которое, казалось бы, коммунисты и должны были преодолевать, – стало важнейшей чертой этого движения. Нигде в «коммунистических» странах не было создано системы, основанной на уважении прав человека и торжестве юридических институтов; пренебрежение к собственности, заложенное в основы коммунистического учения, естественным образом спровоцировало и пренебрежение к остальным правам человека, а зачастую и к самой его жизни. Некоторое время такое положение оправдывалось исключительными обстоятельствами враждебного окружения, но это не могло длиться вечно.

«Реальный социализм» распространился по планете достаточно широко и в значительной мере способствовал тому, что Советский Союз на непродолжительное время стал второй по экономической и военной мощи державой мира. Огромная мобилизующая сила коммунистического учения подняла десятки народов на поиск своего особого пути, перетряхнула социальные структуры, вызвала к жизни миллионы талантов, достигших значительных высот в технике и науке, однако в конечном счете оказалась неспособна к самовоспроизведению. В большинстве стран реального социализма импульс движения угасал с уходом со сцены уже первого поколения его инициаторов; более того, уже во второй половине ХХ века социализм нигде не показывал экономические результаты, превосходившие те, которые достигались капиталистическими странами. Кроме этого, важнейшую роль в банкротстве идей «реального социализма» послужила, как это ни парадоксально, его экспансия на глобальную периферию после распада колониальной системы. История экономического развития ранее зависимых народов показала впечатляющие преимущества капитализма, который мог развиваться практически на любой стадии материального прогресса, перед социализмом, требовавшим огосударствления базовых отраслей индустрии и гигантских капиталовложений в экономику, организуемую из единого центра. Достаточно сравнить Северную и Южную Кореи, Вьетнам и Таиланд, Кампучию и Индонезию, Гану и Кению, Кубу и Мексику, чтобы стало ясно: для большей части населения планеты эта система непригодна. Тупик, в который зашел Китай к концу эпохи Мао Цзэдуна, показал на примере последователей, что и инициаторы данного движения не добьются успеха. Так и случилось в конце 1980-х, когда даже ставшие к тому времени намного более либеральными, чем они были в первые десятилетия своего существования, социалистические режимы полностью лишились доверия своих граждан. И сохраняются они поныне лишь в самых жестких авторитарных формах как пережитки давно прошедшей эпохи, затухающие искры эксперимента, стоившего человечеству не менее ста миллионов жизней и огромных страданий. «Социализм с человеческим лицом» невозможно построить через революции – таким стал главный урок ХХ века для левых движений, урок, который чрезвычайно сильно дискредитировал их, но не поставил точку в их развитии.

В то время пока в одной части мира искореняли частную инициативу, ожидая прихода коммунизма, в другой его части более умеренные социалисты также не стояли на месте, стремясь выбить из капиталистов как можно больше уступок рабочему классу. Безумства коммунистов пошли более умеренным левым на пользу, так как предприниматели и власти становились, наблюдая за ними, более податливыми и сговорчивыми. В итоге уже к 1930-м годам в большинстве европейских стран рабочие получили бóльшие социальные права, чем те, которыми они обладали в Советском Союзе; их уровень жизни серьезно вырос по сравнению с началом века; практически везде стало реальностью всеобщее избирательное право; и, наконец, материальное неравенство – то главное зло, против которого боролись социалисты, – в первые два послевоенных десятилетия достигло в большинстве западных стран минимальных значений за все время его четкого количественного мониторинга.

