Так повелось, что о великих людях Земли Российской у нас вспоминают не иначе, как в связи с их юбилеями. Вот, исполнилось в 1999 году 200 лет Пушкину, и стал он ненадолго “нашим всем”,?— пока осваивались юбилейные бюджеты. Далее этот ряд продолжили Гоголь и Чехов. А вот с Толстым этот номер не прошел. Хотя его юбилей был бы менее всего затратным. Толстовская фильмотека настолько богата, разнообразна, а главное?— качественна, что ее надолго бы хватило для прокрутки по ТВ на радость российскому культурному слою из старшего поколения и для просвещения подрастающего. Однако этого не произошло. Владимир Можегов назвал такую ситуацию “вторым отлучением Льва Толстого”1  и даже не стал уточнять, от чего теперь Толстого отлучили. Но, думаю, что прежде всего именно от российского ТВ, безусловно заменяющего у нас церковь, если иметь в виду ту ее социальную и культурную функцию, которая какой­никакой существовала еще в допетровскую пору, но давно уже исчезла в эпоху Толстого, а в наши дни и подавно отсутствует, как бы кому-то ни хотелось обратного и чего бы ни говорили в связи с этим функционеры РПЦ.

Почему Толстой снова “отлучен”, писали многие, в т. ч. и автор этих строк, поскольку в печатных и сетевых СМИ, которыми в основном пользуется нынешний российский культурный слой, тема Толстого и отсутствие официоза в связи со 100-летием со дня его кончины как раз были отмечены, причем достаточно представительно. Не стану повторять сказанное в юбилейные дни. Толстой нынешним “вершителям судеб” России, безусловно, неудобен. Это в советское время можно было отделять по ленинскому рецепту “самый трезвый реализм, срывание всех и всяческих масок” от “культивирования самой утонченной и потому особенно омерзительной поповщины”. Теперь же Толстого пришлось бы воспринимать целиком?— и с его неортодоксальным христианством (и это при насаждении в школах пресловутых ОПК), и с выросшей из него доктриной о ненасильственном сопротивлении общественному злу, успешно реализованной Махатмой Ганди и Мартином Лютером Кингом. Уверен, что последняя нынешней российской “элите” особенно неприятна.

Правда, в тот прежний мой обзор на Портале “Кредо”2  не успели войти материалы о Толстом, принадлежащие известным церковным интеллектуалам?— священнику Георгию Кочеткову и исследователю Валентину Никитину. Скажу прямо, эти публикации меня сильно разочаровали, поскольку их цель оказалась та же, что была обозначена ранее церковным официозом,?— “закрыть” тему Толстого как христианского мыслителя.

Так, о. Георгий, заявивший было в начале своего интервью, что не следует “различать отношение к творчеству писателя и к нему самому”, не нашел ничего лучшего, как сказать далее о религиозных произведениях Толстого, что “они не представляют особой литературной, а потому и духовной ценности”, а затем весьма опрометчиво добавить, что “религиозная мысль Толстого не была великой, а была, скорее, довольно слабой”3 .

Никитин, в свою очередь, поддался известному искушению и вслед многим своим предшественникам поспешил увязать христианскую мысль зрелого (старше 55-ти лет) Толстого, его юношеские увлечения идеями Руссо и заявленное 27-летним писателем желание посвятить жизнь “основанию новой религии, очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле”. Затем из сказанного ранним Толстым Никитин сделал, на мой взгляд, совершенно некогерентный вывод, а именно: “В этих словах, написанных в 1855 году, ясно сформулирована задача, вдохновившая впоследствии российских коммунистов, особенно лидеров большевицкой фракции РСДРП, на воинствующий атеизм и гонения на Церковь. Не случайно В. И. Ленин, ненавидевший духовенство, так превозносил Толстого, которого справедливо назвал “зеркалом русской революции””4 .

Следует сразу заметить, что выделенные в качестве цитаты слова Толстого даны Валентином Никитиным с существенными опущениями. Посему в своем месте мне придется полностью воспроизвести толстовскую дневниковую запись, благо она невелика, чтобы иметь отправную точку во взгляде на Толстого как на христианского мыслителя. Пока же обратимся к столь полюбившейся нынешним церковным авторам паре Толстой?— Ленин5 , в связи с тем, что написал Никитин. Понятно, что евангельское блаженство, а именно его имел в виду Толстой, весьма далеко отстоит от элементарного консюмеризма (удовлетворения самых насущных потребностей трудящихся), начертанного на знаменах марксизма.

