«Постмодерн» стал слишком часто употребляемым и оттого почти неопределенным термином. Иногда кажется, что эта нечеткость заложена в самой конструкции слова, отражающей некую умственную леность, нежелание или неспособность сосредоточиться на предмете и дать ему позитивное определение. Но даже если согласиться с тезисом о внезапной интеллектуальной нерадивости мыслителей, то приходится признать, что речь идет о весьма специфической, а значит, вполне определенной ситуации — и не только среди мыслителей, но и в мире, который является предметом их размышлений.

В конце концов, никто не называет Новое время «постсредневековьем» или капитализм постфеодализмом, если пребывать в марксистской парадигме. Модерн (modernity) обладает достаточной качественной определенностью, он прочно ассоциируется с формированием наций-государств, парламентской демократией и индустриальным развитием. Что касается ситуации постмодерна, то она чаще всего определяется через отрицание, через постоянное «не». «Бывшие полюса притяжения, созданные национальными государствами, партиями, профессиями, институтами и историческими традициями, теряют свою привлекательность. Отождествление с великими именами, героями современной истории, становится все более трудным». Не вдохновляет и стремление одной державы догнать другую, тем более что такие гонки уже не могут стать целью жизни людей. Общей цели нет, «каждый предоставлен самому себе. И каждый знает, что этого “ самому себе” — мало» [Лиотар 1998: 43–44].

Соблазнительно было бы сказать, что постмодерн есть, прежде всего, проблема для него самого, похожая на проблему самоидентификации эмигранта-полукровки, и именно это является наилучшим доказательством его онтологической несомненности. Эмигрант-полукровка может переживать тяжелые драмы поиска, конфликта, утраты и обретения идентичности, но никто (включая его самого) не усомнится, что данный человек существует. Можно даже сказать, что в ментальном и нравственном смысле он существует более полно и ярко, чем человек, у которого нет проблем культурного самоопределения.

Однако существуют менее утонченные, но не менее существенные признаки постмодерна. Прежде всего, это ценностная, институциональная и технологическая пестрота, мозаичность, сосуществование плохо совместимых фрагментов культуры в рамках некоего не очень успешного диалога. Кажется, что многосторонний беспорядочный и беспокойный диалог заменил собой «повествовательность» модерна, достаточно плавное и систематическое изложение и усвоение цивилизационных, национальных и социальных ценностей и норм. Отцы и матери излагают, дети усваивают, чтобы в свою очередь передать внукам. Сейчас ситуация иная. Мало кто расположен внимательно слушать и запоминать, зато охотников возражать и выставлять собственные контр-концепции бытия хоть отбавляй. Иногда кажется, что этот диалог слишком нервозен и даже опасен уже не в философском, а в житейском, а то и просто в полицейском смысле.

Легче всего переложить ответственность за все проблемы постмодерна на Организацию Объединенных Наций. Деколонизация и последующая миграция с Юго-востока на Северо-запад, помноженные на Всеобщую декларацию прав человека 1948 г., привели к той мирополитической реальности, которую принято называть «конфликтом цивилизаций», а также к активному разочарованию бывших подопечных народов в демократии и глобализации. А далее — к агрессивной либерально-консервативной реакции на это разочарование и к соответствующим ответам на демократическую интервенцию. В общем, гуманистический энтузиазм стран-победительниц 1945 г. вызвал к жизни то, что мы сегодня озабоченно называем постмодерном. Наверное, можно привести еще множество причин — от кризиса научных парадигм и художественных канонов на рубеже XIX–XX вв. до развития всемирных информационных сетей в конце истекшего столетия.

Но есть еще один механизм, который, на мой взгляд, реально — физически, так сказать, — обусловил мозаичность ценностей и норм внутри национальной культуры.

Ищите женщину

Важнейшей особенностью модерна является все большее и большее вовлечение женщин в производство, политику, гражданскую активность. Эта донельзя банальная констатация заслуживает особого внимания, поскольку значительно меняет нормы репродуктивного поведения. Наиболее существенная популяционная характеристика развитого индустриального и особенно постиндустриального общества — так называемое «размазывание первородящих по когорте». Что это означает? Это означает, что современные женщины, родившиеся в один и тот же год (то есть составляющие когорту как демографическое понятие) не склонны рожать первого ребенка в возрасте 18–22 лет, как поступало большинство их матерей, подавляющее большинство бабушек и почти все прабабушки.

