Большой резонанс вызвало выступление председателя правления Института современного развития Игоря Юргенса на пресс­конференции “Что мешает модернизации России” 15 сентября. Об этой речи на следующий день сообщила “Независимая газета” в статье под красноречивым названием “В провалах модернизации виноват народ”, поскольку именно к такому умозаключению и пришел Юргенс. Объявленная президентом модернизация, сказал он, оказалась очень непростой задачей. Основные помехи для ее решения — незаинтересованность большинства элиты и архаичность российского народа. Особенно подкачал народ, отставший настолько, что ментально совместим в восприятии демократии со среднестатистическим прогрессивным европейцем окажется не раньше 2025 года. Безразличие нашего населения к инновациям, а также его низкую гражданскую активность глава президентского мозгового центра объясняет патернализмом и малой распространенностью городской урбанистической культуры. Для экономически активного населения России, указывает Юргенс, характерна деквалификация (то есть потеря профессиональных навыков из-за невозможности работать по специальности), деградация, люмпенизация и даже дебилизация. Гражданское участие и ответственность не имеют отношения к жизненным установкам большинства россиян, сказал Юргенс: мы не граждане, а какое­то племя. Иными словами, для модернизации в стране есть совокупная воля президента и премьера, есть большой объем инвестиций, но человеческий капитал созреет для этого не раньше, чем через пятнадцать лет. Быстрее не получилось бы, подсчитал глава ИнСоРа, даже если бы на месте Дмитрия Анатольевича был Владимир Владимирович или какой­нибудь гений — Черчилль, Кеннеди... И тем не менее, считает Юргенс, не все так плохо: в стране сформировался средний класс — маленький, мобильный и совместимый с западным. Правда, по консервативным оценкам численность этого класса не превышает 7%, а по оптимистическим — 20% населения. Этот средний класс, а также ориентированные на Россию, а не на зарубеж представители элиты и составляют достаточный ресурс для того, чтобы начать прогрессивные процессы, о которых говорит президент. Президент же делает для модернизации в сложных российских условиях все возможное, поэтому гражданам нужно всемерно поддерживать Дмитрия Медведева.

Заявление Юргенса вызвало шум. Характерны суждения Андрея Пионтковского (“Жалобы Жлобов” — Грани.Ру, 20 сентября), всерьез заподозрившего, что глава ИнСоРа выполняет ответственное задание — распилив солидный бюджет, доказать невозможность в России модернизации и глубоких реформ и, вылизав при этом до блеска обе тандемные задницы, научно обосновать абсолютную необходимость их дальнейшего пребывания во власти и собственности аж до 2024 года. А всем остальным в ближайшие полтора десятилетия и не рыпаться. Сам же Пионтковский предлагает Юргенсу начать с простейших гигиенических реформ, вроде мытья рук, — с освобождения политических заключенных, отмены политической цензуры на телевидении и т. п. То есть с тех самых действий, которые были бы поддержаны не семью, а восемьюдесятью семью процентами российских граждан. С увольнения премьера, наконец, если он мешает таким гигиеническим мерам. Но если глава ИнСоРа с президентом Медведевым по каким­то причинам всего этого не могут, тогда, — вопрошает Юргенса Пионтковский, — в чем же провинились 93 процента ваших соотечественников, которых вы и ваши коллеги, рафинированные, европейски просвещенные реформаторы, так оскорбляете своим презрением? Вспоминая 90-е, Пионтковский пишет: заглушая остатки собственной совести, системные либералы по законам психоанализа обвиняют во всех грехах людей, которые им верили и которых они обманули, ограбили и предали.

Колумнист “Взгляда” Дмитрий Соколов-Митрич в статье “Болезнь Юргенса” (19 сентября) формулирует позицию Юргенса так: у нас есть стратегия управления, универсальная для любого народа, а если народ никак не хочет ей соответствовать, — значит, это неправильный народ. Значит, его надо гнуть, “выпаривать”, загонять пинками в единственно верную колею развития. Соколов-Митрич называет такой подход большевистским и напоминает, что истории известны случаи, когда на экономические чудеса оказывался способен даже самый безнадежный народ, если его возглавлял человек, понимающий, как этот народ активировать, как обратить его пассивы в активы. Наши же реформаторы ничего подобного про свой народ за двадцать лет так и не поняли. Соколов-Митрич предлагает поумнеть и тоньше интерпретировать результаты социсследований, на которые ссылается Юргенс. Дело в том, пишет он, что декларируемые желания человека чаще всего не совпадают с реальными. И если, например, кто­то говорит, что в России нужен новый Сталин, то, скорее всего, он совсем не обрадуется, если этот новый Сталин придет. Потому что на самом деле человек имел в виду совсем другое — элементарную справедливость и диктатуру закона. <…> А когда мы говорим, что от нас ничего не зависит, возможно, мы имеем в виду не психологический, а политический факт. А когда мы долдоним о какой­то своей общинности и соборности, то, возможно, таким образом мы просто повторяем мифы, которые надула нам в уши наша культурная элита. На самом же деле мы страшные индвидуалисты и даже в спорте нам ближе единоличные, а не командные дисциплины. И даже если мы утверждаем, что не хотим демократии и капитализма, не исключено, что на самом деле это означает: мы не хотим видеть смысл жизни в деньгах, для эффективного труда нам нужен какой­то смысл более высокого порядка. Мы не любим жить бессмысленно. Дайте нам смысл. А что до обнаруженных Юргенсом деквалификации, деградации, люмпенизации и даже дебилизации, — так это то, что бывает, когда народ перерастает свою элиту, когда у него появляются новые способности, но не появляется новых возможностей. В результате он начинает голосовать деструктивно — ногами и гробами. И для элиты это не только обидно, но и опасно. Настолько опасно, что до 2025 года она вряд ли дотянет.

