Владимир Салимон

 

РУИНЫ РАЯ

l l l

Собрав все нити воедино,

я побежал,

быстрей, быстрей,

пока бумажная махина

не взмыла за спиной моей.

 

Воздушный змей, поднявшись в небо,

парил над лугом,

детвора,

на ярком солнце щурясь слепо,

бежала вслед, крича:

Ура!

 

Я столь счастливые мгновенья

могу по пальцам перечесть.

Их очень мало, без сомненья,

за жизнь случается — пять-шесть.

 

Когда слониху в зоопарке

кормил с руки,

седлал коня,

блатные песни на гитарке

мой друг учил бренчать меня.

 

Когда в свою соученицу

влюбился,

нежным мужем стал,

узнав, что должен сын родиться,

вперед пеленки покупал.

 

Когда по скошенному лугу

бежал,

и змей летел за мной,

и мы прикованы друг к другу

не цепью были с ним стальной,

 

а тонкой нитью, бечевою,

что, натянувшись, как струна,

гудела звонкой тетивою,

на редкость будучи прочна.

l l l

Сперва духовые и струнные,

потом партитуре согласно

умолкли вдруг улицы шумные,

и стало так тихо,

 

что ясно

услышал я каждый в отдельности

звук, каждую ноту во мраке —

звучанье богатства и бедности —

скрип весел с реки,

лай собаки.

 

Молочницы,

регулировщики,

с пронзительными тенорками

вдруг канули в Лету

старьевщики,

калики с сумой за плечами.

 

Вдруг стихло стекольщиков пение,

журчанье точильного круга.

Иссякло в соседях терпение,

желание слушать друг друга.

 

Мы заперли двери железные,

задернули шторы глухие —

такие объятия тесные

уж нам не разъять, дорогие!

 

Московская разноголосица,

я чувствую, как затихает.

А что нынче в воздухе носится,

того даже Пушкин не знает!

l l l

Отец на пишущей машинке

стучит, стучит, стучит, стучит —

он так запечатлен на снимке,

что на столе моем стоит.

 

Ему, наверное, лет сорок,

а может быть, и тридцать пять.

По-зимнему день темен, долог.

В такую пору спать да спать.

 

Когда бы можно было в школу

ходить хотя бы через день,

но, враг любому произволу,

отец грозится взять ремень.

 

Спасаясь бегством,

на площадке

я слышу звонких литер стук.

В словах ошибки, опечатки

с тех пор распознаю на звук!

l l l

Про то ни слова в Книге Бытия,

но поутру людьми набитый катер,

как между мертвым и живым ладья,

в конечном счете пересек фарватер.

 

Мы по мосткам сбежали на причал,

а не сошли, поскольку скользко было,

и ветер с речки в спину нас толкал.

Сырой, холодный ветер — это сила!

 

Вокруг нас простирался отчий край,

напоминавший больше Царство мертвых,

чем Сад эдемский, пресловутый рай,

что Бог поставил на опорах твердых

 

любви и веры (не на трех слонах,

как полагали),

взявши человека

за образец, что был о двух ногах.

Ни крыльев, ни хвоста.

Урод. Калека.

 

Я прежде думал, что такое есть

(и есть ли вообще) юдоль земная?

Теперь я знаю — это Божья месть,

развалины мечты, руины рая.

 

Мороз трескучий спутал все концы.

Теперь не отличить кустов колючих

и трав сухих, что, словно бубенцы,

гремят,

от муравы лесов дремучих.

 

Стираются границы между тьмой

и светом, наступает межсезонье

за несколько недель перед зимой,

когда распространяет луг зловонье,

 

переварив свой драгоценный мед

из донника и медуницы нежной,

пушицы, что в июльский зной цветет

и веет жарким летом вьюгой снежной.

 

Деревья голы. Голы и кусты.

Лишь елка к солнцу тянется спросонок,

как будто среди вечной мерзлоты

очнувшийся от спячки мамонтенок.

 

Он лапами тихонько шевелит,

большущими мохнатыми ушами.

Малютка — он чихает и сопит.

А первый снег хрустит под сапогами.

l l l

О смысле жизни на морозе

я разговаривать не стал,

предположив, что места прозе

нет лучше, чем буфет-вокзал,

 

чтоб сочетался звон бокалов

и стук колес в студеной мгле,

и выход на перрон амбалов

напоминал парад-алле,

 

когда из-за кулис на сцену

валят гурьбою циркачи

и, словно набивая цену,

выходят чинно силачи.

 

Такого множества артистов,

как на вокзале, больше нет:

жонглеров, иллюзионистов,

лихих наездниц с малых лет.

 

Чтобы веселым и счастливым

опять почувствовать себя,

придя к красавицам игривым,

отдать готов полцарства я!

l l l

Тридцать девять! —

выкрикнул водящий.

У меня такая фишка есть,

я игрок в лото пусть не блестящий,

но какой-то навык все же есть.

 

Вечер теплый. Пахнет чем-то вкусным.

Сдобным. Вероятно, пирогом.

Может быть, морковным иль капустным.

Вдалеке, за лесом, грянул гром.

 

Сорок пять. Семнадцать. Двадцать восемь —

раздалось.

Игра не задалась.

И сказал тогда я:

Скоро осень!

Пошлой, скверной мыслью тяготясь.

l l l

Стучали ниже этажом,

но мы решили затаиться,

ну кто в отчестве моем

гостей незваных не боится?

 

По-видимому, этот страх

передался нам всем в наследство.

Как потом горьким, им пропах

в России чуть не каждый с детства.

 

Его ничем не отобьешь,

треклятый этот запах страха,

повсюду он —

в метро войдешь,

в автобус, в дверь универмага.

 

Намного легче от клопов

и тараканов избавляться,

от черных мыслей, бранных слов,

что в головах у нас гнездятся.

l l l

Как старая графиня, в полумгле

пред зеркалами,

роща обнажалась.

Ее листва шуршала на земле

и в тоненькие змейки завивалась.

 

Как в волосах Медузы, меж ветвей

столетней липы вились эти змеи,

но к ночи ветер, сделавшись сильней,

их разметал по липовой аллее.

 

Гадать нет смысла, что дало толчок

для написанья повести,

однако

(оно, конечно, Пушкин был игрок),

а не было ль на то поэту знака

откуда-то с вершины,

свысока,

где светят звезды, реют облака

и редкая проглядывает просинь?

 

А может, повод — глушь, деревня, осень?

l l l

Дорога, дорога, дорога.

Какой-то трехдольный размер.

Она то крута, то полога,

пряма, как стрела, например.

 

Не в моде теперь амфибрахий.

Я думаю, что неспроста —

он, как петербургский Исакий,

как будто в Москве храм Христа,

велик и тяжел непомерно.

 

Но здесь, средь бескрайних полей,

безбрежных просторов, наверно,

он русскому сердцу милей.

 

Когда я давно половину

земного пути прошагал,

и черную вымесил глину,

и снег голубой утоптал,

 

его я избрал, чтобы долгий

и тяжкий свой путь описать,

отчаянный и одинокий,

начавши по лесу петлять.