Выставка «Париж—Москва. 1900–1930», официально открытая французским и советским министрами культуры 31 мая 1979 года в Центре им. Жоржа Помпиду[1] в Париже, по замыслу организаторов, выступает как результат прекрасных отношений между Францией и СССР. Действительно, такой выставки русского и советского искусства, где было бы представлено более 2500 произведений как живописи и архитектуры, так и литературы (а вокруг выставки — еще и музыкальная программа, и показ кинофильмов), Западу еще не показывали.

Казалось бы, грех жаловаться, даже если и испытываешь вполне законное чувство неловкости. Просто советские власти сочли французов «заслуженным народом», предоставили французской публике статут «привилегированной» и оказали нам честь поглядеть на то, что они до сих пор прятали. Потому-то и гордятся некоторые французские организаторы выставки, потому-то и хвастаются «атмосферой доверия», царившей между ними и их советскими коллегами во время подготовки выставки. Это уже не просто самовосхваление, поскольку за такими похвальбами скрыты не одни лишь многочисленные трудности периода подготовки, но и намеренные умолчания, и прямая ложь.

Трудности? Они начались в тот момент, когда руководители Центра захотели устроить ретроспективную выставку «Париж—Берлин—Москва». Советская сторона категорически отказалась: нельзя, мол, смешивать стили. А ведь культурные связи, существовавшие между тремя столицами, неопровержимы... Здесь-то и собака зарыта: сопоставление «соцреализма» и «национал-социализма» оказалось бы по меньшей мере компрометирующим для советской идеологии. Обещанный одними «новый человек» слишком напоминает того, которым гордятся другие. Более того, лучше избегать некоторых исторических параллелей, иначе как не заметить сходства между нарастанием нацизма и сталинизма?

Ну, Бобур и уступил, трилогия не состоялась, зато в прошлом году провели выставку «Париж—Берлин». Ох, и разошлись же по этому случаю организаторы, внушая каждому посетителю, какая вина лежит на политиках Веймарской республики и вообще на порочной капиталистической системе за то, что Гитлер пришел к власти. […] После такого доказательства доброй воли, впрягшись в работу по подготовке новой выставки, руководители Центра, возможно, рассчитывали на равноправное сотрудничество. Но они недооценили своих советских напарников. Пришлось им набраться горького опыта, когда в течение года надо было выторговывать одну работу за другой, дабы не обмануть ожиданий французской публики. Понятно, что в таком торге не обойтись без компромиссов. А где компромисс, там и умолчания, и, хуже того, просто ложь. […]

Можно ли говорить о заслугах, когда выставлены многочисленные произведения, которых никогда не видел законный «хозяин» (в СССР, как трубят об этом на всех перекрестках, «искусство принадлежит народу»), а ни выставка, ни сопровождающий ее толстый каталог ни словом об этом не упоминают? А среди таких спрятанных от народа сокровищ — Кандинский, Малевич, Гончарова, Ларионов, Филонов, Татлин и т. д. Можно ли гордиться тем, что в Париже замалчивается трагическая судьба русской поэзии? Выставлены книги и портреты Мандельштама, Ахматовой и других, но ни слова о том, что одни погибли в лагерях, а других травили «на воле». Можно ли гордиться портретом расстрелянного Гумилева в экспозиции Бобура, в то время как не только стихи его не издаются в СССР, но само его имя вычеркивается даже из научных комментариев? Одним словом, стóит ли похваляться верностью официальным советским тезисам и советской версии истории? Однако именно в этом преуспели безропотные руководители Бобура под знаком «доброго сотрудничества» двух стран. […]

Главное — не огорчить. советских друзей. Во имя этой аксиомы посетителю приходится проглотить сведения о том, как под властью большевиков и Советов процветал и благоденствовал авангард. Что же до тех, кто не потерпел, чтобы рука государства водила его кистью или резцом, у кого достало мудрости уехать подальше от неминуемых лагерей, надвигающегося расстрела или хотя бы голодной смерти, — то их жизнь в изгнании, согласно выставке, не что иное, как «заграничное путешествие» (Шагал, Кандинский, Цадкин, Певзнер, Габо и др.). Какой печальный эвфемизм для этих «туристов» в Вечности...