Говорить о провале модернизации нет оснований, пишет Александр Ципко, поскольку команда модернизаторов никакой стратегии спасения России до сих пор не сформулировала (“Что мешает модернизации России” — “Независимая газета”, 20 октября). Да вдобавок к тому же люди, которым власть доверила заниматься разработкой этой стратегии, не знают ни своего народа, ни своей страны. О каком русском патернализме может идти речь, когда народ на самом деле не верит власти и больше не связывает свое благополучие с ней! О какой общинности! Когда наша беда в дичайшем, самом разнузданном индивидуализме, анархизме, когда каждый погружен в себя и, как показывают социологические исследования, не хочет даже пальцем пошевелить во благо Отечества. А между тем, замечает Ципко, индивидуализм тесно связан с неразвитостью личности. Личность как раз и предполагает… способность увидеть, что рядом с тобой есть другие люди со своими интересами. Надо научиться отличать стадность, неразвитость “я” от коллективизма как сознательного выбора, от потребности в кооперации, из которой выросло гражданское общество. Так что, указывает автор статьи, самые серьезные угрозы идут не от воображаемых “общинности” и “патриархальщины”, а от прогрессирующего после 1991 года расчеловечивания значительной части нашего населения и прежде всего молодежи, которая лишена уже не только исторической памяти, но и самых простых человеческих чувств и эмоций, лишена тех понятий и смыслов, на которых и держится элементарная общинность.

Столкнувшись с критикой, Юргенс несколько скорректировал свой взгляд в интервью “Коммерсанту” 21 октября (“Модернизация возможна, если элита почувствует себя гражданами России”). Он заявил, что, говоря об архаичности, имел в виду не народ, а элиту, которая поражена тургеневским синдромом. Суть синдрома такова: Иван Сергеевич с Полиной Виардо там веселится, а сюда приезжает, со своей деревеньки снимает оброк — и опять туда, в Париж. Народ же велик, хотя это величие в прошлом, а нынешнее поколение, в том числе элитарные круги, пока не сделали ничего для того, чтобы продлить это величие. Юргенс конкретизировал также то положительное, что было сделано президентом за последний год. Найдены точки роста, реиндустриализации и вступления в постиндустриальное общество: энергоэффективность и энергосбережение, ядерные технологии, космические технологии и телекоммуникации, медицинские технологии и фармацевтика, стратегические информационные технологии. Есть пилотный проект “Сколково”, есть Санкт-Петербург, Москва, Тюмень, Ханты-Мансийский округ, где хоть и на нефтяных долларах, но создана очень правильная социальная среда, Сахалин, Новосибирск и Томск. Эта цепочка точечных, очаговых центров от Санкт-Петербурга до Владивостока, сказал Юргенс, будет той интеллектуальной осью, которая обеспечит будущее нашей страны, если ось еще и подкрепить транспортным коридором, который мы хотим проложить от Санкт-Петербурга до Пусана. Пока же мы имеем дело с засильем бюрократизма, порожденным аморальным коммерческим беспределом, — но это потому, что стратегия “быстро заработать и убежать” для нас еще не вполне в прошлом. Далее Юргенс делает ряд других любопытных суждений, которые выдают в нем либерала-постепеновца, привыкшего сглаживать углы и терпеть рытвины политического рельефа.