Еще сравнительно недавно (два-три поколения назад и ранее) женщины, принадлежащие к одной когорте, рожали своих первенцев почти синхронно. Конечно, был некий разброс, но весьма узкий — два-четыре года. Это касалось преобладающего большинства, поскольку отклонения от среднего возраста первородящих, разумеется, были, но их количество практически не влияло на ситуацию, не сдвигало средний возраст в сторону увеличения.

В последнее десятилетие наблюдается значимое повышение среднего возраста первородящих. В России и Европе он приближается к 30 годам. Тем самым повышается и разброс возрастов, поскольку нижний предел ограничен 17 годами. Для наглядности упростим ситуацию (пренебрежем асимметрией распределения) и представим себе, что средняя величина — это всего лишь «M = (max + min)/2». Поскольку минимальный возраст задан, то максимальный вычисляется как «max = 2M – min». Иными словами, при среднем возрасте первородящей 30 лет, максимальный ее возраст — 43 года. Это, собственно, и есть «размазывание первородящих по когорте», которое отражается в виде повышения их среднего возраста.

Здесь нужно учесть две вещи. Во-первых, речь не идет о предельных, исключительных случаях минимума и максимума, а, скорее, об «усредненном минимуме» и «усредненном максимуме». То есть первородящая в возрасте 43 года не является каким-то особым случаем (равно как и первородящая в 17 лет). Во-вторых, и это особенно важно, нужно учитывать асимметрию распределения, то есть его тенденцию к младшим или старшим возрастам, которая сильно зависит от социальных и социокультурных (включая этнокультурные) характеристик. Известно, что в малообеспеченных социальных слоях возраст первородящих значительно ниже, чем в обеспеченных. Проще говоря, чем беднее женщина, тем раньше она рожает. Несколько менее высокий, по сравнению с Россией и Европой, средний возраст первородящих в США определяется тем, что афроамериканские и латиноамериканские женщины рожают раньше, чем англосаксонские. Это связано как с материальной обеспеченностью, так и с этническими традициями данных групп. Российская статистика показывает, что за последние годы число первородящих 30–40 лет удвоилось, а число первородящих старше 40 лет увеличилось на 50%.

Итак, современная женщина рожает не тогда, «когда положено» (то есть через год после замужества, как правило, раннего), а тогда, когда сочтет это наиболее удобным для себя, своей карьеры, своих жизненных планов, ценностей и устремлений. Женщина сама выбирает не только профессиональную судьбу, но и рисунок своей семейной жизни: согласно российской переписи 2002 г., около 7% браков не регистрируются, а доля внебрачных рождений доходит до 30%.

Далее, все большее и большее распространение приобретают няни-«бэбиситтеры», причем весьма часто они принадлежат к иной, чем родители, культуре. Дети, выросшие без постоянного контакта с матерью, — это всегда проблема. Проблема усугубляется, когда граница, а также контакт и конфликт цивилизаций проходят по линии разделения компетенций мамы и няни.

Все это радикально меняет культурную ситуацию.

Стиснутые поколения

Но это еще не все. Представим себе сорокалетних родителей десятилетнего ребенка. Их жизнь полна специфически родительских забот: воспитание, образование, здоровье отпрыска. Кроме того, у них есть собственные родители, которые как раз в это самое время становятся — или очень скоро станут — стариками, нуждающимися в постоянной помощи и заботе со стороны детей. Получается (вернее, ощущается), что эти люди лишены полноценной, зрелой, самостоятельной и самодовлеющей жизни — «жизни для себя», проще говоря. Массовое стремление сделать карьеру и возможность отложить ради этого рождение детей — несомненное достижение зрелого модерна. Но результат парадоксален и неприятен. Жизнь делится на четыре трудоемких отрезка: образование, собственно карьера, рождение и воспитание ребенка, забота о престарелых родителях. Бывает, что два последних раздела накладываются один на другой.