Однако начиная со второй половины 1970-х годов наметились тенденции, во многом ставившие под сомнение сами цели левого движения. Прежде чем обратиться к ним, следует напомнить, что в основе требований социалистов лежали идеи о пролетариате как самом передовом классе, о труде как главном производственном ресурсе и условии создания всякого богатства, о преодолении эксплуатации через устранение эксплуататорского класса, а базировалась социалистическая теория на стремлении соединить работника со средствами производства, что в условиях капитализма считалось недостижимым. Начавшееся в конце 1970-х становление «постиндустриального» общества, как оказалось, поставило под сомнение практически все постулаты левых идеологов. В первую очередь оказалась неочевидной доминантная роль труда. Выяснилось, что во всех прежних способах производства доминирующим классом выступал тот, кто обладал контролем над ограниченным ресурсом – военной силой, землей или капиталом – а труд никогда не был (а в условиях глобализации и не может быть) ограниченным ресурсом; напротив, его предложение постоянно превышает спрос. Ограниченными являются скорее знания и компетенции, и не случайно с 1980-х годов на стабильный рост доходов в западных странах могли рассчитывать лишь люди с высшим (а позднее – и с серьезным поствузовским) образованием. Традиционный промышленный пролетариат стал в то же время стремительно сокращаться количественно и составляет сегодня в ведущих странах Запада от 9 до 18 процентов рабочей силы. Параллельно начался процесс размывания традиционной капиталистической собственности, которая превратилась в акционерную, и фигура классического капиталиста в значительной мере потеряла свой негативный имидж. И, наконец, стремительное развитие технологий позволило интеллектуальным работникам выйти из капиталистической зависимости, так как средства производства нового типа (компьютеры, базы данных, программы и т. д.) стремительно дешевели и вполне могли приобретаться работниками самостоятельно. В небывалой степени мир после «информационной революции» стал цивилизацией «простых товаропроизводителей», которые могли относительно легко уходить от работы «на стороннего предпринимателя» и работать на самих себя. Таким образом, социальная база левого движения начала стремительно сокращаться.

Более того, наступление постиндустриального общества сыграло с левыми и еще одну злую шутку. По мере того как информация и знания становились основным производственным ресурсом, формировались предпосылки для исчезновения основной мишени социалистов – несправедливого неравенства. Когда буржуа платит рабочему копейки, а сам купается в роскоши, сомнений в порочности такой ситуации не возникает. Но когда миллионы долларов получает человек, создающий технические изобретения, придумывающий социальные сети и новые средства коммуникации, предлагающий оригинальные архитектурные или дизайнерские решения или просто собирающий десятки тысяч зрителей на рок-концерте – что в этом несправедливого? Здесь нет принуждения и эксплуатации: люди сами платят за билеты на концерт или модную одежду, приносят доходы интернет-провайдерам и покупают новые эффективные программы. А их создатели делают миллиарды даже не собственно на продажах своих товаров, а на капитализации созданных ими компаний на фондовых биржах. Даже если спуститься на уровень ниже и взять, скажем, 1% американцев, получающих самые высокие доходы, среди них предпринимателем окажется только каждый шестой, а большую часть составят юристы, врачи, профессора университетов, программисты, архитекторы, поп-звезды, артисты и спортсмены. Является ли такое неравенство несправедливым? По-моему, нет. Более того: особенным характером современного неравенства становится то, что оно порождено не статусом человека, а его неотъемлемыми способностями, поделить которые между другими членами общества, как это предполагали в прошлом сделать коммунисты с богатствами буржуа, невозможно.