В Ежедневном журнале социолог Борис Дубин (“Пассивность, рассредоточенность, слабость: о границах так называемой массовой поддержки”, 2 июня), анализируя результаты соцопросов, утверждает: ни о каком доверии и поддержке первым лицам, доверии власти речи в сегодняшней России попросту нет. Социальное вещество страны представляет собою своего рода рассеянную массу, для которой характерен массовый отказ от собственной инициативы. Просто большинство (от трех пятых до трех четвертей) взрослого населения России сегодня ничего не может, ни на что не влияет и передоверяет инициативу первым лицам. Люди в массе своей рассуждают примерно так: “такой образ власти нам привычен и претензий у нас нет”. Важна, по наблюдениям Дубина, и другая, сравнительно новая характеристика власти, которую в определенном смысле можно назвать достижением путинского президентства (особенно второго срока): это власть, которая не “достает”. К тому же время от времени власть удостаивает население знаков внимания: то в Пикалево приедет, то вдруг о здоровье женщин взволнуется. На фоне относительного благополучия 2006 — 2008 годов этого было достаточно, люди забыли и думать о том, чтобы спрашивать с власти ответа: не достает, и ладно, уже хорошо. Дубин полагает, что такая неагрессивная опека с редкими знаками внимания — одна из составляющих представления россиян о демократии, справедливости и свободе. То есть свобода для российского большинства, пишет он, — это опека без “доставания”. Следовательно, человек свободен постольку, поскольку он ни за что не отвечает. Причинами пассивности и такой вот “негативной свободы” (автору вспоминается тут герой Андрея Платонова, говоривший: “И ничего-то я не член”) Дубин называет бедность российского населения, скудость самостоятельности и независимости, а с другой стороны, отсутствие солидарности, дефицит связей, которые могли бы помочь человеку в реализации его устремлений и намерений, собственной свободы. В итоге три четверти населения считают себя ни в каком отношении не влиятельными на любом социальном и политическом пространстве, за пределами собственного дома. По Дубину, установка на приспособление, на адаптацию — что­то вроде клещей, которые держат ситуацию в нынешнем состоянии, консервируя ее, но не доводя до необходимости каких­то изменений. Эти “клещи” можно описать так: гиперконтроль сверху, хотя и в нынешней мягкой или смягченной форме, с точечными уколами­напоминаниями о том, кто здесь хозяин и кому принадлежит верх горы. <…> такое же контролирующее и консервирующее устройство работает и снизу: это привычка на уровне массы. Таков, тоже мягкий, способ контроля массы над самой собой, способ самоконвоирования. Никто не высовывается, все присели и оказались примерно одинакового роста. “Активничать” никому не надо, не то привлечешь внимание начальства или какого-нибудь завистника. Модернизация — да, конечно, кто же против, но только не нашими силами, не при нас и не здесь. С этим, по Дубину, связана и очень значимая, статистически выросшая за последние 10 лет характеристика самоопределения россиян: “мы” — это наше прошлое, наша история. Главное — лишь бы не быть в настоящем и, не дай Бог, отвечать за какое бы то ни было будущее. Кстати, замечает Дубин, отвечать за прошлое (поступки предков, действия прежних властей) россияне в большинстве своем тоже не хотят. И это ситуация, из которой никто не собирается выходить (зачем выходить, если почти всех устраивает то, что есть? к тому же никто не предлагает никаких альтернатив и не берет на себя ответственности за эти альтернативы). Так, пишет автор статьи, плохие ситуации, плохие состояния приобретают характер нормальных и даже нормативных. В них работает большое количество механизмов, которые позволяют существовать, ничего не меняя, при известной сниженности запросов к себе и к другим. Вместе с тем, отмечает Дубин, с недавнего времени заметно выросла доля людей, считающих, что за последние два года в стране стало меньше свободы, справедливости, законности, порядка, солидарности, что в ней поголовно отсутствует взаимное доверие. Одновременно — впервые за последнее десятилетие — в России стало больше проявлений гражданской активности.

О социальной пассивности населения рассуждает и Дмитрий Бутрин (“Народная антиевгеника”, Inliberty.ru, 8 сентября). У краеугольного камня российского политического сознания на одном торце написано: “Лишь бы не было войны”, а с тыльной стороны расшифровано: “Лишь бы не было мобилизации”, — едко замечает он. Инертность и индифферентность большинства приводят в отчаяние даже кремлевских политтехнологов: Право слово, уж лучше бы бунтовали и требовали реформ — в этом случае можно было бы… сподвигнуть население на социальную модернизацию, на борьбу с отдельными недостатками в госуправлении или хотя бы на демографический взрыв... Но народ, который непрерывно (хотя и тихо, даже с некоторым уважением) уличают и попрекают то забвением идеалов строителей коммунизма, то неверием в будущее торжество демократии, то нежеланием инноваций, то презренной любовью к блатному шансону, продолжает безмолствовать, причем совсем не в пушкинском смысле — не мрачно-осуждающе, а скорее иронично-нигилистически... Однако, по мнению Бутрина, своей политической индифферентностью население защищает реальную ценность — собственную частную жизнь от вмешательства государства. Идеальное государство в России, пишет Бутрин, — это государство, которое можно не замечать, которое можно игнорировать, мимо которого в радости или нужде можно ходить всю жизнь так, будто его и не существует. Конечно, это эскапистская позиция, впрочем, как считает автор статьи, вполне естественная для народа, ставшего объектом самых невероятных государственных экспериментов в XX веке. Собственно, и “Единая Россия”, по мнению Бутрина, во многом поддерживается населением не как мощная политическая сила, а как гарант неприхода к власти более агрессивных и радикальных оппонентов: она цинично используется как евнух при невесте, осаждаемой женихами. Так что нет никаких оснований ожидать, что шапку Мономаха вручат тому, кто пообещает восстановление и усиление государственных институтов и энергичное движение общества в сторону светлого будущего.

О том, “Откуда в России возьмется гражданское общество”, рассуждает в своем блоге на slon.ru (6 сентября) Григорий Голосов. Идею о том, что в условиях авторитаризма можно вырастить гражданское общество, которое потом само собой породит демократию, он считает несбыточной утопией. Для демократии нужны политические изменения, пишет Голосов, есть также версия, что для этого нужно гражданское общество. Однако в России оно отсутствует, и создание его требует немало времени: лет на 20 хватит, как раз до конца того срока, который В. Путин однажды отвел на “ручное управление”. Не случайно, иронизирует Голосов, одним из главных институциональных продуктов последних лет стали общественные палаты в центре и на периферии, которые как раз именно этим и занимаются: растят гражданское общество. Как будто демократия произойдет путем диалога между властями и обществом по разным, в основном, политически безобидным поводам. В ходе этого диалога государство научится уважать общество, полюбит его. Все устроится. Но, напоминает автор статьи, общественные организации способны стать основой гражданского общества лишь в том случае, если они сохраняют автономию от государства. Если же общественные организации теряют автономию, они становятся придатком государства. Да, это полезный придаток: одни НКО оказывают экспертные услуги, другие берут на себя какие­то вторичные функции, с которыми особенно плохо справляются чиновники. Но польза-то получается для государства, не для общества. Общественные организации могут сохранять автономию от государства при наличии политических свобод, политической демократии. А еще гражданскому обществу нужны деньги. Если найдутся бизнесмены, способные и желающие финансировать автономную общественную деятельность, то общественные организации обязательно возникнут.