Поздние рождения обусловили появление так называемых «стиснутых поколений». Жизнь, свободная, обеспеченная, достойная, ради которой тратилось столько средств на образование и столько сил на карьерный рост, ради которой откладывалась радость материнства и отцовства, — эта жизнь так и не наступила. Вместо нее — суета между коляской малыша-сына и коляской инвалида-отца. Таково характерное переживание представителей «стиснутых поколений», и отсюда — прямая дорога к отказу от желания иметь детей. Возникает соблазн жить по формуле DINK («Double Income, No Kids» — «двойной доход, детей нет»). Образ жизни бездетной пары, ориентированной на карьеру, пока еще не одобряется европейско-американской культурой, но уже не осуждается безоговорочно. Ценность свободного выбора распространяется и на репродуктивное поведение — на этот последний оплот национальной и даже цивилизационной культурной непрерывности.

А тем временем живущие в Европе (включая Россию) и Америке диаспоры Юго-восточного мира существуют по иным популяционным законам, более традиционным, ориентированным на континуальное воспроизведение культурных норм и стереотипов. Здесь семьи создаются рано, дети рождаются тоже относительно рано, детей в семьях, как правило, больше, чем у представителей нации-реципиента. Разумеется, в диаспорах существуют свои внутренние культурные проблемы. Таковы, в частности, ценностные конфликты с метрополией: например, турецкие турки и германские турки не всегда могут найти общий язык. Это проецируется на конфликт поколений: старшие более привязаны к национальной традиции, младшие более космополитичны. Тоже своего рода постмодерн с его мозаичностью. Однако извне диаспора воспринимается как нечто монолитное, как машина, выбрасывающая поток Других Людей, с которыми трудно договориться.

Неровный пульс культуры

В традиционном обществе, а также в эпоху раннего и отчасти зрелого модерна межпоколенная трансляция культуры (в самом широком смысле слова «культура» — от политической лояльности и эстетических пристрастий, включая моду, до конкретных этических норм и бытовых навыков) происходила достаточно равномерно: каждая когорта в большинстве своем состоит из людей, чьи родители — ровесники. Это обусловливает достаточную культурную гомогенность («внутри себя и для себя понятность») данной когорты и соседних когорт и достаточную плавность ценностных и институциональных изменений от поколения к поколению. Культурная гомогенность служила надежным и общепонятным фильтром для резких институциональных инноваций. Либо же, когда давление этих инноваций превышало некую критическую величину, культурная гомогенность становилась столь же надежной и общепонятной матрицей для массовой консолидации — как «революционного», так и «реакционного» типа. В любом случае речь могла идти о согласованном ответе на некий вызов.

Совершенно по-иному обстоят дела в ситуации, когда когорта состоит из людей, чьи родители резко различаются по возрастам. Я прекрасно помню, как среди школьников 1960-х годов резко выделялись немногочисленные «поздние дети», как нелегко было с ними общаться. Было понятно, что их воспитывали иначе, чем всех остальных: одних более бережно, других более спартански, но в любом случае более старомодно.

С каждым годом эта проблема становится все более актуальной. Я убежден, что поколение, родившееся в 2000–2005 гг., будет состоять из «детей СССР», «детей перестройки» и «детей пореформенной России» — в зависимости от возраста их родителей, от времени, когда у родителей формировались политическая лояльность и культурные стереотипы. Не следует забывать и об этнокультурных различиях внутри поколения. Это не значит, что начнется «внутрипоколенная гражданская война». Но это значит, что поиск общих смыслов станет главной задачей.

Пока же поколение теряет общий язык, перестает быть понятным для самого себя, перестает ощущать себя как нечто целостное. Само по себе это ни хорошо, ни плохо. Это просто иная ситуация, с которой нам предстоит освоиться. Культура транслируется неравномерными толчками. Легче всего сказать, что она распадается, если уже не распалась, на множество фрагментов — социальных, конфессиональных, эстетических и т.п. Но это не совсем так, хотя фрагментация налицо. В постмодерне едва ли не единственным способом существования национальной культуры становится попытка понять, что происходит в соседних отсеках нашего общего корабля.

Cool !