Изменение природы богатства и статуса новых состоятельных людей нанесло социалистам удар, вполне соизмеримый по мощи с самодискредитацией их коллег-коммунистов. С 1990-х годов недовольство левых стало быстро смещаться с вполне конкретного капиталистического класса в сторону финансового капитализма в целом, а то и глобализации как таковой. Соответственно своих новых сторонников левые стали искать не в «обуржуазившихся» странах Первого мира, а на глобальной периферии. Мне представляется, что здесь они повторяют ошибку своих предшественников-коммунистов, но с той только разницей, что если в 1960-е годы новые независимые государства действительно пытались перенять методы плановой экономики и воспроизвести у себя некоторые черты советской модели, то сейчас «альтерглобалисты» довольствуются лишь популизмом и демагогией. Что левого в Эво Моралесе или Уго Чавесе, позвольте спросить? Стоит ли левым поддерживать режим, при котором почти 30% венесуэльцев не имеют работы просто потому, что очередные псевдопоследователи Боливара не могут управляться ни с чем более сложным, чем нефтяная скважина? И насколько сочувствие обездоленным индейцам, выходцем из которых является нынешний президент Боливии, делает его левым или хотя бы достойным поддержки с их стороны? И тут неизбежно встает главный вопрос, который в наши дни следует адресовать левому движению: это движение в защиту трудящихся или в защиту бедняков? Сто пятьдесят лет назад между этими категориями можно было поставить знак равенства – но тот, кто собирается делать это сегодня, выглядит клинически несовременным. Большинство отстающих в своем развитии стран глобальной периферии обязаны этим не диктату международного финансового капитала, а некомпетентности и коррумпированности собственных правительств, и это сегодня лучше понимают граждане самих этих государств, чем альтерглобалисты из Европы и Америки (в 2005 г. опрос общественного мнения в африканских странах, проведенный по заказу Комиссии по проблемам Африки, во главе которой стоял тогдашний британский премьер Тони Блэр, показал: 49% опрошенных обвиняли в плачевном состоянии своих стран собственные власти, и лишь 16% – страны мирового «Севера» [см. Our Common Interest: An Argument, London: Penguin Books, 2005, р. 41]). Бороться за права бедняков должны они сами – и в этом, позволю напомнить, состояла суть идеологии социалистов XIX века («Никто не даст нам избавленья…»), о которой сегодня левые политики и активисты предпочитают не вспоминать. Уверен: в перспективе увлечение защитой прав отверженных в странах периферии заведет левые движения развитых стран в глухой исторический тупик.

Но и этот вызов не исчерпывает всех «неприятностей» современного левого движения. Подмена трудящихся нуждающимися, которую еще можно было бы пережить, если бы она производилась в чисто идеологических целях и касалась бы только населения глобальной периферии, распространилась и на сами те общества, в которых действуют сильные социалистические партии. Достаточно взять, например, Францию, чтобы увидеть, насколько действия социалистов в первую очередь противоречат интересам… людей труда, которые они должны были бы защищать. С одной стороны, нельзя не признать, что уже к 1970-м годам трудящиеся в этой стране добились высоких пособий по безработице, de facto всеобщего медицинского страхования и многих других социальных гарантий. Однако в 1980-е и 1990-е годы новая волна социальных реформ привела к тому, что, на мой взгляд, следует счесть очевидными перегибами. Сегодня 60% всех государственных расходов идет на разного рода социальные программы – и при этом средний размер пособия по безработице составляет 965 евро – всего на 2% меньше минимальной зарплаты, а выплачивается оно в среднем 22 месяца после потери человеком работы. Как следствие, 2,8 миллиона работоспособных людей не утруждают себя полезной для общества деятельностью. Даже для тех, кто не работал ни дня в своей жизни, есть так называемое RMI – минимальное социальное пособие в 441 евро в месяц. Конечно, на эти деньги прожить трудно – но такую участь добровольно выбрали себе во Франции 1,1 миллиона человек! С 2000 года для этой категории лиц предусмотрена 100%-ная оплата медицинских услуг за счет бюджета и выделение социального жилья исходя из нормы в 18,5 кв. м на члена семьи. Детские пособия достигают 800 евро на ребенка в месяц в обычных условиях и до 1700 евро в случае, если он страдает наследственными или хроническими заболеваниями. RMI, пособия по безработице, детские пособия и бесплатное здравоохранение привлекают иммигрантов, 55% из которых через год после прибытия регистрируются в качестве безработных. Следствием такой политики является повышение налогов на прибыли компаний и пенсионного возраста работников. Безусловно, такое общество выглядит крайне гуманным, давая пристанище обездоленным и спрашивая с них «по минимуму», – но является ли оно соответствующим принципам социализма? Ведь при социализме, как в далекое уже время писал Карл Маркс еще в «Критике Готской программы», «то же самое количество труда, которое работник дает обществу в одной форме, он получает обратно в другой; право производителей пропорционально доставляемому ими труду, а равенство состоит в том, что измерение производится равной мерой – трудом», делая вывод: «Это равное право есть неравное право для неравного труда, и поэтому оно по своему содержанию есть право неравенства, как и всякое право» (Маркс, Карл и Энгельс, Фридрих. Сочинения, 2-е издание, т. 20. С. 30).