Михаил Берг в статье “Кто там шагает правой?” (Ежедневный журнал, 4 августа) анализирует состав идей в современном российском обществе. Оказывается, в России зияюще отсутствует позиция левых. То есть левыми считают себя многие, однако далеко не всякая социально­ориентированная политика может называться левой. У нас, пишет Берг, политика как правило бывает левой, по некоторым прихватам, в основном рекламного свойства, но правой — по сути. И это касается почти всех так называемых российских левых, которые на поверку оказываются в разной степени державными националистами, яростными или стеснительными патриотами, болельщиками сильной имперской России, которой не отдадим ни пяди, то есть никакими не левыми, а правыми. Такова, продолжает Берг, вся эта компания — от Эдички Лимонова до Геннадия Зюганова и “яблочного” Митрохина, периодически дрожащая от оскорбленной национальной гордости, не готовая отдать ни стоящего уже сотни тысяч жизней Кавказа, ни грузинской Абхазии и Южной Осетии, ни вероломством полученных японских Курил. А между тем для России сегодня, в условиях тотального опьянения от примитивной буржуазности, необыкновенно важен авторитет именно левой позиции — позиции без толики национализма и державного империализма; позиции защиты человека перед лицом государства, защиты общества, социума перед диктатом властной элиты, захватившей доминирующие роли в стране. И некому сказать, горестно восклицает Берг: российская политика на протяжении многих столетий преступна — потому что она великодержавная, колониальная, порабощающая; некому сказать, что Россия должна освободить себя и покоренные народы, предоставив им свободу. А между тем, указывает Берг, левая идея — это не Ленин в башке и наган в руке, а идея справедливости без великодержавия и национализма, потому что человек, любой, важнее родины и нации, так как человек реален, а нация — иллюзорна, и патриотизм — это идеология обмана неимущих имущими, которые выдают свои интересы за интересы общества. Практически всегда и везде.

Тот же М. Берг в статье “Воровская сторона” (Ежедневный журнал, 18 августа) пишет: Мы, воры, господа, воры,.. даже если сами почти ничего не украли, кроме рабочего времени, когда начальство ушло, но — воры, потому что живем (или вынуждены жить) по воровским понятиям в воровской малине по имени РФ. И даже если осуждаем всю эту петрушку, и видим это дно подробно, на семь футов под килем, и пытаемся изменить писаные законы, и апеллируем к разуму, и приводим доводы, подчас красноречивые. Все едино. Ибо смешно призывать не красть и не врать в воровской стране, у которой самая авторитетная мораль — блатная, а лицемерие естественно... И есть подозрение, что сначала надо изменить воровские понятия, чтобы они, как самые главные, изменили массовую культуру, потому что массовая культура в стране и есть то самое... <…> разве не симптоматично, что самые популярные у нас — вор и ? Имея в виду, так сказать, лирических героев Высоцкого и Пугачевой. И это было до перестройки, потом в ее начале, не изменилось после, при Ельцине, утвердилось при Путине и тандеме, да и вряд ли изменится скоро.

На сайте информационного агентства REGNUM публикуется доклад “Пространство империи: мечты и практика”, с которым выступил 29 сентября главред этого медиапроекта Модест Колеров. Тема доклада — отношение к понятию империя и эволюция, пережитая им в общественном сознании последних двух десятилетий. Колеров обращает внимание на то, что идея империи, не так давно категорически отвергавшаяся, получает сегодня новую легитимацию: очень многие на постсоветском пространстве говорят о ней как о том, что имело много плюсов. Сегодня, считает докладчик, уже можно вспомнить, что в идеальном смысле империя — это многоконфессиональное, многонациональное, континентальное или колониальное единство, которое позволяет содержать в государственном целом разные уровни общественного развития и даже разные системы власти за счет мягкой, построенной на шарнирной связи системы кооптации национальных традиций и национальных элит. Понятно, что в 90-е годы концепт империи воспринимался совершенно иначе: мейнстримом того времени на постсоветском и посткоммунистическом пространстве был процесс национального, а чаще всего — националистического, этнократического строительства. Сегодня многое воспринимается совершенно по-другому, сегодня отсутствует субъект имперской инициативы. Но Россия тем не менее по-прежнему остается коммуникационным и ресурсным центром, а также глобальным рынком труда: сколько бы западных украинцев ни уехало в Польшу или евреев — в Израиль, пространство России все равно будет вне конкуренции. Осознание этого русскоязычного пространства, замечает докладчик, и для Польши, и для Литвы, и для Армении становится уже очевидным признанием собственной свободы, собственных возможностей, собственных дополнительных дарований на рынке труда… Однако, по словам Колерова, парадокс заключается в том, что главными рупорами русского этнического национализма выступают нацмены, <…> для которых империя — бóльшая ценность, чем для московской буржуазной публики. В самой же России риторика имперского наследия выдыхается, а в сопредельных государствах в то же время набирает обороты квазиимперская или посткоммунистическая риторика, при том что русофобия там не уменьшается. А между тем, считает Колеров: либо Россия существует так, как она существует — в качестве империи или квазиимперии, — либо ее не существует вообще. Однако, по словам докладчика, в свое время под сурдинку разговоров о едином наследии и при льготных ценах на энергоресурсы, на транзит, при абсолютно беспечной миграционной политике и так далее, все в новых независимых государствах делалось за счет России и на 128% воспитывало не проимперские или пророссийские, а совсем другие силы. Сегодня Россия как естественный исторический, культурный, ресурсный, коммуникационный и рыночный центр постсоветского пространства оказалась для собственных отделившихся окраин даже не “дойной коровой”, а тем складом, куда заходит каждый, совершенно не боясь кладовщика и даже не собираясь подкупать его водкой. Всякий к этому складу, к этой “стене плача”, оснащенной миллионами розеток, может бесплатно подключиться и подзарядиться. Только это стена нашего плача...

