Тино Вильянуэва и Павел Грушко беседуют с дочерью Дилана Томаса Айронвью Томас (1943-2009), 2007 год, Гарвард

 

 

Вступление и переводы Павла Грушко

 

Дружба с известным американским поэтом Тино Вильянуэвой подарила мне понимание подспудных течений, питающих культуру Америки. Он представитель общности чикано — американец в третьем поколении, чьи предки были мексиканцами. Родился Тино в городе Сан-Маркос в штате Техас, подростком по десять-двенадцать часов в день работал, с июня по январь, на хлопковых плантациях. С горечью вспоминает, что детство не оставило ему времени на приобщение к испанской и американской литературе. Но подарило бесценное двуязычие. (По улыбчивому признанию Тино, ему, как и большинству сверстников, хотелось в ту гремучую пору писать тексты и петь на манер Элвиса Пресли).

Латиноамериканская поэзия открылась Тино в испаноязычной Панаме, где он солдатом американской армии прослужил около двух лет в Зоне Канала. Там он познакомился со стихами Рубена Дарио, Хосе Марти, Порфирио Барбы Хакоба.

По праву бесплатного обучения для демобилизованных, летом 1966 года в родном городе он поступил в Университет штата Техас, где начал писать стихи на испанском и английском. Позже на севере, в Университете штата Нью-Йорк в Буффало, «утонул» в англоязычной поэзии — стихах Элиота и Паунда. Тогда же он открыл для себя стихи знаменитого валлийского поэта Дилана Томаса, влияние которого сквозит в его творчестве.

На протяжении многих лет Тино Вильянуэва — профессор Бостонского университета. Здесь, в Бостоне, я и познакомился с ним около двадцати лет назад и начал переводить его стихи с испанского и английского.

При всём многообразии тем и тональностей в его антологиях и циклах, моё особое внимание привлекли сборник «Сцена из фильма “Гигант”», цикл «В Вашингтонском музее Холокоста» и недавняя книга «Так говорила Пенелопа». В первой он рассказывает о том, как в четырнадцать лет его потрясла сцена в фильме, где бармен, расист, в придорожном кафе грубо обходится со смуглокожими мексиканцами, во втором— его, не еврея, — заставило содрогнуться всё, что он увидел в музее, а в поэме о Пенелопе — сострадать женщине в её долгой разлуке с мужем.

Будучи двуязычным, как и многие в Америке, (уж кто только не варится в этом многокультурном котле!), он остаётся по его убеждению и двучувственным.

Я рад, что эта публикация, приуроченная к 80-летию поэта, который родился 11 декабря 1941 года, появится в любимом моём журнале «Этажи», поддерживающем в непростое наше время интерес русских читателей к мировой литературе.

Павел Грушко

 

 

 

Тино Вильянуэва. Фотография Павла Грушко

Сейчас я понимаю

 

 

В воздушном потоке

памяти

я — те померкшие места,

где мне довелось быть,

дни зноя,

палившие меня,

детское измождение

и его неприятие.

Вряд ли

хватит

всех этих слов,

чтобы определить

то, как я понимаю время,

вряд ли этих слов хватит,

чтобы понять,

как душа измеряет былое.

Сейчас я это понимаю.

 

 

Дорога, — её неизбежная цель

 

                        А тот, кто солнце в колесницу впряг,

                              узнав позднее, что оно страдало,

                              покорно не уходит в добрый мрак.

                                                            Дилан Томас

 

Вслед за тобой крадётся пыль седая

и заметает все твои следы.

Уже стихает шум былой страды,

решительно смириться принуждая

 

с тем, что редеет дней листва густая.

Вдали стон колокольный слышишь ты —

бесстрастное предвестие беды,

и с грустью, нерешительно вступая

 

в неведомое до сих пор виденье,

ты тащишься подобием робкой тени.

Тревожные предчувствия твои

 

стесняют душу, разум и дыханье,

и остаётся лишь одно желанье —

всецело не пропасть в небытии.

 

 

Перед тем, как лечь

 

                        Эти стихи всего бы лучше

                        прочитать в три тридцать три

                        и сорок секунд утра.

 

...как если бы стрелки моих ручных часов

задушили время, — показав

три тридцать три и сорок секунд

утра, они замирают. Я спрашиваю себя,

не символично ли это?

 

Внутри, на своих порочных кругах, пружины,

ослабнув, сдавили артерии

моего профиля, но жилы запястья, пульсируя,

сообщают, похоже, ты жив возле письменного стола.

 

Я прочитал главу Апокалипсиса, стихи

Дилана Томаса, ответил на несколько писем.

Радио сообщило: в одном переулке напали

на старичка, 365 моих соотечественников погибли

в Страстную неделю во Вьетнаме, завтра

ожидаются дожди.

 

Меня мутит,

наплывают гротескные видения,

и сейчас —

как раз три тридцать три и сорок секунд.

 

 

Снегопад в Буффало,

штат Нью-Йорк

(1969-1970)

 

Всё ниже яростные порывы неба,

весь горизонт теперь насмарку.

Белая смута наплывает

неощутимо.

Падение вширь множества тайн,

сложных и простых.

Падая, хлопья сбиваются

со своего пути,

творят разных форм безмолвие —

у каменной ограды,

на тротуаре,

за стволом дерева,

             на островерхой крыше.

 

Раньше или позже солнце

упрочит начало весны.

Хлопья снега предпочтут таянию

возвращенье на небо.

