Другие журналы на сайте ИНТЕЛРОС

Журнальный клуб Интелрос » Континент » №150, 2011

Лев Айзерман
Интертекстуальные связи, или Третий завет от Льва Толстого

(Из рубрики «У книжной полки»)

Елена Полтавец. «Война и мир» Л. Н. Толстого на уроках литературы.

М.: Дрофа, 2005. 368 с. (Библиотека учителя)

 

Я — преподаватель литературы, потому и купил эту книгу. Купил прочел и… Словом, не могу молчать. Не могу не поделиться впечатлениями. А поскольку методический труд этот — из той серии, когда комментарии только во вред, постараюсь, чтобы как можно больше звучал голос самого автора этой книги.

Начну с главной претензии, которую предъявляет Елена Юрьевна Полтавец школьным учителям литературы: «Толстой как исследователь христианства и создатель нового религиозного учения совершенно не известен школе». И это происходит прежде всего потому, что учителя и методисты считают «Войну и мир» всего лишь художественным произведением, в то время как это сакральный текст, требующий принципиально иного подхода. А именно: «наиболее адекватным»будет в данном случае «тот способ прочтения, который применяют к Библии экзегетические сочинения». Всего же ближе к экзегетике, по мнению Полтавец, мотивный анализ, суть которого состоит «в том, чтобы найти в тексте мифологемы, ключевые понятия и символы, складывающиеся в мотивы». Причем, указывает Полтавец, «такой подход особенно уместен в школе[1], при изучении произведения под руководством учителя».

Итак, «Война и мир» — вовсе не художественное произведение. Это книга, построенная «по принципам Библии и древних восточных религиозных текстов». Онанаписана «как бы иероглифами, где этими иероглифами, т. е. единицами смысла, могут быть понятия, сцены и эпизоды, описания, философские отступления, иногда целые главы». […]

Шрифтом выделена в книге ее исходная истина: «...в “Войне и мире”, священной книге нового учения о единении, главную роль играют священные имена пророков этого учения, вобравшие в себя символику Библии, “Дхаммапады”... даосского учения и других священных текстов. Нет никакого сомнения, что “Война и мир” создавалась Толстым как некий сакральный текст тайного (эзотерического, как сейчас модно выражаться) содержания».

А вот итоговый вывод: «в каком-то смысле книга Толстого может рассматриваться как ритуальный, магический текст, воспроизводящий сакральные имена... сакральную топонимику… и, главное, ритуал спасения мира».

Итак, предложенный Полтавец метод призван привести нас к постижению глубиннейших сакральных смыслов толстовского романа. Последуем ему, и нам откроется, что для Толстого «эрос существует только агапический», что Андрей Болконский принадлежит к «нирваническим существам»; мы поймем, сколь для него «труден путь к идеалу митраического согласия и единения», и будем потрясены, узнав, что он «в глубине души нефеломан и дендрофил»; что Николенька Болконский — вполне возможно, мессия, так как родился 20 марта; что композиция «Войны и мира» подчиняется числу 28, а глав в четырех томах ровнехонько 333 — то есть «половина библейского числа 666». И еще многое другое поймут ученики на уроках Е. Ю. Полтавец. […]

Путь такого постижения откроет и нам, учителям, нечто такое, о чем мы раньше и помыслить не могли — или стеснялись себе признаться. Вот, к примеру, Пьер Безухов — это «несостоявшийся международный террорист…»: то Наполеона убить собирается, то против существующей власти выступить. Или вот Телянин. Не все помнят, кто такой? А напрасно. Обладатель «рогатой» фамилии (школьники должны понимать, что это «знак принадлежности к бесам», а если не понимают — пусть припомнят хотя бы Коровьева), — так вот, Телянин (в отличие от большинства персонажей на Т и -ин (Тушин[2], Тимохин, Теркин, Турбин) — самый настоящий «вампир, хотя и метафорический». Те же из старшеклассников, кто мало-мальски знаком с мифологией, безусловно, усмотрят «в схватке Денисова с Теляниным борьбу с рогатым Минотавром, а в скитаниях Денисова по чиновничьим кабинетам — Лабиринт».

И сколько в книге подобных находок, наблюдений, сравнений, ассоциаций!