В результате возникает феноменальная ситуация: современные социалисты акцентируют внимание на правах человека, а не на правах гражданина, на правах бедных, а не на правах трудящихся. Из движения в защиту тех, кто подвергается несправедливой эксплуатации, современные левые все больше превращаются в движения, поддерживающие откровенных люмпенов, – которые отвечают им взаимностью, вследствие чего левые правительства, как правило, выступают с инициативами смягчения законов об иммиграции, расширяющих их электоральную базу. На этом фоне не может не удивлять то, что, демонстрируя солидарность с обездоленными всех мастей, современные европейские левые отнюдь не проявляют, казалось бы, традиционного пролетарского интернационализма по отношению к трудящимся других европейских стран. Так, например, коммунистические партии всех ведущих стран ЕС выступили с резкой критикой проекта введения евро, улучшавшего положение трудящихся стран Южной Европы и повышавшего их доходы; аналогичным образом левые активно протестовали против быстрого распространения существующих в ЕС норм о свободе передвижения рабочей силы на трудящихся из новых восточноевропейских членов Европейского Союза. Из поистине интернационального движения левые силы становятся очень местечковыми, антиглобалистски настроенными течениями, которые, на мой взгляд, имеют мало шансов занять достойное место в продолжающемся глобализироваться мире.

Подытоживая эту часть моих размышлений, хочется еще раз четко сформулировать четыре вопроса к сторонникам современных левых движений, ответы на которые, как мне кажется, они сегодня попросту боятся давать:

Во-первых, в какой мере современное неравенство в обществах, основанных на знании и способностях как основном производственном ресурсе, представляется несправедливым, и с какими проявлениями такого неравенства следует бороться, а с какими – нет; видят ли вообще представители нынешних левых различия между буржуазным обществом XIX века и современными западными обществами, и насколько фундаментальными они им кажутся?

Во-вторых, кого, на взгляд сторонников современных левых сил, следует причислять к трудящимся, какими должны быть критерии такого причисления, и, что самое существенное, продолжают ли современные левые поддерживать марксову трактовку социализма как распределения по труду или же готовы рассматривать свой идеал общества как масштабную богадельню, в которой способные и предприимчивые обязаны содержать сирых и убогих – каковых в мире без границ будет становиться лишь больше и больше?

В-третьих, остаются ли современные представители левого движения верны исконно социалистическому принципу пролетарского интернационализма и почему сегодня именно ведомый ими рабочий класс выглядит наиболее раздробленной социальной группой, в то время как интеллектуалы, менеджеры и предприниматели космополитизируются с небывалой быстротой? Не считают ли современные левые, что тем самым они резко сокращают свои возможности в условиях глобализации?

В-четвертых, не приводит ли демонстративное отрицание современными левыми успехов и преимуществ глобализации к поддержке ими маргинальных сил и движений на мировой периферии, к солидарности с народами и социальными группами, которые сами виновны в своих неудачах (достаточно один раз взглянуть с самолета на поля в Израиле и Палестинской автономии, чтобы навсегда избавиться от иллюзии, что народ, не желающий трудиться, можно спасти воплями Ноама Хомски и его последователей)? Полагают ли современные левые, что солидарность с неспособными создать себе лучшую жизнь приведет к росту популярности их идей у тех, кто имеет к этому возможности, – и кого, собственно, и следовало бы называть современным трудящимся классом?

