Говорят, два медведя в одной берлоге не ужинаются. В случае с евразийством в одной берлоге оказались сразу четыре медведя – четыре чрезвычайно талантливых и крайне амбициозных молодых мыслителя.

Евразийство зародилось в жарких спорах о судьбе России, возникших в Софии весной 1921 г. по поводу вышедшей в 1920 г. брошюры кн. Н.С.Трубецкого «Европа и человечество» и первое печатное выражение нашло в вышедшем в начале августа сборнике-манифесте «Исход к Востоку» (София, 1921). Уже этот первый сборник выявил существенные различия в мировоззренческих позициях. Но поначалу это были плодотворные разногласия, ибо все четверо объединились в одном: в страстном желании переориентировать русскую эмиграцию с бесплодного политиканства на духовное творчество, резко противопоставить лозунгу о примате политики лозунг о примате культуры. Спасение России они видели не в очередных социально-политических потрясениях, а в развитии ее творческою потенциала, которое возможно, с их точки зрения, только на религиозной основе[1].

Духовное единство или, как выражался Н.С.Трубецкой, «единство настроения» не выдержало испытания прежде всего медными трубами. Неожиданный и скорый успех первых евразийских сборников, а также привходящие политические обстоятельства подвигли самих евразийцев изменить своим первоначальным замыслам и переключиться с научно-творческой на пропагандистскую деятельность. И самым стойким противником такого «дрейфа» евразийства выступил Г.В.Флоровский, о чем и свидетельствуют ниже публикуемые письма. В старости Флоровский пытался полностью отрицать свою приверженность евразийским идеалам, но письма показывают,

что он не только был евразийцем, но даже пытался взять на себя непосильную задачу духовного лидера движения, чтобы удержать его в русле первоначально поставленных задач.

В связи с этим выскажу свое субъективное предположение, что лидерские качества Флоровского, несомненно ему присущие, оказались неподходящими и неэффективными именно в данной психологической ситуации. Несмотря на то, что он несомненно превосходил всех основателей евразийства в религиозно-философской подготовке и по меньшей мере не уступал им в способности к масштабному «стратегическому» мышлению, психологически он был наименее совместим с остальными членами данной группы. Среди основателей он был единственным недворянином и провинциалом. Флоровский гордился тем, что, благодаря отсутствию в столицах, он не отравился духовными ядами Серебряного века, а вместе с тем ознакомился со всей основной его печатной продукцией, которая в Одессе была доступна читателю так же, как и в столицах. Но гордиться тут, собственно говоря, было нечем. В гуманитарной сфере только богатство форм общения обеспечивает тот «фильтр», сквозь который удается рассмотреть глубину содержания произведений духовного творчества. Именно в провинции из-за скудости форм общения воспитывается способность и вкус к упрощению, так необходимые для руководства «массами». Вспомним таких мастеров манипулировать массовым сознанием, как В.И.Ленин, Н.Г.Чернышевский, А.Ф.Керенский и многие другие. Но для лидерства среди творческой элиты указанные качества оказываются совершенно непригодными.

Конечно, со временем следы провинциального воспитания Флоровского стали менее заметными, но не даром же он особенно ценил у Достоевского его анализ того, как испытывающий сложности в общении человек пытается ради сохранения своей личности сузить свой круг общения, поставить себя в щадящие психологические условия, но тем самым только ускоряет деградацию своей личности.

 

 

Во взаимоотношениях Флоровского с остальными основателями евразийства сложилась парадоксальная ситуация: именно он, провинциал, призывал евразийцев преодолеть географический и исторический провинциализм, не противопоставлять себя ребячески деятелям культуры старшего поколения и не соблазняться идеей влияния на «массы». Но он не смог найти пути к сердцам своих коллег, не смог с помощью аргументов привести их к такому пониманию ситуации, к какому они позднее были приведены ходом самих исторических событий. В его призывах к объединению здоровых творческих сил эмиграции коллеги заподозрили желание самому выделиться, играть «особую роль», лишить их сладости лидерских ощущений. Оценивая предлагаемый Флоровским проект издания с более широкими задачами и с более широким кругом авторов, Н.С.Трубецкой в письме к П.П.Сувчинскому от 12 февраля 1923 г. пишет: «Проект Флоровского, по-моему, есть плод, с одной стороны, его обычной «грымзомании» (пристрастия к старым грымзам), с другой, – желания где-нибудь напечатать некоторые задуманные им статьи, не имеющие прямого отношения к евразийству... У Флоровского выходит так, что он задумал несколько статей, а для того, чтобы их напечатать, изобретает журнал, составляет список сотрудников, заказывает им статьи, которые бы обрамили его собственные статьи. Так дело не делается». И далее в том же письме добавляет: «Надо писать для «середняка», для «широких масс». Сообразно с этим все меняется. Не толстые сборники, а серии брошюр. Не исследования, а пропаганда».