«У Толстого, — пишет Полтавец, — вообще многие, казалось бы, чисто бытовые или психологические детали оказываются символическими при сопоставлении и повторении их». Вот Андрей Болконский перед приходом французов в Лысые Горы приезжает в родное имение и между прочим видит там старика, плетущего лапти. Но мы-то знаем: «старик, плетущий лапти, занимается “ремеслом” парок — плетением судьбы». Или вот Лиза Болконская, занятая вышиванием, прерывает работу. С чего бы ей прерываться? — не иначе, оборвала нить! А ведь «обрыв нити символизирует смерть не только в античной мифологии, но и в праславянских языческих представлениях»и «прекращение Лизой работы может означать только одно[3]: и она, и ее муж скоро умрут».

Поистине роковая роль в судьбе Болконского отведена и Наташе Ростовой: она роняет клубок!!! Нет сомнений, что это событие «предвещает князю Андрею смерть» — «Нить жизни мужчины, по поверьям, находится в руках любимой женщины. Как и Лиза, когда-то оборвавшая нитку, Наташа выпускает из рук нить судьбы князя Андрея».

Но нельзя подходить к священному тексту слишком однобоко, ведь работа парок связана не только с прерыванием, но также и с продолжением жизни. Да и парка парке рознь. Одно дело — гостиная Шерер, уподобленная прядильной мастерской, да к тому же с подробным описанием именно трех женщин (сколько было парок, все помнят?), и совсем другое дело — Платон Каратаев, разматывающий веревочку или шьющий рубашку. Во-первых, это не простая рубашка, а «судьба-рубашка», а, во-вторых, сам Каратаев — не что иное, как действующее в романе «божество судьбы, любви и прощения», а его веревочка олицетворяет «главное в любви — ощущать свою связь со всеми». А уж когда за пяльцы садится беременная Марья Ростова, тут уж только слепой не поймет: «теперь вязанье-плетенье-вышиванье символизирует продолжение рода, новую жизнь, неуничтожимость жизни» — «мир спасен, связан, сбережен от распадения, даже Наташа по просьбе князя Андрея “выучилась вязать”»[4]. При этом не следует забывать и о том, что «ритуально-обрядовое значение пряжи, ниток состоит в том, что они выражают идею связи между нашим и иным миром»!

Конечно, всю книгу не перепишешь — но жаль и останавливаться: что ни страница, — то новые и новые «коды», «мифологемы», «концепты» и «кроссуровневые единицы»… С сакральным текстом по-другому ведь нельзя.

А в центре этого текста — князь Андрей Болконский. И, надо признать, Полтавец весьма изобретательно объясняет, почему именно «князь», именно «Андрей», причем «Болконский».

Итак, «Андрей». Поскольку «Война и мир» — не что иное как экуменический Третий Завет, то и «соотнесенность имен главных героев… Пьера и князя Андрея с апостолами не подлежит сомнению». А если принять во внимание то обстоятельство, что греческое имя Андрей начинается с первой буквы алфавита, то с полным основанием «можно понять альфу в начале имени толстовского апостола Андрея как знак начала новой религии». И, конечно, говоря о «Войне и мире», нельзя не принять во внимание, что апостол Андрей — «самый русский из апостолов», а «три поколения Болконских соотносятся подобно Ветхому, Новому и Третьему (от Толстого) Заветам».

А почему же именно такая фамилия — «Болконский»? Скрытый смысл налицо и тут. Правда, с помощью одной только Библии его не выявишь, и Полтавец прибегает к другим авторитетным источникам: «Толковому словарю по эзотерике, оккультизму и парапсихологии», «Энциклопедии мистических терминов» и «Сравнительному словарю мифологической символики в индоевропейских языках». И вот что выясняется: «присоединение Андрея Болконского к роду Болконских связано не с прототипом (которого не было), а с семантикой самой фамилии… Семантика же фамилии такова, что связывает героя… с “волхвом” и “облакопрогонителем”». Ибо тут важен не столько даже особый «интерес князя Андрея к облакам» (уже упоминавшаяся нефеломания), но и то обстоятельство, что именно «колдуны-облакопрогонители, или облакопрогонники, могли влиять не только на погоду, но и на исход битвы» (то есть прямо как князь Андрей при Аустерлице!).