Уникальность современного мира заключена, на наш взгляд, в том, что он крайне «некомфортен» для классического левого движения, – что, опять-таки, довольно объяснимо. Социалистические идеи и движения сложились в мире индустриальных обществ – причем таких индустриальных обществ, которые выступали в тот период самыми передовыми общественными формами и позволяли задумываться о неизвестном еще человечеству будущем. Сегодня мир разделен на три части: в одной доминируют постиндустриальные общества, в которых неравенство не выступает таким несправедливым, как прежде, а все основные социальные гарантии, за которые боролись прежние социалисты, уже воплощены в жизнь; в другой сосредоточены неразвивающиеся общества, ищущие, на кого бы возложить вину за собственную несостоятельность; в третьей же, индустриальной, части человечества (куда относятся, например, быстро развивающиеся индустриальные страны Азии) левые идеи не получают широкого распространения прежде всего потому, что, с одной стороны, народы этих стран сами выбрали такой путь развития, ориентируясь на приближение к известным им стандартам постиндустриального мира, а не к коммунистическим миражам, и, с другой стороны, многие из них сполна насытились прелестями «реального социализма», чтобы прельститься левацкой демагогией. Поэтому проблемы социалистического движения сегодня совершенно объективны, а ход исторического развития подталкивает к мысли о том, что через два-три поколения прежде великая идеологическая доктрина окончательно маргинализируется – хотя, разумеется, ее упадок в разных странах будет отмечен своей собственной спецификой.

На этом фоне Россия стоит особняком, а нынешнее состояние левого движения в нашей стране вызывает даже больше недоумения, чем его положение в остальном мире.

С одной стороны, Россия сегодня больше напоминает индустриальные общества того типа, в которых зародилась современная социалистическая мысль, чем большинство других существующих в настоящее время обществ. Здесь почти полностью отсутствует экономика знаний, а большая часть добавленной стоимости создается в добывающем и индустриальном секторах экономики, которые в полной мере характеризуются разделенностью работника и средств производства. Здесь относительно недавно состоялось первоначальное накопление капитала, а самые крупные состояния были сколочены способами, по большей части далекими от любых представлений о справедливости. Здесь положение рабочего класса оставляет желать лучшего, заработная плата в среднем остается в 3–5 раз ниже западноевропейского уровня, социальные гарантии ограничены, бесплатные государственные услуги постоянно сокращаются, а монопольное давление производителей на цены сравнимо разве что с действиями картелей начала ХХ века. Здесь государство целиком и полностью стоит на стороне крупного капитала и сращено с ним самым откровенным образом. Более того; последние десятилетия существования Советского Союза сегодня вспоминаются с определенной ностальгией, так как (в отличие, например, от Китая) развитие народного хозяйства с распадом СССР пошло скорее по нисходящей, а рыночные реформы (в отличие от стран Восточной Европы) не привели к установлению прочных демократических порядков и правового государства.

С другой стороны, в России несомненно существует потребность в политическом движении и в общественной силе, которые отражали бы интересы лиц наемного труда – относительно образованной категории трудящихся, занятых в промышленности и сервисном секторе, добывающих отраслях и в сфере образования и науки, – совершенно не ощущающих ныне единства своих интересов с интересами тех, кто владеет или управляет предприятиями и организациями, в которых они работают. Современным российским левым вполне логично было бы заявить о своей преемственности тем шагам, которые в советские времена предпринимала КПСС после ХХ съезда партии, подчеркивая неизмеримый вклад коммунистов в социалистическое строительство, результаты которого сегодня приватизированы нуворишами; в развитие науки и техники, сделавшее СССР одним из глобальных лидеров в этой области; в обеспечение в стране всеобщего и доступного среднего и высшего образования, бесплатного здравоохранения и относительно высокой по сравнению с нынешней продолжительности жизни; в формирование общества, относительно равного по материальным возможностям его членов и в целом проникнутого ценностями, которые соответствовали европейским ценностям 1960–1980-х годов.

