Одним из важных аспектов отношений между государством и обществом является институциональный аспект. Институциональная инфраструктура включает в себя организации политического представительства (государственные органы, политические партии и т.д.), с одной стороны, и различные группы интересов, вовлеченные в систему функционального представительства, — с другой. Наиболее существенным структурным элементом функционального представительства выступает корпорация.

Предмет настоящей статьи — особенности демократических процессов в корпоративных структурах современной России, рассмотренные в сравнительной ретроспективе.

Прежде, чем дать характеристику корпоративной демократии в России, обратимся к основным концепциям демократии — конституциональной и участнической.

Основные концепции демократии

Конституциональная трактовка (под конституцией понимается набор заранее согласованных правил, по которым осуществляются последующие действия) и концепция демократии были сформулированы Й. Шумпетером в работе «Капитализм, социализм и демократия». В противовес классической доктрине демократии, исходившей из идеи общего блага и политической системы, предназначенной для ее реализации, Шумпетер определил демократию и ее метод как такое институциональное устройство для принятия политических решений, в котором индивиды получают политическую власть путем конкурентной борьбы за голоса избирателей [Шумпетер 1995: 355]. Элемент конкуренции представляет собой суть демократии, и теория конкурентного лидерства, по мнению Шумпетера, дает удовлетворительное объяснение фактам демократического процесса.

В эпоху расцвета капиталистического общества классическая теория демократии (точнее — демократический метод) главенствовала в процессе политических и институциональных изменений. Демократия служила практическим инструментом реконструкции форм социальной и политической структуры, предшествовавшей господству буржуазии. Причем идеология демократии основывалась на рационалистической трактовке человеческих действий и жизненных ценностей. Шумпетер охарактеризовал классическую доктрину демократии как «совокупность институциональных средств принятия политических решений, с помощью которых осуществляется общее благо путем предоставления самому народу возможности решать проблемы через выборы индивидов, которые собираются для того, чтобы выполнить его волю» [Шумпетер 1995: 332]. Не будем останавливаться на критике данной демократической модели Шумпетером, отметим лишь, что он посвятил целый параграф выявлению причин выживания классической доктрины. Его рассуждения на эту тему сохраняют свою актуальность для нынешней России, вставшей на путь модернизации. Приведем для примера четыре позиции.

Во-первых, это доктрина коллективного действия. Для многих из тех, кто остался при своих религиозных (социалистических) убеждениях, классическая доктрина стала их политическим дополнением.

Во-вторых, формы и фразеология классической демократии для многих наций (Россия не исключение) ассоциируются с событиями их истории, которые с энтузиазмом воспринимает подавляющее большинство населения.

В-третьих, существуют социальные структуры, в которых классическая теория демократии в значительной степени продолжает соответствовать фактам. Это относится, в первую очередь, к индустриально неразвитым обществам.

В-четвертых, политики используют такую фразеологию, которая льстит массам и дает возможность не только избежать ответственности, но и от имени народа расправиться со своими противниками.

Шумпетер подчеркивал, что «нельзя ожидать эффективного функционирования демократии до тех пор, пока подавляющее большинство людей во всех классах не согласится подчиняться правилам демократической игры, что в свою очередь означает, что они в основном согласны с фундаментальными принципами институциональной структуры» [Шумпетер 1995: 392–393]. Несоблюдение последнего условия и заставило ученого выдвинуть теорию конкурентного лидерства, которая предполагает, что конкуренция зависит от строгого соблюдения конституционных установлений и правил.

Другая трактовка демократии — участническая — подробно описана в работе Ш. Эйзенштадта «Парадокс демократических режимов: хрупкость и изменяемость» [Эйзенштадт 2002]. Это такая форма демократии, при которой правят не олигархические группы, а «масса», включающая в себя всех граждан. В данной трактовке автор выделяет две основные разновидности — республиканскую и коммунитарную. Первая делает акцент на важности ответственного участия граждан в политическом процессе, какие бы ограничения не возникали на этом пути. Вторая рассматривает участие как общественное благо, которое может проявлять себя не только на общегосударственной политической сцене, но и в не менее важных сферах человеческой жизнедеятельности — на местном уровне, рабочем месте и т.п.

