Была такая страна, Византия. Собственно, даже и не страна, а Империя. Не было другой такой страны. И все знают, как она позорно кончила. Хотя там были великое искусство и правильная вера. Сдается мне, что-то подобное все легче и проще может причиниться России, все более сомнительному огрызку той самой Империи, ее посмертному выдоху, упавшему на рабью почву Орды и зажившему здесь эфемерной, часто мучительной жизнью. Несмотря на великое искусство и всякие чудесные разности, включая все ту же правильную веру.

Имперское тело гниет, имперский дух насыщен тлетворными миазмами, это та мертвечина, которую ненавидел один поэт, но не устоял и сам ею стал.

Ассоциация неслучайная, если вспомнить что Дмитрий Быков вроде как пишет сейчас биографию Маяковского, а речь теперь пойдет о Быкове. Он написал, точнее высказал, нечто о Бродском.

Цитирую:

 

«— Парадокс: поэт, которого сначала посадил, а потом выпихнул Советский Союз, поэт, чьих родителей советская власть не выпустила повстречаться с сыном, поэт, которого лишение родины и связанные с этим стрессы добили преждевременно, оказался ужасно востребованным не в советском, а в русском мире… И в этом есть своя высокая правота и своя высокая логика.

— Как только Бродский стал любимым поэтом национал-имперцев, как только газета «Известия» признала Бродского главным поэтом русского мира, я, наконец, стал понимать, что меня всегда в нем отталкивало.

— Бродский – это поэт силы. Бродский, который говорит о своем изгойстве, своем изгнанничестве, утверждает это изгойство и изгнанничество с помощью риторики силы, риторики невероятного напора, если угодно – нахрапа. Скажу больше – это риторика присоединения к большинству.

— Бродский риторически всегда так убедителен именно потому, что он берет количеством: количеством слов, количеством строф… Бродский – гений длинного стихотворения, долгого высказывания. Бродский, безусловно, поэт большинства именно потому, что он берет массой. А утверждает он себя как одиночку именно с помощью массы слов, массы аллюзий, массы цитат…. Мы редко найдем у него убедительную риторику одиночества. Это всегда полководец, который ведет на читателя огромную словесную армию.

— Немудрено, что именно Бродский написал стихотворение на независимость Украины. Одно из худших стихотворений на русском языке, которое появилось в 90-е годы. Дело тут, конечно, не в том, что это убедительно или неубедительно, нравственно или безнравственно… А прежде всего в том, что грубость этого стихотворения неорганична, а риторика его вымучена.

— Парадокс Бродского в том, что человек, который так отчаянно артикулировал муку одинокого существа, оказался выразителем идей большинства. И Бродскому нравится быть поэтом большинства, осознавать себя частью народа… Он все время говорит, с какой гордостью в ссылке он ощущал себя одним из миллионов, идущих утром на работу, вместо того, чтобы, как большая часть интеллигенции, посапывать в постели.

— Бродский сейчас канонизирован потому, что в его стихах и его мировоззрении количественный критерий всегда преобладает над качественным.

— Бродский – это поэт ослепительного внешнего эффекта. Не сказал бы, что в этой поэзии нет образов. Но в ней нет музыкальности. Интонация есть, а музыки нет. Может, ему и не нужна эта музыка? Но тогда надо четко отрефлексировать, что он поэт особого состояния, в котором музыка не нужна. И приходится с горечью признать, что он поэт состояния очень неприятного. И эти неприятные состояния, выраженные Бродским с гениальной силой и полнотой, как раз и делают его любимым поэтом обывателя. Именно массовость признания Бродского сегодня, именно бурные торжества на всех каналах по поводу некруглой даты говорят о том, что Бродский достиг своей цели – он стал поэтом большинства. А большинство составляют именно обыватели.

— Как легко в риторическом исполнении Бродского проглатываются очевидные нелепости! Все противоречия, нестыковки съедаются мощным интонационным напором. Что-что, а интонация у Бродского всегда есть! Он добивает повтором, достаточно вспомнить «Джон Донн уснул», я уж не говорю о замечательном стихотворении «Холмы, холмы», где повторами забито пять шестых… Нарочитая прозаизация, которая в поэме «посвящается Ялте», просто превращает стихи в довольно примитивную прозу, разбивка, тактовик, дольник – которые украдывают у стихотворения его мелодическую суть, но при этом энергия повтора сохраняется. Все это приемы замечательные, но все это приемы имперские. Потому что для империи громкость звука важнее силы сказанного. А мощь напора важнее лирической сути.