Теперь о титуле — «князь». Полтавец сообщает нам, что по-английски героя зовут Prince Andrew, апо-французски — prince André, причем это самое «prince» по-английски означает еще и «принц», а по-французски — «первейший». Но мы-то помним, что Андрей — первый апостол, недаром и зовется Андреем Первозванным! Следовательно, «настойчивое повторение титула при имени Болконского может указывать на ассоциации с каким-то сверхсуществом».

Каково, а?! А вы говорите, женская логика!!! Далее заметим, что «Будда Сиддхартха Гаутама был принцем, царским сыном», причем имя Сиддхартха означает «совершенный» — а ведь Пьер считал князя Андрея образцом всех совершенств!.. Заодно для сведения: Le prince des tеnеbres — князь тьмы (вот оно, волхвование-то!); le prince apоtres — апостол Петр; а еще апостол Андрей считается небесным покровителем России, «как и Богородица, чье имя носит княжна Марья»...

Какие возможности для бескорыстной игры ума!

Добавлю к сказанному, что на странице 274 Андрея Болконского ждет «самораспятие на древе познания добра и зла», на 87-й он впадет в «полубессознательное (шаманское) состояние вследствие большой потери крови и высокой температуры», впрочем, уже и на 61-й у князя обнаружатся явные атрибуты святости: Полтавец найдет у него своего рода стигматы — не зря же «аустерлицкая рана Болконского открывается[5] несколько раз и служит как бы постоянным напоминанием об откровении[6] высокого неба на Праценской горе»!

Теперь от князя Андрея (которого — несмотря на стигматы! — «с наибольшими основаниями можно назвать символом России») перейдем к Пьеру Безухову. О том, что он «несостоявшийся международный террорист», мы уже знаем. Со временем узнаем также, что он «апостол социальных преобразований»: Пьер ведет себя именно так, как и положено по его апостольской роли, — как «апостол Петр, единственный из апостолов выхвативший меч и бросившийся на врагов Христа <…> Пьер все время таков: отрекся от пьянства и кутежа с Анатолем, от мистики масонства, от Платона и его мудрости… Апостол Петр тоже отрекался, каялся и в конце концов даже распятие принял перевернутым вверх ногами — мятущаяся душа» 

Однако и этого мало. Ибо глубина священной книги поистине неисчерпаема. Так, два толстовских апостола (ассоциирующихся заодно с Ахиллом и Патроклом), подобно своим евангельским прототипам, «представляют собой два пути преобразования России»: князь Андрей символизирует восток и непротивление, Пьер — западную общественно-политическую активность. Пьер —это «апокрифический»вариант имени Петр: «изменение традиционного звучания и должно подчеркнуть независимость автора от традиционной версии событий и от традиционного осмысления всего сюжета». […] .

…Но вот наступает 1812 год. «Два апостола, Андрей и Петр, с изумлением взирают на одержимое бесами человечество», и Елене Полтавец открываются такие соответствия, параллели и соотношения, что прямо дух захватывает. Пусть не посетует на меня читатель за пространную выписку. Ну где еще вы такое встретите!

Итак: «Накануне Голгофы ученики Христа последовали за ним в Гефсиманский сад. Князь Андрей, Пьер и офицеры полка князя Андрея беседуют в сарае под березами[7]. “Душа моя скорбит смертельно!” — сказал Христос ученикам. “Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжело жить… Ну, да не надолго!” — сказал князь Андрей Пьеру. “Симон! Ты спишь?” — зовет Христос Петра после смиренной молитвы Отцу... “Однако ты спишь,” — вдруг говорит князь Андрей Пьеру после обращения к Богу, который, по мысли Болконского, несправедлив по отношению к своим творениям». Не правда ли, параллели нагляднейшие?!

Хочется еще добавить, что «топоним Лысая Гора есть русский перифраз слова “Голгофа”», а «Образ князя Андрея — это образ сверхсущества еще и потому, что Болконский ближе всех к небу, живя на горе». Эти самые Лысые Горы Толстой именно для того выбрал вотчиной Болконских, чтобы Полтавец могла написать: «образ князя Андрея приобретает соотнесенность не только с волхвом, поклоняющимся около священного дуба на священном холме древнему Перуну, но и с Христом. Явления и пророчества, как известно, совершались на горе (Синай, гора Фавор, Нагорная проповедь) или в роще (священные рощи Будды). Мифологема горы связана с образом князя Андрея через топоним Лысые Горы, дерева — через образ дуба».