Различие между конституциональной и участнической трактовками демократии Эйзенштадт видел в том, «какую из двух фундаментальных ценностей, сопутствующих становлению демократии, — свободу или равенство — они ставили во главу угла» [Эйзенштадт 2002: 77].

Если конституциональная трактовка демократии со всеми ее модификациями связана преимущественно с наследием представительных институтов и практик, то участнические версии ориентируются на важность участия на любом уровне общественной жизни, включая посреднические институты или ассоциации.

Согласно коммунитарным версиям участнической демократии, представительные органы власти выступают в роли проводников и инструментов преодоления глубокого неравенства, мешающего успешному функционированию демократии. При этом коммунитаристы отдают себе отчет в том, что представительные органы не всегда способствуют полноправному участию граждан в политической жизни и даже могут законсервировать несправедливое распределение власти и богатства на любом уровне — социального сообщества в целом, местной общины или трудового коллектива.

Подлинная демократия, как справедливо отмечал Т. Масарик, включает в себя не только политическую, но также экономическую и социальную демократию. В своей статье «Распределительная теория экономической демократии» С. Ринген, автор исследований, посвященных проблемам демократии, социальной политики и справедливости, писал: «Если у нас есть демократия в политической жизни, но ее нет в экономической жизни, и если вес экономической власти растет пропорционально политической власти, то граждане вправе задаться вопросом: насколько демократично их общество “на самом деле” и “действительно ли” политическая демократия на что-то годится» [Ринген 2004: 114].

Примечательно, что тот же Шумпетер достаточно критически отзывался о промышленной, или экономической демократии. Для него это словосочетание, «фигурирующее в стольких квазиутопиях», было практически лишено точного смысла [Шумпетер 1995: 391]. По его прогнозам, многое из экономической демократии растворится без следа при социалистическом режиме, поскольку значительная часть интересов, которые должен защищать данный тип демократии, просто перестанет существовать. Рассуждая о судьбе демократии в условиях социализма, автор четко осознавал, что социализм не может предложить очевидного решения проблемы, поскольку отсутствует политический класс, имеющий устойчивые демократические традиции. Судьба демократии находится в его руках, однако разрушение институциональной структуры капиталистического общества, основой которой выступают «собственность» и «свобода контрактов», представляется главной угрозой демократии.

Разрушению институциональной структуры капиталистического общества, а, следовательно, и его демократического метода, по мнению Шумпетера, способствовала акционерная форма организации бизнеса (притом, что сама эта форма — капиталистический продукт). Монополизация в лице корпорации подрывает жизнеспособность капиталистического строя.

«Капиталистический процесс, подменяя стены и оборудование завода простой пачкой акций, — отмечал Шумпетер, — выхолащивает саму идею собственности. Он ослабляет хватку собственника, некогда бывшую такой сильной, — законное право и фактическую способность распоряжаться своей собственностью по своему усмотрению» [Шумпетер 1995: 197]. Монополизированный корпоративный бизнес свидетельствует о разложении капитализма, с одной стороны, и об утверждении институциональной структуры иного общественного строя — социализма, с другой.

Практически в это же время другой исследователь, Ф. фон Хайек, давал близкие Шумпетеру концептуальные оценки происходящего. Анализируя постепенное сползание западных демократий к тоталитаризму через разрастание государственного регулирования, он отмечал, что «не оценка заслуг отдельных лиц или групп большинством (потребителей на рынке), но мощь этих лиц или групп, направленная на выбивание из правительства особых преимуществ, — вот что определяет теперь распределение доходов» [Хайек 1990a: 111]. «Государство, занятое всесторонним планированием деятельности монополизированных отраслей, — предупреждал ученый, — будет обладать сокрушающей властью по отношению к индивиду… Механизмы монополий станут могущественными механизмами самого государства, которое все больше и больше будет служить интересам аппарата, но не интересам общества в целом» [Хайек 1990б: 126].