Вот и выходит, что, будучи на сегодняшний день самой большой выставкой русского и советского искусства, когда-либо показанной на Западе, «Париж— Москва» — это еще и самая огромная мистификация, устроенная советскими властями в этой области.

Тем не менее, факт этот признают с трудом. Почти вся французская пресса, за редким исключением, поспешила приветствовать «событие», не задумываясь о моральных и политических проблемах, поставленных выставкой. Но к счастью, через несколько дней после ее открытия был проведен коллоквиум «Культура и коммунистическая власть».

Реализовать идею коллоквиума, возникшую еще за несколько месяцев до выставки у Наташи Дюжевой, парижской переводчицы и дочери норильского зэка, было далеко не просто. Отсутствие средств, трудности, связанные с поисками подходящего помещения, — на ее месте многие отступили бы. Она же продолжала держаться за свой проект, оказавшийся целительным средством против мистификации «Париж—Москва». Были люди — Н. Горбаневская, автор этих строк, некоторые другие, — которые сразу поверили в этот замысел. Не раз и не два планы коллоквиума обсуждались с главным редактором «Континента». Пьер Эмманюэль добивался, чтобы Бобур — самое подходящее место для проведения коллоквиума, вскрывающего истинный смысл здесь же проходящей выставки, — выделил для этого один из своих многочисленных конференц-залов. Напрасный труд! […]

В конце концов, благодаря профессору Янкелевичу, участников встречи приняла в своих стенах Сорбонна — старейший парижский университет. В течение двух дней на четырех заседаниях выступили писатели, философы, историки, искусствоведы — как эмигранты из СССР и других стран Восточной Европы, так и французы. В битком набитом амфитеатре звучали конкретные, с фактами в руках разоблачения фабрики советского соблазна, поселившейся на верхнем этаже Бобура. От Игоря Голомштока, восстанавливавшего непростую правду о взаимоотношениях советской власти с русским авангардом, до Андрея Синявского и Ефима Эткинда, жестоко и остроумно вскрывших измышления каталога и выставки, через Михаила Геллера, блестяще показавшего, как дубовый советский язык убивает язык русский, — коллоквиум позволил прежде всего поставить под сомнение представленный на выставке официальный советский образ истории искусства и истории как таковой. Тому же были посвящены выступления французских специалистов по периоду 1900—1930 гг.

И все-таки главное было, не ограничиваясь прошлым, показать непреходящий характер замалчиваемых на выставке проблем: смерть всякой живой культуры, как только она начинает подчиняться давлению государства, и постоянное возникновение независимых культурных ценностей. По этому поводу Наталья Горбаневская напомнила присутствующим о значении самиздата и тамиздата, а Александр Смоляр подробно рассказал о польском «летучем университете» и Товариществе научных курсов, об успехах независимых издательств и самиздатской прессы в Польше. […]

Но самое, быть может, существо проблемы затронули бывшие коммунисты Пьер Дэкс и Доминик Десанти: почему марксизм и коммунистическая идеология по-прежнему, несмотря ни на что, зачаровывают французскую интеллигенцию?

В самом деле, можно ли вообразить Бобур, настоящий храм современной французской культуры, участником какого-нибудь мероприятия во славу гитлеровской Германии? Или же во славу какого-нибудь сегодняшнего диктаторского режима Латинской Америки? Такое мероприятие, даже под прикрытием «культурного обмена», не замедлило бы вызвать настоящую бурю всеобщего негодования. Однако стоит напомнить, что, не будь коллоквиума в Сорбонне, выставка «Париж–Москва» просто-напросто освятила бы узы французского сотрудничества с советским тоталитаризмом, без единого слова протеста.