Большинство государств стремятся к общественному благу, пишет в статье “Росийское государство как инструмент личного обогащения” (Ежедневный журнал, 19 июля) Михаил Делягин. Правда, само общественное благо иной раз трактуется поразительно извращенным образом. Однако разница между государственными системами, созданными Ф. Д. Рузвельтом (который сделал свою страну лидером мира) и Пол Потом (намеревавшимся ради общего блага уничтожить 5 из 8 миллионов кампучийцев), все же, по-видимому, существенно меньше, чем между любой из них и современной российской государственной системой, пишет Делягин. Они обе стремились к общественному благу; российское же государство, насколько можно судить, искренне полагает себя инструментом личного обогащения образующих его чиновников. Это страшный диагноз, но лишь он позволяет объяснить и видимую неспособность к модернизации,.. и феерическую коррупцию, и откровенную безнаказанность открыто пренебрегающих своими обязанностями чиновников, и сообщения о намерении потратить на Олимпиаду в Сочи 39 млрд. долларов. Российское государство поразительно и необъяснимо неэффективно, только если рассматривать его с точки зрения интересов народа. Если же рассматривать его просто как машинку для личного обогащения, его действия представляются поразительно логичными и эффективными, а сформировавшийся класс клептократии — подлинным правящим классом современной России.

Ту же тему Делягин развивает в статье “Современная политическая анатомия” (Ежедневный журнал, 15 сентября). В России заботливо, по кирпичику и человечку, сложен уникальный тип государства, смыслом которого является не общественное благо, сколь угодно извращенно понятое, но личное обогащение образующих его чиновников, пишет он. Понятно, что в подобных условиях не может быть никаких факторов развития, и страна задыхается от воровства, монополизма и деградации, а все, кто имеет влияние, стремительно глупеют, пишет автор статьи, поскольку коррупция, воровство — вещи, несмотря на изощренность некоторых схем, примитивные. Если вы десять или даже пять лет подряд занимаетесь примитивным делом — вы глупеете. И мы видим, что именно это происходит с нашей властью. По мнению Делягина, перспективы наши неутешительны. Он пишет: В этой ситуации неизбежен… системный кризис: утрата государством контроля за всеми важными сферами общественной жизни, погружение общества в хаос. Вероятно, правящая бюрократия удержит стабильность до 2012 года: инстинкты самосохранения у нее есть. Но дальше — в 2013, 2014 годах — системный кризис неизбежен. Однако помимо клептократии, по мнению Делягина, в стране существуют и иные силы. Так, пишет он, в ходе экономического кризиса у нас появился слой, способный стать носителем и выразителем социальных, патриотических и демократических ценностей. Сегодня люди, имеющие деньги на еду и одежду, но не на товары длительного пользования, составляют практически половину населения страны. Эти люди, с точки зрения социологии, средним классом не являющиеся, тем не менее считают себя таковыми. В отличие от борющихся за выживание, пишет Делягин, они имеют возможность критически осмысливать окружающую действительность и задумываться о ее разумном устройстве. Этим людям уже есть что терять. Им также есть чего хотеть, и они весьма болезненно воспринимают свою материальную (и не только) уязвимость. С другой стороны, отмечает автор статьи, на этих людей давит непробиваемый социальный потолок: самое устройство российского общества (Делягин характеризует его как кастовое, клановое и предельно монополизированное) не позволяет им даже надеяться на сколь­нибудь значимое повышение уровня благосостояния, не дает им не просто уверенности в завтрашнем дне, но даже и надежды на такую уверенность. И это при том, что таких людей в стране 48%. Это новая социальная доминанта, это новое, пока молчаливое, большинство, которое, как и весь народ, не имеет своего политического представительства, не имеет возможности не то что реализовать свои насущные интересы, но даже услышать формулирующие их слова, пишет Делягин. А вместе с тем это люди, которых тошнит от повсеместной лжи, которые негодуют от агрессивного хамства власти, для которых уже сегодня значительно легче признаться в нетрадиционной сексуальной ориентации, чем в членстве в партии “Единая Россия”. Этим людям обрыдли бесконечные реформы, им хочется нормальной жизни. Словом, считает Делягин, это — готовая социальная база новой власти. И те, кто сумеет овладеть этой силой и сделать ее своей социальной базой, станут реальной властью и смогут поступить с нынешним российским государством по своему усмотрению.