Представленная картина напоминает нынешнюю российскую действительность. Кризис ортодоксального (монетаристского) метода перехода к рынку в России, в основе которого лежат институциональные преобразования, вызвал к жизни альтернативный подход — структуралистский, означающий осуществление структурной перестройки при активном участии государства.

Корпоративное общество, в котором главную роль играет экономика организованных групп, — ближайший аналог нынешней бюрократической, «чиновничьей» экономики.

«Распределительные конфликты» представляют немалую опасность для общества на пути к рынку. Как заявил руководитель рабочей группы по противодействию недружественным поглощениям (силовым захватам) комитета по безопасности Госдумы Г. Гудков на Втором ежегодном национальном форуме «Слияния и поглощения в России», «причины большого количества корпоративных конфликтов, которые обходятся экономике России в десятки миллиардов долларов, кроются в засилье коррупции, неуважении граждан к институту собственности и менталитете предпринимателей». По оценкам депутата, незаконный захват собственности приводит к экономическим потерям, исчисляемым десятками миллиардов долларов, и является прямой угрозой национальной безопасности нашей страны [см.: http://www.fcinfo.ru/themes/basic/materials-index.asp?folder=3766].

Методологические подходы выдающихся экономистов и социологов Шумпетера и Хайека могут быть использованы и в наше время, в частности, для анализа проблем развития демократии, правда, в условиях перехода не от капитализма к социализму, а, наоборот, — от социализма к капитализму.

Мы можем наблюдать точку совпадения (точку возврата?) двух противоположных тенденций. Одна ведет в «будущее» социалистическое — западной демократии, как она виделась в 1940-е годы, другая — в «прошлое» капиталистическое как она представлена сегодня на рубеже двух эпох.

Следовательно, «корпоративные» структуры можно рассматривать как промежуточное образование, которое может быть обращено как к рынку, так и к жесткому администрированию. Подобная система — своего рода критерий обратимости/необратимости общественных преобразований. Возможно, корпоративная база — это промежуточная ступень, которую общество, порывая с тоталитаризмом, вынуждено проходить в обратном порядке.

Практика осуществления участнической демократии

Коммунитарные версии участнической демократии получили наиболее полное отражение в социал-демократических теории и практике.

Еще на рубеже XIX–XX вв. Э. Бернштейн, один из самых известных критиков марксизма и провозвестников экономической демократии, поставил под сомнение один из краеугольных камней марксистской теории — о всеобщем уничтожающем кризисе капиталистической системы производства. Он утверждал, что крах системы маловероятен в силу использования ею таких средств приспособления, как: развитие кредитной системы, усовершенствование средств сообщения, организации предпринимателей; устойчивость средних сословий; улучшение экономического и политического положения пролетариата.

В увеличении численности и повышении значимости акционерных обществ, в практике выпуска акций Бернштейн видел фактор децентрализации и демократизации капитала, ведущий к росту числа собственников, расширению среднего класса, улучшению благосостояния трудящихся. Будущее рабочего движения и социализма Бернштейн связывал с необходимостью усиления контроля общества над условиями производства, в том числе посредством расширения экономической демократии.

По данным П. Сорокина, отражающим процесс диффузии собственности в США и европейских странах, в 1918–1925 гг. число акционеров в некоторых отраслях промышленности (железные дороги, дорожное строительство, газ, свет, электричество, телефон, часть нефтяных и металлургических корпораций, смешанные компании обрабатывающей промышленности) увеличилось почти вдвое и достигло 5 051 499 человек. Около половины из них составляли служащие, рабочие и члены компаний, другую половину — сторонние лица. Число фермеров, материально заинтересованных в кооперативной закупке и продаже, возросло с 650 тыс. в 1916 г. до 2,5 млн. в 1925 г. Число вкладчиков и сумма их вкладов выросли соответственно с 10,5 млн. и суммы более 11 млрд. в 1918 г. до 9 млн. с суммой в 21 млрд. в 1925 г. Кроме того, увеличение числа держателей акций и облигаций, по самым скромным подсчетам, составило, по крайней мере, 2,5 млн. [Сорокин 1992: 317–320].