Грустно после этого читать то, что пишет тот же Трубецкой уже семь лет спустя в письме к П.Н.Савицкому от 8–10 декабря 1930 г. «Теперь я чувствую, что прежний «я» отошел куда-то в прошлое, в историю... Я постоянно перечитываю свои произведения евразийского периода, а также переписку этого времени. И многое теперь мне кажется ребячеством. Мы преувеличенно ценили свою собственную молодость, считали ее главным своим преимуществом по сравнению со «старыми грымзами» и, благодаря этому культу собственной молодости, искусственно задерживали свое развитие. Теперь это для меня психологически невозможно. Я не могу притворяться молодым... И это удерживает меня от безответственности и той специфической поверхностной смелости, без которой евразийство не могло бы состояться. Я утратил и тот молодой оптимизм, которым евразийство, может быть, было сильно и привлекательно, но который в то же время неизбежно должен был рано или поздно разбиться об жизнь...

К целому ряду вопросов, к которым я прежде подходил с самоуверенной определенностью, я теперь подхожу с холодным скептицизмом. Одним из вопросов, в котором мой «зрелый возраст» наиболее сказывается, это вопрос о специализации научных знаний. В прежнее время я брался говорить о чем угодно. Это было «принято» в евразийской среде (о чем только ни брался рассуждать любой из нас!). Теперь, пересматривая свои и наши прежние писания, я многое воспринимаю как ребяческую отсебятину. ...Широкие и большей частью поспешные обобщения, столь характерные для евразийства, в настоящее время мне претят. Я научился ценить «солидность», полюбил ее. Или лучше сказать, научился видеть шаткость и иллюзорность широких обобщений. Прочность конструкций для меня важнее ее грандиозности...

Все это я, кажется, смутно чувствовал и раньше, еще будучи евразийцем, но особенно явственно осознал я все это теперь».

То, что и ранее он это «смутно осознавал», видно из более ранней переписки, но из нее же видно, что соблазн «эффекта» был слишком притягателен.

Сообщая в письме к Сувчинскому от 15 марта 1925 г. о ходе работы над брошюрой «Наследие Чингисхана», Трубецкой признается: «Она может иметь известный агитационный успех, но может сильно повредить нам. Обращение с историей в ней намеренно бесцеремонное и тенденциозное». А в письме к тому же Сувчинскому от 11 апреля 1925 г., объясняя, почему эту брошюру нужно издать под псевдонимом и распространять только в границах СССР, Трубецкой добавляет, что при ее написании он «много кривил душой в угоду ударности».

В цитированном выше письме от 15 марта 1925 г. Трубецкой, говоря о трудностях, связанных с написанием упомянутой агитки, добавляет: «Есть там одно место, которое никак не вытанцовывается: это поношение старого режима, которое надо сделать так, чтобы ясно было, что большевизм (в смысле официального курса коммунистического правительства) есть продолжение недостатков старого режима и потому является недостаточно революционным, а подлинно революционным является только наше дело. Тут должна быть демагогия. Очень трудно».

Все попытки Флоровского вернуться в евразийское движение, чтобы удержать его от скатывания на уровень пропаганды и демогогии, воспринимались евразийцами как досадные помехи «забаве взрослых шалунов».

«Возвращение Георгия Васильевича, – сетует Трубецкой в письме к Сувчинскому от 20 декабря 1923 г., – осложняет дело. Из письма его к Вам совершенно ясно, что внутренне он от нас чрезвычайно далек. «Евразийский Временник» проникнут особым, как Вы любите говорить, «пафосом» или «тонусом»... А между тем Г.В. именно в этом «созвучать» не может... И тот неподдельный и непосредственно ощущаемый подъем, которым веет каждая страница «Временника», им воспринимается как «литературщина» и «демагогия». Самое «подданство Идеи» он воспринимает как нечто греховное».

Как ни странно, верность идеям первоначального евразийства сохранил именно отторгнутый этим движением Г.В.Флоровский, о чем свидетельствуют многие страницы его главной книги «Пути русского богословия» (Париж, 1937), но эта тема для особого разговора.

Публикуемые ниже письма хранятся в фонде 5783 ГАРФ, так же как и цитируемое выше письмо Трубецкого к Савицкому. Письма же Трубецкого к Сувчинскому цитируются по ксерокопиям, любезно переданных мне в 1992 г. (с просьбой публиковать их по мере возможности) тогдашним владельцем подлинников Вадимом Козовым, за что хочу в очередной раз выразить ему, к сожалению ныне уже покойному, свою глубокую признательность.

Письма Г.В.Флоровского публикуются с некоторыми сокращениями.

 

 

---