Самый простой и популярный способ обеспечить единство культуры, а заодно и нации — сделать ставку на инфантильность, назвав ее ставкой на молодежь. Постулировать тотальную несерьезность. Обеспечить единство поколения сладкой газированной водичкой и сотовыми телефонами, «которые давно уже превратились из средства связи в портативную станцию развлечений» (почти дословно цитирую рекламный журнал). Самый простой способ освоить чужое и непонятное — просто позабавиться, беззлобно посмеяться. Сделать так, чтобы вместо «хорошо» было «круто», или «прикольно». В общем, «cool», в переводе на международный. А как же то, что «не-cool»? Такого вообще не бывает. Все на свете в той или иной мере «cool».

Но этого хватит ненадолго. Там, где нет серьезности, нет и смеха. Показательный пример — фильм «Казино Рояль», последнее и весьма неудачное произведение кинематографической «бондианы». Джеймс Бонд родился как пародия на послевоенную политическую истерию. Но в сегодняшней ситуации всеобщей несерьезности новый Бонд выглядит заурядным суперменом, без былого остроумия, изящества и сказочности [Майнор 2006].

«Бравый солдат Швейк» был возможен постольку, поскольку были роман «На западном фронте без перемен» Ремарка, «Жизнь в могиле» Миривилиса и вся остальная совершенно серьезная литература о Великой войне. В каком-то смысле и «Двенадцать стульев» с «Золотым теленком» существовали в противопоставлении пафосу «Поднятой целины» и «Цемента». Осмеивать — это хорошо, полезно, важно. Но когда нет предмета осмеяния, когда все кругом забавно, но не более того — тогда юмор и ирония исчезают, а серьезные вещи девальвируются.

Оправдание невнятицы

Постмодернистские философские тексты часто критикуют за нечеткость, расплывчатость, туманность. Кто-то воспринимает это как нарочитый эпатаж, кто-то — как научную и литературную слабость (апеллируя, разумеется, к Витгенштейну), а кто-то — как обыкновенное жульничество [Сокал, Брикмон 2002].

Мне кажется, эти обвинения несправедливы в целом. Именно в целом, потому что в отдельных текстах, конечно же, можно найти любое из перечисленного выше, как, впрочем, в любых других текстах любых философских направлений.

Постмодерн — это попытка диалога. А лучше сказать, попытка перевода.

Представим себе круглый стол, за которым сидят несколько человек. Один из них говорит: «Люди наделены неотъемлемыми правами, среди которых право на жизнь, свободу и стремление к счастью». Другой отвечает: «Дао, которое можно выразить словами, не есть истинное Дао». Третий перебивает: «Мир хижинам, война дворцам!» «Бог дал, Бог взял, да будет благословенно имя Господне», — резюмирует четвертый. Пятый же вообще молчит, не снисходя до ответов и разъяснений. Не надо особенно напрягать фантазию, чтобы понять: именно такова сегодня европейско-американская (и российская также) культура — вся, включая политику.

Как обеспечить адекватный перевод? Как достичь взаимопонимания? На сегодня мы можем лишь заявить о том, что непонимание существует, и что следовало бы обсудить его причины, его следствия, его феноменологию.

Ситуация культурных разрывов и конфликтов вынуждает к диалогу, вынуждает формировать новый язык, пусть даже невнятный и неопределенный. Это лучше, чем немота межкультурной агрессивности, чем ситуация всеобщего взаимонепонимания и доктринального отказа от норм. Малодетность, свободный рисунок семьи, внутренняя гетерогенность поколения — это безусловные достижения зрелого модерна, сделавшего ставку на свободный выбор личности, а не на интересы племени. И это же разрушило самые надежные механизмы трансляции культуры — семейные.

Фронт постмодерна расшатан, поскольку тыл его слишком пестр и разнообразен. Хотелось бы превратить шаткость в гибкость, а пестроту — в глубокую эшелонированность. Но это задача не для группы интеллектуалов. Это задача для всей нашей цивилизации, это вопрос — сумеет ли она адаптироваться сама к себе, к своему новому состоянию.

Примечания

Лиотар Ж.-Ф. 1998. Состояние постмодерна. М.

Майнор Э. 2006. Недобонд // «Правое дело», № 23(180).

Сокал А., Брикмон Ж. 2002. Интеллектуальные уловки. Критика современной философии постмодерна. М.