Идея борьбы за экономическую демократию как эффективном средстве постепенного введения социализма получила свое развитие в программных документах реформистской части рабочего движения в 1920–1930-е годы. Так, в новой программе СДПГ, принятой в Гейдельберге в 1925 г., не ставилась задача овладения рабочим классом политической властью: путь к социализму должен был проходить через экономическую демократию.

Основы современных программных установок социал-демократических партий были заложены в Годесбергской программе, принятой немецкими социал-демократами в 1959 г. и имевшей большое теоретическое значение для международной социал-демократии того времени. Главным постулатом стала идея борьбы за всеобъемлющую политическую, экономическую и социальную демократию. Экономическая часть программы предусматривала автономное развитие экономики, базирующееся на рыночных принципах при ограниченном вмешательстве государства и существовании общественных предприятий. Предполагалось, что таким образом можно добиться справедливого распределения доходов и имущества, что, собственно, и будет означать движение к социализму.

Демократический, или общественный контроль стал одним из ключевых понятий социал-демократической теории и практики. Речь идет, прежде всего, о тринадцатилетнем опыте пребывания у власти немецких социал-демократов (1969–1982 гг.), французских социалистов, пришедших к власти в 1981 г., и др. Они использовали полный набор кейнсианских мер, таких, как увеличение доли государственной собственности, усиление вмешательства государства в экономику через механизм управления ценами, зарплатой, занятостью, перераспределением потоков денежных средств, а также широкий спектр программ, направленных на ослабление жесткого механизма денежного саморегулирования. Это способствовало увеличению объема перераспределяемых средств, налогов, размеров взносов в систему социального обеспечения, расширению общественных фондов потребления и т.д. Однако, преследуя благородные цели, социал-демократы ослабляли экономический фундамент роста благосостояния.

С середины 1980-х годов получают широкое распространение новые формы участия наемных работников в производственной предпринимательской деятельности. Формируется система так называемой «экономики участия» («система участия», «демократия участия»). По-новому ставится проблема мотивации человека труда, создания условий для полноценного проявления его творческого потенциала, для вовлечения работника в процесс принятия решений.

К основным формам системы участия можно отнести участие: а) в прибылях или «успехе предприятия»; б) в собственности; в) в управлении.

Участие в прибылях. Наибольших успехов в системе участия работников наемного труда добилась Франция, где подобная система существует с 1959 г. В 1990 г. на крупных предприятиях (более 500 занятых) систему индивидуализированной зарплаты для высших категорий работников применяли 87% против 36% в 1983 г., коллективную заинтересованность в «успехе предприятия» — 46% против 7%, планы сбережений на счетах предприятия существовали у 44% против 16% и т.д. Во Франции система участия стала приобретать характер «коллективной заинтересованности».

В США система участия охватывает 22% всех занятых. Широко практикуются распределение акций среди персонала фирм, а также участие в виде «отложенных выплат» (пенсионные фонды).

В Великобритании доля держателей акций среди населения выросла за 1980-е годы с 7% до 20%, достигнув 10 млн. человек.

В Японии участие служит важным фактором обеспечения высокого уровня трудовой мотивации работников и конкурентоспособности экономики страны.

Участие в собственности. Экономическая демократия решает как минимум две проблемы — децентрализации (распространение акционерного капитала корпораций среди граждан) и демократизации собственности.

В своей основе корпорации являются обществами с акционерным капиталом. Акционерное партнерство постепенно становится доминирующим. С 1980-х годов в США и Западной Европе держателями акций крупнейших корпораций стали десятки миллионов людей. В США насчитывается 47 млн. акционеров (каждый третий взрослый американец), в Великобритании и Франции — по 9–9,5 млн. человек (каждый пятый взрослый француз и англичанин), в Японии — 8,5 млн., в ФРГ — 1,2 млн.