Более прикладной характер имеют соображения Станислава Белковского. На сайте slon.ru в цикле статей он резюмировал опыт нашей жизни с президентом Медведевым. Согласно Белковскому, тремя основными медведевскими брендами стали “модернизация”, “оттепель” и “перезагрузка”. О первой речь идет в статье “Два года Медведева: модернизация отменяется” (7мая). Медведевский Кремль, пишет Белковский, утверждает, что намерен в ближайшее время, — судя по всему, до весны 2018 года, — осуществить полномасштабную модернизацию страны. При этом целостной концепции этой самой модернизации Кремль до сих пор не огласил. Хотя, замечает Белковский, само понятия “модернизация” ученым людям хорошо известно и понятно. Модернизацией в стране называется построение в ней общества модерна. Общество же модерна характеризуется несколькими ключевыми признаками, — прежде всего тем, что базовой единицей и социальным субъектом выступает здесь гражданин; нация формируется как сообщество равных, культурно однородных и социально солидарных людей; создается система массовых коммуникаций, связующих страну и нацию воедино — от дорог до СМИ. И наконец, едва ли не главная примета общества модерна — это формирование систем массовой социализации человека, который с детства попадает в объятия этих систем (прежде всего, образовательной) и пребывает в этих объятиях вплоть до старости... Словом, любой может убедиться, что ничего подобного в России и близко не образуется. В последние 20 (постсоветских) лет, пишет Белковский, мы занимались преимущественно демодернизацией: происходил ползучий (в некоторых случаях — обвальный) распад вышеозначенных институтов модерна с заменой их на специфическое сочетание архаического базиса (деиндустриализированной экономики) с постмодернистской надстройкой (обществом тотального потребления). И выйти из этого состояния к модерну, то есть в каком­то смысле вперед и назад одновременно, крайне тяжело. И если еще недавно могло показаться, что президент Медведев способен понять масштаб и сложность задачи, то, по мнению автора статьи, сегодня мы можем с уверенностью говорить: при Дмитрии Медведеве модернизации в России не будет. Она отменилась, не начавшись. Белковский не верит в медведевский инноград. Сколково, пишет он, — это механизм распила крупных государственных денег, не имеющий к модернизации никакого предметного отношения. Характерной кажется ему и законодательная отмена в 2010 году важнейшего, системообразующего института общества модерна — обязательной системы общего образования для всех. Читая в сердцах, Белковский заключает: Вероятно, под модернизацией правящая элита современной РФ понимает ускоренное внедрение технологий (преимущественно, импортных, так как для разработки собственных надо (вос)создавать все ту же проклятую научную базу, а времени и денег — жалко), решающих две задачи: — энергосбережение, чтобы больше сырой нефти и природного газа могло идти на экспорт; — всемерную пролонгацию физической жизни человека, чтобы наиболее достойные могли пользоваться плодами общества потребления столь долго, сколь это возможно…

Другой бренд Медведева — оттепель. Об этом идет речь в статье “Два года Медведева: страна вечной оттепели” (18 мая). Белковский дает рассматриваемому явлению следующую формулировку: оттепель в современной России — это механизм максимальной интеграции (реинтеграции) в политико-экономическую систему системных игроков при одновременном максимально жестком отсечении игроков внесистемных. Судя по высказываниям и действиям Медведева, пишет Белковский, президент вынес из истории страны один важный урок: тот правитель, который пытается дать русскому народу свободу и демократию, как правило, кончает плохо. Отсюда и цель — реконсолидировать элиты на базе отрицания реальной демократии (которая, согласно нашей базовой либеральной философии, неизбежно приведет Россию в объятия красно-коричневого безумия),.. восстановить антидемократический консенсус путем устранения “крайностей”, “перегибов” и “уродливых явлений” поздней путинщины. Это, собственно, и делается. И все, кого устраивает система в целом и не устраивают лишь отдельные ее недостатки, должны возликовать: президент Медведев помнит о вас и вернет вам перспективы, которые при втором сроке Путина считались почти утраченными. Это, поясняет Белковский, и есть оттепель, главным врагом которой объявлен “экстремизм”. У оттепели есть устойчивая социальная база, пишет автор, в первую очередь: бизнес (освобожденный от части уголовных тягот) и постинтеллигенция (часть бывшей советской интеллигенции, которая из всех свобод считает существенными две: право доступа к дарам общества потребления и свободу перемещения). Есть у нее и свои герои, “Павки Корчагины”, носители “обыкновенных биографий в необыкновенное время”. Белковский довольно подробно останавливается на одном из таких — бизнесмене Андрее Хартли.