 

 

Спусковой механизм

 

                        Памяти моего деда Маурисио

                        «Гуичо» Риоса Лампасоса, часовщика.

              

Его пружина была невидима.

Время? С восхода до захода для деда

его не существовало.

Без опоздания он запускал свои ловкие

пальцы

в

замершее тиканье.

Каждый винтик знал своё место.

 

Колебания. Ход. Точность.

 

Изохронные пружинки

в ритме пульса на его запястье.

 

С круговой точностью он запускал

вращение стрелок.

В глазу лупа — во славу секунд

под началом спускового механизма.

Стекло, — особо чётко фильтрующее

мерный ход времени.

Спрашивая меня — который час,

он выставлял точное время.

 

Пока однажды точно

в тот самый миг

стали неподвижными

его

пальцы.

 

 

Мечта

 

Если пальнуть по башенным часам,

мгновения застынут,

а неповторимое время

кристаллизуется,

развоплотится,

и главное —

 

станет самостоятельным.

 

 

Расскажу об одном умершем

 

Вот новоумерший, — чем не зеркало.

 

За осязаемыми вéками —

множество окоченевших дат,

застывших мыслей об отложенном путешествии.

 

Под выбритыми морщинами —

застывшая прозрачная кровь,

затвердевшее нёбо и задеревеневший язык.

 

Не далее как вчера ты обмолвился: «Я осознал,

что я современник

всех людей».

 

Мы не поняли

и стали смеяться.

 

 

Именно так

 

После стольких обманчивых ночей

однажды наступит рассвет.

Именно так я хотел бы

 

прийти к тебе, —

 

благотворным утренним солнцем:

сначала окутал бы тебя тёплым светом,

а потом опалил бы одним сплошным жаром.

 

 

В вашингтонском музее Холокоста

 

Увидеть

опустошённые глаза мало, потрогать

фотографии мало, —

если бы даже долетело до меня дыхание стольких людей,

ничего бы я не смог сделать среди этих останков,

запечатлённых светом.

Но кто-то, подобный мне, некто вне всего этого

пришёл, чтобы увидеть (насколько выдерживает сердце),

чтó человек сотворил с человеком,

эти людские деяния гнусности,

этот разрушенный лагерь.

 

Доставленные в концлагеря

униформированным сгустком ненависти,                                 

все они держались вполне спокойно,

как их запечатлела регламентированная строгость

естественного плоского освещения.

 

В их глазах я вычитываю неприятие и поиск горизонта

с бесконечной ночью впереди. Я говорю себе:

вот лицо, вот ещё одно, и у каждого было имя

Иосиф, Даниил или Ханна,

но вот ведь: вы — всего лишь номер,

волокнистая алхимия, выколотая на коже.

Молю, чтобы их души до конца остались невредимыми.

 

(Образ за образом, — меня сводит в могилу истребление,

раздробленное на отдельные факты, и я забываю

о гонимых, которым удалось бежать, о тех, что были

спасены за линией фронта — кто своевременным

участием соседей, кто благосклонным пекарем, тот

хозяином фабрики, этот фермером

или порядочностью католических монахинь).

 

А дальше Эйшискази, 1941 год, —

деревня, 4000 жителей которой не смогли найти

путь к спасению, — там два дня шла бойня.

Трогаю изображения того, что было

перед погружением в бесконечный мрак…

…кричит всё моё тело.

Через пять десятилетий в другой стране

я пришёл с опозданием, словно в слепящем кошмаре,

я протягиваю руку,

но не могу вас спасти, не могу спасти.

Сара, Рахиль, Вениамин в этом освещении возносятся

там, где прошлое понимается как настоящее.

Ради всего, что во мне, — пусть мёртвые не умирают, —

пусть эти слова очеловечатся.

 

Теперь я — твоя память.

 

 

Нет конца памяти

 

Снова я один, здесь, ошеломлённый

размером всего, чем я был,

теперь знаю:

никто не откроет мне ничего,

только я сам и моя память,

которая осталась во мне и не кончается.

 

В воспоминаньях моё начало,

вот и маюсь каждый вечер

над листом бумаги, —

жертва достойнейшего порока.

О привычка вспоминать

в равноудалённом желании

между памятью и словами!

Что ещё остаётся:

излагаю всё, что видел и что истинно.

 

Павел Грушко — автор четырёх поэтических сборников: «Заброшенный сад» (1999), «Обнять кролика» (2003), «Между Я и Явью» (2007) и «Свобода слов» (2011). В переводе на испанский его сборники опубликованы в Испании, в Мексике и в Перу. Награждён Золотой медалью Альберико Сала (по жанру поэзии) на литературном конкурсе в Италии (Безана-Брианца, 1994 г.). Автор пьес и либретто, собранных в антологии «Театр в стихах» (Москва. АСТ-Астрель. 2008). Одна из них — "Звезда и Смерть Хоакина Мурьеты" (по мотивам драматической кантаты П. Неруды) выдержала около 1200 представлений в московском театре "Ленком", стала кинофильмом и аудио-альбомом. Павел Грушко — испанист по образованию — переводчик классической и современной литератур Испании и стран Латинской Америки, Португалии и Бразилии, Англии и США. Один из учредителей и вице-президент Ассоциации испанистов России. Член Союза писателей Москвы с 1965 года. Автор арт-концепции "Trans/формы" (теория и практика художественного перевода как метод перевоплощения в разных жанрах искусства).