— Бродский вбивает в читателя свои мысли, Бродский предлагает блистательные афоризмы! Мы пользуемся его формулами! «Как жаль, что то, чем стало твое существование для меня…» Мы очень часто словами Бродского говорим о собственной жизни. Но хорошо ли это характеризует нас? Да, Бродский дает современному человеку формулы практически для всех его чувств. Но этот современный человек, который так любит Бродского, говорит его цитатами и берет на вооружение его мысли – это человек, во-первых, до крайности эгоцентричный, а во-вторых, лишенный какого-либо стремления к утопии, признающий нормой свою смертность… Этот человек страстно жаждет успеха, мучительно обижается на всех, кто ему этого успеха дать не может и страстно сводит счеты с женщиной, которая не хочет ему принадлежать (бесконечный холод и эгоцентризм женщинам вообще не очень нравится)

— Бродский – это классический поэт современного сознания, сознания конца века и начала новой эры. Эры, когда человек получает по заслугам и скоро в своем нынешнем виде будет истреблен…

— Бродский – это гениальный случай самовыражения человека, который заслужил вычеркивание его из истории. Это сознание позднего римлянина, для которого превыше всего стоит победа и наслаждение и для которого другой человек не существует в принципе. Это стихи поздне-римской статуи, той статуи, которую когда-нибудь отроют и даже выставят в Лувре, но выражение лица у нее при этом будет такое, что лучше бы ее не раскапывали.

— Почему же именно это сознание с такой невероятной силой приковывает к себе сегодняшнего почвенника? Именно почвенника, а не, например, либерала… Бродский перестал быть поэтом либералов.

— Бродский замечательный выразитель довольно гнусных чувств – зависти, ненависти, мстительности, принадлежности к какой-то большой корпорации, к народу… А с чувствами благородными у него не очень хорошо.

— Очень редко, очень немного у него стихов, в которых встречаются эмоции высшего порядка: сентиментальность, нежность, умиление, упоение, пусть даже собственными литературными возможностями.

— Мы потому его и любим, что он не требует от нас сверхусилия. Мы легко и охотно воспринимаем героя Бродского как своего. Нам это нравится, потому что жижица пельменная, о которой он пишет – это наш повседневный быт, злоба и зависть – это наша повседневность. Патриотический дискурс тоже любит в нас худшее –например, внезапные проявления агрессии и вседозволенность.

— Бродский – это поэт отсутствующего метафизического усилия. Поэт, который ни в кого не превратился. Который колоссально усовершенствовался формально, на протяжении своей работы, но очень редко разгоняет свою поэтическую мысль до таких скоростей, которые позволяют выйти на новый уровень. Это поэт без скачка. На протяжении своей творческой жизни он изменился очень мало.

— Бродский – поэт чрезвычайно мрачного мировоззрения. Но вместе с тем, Бродский – это поэт соблазна. Это поэт тех слов, выражений, интонаций, которые заведомо привлекут наибольшее восхищение, причем наибольшее восхищение наиболее противных людей.

— Бродский - это поэт без основополагающего принципа. Вернее, основополагающий принцип тут только один. Кто-то скажет, что это сохранение достоинства, а я скажу, что это сохранение наибольшей риторической привлекательности. Он умеет так сказать и так сформулировать, чтобы обывателю было за что уважать себя. Потому что самые примитивные, самые низке инстинкты, самые гадкие желания и самые мерзкие намерения сформулированы с наибольшей риторической привлекательностью. А это как раз и есть основа патриотического дискурса. Потому что патриотический дискурс – это умение извлекать наслаждение из гнусностей, умение быть последним, а чувствовать себя первым.» (Из лекции Дмитрия Быкова «Бродский как поэт русского мира» - http://pryamaya-ru.livejournal.com/23829.html)

Актуальная тема. Литература и Империя.

Быкову ответил Виктор Куллэ 
(https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1458152984481218&id=100008595902912&pnref=story; и не он один, но нам хватит и этого ответа):
««Бродский – это поэт ослепительного внешнего эффекта. Не сказал бы, что в этой поэзии нет образов. Но в ней нет музыкальности. Интонация есть, а музыки нет» ?????????????????????????????
Дима сбрендил. Вот он, замечательный образчик того, как - в угоду партийной принадлежности - можно переступить и через совесть, и через вкус. О таких мелочах, как собственная память, или благодарность - уже не поминаю.
«Бродский риторически всегда так убедителен именно потому, что он берет количеством: количеством слов, количеством строф… Бродский – гений длинного стихотворения, долгого высказывания. Бродский, безусловно, поэт большинства именно потому, что он берет массой. А утверждает он себя как одиночку именно с помощью массы слов, массы аллюзий, массы цитат…. Мы редко найдем у него убедительную риторику одиночества. Это всегда полководец, который ведет на читателя огромную словесную армию». На мой вкус - вот вам апофеоз одиночества. Стерильного, хирургического. Равных в мировой поэзии немного.