Участие в управлении. Создание коллективной собственности неотделимо от проблемы власти и контроля. Начавшийся процесс демократизации собственности влечет за собой и демократизацию управления.

Контроль над использованием средств производства — обязательный элемент самоуправления непосредственных производителей. Самоуправление в США, как считает, например, Я. Керемецкий, воспринимается как «неиерархическая форма организации производственного процесса и демократический процесс принятия управленческих решений» [Керемецкий 1990: 138].

Демократизация управления осуществляется на уровнях участков, цехов, предприятий и фирм. Средние и низшие управленческие звенья решают технические вопросы, связанные с повышением эффективности производства, заводские комитеты берут на себя руководство производственным процессом, занимаясь обсуждением и принятием решений по вопросам продажи продукции, закупки оборудования, улучшения технологического процесса, найма работников и управляющих и т.п.

При всей специфике систем участия, созданных в США, ФРГ, Франции и других странах, у них есть и общие черты: 1) право принятия решений реализуется в сферах, которые касаются организации труда, его регламентации (продолжительность рабочего времени, отпуска и т.д.), форм и уровня заработной платы; 2) работники привлекаются в качестве консультантов для решения вопросов научно-технического характера, выработки политики занятости.

Однако управленческая иерархия по-прежнему сохраняется в таких ключевых сферах, как инвестиционная, техническая, кадровая политика, распределение прибыли.

Особенности корпоративной демократии в России

Демократизация, или диффузия собственности, произошедшая в развитых странах во второй половине ХХ столетия, намечает основной вектор развития экономической демократии в России, особенно в ее корпоративном секторе.

В качестве важнейшего инструмента преодоления глубокого неравенства в обществе выступает реализация права частной собственности.

В СССР формальное оформление института частной собственности произошло весной 1991 г. До этого на протяжении четырех лет проводились косметические реформы типа предоставления хозяйственной самостоятельности госпредприятиям, разрешения кооперативных и арендных предприятий, изобреталась частная собственность под видом «права полного хозяйственного ведения». На рубеже 1990–1991 гг. неизбежность приватизации в СССР и России стала очевидной. Без приватизации — при наличии доминирующего госсектора — говорить о праве частной собственности, об акциях, рынках ценных бумаг или иных атрибутах рыночной экономики не приходилось.

В истории современной России можно выделить следующие основные этапы перераспределения собственности:

· спонтанный приватизационный процесс (1987–1991 гг.);

· массовая приватизация (1992–1994 гг.);

· постприватизационное перераспределение собственности (1993 г. — концентрация распыленных акций приватизированных предприятий; 1995 г. — залоговые аукционы; 1997 г. — войны «олигархов»; 1996–2004 гг. — переход от криминальных к легальным процедурным технологиям корпоративного контроля и перераспределения акционерного капитала).

Спонтанный приватизационный процесс (1987–1991 гг.) был связан с появлением арендного и кооперативного законодательства, утверждением права полного хозяйственного ведения на госпредприятиях, отсутствием единых легальных приватизационных процедур. Он протекал в номенклатурно-бюрократической, номенклатурно-территориальной, «коллективной», «менеджериальной» и других формах [см.: Radygin 1992: 341–347].

Массовая приватизация (1992–1994 гг.) характеризовалась интенсивным наращиванием «критической массы» корпоратизации, распределением приватизационных чеков среди граждан России. Важнейшим итогом этого процесса — с точки зрения перспектив развития новой системы прав собственности — стало формирование новых институтов, таких, как корпоративный сектор экономики (более 30 тыс. акционерных обществ), рынок корпоративных ценных бумаг, система институциональных инвесторов. Кроме того, появились около 40 млн. формальных акционеров. По данным Мингосимущества и Минэкономики Российской Федерации, к 1996 г. доля государственного сектора в ВВП, составлявшая в 1994 г. 38%, сократилась до 23%. Доля приватизированных предприятий (включая корпорации с участием государства) составила 37% и 39% соответственно, доля изначально частных предприятий — 25% и 38% соответственно [Conference on «Corporate Governance in Russia» 1999: 8].