Как и почему такое сообщничество остается возможным, в то время как нельзя уже не знать фактов о действительности осуществленного социализма? Ответ на такой вопрос не однозначен. […]

К государственным соображениям относятся те, что во имя дипломатических отношений заставляют рассматривать гостеприимство Бобура, оказываемое некоторым аспектам советской культуры, как вполне естественное. Да еще и добавлять со спокойной совестью, что выставка позволила увидеть произведения, находившиеся до сих пор в подвалах, не забыв, конечно, упомянуть, что советские власти обещали показать эту выставку в Москве в 1981 году. А ведь именно из государственных соображений следовало бы знать цену кремлевским обещаниям. Поспорим — впрочем, почти не рискуя проиграть, — что те несколько русских супрематистских и конструктивистских работ, заново увидевших свет в Париже, вернувшись на родину, снова лягут в запасники. Но государственным мужам не до таких мелочей, — что, впрочем, не раз уже доказала вся политика Франции по отношению к СССР.

Конечно, — и к счастью, — прошло то время, когда бóльшая часть французской интеллигенции на страницах своих статей и книг воскуряла фимиам небывалым советским достижениям. Сегодня все стало сдержанней, но иное молчание — пособник куда более красноречивый, чем любое славо­словие. Этим-то красноречивым молчанием и отличились французские организаторы выставки «Париж–Москва». […]

Этот пример не единственный. Центр имени Жоржа Помпиду, витрина французской культуры, постоянно и охотно потворствует осуществленному социализму. Но «государственные соображения» здесь ни при чем. Бобур пользуется значительной независимостью от государственной власти. Истинные причины надо искать скорее в образе мыслей руководителей и вдохновителей Бобура. Здесь мы сталкиваемся с тем фактом, что персонал Центра, как, впрочем, и всякого другого французского культурного учреждения, прежде всего «антикапиталистичен», следовательно, проникнут «левым сознанием», хотя и не обязательно прокоммунистическим. Это сознание, пронизавшее всю официальную культуру[2], склонно превозносить социализм, и все — из-за господствующего во Франции дихотомического мышления, механически противопоставляющего капитализм социализму. Мы, конечно, знаем, что на востоке не рай, но еще тверже убеждены, что мы-то живем в аду. Каждым своим мероприятием Бобур безудержно разоблачает эксплуатацию, нищету,слаборазвитость, отчуждение, неравенство, загрязнение среды — порождения капитализма. Под таким углом зрения социализм многим может показаться наименьшим злом. И это отношение все еще очень распространено.

Таким образом, несмотря на то, что светлый образ СССР серьезно потускнел, он все еще стрижет купоны со сложившейся ситуации, своеобразную сверхприбыль с симпатий к «вечно живому идеалу социализма». Советским руководителям это хорошо известно. Осознав свои потери в том, что касается политического кредита, они стараются наверстать упущенное за счет культурных владений. Кончились те времена, когда только хор Красной Армии выпускали сотрясать стены парижского Дворца Спорта. Став изощреннее, власти экспортируют балет Большого театра, а еще лучше — Театр на Таганке или Андрея Вознесенского. Не доказательство ли это либерализма? Прием, оказанный прессой выставке «Париж–Москва», лишний раз показал, что советское руководство — на верном пути.

Надо заметить, что в этой области французские власти проявляют, мягко говоря, необычайную терпимость. Мы снова возвращаемся к «государственным соображениям». Во имя их власти, не задумываясь, цензурируют даже телевидение, когда оно рискует слишком откровенно обеспокоить «советского партнера». Такое произошло в июне 1977 года, когда в день приезда Брежнева в Париж была запрещена телевизионная передача, в которой преобладало критическое отношение к СССР. Совсем недавно перенесли показ фильма о «кремлевских шпионах», поскольку в намеченный для фильма день начался визит Жискар д'Эстена в Москву. Что же до полного отступления французского правительства на Белградской конференции, когда был поднят вопрос о нарушении прав человека в странах советского блока, то о нем уже достаточно известно.