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря, 
дорогой, уважаемый, милая, но не важно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях; 
я любил тебя больше, чем ангелов и самого, 
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих; 
поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне, 
в городке, занесенном снегом по ручку двери, 
извиваясь ночью на простыне —
как не сказано ниже по крайней мере —
я взбиваю подушку мычащим «ты» 
за морями, которым конца и края, 
в темноте всем телом твои черты, 
как безумное зеркало повторяя.

Что до музыкальности - подозреваю, Дима под оной нечто навроде городского романса подразумевает. Или Петра Ильича, которого покойный сильно недолюбливал. Но, помимо оного, есть ещё Шостакович и Шнитке. А более искушённого меломана, чем Бродский, среди поэтов первого ряда в нашей культуре вообще не упомню. Он сам признавался, что учился композиции у Гайдна. 
Мелосу ИБ посвящена роскошная монография Алёны Петрушанской "Музыкальный мир Бродского". Вот любопытно: хоть что либо, из написанного стихотворцем, дерзнувшим бросить великому поэту упрёк в немузыкальности, вдохновит профессиональных музыковедов на столь скрупулёзный и вдумчивый труд?

<…> Думаю, ИБ в таких категориях себя не мыслил. То, что он был поэтом Империи - очевидно ("Перемена Империи связана с гулом слов..."). То, что он был патриотом (не квасным профессиональным патриотом - а человеком, неразрывно связанным с русской культурой и историей) - также очевидно. Про язык лучше его вообще никто не сказал. Но ИБ был - прежде всего - истинным поэтом + человеком, всячески подчёркивающим частность существования. Идеология - в любой форме - была ему омерзительна».

Скажу сразу, позиция Куллэ мне ближе. Но и Быков если даже не прав, то очень своевременен, чертовски злободневен. Как настоящий поэт в своей критической методе Быков остается сам собой (так было и в его книгах о Пастернаке и Окуджаве, которые оба косили у него под Быкова). И в нашем случае он изживает собственное имперство, ищет и находит в Бродском то, что опознает, знает в себе. (Об этом проницательно, хотя не без злорадства, сказал в своем каменте у Куллэ Андрей Чернов.)
Похвально.

Что же до Бродского, то его Империя – это всегда и неизменно империя языка. Случайным и неслучайным (как кому нравится) образом – русского. Мне казалось (и, я думаю, ему казалось тоже), что могучий и свободный – это отдушина, это альтернатива импероидной мерзости, плебейской (культурно) и рабьей (социально) отрыжке, принявшей государственную форму. Лет десять назад и я любил говорить, что язык, что литература – это и есть подлинная Россия, Россия духа, а все прочее – бред и тлен (это ретро я репродуцирую с долей самоиронии в моей последней книжке «Медиумы безвременья»). Мне еще предстояло понять, что ни язык, ни литература - не спасительны. В них также живет мертвый имперский ген. И подчас дает о себе знать.

Уже советское время показало, в какое духовное убожество могут впасть литература и русский язык, как изолгаться, истаскаться. Но чудилось, что живая стихия и великая память перемогут и обновят загаженные родники смыслов. Своим многоговорением Бродский пытался заклясть тотальную жуть советского бытия магией настоящих слов. И не он один, не он один. Нас было много на челне.

Теперь мы видим, как страшен и тлетворен бывает язык, взятый на вооружение ватничающими пропагандонами. Дурно пахнут мертвые слова, как было сказано на шаг раньше. О литературе даже молчу, она в этом регистре просто смехотворна.

Споткнулись на ровном месте, оказавшемся заколдованным.

Берет опаска, что будет с этим языком дальше? Неужели он все еще может претендовать на мировой статус? Или его судьба подобна судьбе древнегреческого и производного от него койне? Похоже на то. Мат в два хода.

Можно вспомнить и сократившиеся с середины ХХ века амбиции немецкого, который почти перестал быть привилегированным языком науки и искусства. Так, поговорить о житейском за кружкой пива. (Опыт нескольких литераторов, замечательно писавших на немецком и во второй половине века, - скорее послед мучительной судьбы.)

Как быть. Есть великие предтечи с их наводящими на раздумья уроками. Набоков, отправившийся в языковую эмиграцию. Да и тот же Бродский. С дымком от ностальгии.

Есть иная интенция: спасать то, что еще можно спасти.

Но грозный топот грядущего уже врывается в ночные сны.