Постприватизационное перераспределение собственности протекало на фоне общего процесса сосредоточения контроля в руках российских корпораций. Базовым конфликтом тех лет стал конфликт между старыми менеджерами, ожесточенно отстаивавшими свои позиции, и потенциальными «захватчиками» контроля.

В 1995–1997 гг. завершился передел собственности в ряде ключевых компаний России (по данным Федеральной комиссии по ценным бумагам, в 1996 г. это произошло в 25% корпораций, в начале 1998 г. — в 50%). В результате передачи группе наиболее влиятельных банков ряда прибыльных экспортно-ориентированных предприятий нефтяной и металлургической отраслей в стране появились несколько действительно крупных, подконтрольных банкам корпоративных структур, получивших название финансово-промышленных групп (ФПГ) или конгломератов.

Во второй половине 1990-х — начале 2000-х годов в борьбе за контроль все чаще использовались процедуры, нарушавшие корпоративное законодательство.

На федеральном уровне реанимировались идеи собственности трудовых коллективов и крупных государственных холдингов как основной структурной единицы российской экономики. 19 июля 1998 г. был принят Федеральный закон «Об особенностях правового положения акционерных обществ работников (народных предприятий)». В состав Российского союза народных предприятий* (РСНП) вошли около 50 предприятий из 26 регионов России [см. историю распространения американских схем ESOP, аналогом которых являются «народные предприятия»: Коновалов 1995: 164–185]. Как показал опыт перераспределения собственности в России в 1990-е годы, «народные предприятия» служат одним из способов сохранения или укрепления позиций директоров небольших предприятий либо защиты менеджеров корпораций от враждебных поглощений.

В условиях переходного периода в развитии экономики России произошло расширение зоны неопределенности в сфере прав собственности: система защиты госсобственности оказалась размыта, а новая четкая система прав частной собственности еще не была создана. Размытость прав собственности чревата не только параличом инвестиционной активности корпораций, но и трудностями в процессе институционализации корпоративной (экономической) демократии. Понятно, что исторически складывающаяся структура распределения собственности в корпорации определяет специфические национальные модели корпоративного управления и соответствующего демократического механизма.

Сторонники неоинституционального подхода в экономике (к примеру, А. Алчиян, Г. Демсец, О. Уильямсон), в отличие от Шумпетера, трактуют корпорации как «сети контрактов» [см.: Анализ и прогноз развития финансовых рынков в России 2003]. В российских условиях отсутствие развитой системы, сложившейся культуры и четкого механизма исполнения контрактов как каналов передачи прав собственности, обусловливает массовые нарушения прав акционеров, единичный инфорсмент (то есть правоприменение как систему принудительной реализации условий контрактов и прав собственности) в политических целях, развитие нерыночных отношений между экономическими агентами, рост рентоориентированной деятельности, коррупцию.

Как отмечают российские исследователи [см.: Радыгин, Энтов 1999; Радыгин, Энтов 2001; Радыгин и др. 2002; Радыгин, Энтов, Межераупс 2003; Радыгин, Энтов 2003; Гуриев, Лазарева, Рачинский, Цухло 2004], правовая среда и структура экономики нашей страны настолько специфичны, что имеет смысл попытаться построить особую — российскую — модель корпоративного управления. Рассмотрим основные характеристики этой модели.

Во-первых, непрозрачность структуры собственности, обусловленная, в частности, нелегитимным характером приватизации и последующих переделов собственности.