Было бы упрощением думать, что такая терпимость — нечто новое. Речь идет, в действительности, о некоей константе французской политики. […] Внутри страны ничто не удерживает власти от разоблачения опасности «коллективизма» (например, как только речь заходит об Общей программе, которой некоторое время были связаны коммунистическая и социалистическая партия), зато политика СССР пользуется невероятным попустительством тех же властей. Но противоречие здесь чисто внешнее. На самом деле, как бы парадоксально это ни выглядело, оба языка предназначены для внутреннего пользования. Первый из них взывает к чувствам мещанина, к его желанию сохранить и защитить частную собственность, второму же предназначено задевать националистическую струнку, столь чувствительную у французов. А для националистов пугало — не «советская гегемония», а «американский империализм». Причины этого лежат глубоко, а корни, наверное, уходят в коллективное подсознание всего французского народа, для многих поколений которого главным врагом была Англия. Так что Франция прежде всего страдает англофобией, а заодно — и американофобией. И, наоборот, можно с полным основанием говорить о довольно распространенном русофильстве. В массовом сознании «moujik» куда симпатичнее «джентльмена-фермера». […]

Ясно, что все это на пользу СССР. И примкнувшей к «идеалу социализма» интеллигенции, и страдающему германо- и англофобией народу Советский Союз представляется как «привилегированный союзник». Стоит ли в этом случае удивляться, что, несмотря на общеизвестные факты, у советского тоталитаризма все еще столько молчаливых сообщников в этой стране? Было бы, безусловно, гораздо труднее организовать выставку «Лондон—Москва» или «Рим—Москва». (Правда, что и с точки зрения развития культуры такие выставки менее обоснованы.) Однако советские руководители, исходя именно из политических соображений, не прибегают к этому средству обольщения. Зато есть «Париж—Москва».

И все же — можно ли говорить о нависшей над Францией угрозе «финляндизации»? На примере трудностей, с которыми сталкиваются сегодня те, кто ведет кампанию бойкота Олимпийских игр в Москве, можно и поверить в существование такой опасности. Не случайно, что общественное мнение с гораздо большей легкостью откликнулось на кампанию по разоблачению диктаторского режима в Аргентине в связи с проведением Кубка мира по футболу в 1978 году. Видно, существует двойная мера, двойной подход. Многие, наверно, уже готовы, как Франсуаза Жиру, типичная представительница новейшего политического либерализма, потребовать исключения из участия в московских Олимпийских играх за нарушения прав человека — Аргентины!

К сожалению, такого рода политическая непоследовательность — вещь широко распространенная. Многие ли из тех, кто обоснованно осудил государственный переворот в Чили в 1973 году, восставали против вторжения в Чехословакию в 1968-м? А те, кто десять лет тому назад кричал: «Янки, прочь из Вьетнама!», — примутся ли они сегодня кричать: «Кубинцы, прочь из Африки!» или «СССР, прочь из Афганистана!»?

В конце концов, «финляндизация» — это всего лишь состояние духа, при котором уничтожается всякая способность сопротивления диктату. А чтобы суметь сопротивляться, недостаточно только желания — надо еще знать своего врага и быть готовым к встрече с ним. Ни одно из этих требований не выполняется во Франции в отношении советского тоталитаризма. Действительность осуществленного социализма по-прежнему остается неосознанной и «главный враг» все еще грозит не с Востока, а с Запада. […]

«Слабость» такого рода недопустима, будь она даже одиночным явлением. А если добавить к этому постоянное попустительство по отношению к социалистическим режимам, то перед нами — симптом капитуляции перед тоталитаризмом. А тогда и попытки измерить серьезность зла становятся бесплодными, и до «финляндизации» рукой подать.

1979, № 21