И тут уж никак нельзя умолчать и о«мировом древе», о«дереве бодхи» (ficus religiosa), о «неопалимой купине», «мамврийском дубе» и «древе познания добра и зла» — короче, о священном дубе Андрея Болконского, под которым и провозглашается символ веры толстовской религии единения! Тем более, что

— «...дуб князя Андрея в известной степени центральный персонаж “Войны и мира”»;

«создавая в сцене с дубом несомненный аналог чуда со смоковницей, Толстой … присоединяет к мировой гармонии и “всякую тварь”»;

— «Дуб — эмблема Христа», но кроме этого «в русских народных песнях дуб — символ добра молодца. Итак, дуб предвещает князю Андрею любовь, славу и счастье»;

— «Обломанная кора и старые раны дерева могут быть символами неудач и разочарований Болконского, но более вероятно, что это… результат его самоотождествления с дубом»;

— «Уход в иной мир также связан с дубом через дупло, как это происходит со сказочными героями, через Голгофу — крест распятия изготовлен из дуба»;

— «Объединив дерево Бодхи, евангельскую смоковницу и русский дуб, Толстой создал мощнейший сплав духовно-природных энергий, который должен послужить митраическому единению всего человечества и природы».[…]

…«Авеста», «Бхагавадгита», Библия, гомеровские поэмы, «Дао дэ цзин», «Дхаммапада», «Махабхарата», «Рамаяна», «Роза мира», «Homo ludens», славянская мифология, Шопенгауэр, Карл Густав Юнг… Возможно, я что-то пропустил. Читаю, читаю — и чувствую себя безнадежно устарелым. Может, права Елена Полтавец: «Интертекстуальные связи — тоже своего рода иероглифы»? Хотя мне почему-то кажется, что эти иероглифы я при всей своей устарелости расшифровываю вполне бегло и обещанную Полтавец«скрытую философию»толстовского «экуменического сочинения» готов изложить в двух фразах. Но прежде еще цитата: «Главное, что не побоялся высказать Толстой, была правда о патриотизме, разделяющем народы, глупом чувстве превосходства одной нации над другой…»

Так вот: суть «религии единения» сводится, похоже, к тому, чтобы в случае какого-нибудь нового Бородина явить пример непротивления насилием — и немедленно воспротивиться духовно, то есть отправиться к священному дубу (на худой конец, на гору, в рощу или в сакральное пространство избы) и совершить (по примеру Андрея Болконского) ряд «тайных обрядов митраизма, вишнуизма и культа античных богов» — тот самый «ритуал спасения мира».

«Литература сильна тем, что вызывает острое чувство счастья», — цитирует Елена Полтавец В. Проппа. И добавляет от себя: «Задача урока может быть только одна — продлить это счастье». С последней задачей автор книги, как кажется, справился вполне: и очевидное довольство собой и собственной эрудицией, и уверенность в непогрешимости своего анализа, и чувство несомненного превосходства над «среднестатистическим учителем», обучающим «среднестатистического школьника», — все это свидетельствует, что ощущения счастья после своих уроков Елене Полтавец не занимать. Одного не возьму в толк: «Война и мир»-то здесь при чем?

2006, № 2 (128)

 

 


[1]     Подчеркнуто мною, просто не смог удержаться. — Л. А.

 

[2]     «Харизматический лидер»капитан Тушин «создал колоссальное энергетическое поле объединения усилий всех сражающихся. Может быть, то же самое случилось при Фермопилах благодаря царю Леониду».

 

[3]     Подчеркнуто мною. — Л. А.

 

[4]     Подчеркнуто Е. Полтавец.

 

[5]     Подчеркнуто мною. — Л. А.

 

[6]     Подчеркнуто Е. Полтавец.

 

[7]     Подчеркиваю — для прояснения связи. — Л. А.



Другие статьи автора: Айзерман Лев

Архив журнала
№1, 2017№2, 2015№1, 2015№1, 2016№1, 2013№152, 2013№151, 2012№150, 2011№149, 2011№148, 2011№147, 2011№146, 2010
Поддержите нас
Журналы клуба