Во-вторых, несовершенство российских правовых институтов меняет наши представления о взаимосвязи между корпоративным управлением и структурой собственности. В экономике с развитыми финансовыми рынками, системой защиты прав собственности и исполнения контрактов структура капитала и, в частности, структура собственности эндогенны и определяются структурой бизнеса, распределением доходов, размером предприятия, природой неопределенности и т.д. В то же время высокие трансакционные издержки на российском рынке капитала приводят к тому, что структура собственности меняется медленнее, чем уровень корпоративного управления, поэтому она рассматривается как экзогенная переменная. Низкий уровень исполнения законов превращает корпоративное управление из формального института в неформальный. В развитых странах уровень защиты прав инвесторов определяется законодательством, и поэтому считается заданной величиной. В России корпоративное законодательство не исполняется, поэтому защита прав внешних инвесторов носит не обязательный, а добровольный характер (компания сама выбирает уровень ее исполнения).

Выявление политико-правовых условий, формирующих оптимальное институциональное окружение, включающее в себя демократические процедуры, представляет собой достаточно сложную задачу. Так, например, Б. Уэйнгаст выделяет «фундаментальную политическую дилемму хозяйственной системы»: правительство, достаточно сильное для того, чтобы защитить права собственности, оказывается вместе с тем достаточно сильным и для того, чтобы конфисковать собственность своих граждан [см.: Гуриев, Лазарева, Рачинский, Цухло 2004: 286–311]. Вспомним правоприменительные действия в отношении компании «ЮКОС», которые могут служить примером выборочного (заказного) инфорсмента, продиктованного политическими мотивами.

Все это во многом определяет особенности российской корпоративной демократии.

Первое. Россия предрасположена к государственной, патерналистски ориентированной модели экономической демократии, в том числе ее корпоративной составляющей. По сравнению с любой другой цивилизованной страной российское государство берет на себя и будет брать больше ответственности, чем отводится ему универсальной экономической теорией. В переходный период оно выступает в роли «созидательного разрушителя». Создание эффективного законодательства и контроль за его исполнением, «фильтрация» узко групповых интересов любого типа (политических, популистских, криминальных и т.д.) нуждаются в ежедневной регулятивной деятельности государства. Такая деятельность способна привести к реализации абсолютного принципа «неприкосновенности» собственности, что адекватно невмешательству государства в сложившуюся структуру демократических институтов.

Второе. Несмотря на действительно серьезные изменения, произошедшие в имущественных отношениях, в экономике модернизирующейся России продолжает сохраняться существенный разрыв между номинальными и реальными правами собственности, причем в некоторых случаях права реального контроля по-прежнему находятся в руках старой/новой политико-хозяйственной номенклатуры. В результате, формирующаяся частная собственность зачастую носит «нерыночный», недемократический характер, а перераспределение такой собственности управляется политическими и иными мотивами, которые нередко слабо связаны с какой-либо заботой об эффективном использовании приобретаемого имущества. Экономическая демократия во многом остается номинальной.

Третье. Наблюдается процесс слияния банковского и промышленного капитала с государством в его специфической «переходной» форме. Это не только приводит к положительным результатам, но и провоцирует борьбу узкогрупповых (частных и/или государственных) интересов, а, значит, ведет к разного рода подзаконной преференции, «особым отношениям» отдельных экономических субъектов с государством, коррупции, криминализации, а также к усилению «процедурной неопределенности», характерной для перехода от «упорядоченных» отношений централизованного управления к политической демократии и утверждению экономических свобод.

Приватизация ряда государственных предприятий и появление новых частных фирм не сопровождаются развитием адекватного механизма инфорсмента прав собственности, то есть механизма, который обеспечивал бы достаточно надежную реализацию отношений, предполагаемых правами частной собственности. В этом случае утрачивается смысл определения частной собственности через остаточные права. Низкий уровень защиты прав собственности был и в значительной степени остается и в 2000-е годы выгодным для многих экономических агентов, так как создает благоприятные условия для дальнейшего перераспределения (передела). Потенциал «корпоративно-бюрократической полиархии», «управляемой демократии» продолжает сохраняться.