Однако российские левые избирают тактику, не могущую не повергнуть беспристрастного наблюдателя в изумление.

Заявляя о своей приверженности идеалам демократии (а в нынешней политической ситуации Коммунистическая партия Российской Федерации остается одной из немногих демократических альтернатив созданным в Кремле марионеточным партиям), российские коммунисты постоянно всуе поминают имя И. В. Сталина – человека, мягко говоря, не отличавшегося приверженностью ни демократическим институтам, ни правовой форме государственного управления как таковой. Негативный эффект отождествления левизны со сталинизмом был осознан советскими коммунистами еще в 1950-е и 1960-е годы, и это было широко заявлено тогда же и в международном масштабе; возрождение культа личности, тем более столь одиозной, радикально противоречит демократическому облику левых сил и существенно снижает их электоральную привлекательность.

Заявляя о том, что Коммунистическая партия является наследницей великих достижений советского народа и подчеркивая важность развития науки и техники для прогресса современного общества, не отказываясь от марксистских тезисов об особой роли знаний как основной производительной силе общества нового типа, российские коммунисты с необъяснимой для нормального человека активностью поощряют происходящую в наши дни клерикализацию общества, постоянно подчеркивая свою близость идеям и персоналиям Русской православной церкви (жестокими гонителями которой, следует напомнить, были идеологические предшественники современных российских левых). Каким образом партия, исторические прародители которой небезосновательно называли религию «опиумом народа», так тесно сошлась с оптовыми и розничными торговцами этим наркотиком, – лично у меня вызывает самое глубокое и искреннее недоумение.

Заявляя о том, что они являются наследниками коммунистических идей ХХ столетия, российские коммунисты обнаруживают патологическое неприятие одного из важнейших постулатов марксизма – пролетарского интернационализма. Вместо того, чтобы требовать от государства утверждения равенства прав всех трудящихся на территории Российской Федерации граждан вне зависимости от их национальной принадлежности и вероисповедания и призывать всех, кто вносит свой вклад в процветание России, к противостоянию тем, кто расхищает ее богатства и паразитирует на результатах труда предшествующих поколений, отечественные необольшевики все больше скатываются на откровенно националистические позиции, призывая оградить страну от наплыва мигрантов, защищать права этнических русских в частности и «коренного» населения в целом. Как такие лозунги соотносятся с коммунистической, да и просто левой, идеологией, представляется мне непонятным.

Список претензий к современным российским левым можно продолжать, но я не являюсь и не стремлюсь быть человеком, «наставляющим» отечественных коммунистов на путь истинный, – просто потому, что считаю левую идею в том ее виде, в котором она родилась полтора столетия тому назад, отжившей свой век и не подверженной ни косметическому, ни какому-либо иному, ремонту.

Мы сегодня живем в глобализированном мире, который никогда не станет таким, каким он был прежде. Вокруг нас формируются новые представления о справедливости, непохожие на существовавшие в XIX веке, но при этом признаваемые все более широко. Развитие современных обществ определяется новыми силами, и многие ранее бывшие передовыми социальные классы маргинализируются, будучи не в силах ответить на вызовы времени. Религиозный ренессанс XXI века все более очевидно обретает черты фарса, хотя и способен еще произвести на свет много новых трагедий. Мир меняется, но он по-прежнему восприимчив к идеям, в которых бы сочеталось уважение к труду и правам, находили бы отражение универсальность человеческой природы и права гражданина, изменчивость обществ и их приверженность традициям, готовность к социальным экспериментам и нормы светской морали. Поэтому, я уверен, в новом столетии возникнут новые гуманистические идеи и новые социальные движения, которые извлекут много уроков из истории социализма XIX–XXI веков. Но, думается мне, большинство этих уроков будут иметь негативную природу.