Самым большим достижением президента за два года его кремлевского сидения стала перезагрузка отношений России с Западом (“Два года Медведева. Перезагрузка” (7 июня)). Собственно, ради этой перезагрузки, пишет Белковский, Медведева и выдвинули в президенты те же самые люди, которые восемью годами прежде сделали хозяином Кремля Путина. Формально “перезагрузка” (reset) была провозглашена 7 марта 2009 года в Женеве, в ходе встречи госсекретаря США Хиллари Клинтон и главы российского МИДа Сергея Лаврова. Переговорщики, не расшифровав смысл этого понятия, глубоко намекнули, что пришло время дружить — после нескольких лет вроде­как­вражды, спровоцированной неуклюжей политикой прежней, республиканской администрации США. Белковский пробует дать точное определение понятия: Перезагрузка — это согласие России стать полностью системным игроком в рамках однополярного (американоцентричного) мира в обмен на легализацию (легитимизацию) российских элит на Западе. К этому стремился и Путин. Сначала все шло неплохо. Но примерно с 2004-го программа легализации начала отчаянно “сбоить”. Отчасти потому, пишет Белковский, что наши капиталовладельцы не совсем поняли: легализоваться на Западе — это значит играть по западным правилам, а не сразу положить ноги на стол, раз у тебя много денег (Запад такого не любит). Отчасти потому, что администрация Буша­Чейни действительно пыталась реанимировать легитимность Америки как мирового лидера за счет искусственной раскрутки “сил зла”, которых США обязаны эсхатологически победить. И в число этих “сил зла” — нечаянно, совершенно вопреки собственному желанию, — попала и путинская Россия как номинальная правопреемница СССР. О том, собственно, и была знаменитая мюнхенская речь нашего экс-президента: как же так, мы к вам со всей русской душой и со всеми деньгами, а вы нас — мордой о геополитический стол! То было не объявление холодной войны, а просто обиженный вопль вселенской жалобы на незаслуженную обиду. Короче говоря, ситуацию надо было исправлять. И вот явился Медведев, который по определению Белковского, есть то же самое, что Путин, но с либеральной улыбкой. Медведеву повезло. В январе 2009-го в Белом Доме воцарился Барак Обама. И началось главное: Америка поняла, что не надо больше бояться России. Что РФ — никакая не сверхдержава, а просто — крупная провинциальная страна. Типа Украины, только побольше и побогаче. Страна с глубоко коррумпированной элитой, чьи интересы так же не совпадают с чаяниями народа, как, скажем, в Пакистане. А значит — фундаментальная проблема взаимоотношений решается вовсе не конфронтацией, увеличивающей Москву безмерно в ее собственных глазах, а прижатием России к любящей однополярной груди. Так с приходом Обамы сложилась новая концепция американского глобального доминирования, вполне устраивающая авторитарную кремлевскую клептократию. В новой схеме, пишет Белковский, экспорт демократии более не нужен и даже вреден: демократия за пределами евро-атлантического мира нередко приводит к власти внесистемных антиамериканских правителей (ахмадинеджадов, чавесов и моралесов), в то время как авторитаризм по большей части оказывается системным и проамериканским. Нет больше возможности и экспортировать общество потребления: для того, чтобы бедные во всем мире стали небедными, у этого мира не хватит никаких ресурсов. Обама и Медведев совпали в пространстве-времени, что и определило стартовый успех перезагрузки. Америка хочет от России: а) постепенного отказа от рудиментов ялтинского (биполярного) мира, в первую очередь, — особого статуса РФ как ядерной державы, для чего и нужен новый Договор СНВ; б) поддержки в принципиальных вопросах борьбы против новых ядерных стран типа Ирана и КНДР. Россия хочет от Америки: признания своей правящей элиты нормальными “почтиевропейцами” (евро-американцами) со всеми вытекающими отсюда правами, включая право беспрепятственного распоряжения международными активами. Сегодня пакт на таких условиях реален, как никогда прежде. Резюме Белковского таково: остается пожелать Дмитрию Медведеву удачи. Чего еще желать правителю, который вдруг оказался у руля большой страны и, кажется, чем дальше, тем меньше понимает вопиющую природу этого казуса.

Месяц спустя на том же сайте slon.ru Белковский размышляет о том, чем существенным Медведев отличается от Путина (“IPADократия”, 13 июля). Первое различие между ними — чисто стилистическое, пишет он. Путин — классический бизнесмен из начала 1990-х. С паракриминальным мышлением и формальным юридическим образованием. Идеальный герой разборки. Говорун, представляющий интересы любой из сторон. Медведев — типичный корпоративный юрист. Для которого самое главное — правильно оформить решение бизнес-задачи. Не отступив от формального права ни на йоту и, главное, не взяв на себя лишней ответственности за бизнес-результат. Форма — все, содержание, в общем­то, — ничто. Второе различие — в масштабах и формате доступа к источникам информации. Путин — старомодный персонаж из галактики Гуттенберга, в то время как Медведев — человек интернет-эпохи. Это значит, что у Медведева источников информации гораздо больше, а фильтр настроен гораздо хуже, чем у предшественника/соратника. Впрочем, пишет Белковский, эти различия второстепенные. Третье же — и главное — различие в следующем. Когда (1999 — 2000) семья Бориса Ельцина и связанные с ней большие бизнесмены привели на президентский пост Владимира Путина, в стране в целом и в элитах, в частности, присутствовала уверенность, что власть в России — дело очень трудное и опасное. Путин принимал власть не как рождественский подарок, но как бремя, ради друзей и соратников. Больше некому было — вот и согласился идти в президенты. Потому доминирующим ощущением второго президента… была тревога. Он понимал (понимает), что сидеть на русском престоле, так или иначе, — проклятое дело, как бы густ ни был золотой дождь и изыскан царственный ритуал. “Раб на галерах” — это не игра, а вольное или невольное признание в колоссальной психологической усталости. Когда же (2007 — 2008) все те же люди плюс Владимир Путин привели на президентский пост Дмитрия Медведева, возобладало представление, что власть в России — дело приятное и нехлопотное, ни больших рисков, ни существенных угроз: сидишь себе на троне и распределяешь сырьевые доходы… В таком мире, пишет Белковский, нет ни рабов, ни галер — только ультрасовременные гаджеты, один другого гламурней. Потому преобладающей эмоцией третьего президента стала эйфория. Проявляющаяся особо, когда Медведев встречается с иностранными лидерами высшей лиги. Уровня Барака Обамы и Ху Цзиньтао. Кажется, в такие минуты его вот­вот прорвет и он-таки скажет: “Смотри, мама, какие у меня теперь друзья!” Иными словами, если у Путина­президента сохранялось чувство русской обреченности, трясинности и непроходимости, то у Медведева этот нерв (необходимый, по Белковскому, каждому русскому правителю) атрофирован. В итоге зачастую на телеэкране третий президент РФ выглядит несерьезно: кажется, что он воспринимает власть как дорогую игрушку, данную ему на тестирование, — что­то вроде навороченного мобильника. Вон он занес палец — и уже появляется услужливая кнопка, чтобы нажать. Вот он нажал — и все закрутилось­завертелось. А что на самом деле ничего не работает — не царское дело про такие вещи думать. Поэтому, делает неожиданный вывод Белковский, Медведев, как ни странно, психологически готов к гораздо более радикальным решениям, чем Путин. Доказательством тому — признание Абхазии и Южной Осетии в августе 2008-го, не говоря уже о формальном изменении Конституции, чего Путин, то и дело фактически отступавший от духа Основного закона, все же избегал.