Четвертое. В отличие от ряда стран Центральной и Восточной Европы, как на практике, так и в социальной исторической памяти российского населения, отсутствует информация о досоциалистических рыночных институтах [Weingast 1993: 17–18]. По данным отечественных специалистов в области развития финансовых рынков, совокупные чистые активы инвестиционных фондов Польши, Венгрии и Чехии в абсолютном выражении в 5–7 раз превышают аналогичный показатель по России, а в расчете на душу населения отмечается разрыв вплоть до восьмидесятикратного [см.: Экономика переходного периода. Очерки экономической политики посткоммунистической России 2003].

* * *

В заключение подведем некоторые итоги.

Формирование общества собственников — непременная основа свободного демократического общества. Установление реального права собственности позволит создать в России полноценное, независимое от государства гражданское общество. Именно приватизация — абсолютный императив для выхода из социалистического феодализма.

Общим положительным итогом сложного и противоречивого процесса формирования структуры собственности в России — от аморфной и дисперсной к явным (формальным, основанным на праве собственности) или скрытым (неформальным, основанным на реальной власти в корпорации) полюсам корпоративного контроля — является, прежде всего, постепенная стабилизация прав собственности. Этот процесс сопровождался позитивными изменениями в сфере корпоративного права, законодательства в целом, закрепляющего систему функционального представительства.

«Корпоративные» структуры, как составная часть системы функционального представительства, — это промежуточное образование, которое может быть повернуто и в сторону «демократии собственников», и в сторону административной «управляемой демократии».

Созданию предпосылок стабильности демократических институтов препятствует отсутствие в России традиции и формирующейся многими десятилетиями, если не столетиями, «культуры контракта», обеспечивающей историческую легитимацию корпоративной демократии.

Примечания

Анализ и прогноз развития финансовых рынков в России. 2003. М.: ТАСИС.

Гуриев С., Лазарева О., Рачинский А., Цухло С. 2004. Корпоративное управление в российской промышленности. М.

Керемецкий Я. 1990. Демократия на производстве и коллективная собственность в США // «Вопросы экономики», № 9.

Коновалов В.Н. 1995. Экономика и политика. Ростов-на-Дону.

Радыгин А.Д., Энтов Р.М. 1999. Институциональные проблемы развития корпоративного сектора: собственность, контроль, рынок ценных бумаг. М.: ИЭПП.

Радыгин А.Д., Энтов Р.М. 2001. Корпоративное управление и защита прав собственности: эмпирический анализ и актуальные направления реформ. М.: ИЭПП.

Радыгин А., Энтов Р. 2003. Инфорсмент прав собственности и контрактных обязательств: теоретические подходы и опыт России // Экономика переходного периода. Сборник избранных работ. М.: Дело.

Радыгин А.Д., Энтов Р.М., Турунцева М.Ю. и др. 2002. Проблемы корпоративного управления в России и регионах. М.: ИЭПП.

Радыгин А.Д., Энтов Р.М., Межераупс И.В. 2003. Особенности формирования национальной модели корпоративного управления. М.: ИЭПП.

Ринген С. 2004. Распределительная теория экономической демократии // «Логос», № 2.

Сорокин П. 1992. Человек. Цивилизация. Общество. М.

Хайек Ф. 1990а. Дорога к рабству // «Вопросы философии», № 10.

Хайек Ф. 1990б. Дорога к рабству // «Вопросы философии», № 12.

Шумпетер Й. 1995. Капитализм, социализм и демократия. М.

Эйзенштадт Ш.Н. 2002. Парадокс демократических режимов: хрупкость и изменяемость // «Полис», № 2–3.

Экономика переходного периода. Очерки экономической политики посткоммунистической России 1998–2002. 2003. М.: Дело.

Conference on «Corporate Governance in Russia». Moscow, May 31 – June 2. 1999. M.

Radygin A. 1992. Spontaneous Privatization: Motivations, Forms and Stages // «Studies on Soviet Economic Development» (Birmingham), vol. 3, № 5.

Weingast B. 1993. Constitutions as Governance Structures: the Political Foundations of Secure Markets // «Journal of Institutional and Theoretical Economics», vol. 149.