На этом же сайте в статье “Призрак Химкинского леса, или Метель августа” (27 августа) Белковский подмечает то, о чем в 2010 году временами говорили и другие. Меняется атмосфера. В вопросе о вырубке Химкинского леса Медведев уступил общественным активистам. Путин никогда не принимал и не менял решений под давлением протестующих сограждан. В конце концов, прозорливо отмечает Белковский, после “дополнительного изучения” маршрут роковой дороги может и остаться неизменным — чем черт не шутит. Главное не это. Решение по Химкинскому лесу так или иначе аукнется России большими общественно­политическими последствиями, которых коллективный Кремль, должно быть, вовсе не хочет, и уж точно — пока не осознает. Во­первых, решение Медведева стало сигналом гражданским активистам по всей стране: не все бесполезно, с властью можно говорить языком прямого действия. Во­вторых, был нанесен смертельный удар по политическому дискурсу “профессионального подонка”, на котором, согласно Белковскому, держались все подкремлевские молодежные организации и в немалой степени сама “партия власти”. (Дискурс профессионального подонка, сказано в статье, предполагает, что преуспеть в современной РФ может только человек, который является подонком по специальности, то есть зарабатывает себе на жизнь посредством подчеркнутого и демонстративного небрежения традиционными нравственными нормами. И вот внезапно выяснилось, что работа профподонка более не приносит желаемых результатов — ни заказчику, у которого от такой работы начинает сильно падать рейтинг, ни исполнителю.) В результате, пишет Белковский, вся совокупность объединений профподонков получила тяжелые повреждения, не совместимые с политической жизнью. На “Наших”, МГЕРе и т. п. можно ставить крест. В-третьих, выдвижение в большую политику таких людей, как Юрий Шевчук, по мнению автора статьи, показало, что есть у нас люди, которые хотят не власти, но справедливости, то есть, стало быть, в России имеется строительный материал для контрэлит и не все тут одним монетократическим мирром мазаны. В-четвертых, даже вполне мейнстримные люди вдруг ощутили: в стране все не так, как надо. А это, по мнению Белковского, значит, что перемены неизбежны и близки. Призрак Химкинского леса, который бродит по России, — это провозвестник новой перестройки, пишет он. Просто есть некоторая путаница в терминах. Многие думают, что перестройка — это революция сверху, на самом же деле, перестройка — это попытка правящей корпорации в условиях кризиса и разложения Системы путем хаотической / бессистемной имитации реформ законсервировать Систему и избежать любой революции: и снизу, и сверху. Именно так, по мнению Белковского, действовал во второй половине 1980-х Михаил Горбачев, который вовсе не хотел ни демократии, ни гражданских свобод. Напротив — стремился путем косметического ремонта фасада и создания некоторых дополнительных стимулов для “активной части” тогдашнего населения укрепить “реальный социализм” и продлить его усталый век. Но в периоды глубокого разложения и кризиса “косметический ремонт” ничего спасти уже не может. Так обстоит дело и сегодня: накопление неэффективности системы, построенной на тотальной коррупции, приближается к критическому уровню. А власть тем временем не готова ни к каким преобразованиям, кроме сугубо формальных. Это и есть два необходимых слагаемых и предусловия перестройки. Так что перемены не за горами: погода — изменится.

Алексей Сухов, главный редактор онлайн-журнала “Россия: Путь к свободе”, в обширной статье подвел итоги путинской десятилетки (“Владимир Путин — реквием”: free-russia.net, 7 сентября). В тексте много здравых суждений. Обратимся лишь к финальной части статьи. Итак, чего же мы добились за десять лет? Политическая система в России так и не создана. Нет даже обычной для развитого мира двупартийности. Есть одно сообщество прикормленных бюрократов, которые разбегутся сразу же, как только поймут, что поддерживать их никто сверху не будет, а снизу не захочет и не станет. Экономика так и осталась экономикой развивающейся страны. То есть мы так и будем в ближайшее время сырьевым придатком. И даже не только стран Европы и Америки, а наших ближайших восточных соседей, — например, Китая. Кроме того, мы умудрились развалить даже то, что у нас было: сегодня бизнес подмят под государство, основными рыночными рычагами являются откаты и взятки. Нами за десять лет не выиграно ни одной войны. Хотя с завидной периодичностью мы воевали все десять лет. Потому что ни с одним из наших противников не заключен стопроцентный мир. И расхлебывать эту ситуацию еще предстоит или нам, или нашим потомкам. И более того, мы не чувствуем себя в безопасности у себя дома. Что же делать, как же быть? Тут Сухов трагически оптимистичен: во-первых, на выборы в 2012 году не ходить вовсе. И не признавать их результатов. Во­вторых же, что бы мы ни сказали, наши слова будут названы экстремизмом. Но и не надо ничего говорить — и так ясно. Наш народ умел много раз в истории сказать свое решительное НЕТ: самодержавию, фашистской оккупации, даже большевикам в 1991 году (лучше поздно, чем никогда). И если любая власть в России представляет собой абсолютное зло, то народ и без наших советов решит, что с этой властью делать. И обязательно одержит сокрушительную победу.