Другое дело, что люди того поколения, к которому принадлежат и о. Г. Кочетков, и В. Никитин, и автор этих строк, свое знакомство с творчеством Толстого, еще сидя на школьной парте, начинали не иначе, как с буквального заучивания двух ленинских статей о Толстом,?— написанных отнюдь не “вождем революции”, а всего лишь посредственным лево-радикальным публицистом, соответственно, в 1908 (к 80-летию великого писателя) и в 1910 году (уже в качестве некролога по нем)6 . Первую из них, уже в самом названии которой встречается ставшее затем крылатым определение, следует хорошенько припомнить, дабы критически оценить давно утративший свою “сакральность” ленинский текст и попробовать уяснить: чего же “зеркалом” был Толстой, да и был ли он им, вообще. Однако историко-критического разбора здесь прежде всего требует сам термин “русская революция”, которым в 1908 году оперировал Ленин. Позднее он превратится в “Первую русскую революцию”, тогда как два переворота 1917 года уже практически при Сталине, а именно в 1927 году, станут именоваться “Февральской буржуазно­демократической” и “Великой Октябрьской Социалистической Революцией”, соответственно. То, что имело место в 1905 –  1907 годах, к революции имеет довольно далекое отношение, поскольку в той смуте (надо заметить, официальный тогдашний термин крамола подходит здесь куда более) не было ни по-настоящему революционной идеи, ни движущего революционного социального слоя, а были лишь всплески глубоко сидящих в сознании немалого числа российского крестьянства и некоторой части рабочих криминальных настроений, которые большевики пытались, причем совершенно неудачно для себя, оседлать. Ленин и его последователи не были первыми в нашей стране, кто вину за собственные неудачи готовы свалить на кого угодно, только бы не увидеть причину в самих себе. Вот и стал Толстой “зеркалом русской революции”, имея в виду ее поражение. В связи с этим Ленин в той первой своей юбилейной статье о Толстом написал среди прочего буквально следующее: “Толстовские идеи, это?— зеркало слабости, недостатков нашего крестьянского восстания, отражение мягкотелости патриархальной деревни и заскорузлой трусости “хозяйственного мужичка””. Однако зададимся вопросом: а не слишком ли много чести захотел Ильич для “нашего крестьянского восстания”? Ведь свои христианско­общественные идеи Толстой стал формулировать задолго до российской крамолы начала ХХ века. И вовсе не в связи с мифической “заскорузлой трусостью” столь нелюбимого большевиками “хозяйственного мужичка”. Да и сам тот мужичок, за весьма редкими исключениями, о них ведать не ведал.

Но в том­то и дело, что Толстой первым из всемирно значимых мыслителей стал отдавать себе отчет в том, что насильственное преобразование общества, под каким бы знаменем оно ни осуществлялось, в условиях общей гуманизации общественного сознания ни к чему хорошему привести не может и способно лишь порождать новые тирании, куда худшие ввиду их лицемерности, чем прежние “традиционные”. И не это ли Россия демонстрировала весь оставшийся ХХ век и еще продолжает демонстрировать? Вот и выходит, что все “русские революции” по сути таковыми не были. Февральско­мартовский переворот 1917 года не стал “буржуазно­демократической” революцией именно в виду крайней слабости российской буржуазии, точнее гражданского общества7 , способного отстоять демократические ценности и институты. Это и позволило осуществить тот самый большевицкий Октябрьский переворот, когда под лозунгами радикальных социальных преобразований к власти пришел уже откровенно криминальный режим национальной измены.

И опять же виноват, оказывается, Толстой! Вот что в связи с этим говорит в своем интервью о. Г. Кочетков: “Да, у него (Толстого.?— И. П.) была великая интуиция, да, он хотел бороться со злом, и само по себе это замечательно. Другое дело?— как он это делал или предлагал делать. Кажется, Бердяев в “Философии свободного духа” сказал, что Лев Толстой сделал ошибку, смешав вопросы внутреннего преодоления зла и внешнего ограничения злой воли или злого действия. Теперь, конечно, в нашей стране, уже зная всю столетнюю нашу историю, мы понимаем, как тяжело это на ней отразилось. Мы понимаем, что русское непротивленчество стало бичом для всего народа, для страны. Это сказалось на последствиях революции: может быть, если бы не было проповеди непротивленчества Толстого, большевики бы и не удержались так долго в нашей стране, да и вообще бы не удержались…”8 

Вот уже и ярлычок готов: “русское непротивленчество”. Но было ли оно вообще? Известно, что в нашей стране учение Толстого о непротивлении злу насилием имело совсем немного сторонников. Теперь, когда отечественная история истекшего столетия осталась почти без белых пятен, странно читать такое. Сопротивление большевизму, особенно в 1918 году, как раз было?— и ненасильственное (демонстрации в Петрограде рабочих и интеллигенции в защиту Учредительного Собрания, где большевики оказались в меньшинстве), и силовое (Белое движение). Но в том­то и дело, что большевикам удалось в 1918 году удержать то, что я называю Собственно­Россией, т. е. территорию, где проживает большинство населения страны и где были сосредоточенны (во всяком случае тогда) ее основные промышленные ресурсы, прежде всего связанные с вооружением. Это и позволило большевицким вождям путем невиданного террора, используя ситуацию экономической разрухи и голода, подчинить себе основную массу российского населения. При том что многие представители российской молодежи,?— и не только рабоче-крестьянской, но и мелкобуржуазной, и интеллигентской,?— увидели в сколоченной большевицким режимом Красной Армии нечто вроде социального лифта, как теперь выражаются социологи. Отрезвление наступило после Гражданской войны, когда вчерашним красноармейцам пришлось пополнить многомиллионную армию безработных и голодающих, что надолго отучило российские народные массы от проявления социальной активности. “За что боролись, на то и напоролись”,?— неоднократно слышал я в детстве от представителей того поколения эту воистину в годы НЭПа крылатую фразу, которую, понятно, нельзя было найти в советских учебниках.

Свою идею о пресловутом “русском непротивленчестве” о. Георгий почерпнул у столь им любимого Николая Бердяева, хотя и несколько неряшливо на него сославшись. Дело в том, что в бердяевском наследии имеются три статьи о Толстом. Причем первая из них, написанная еще в 1911 году, специально посвящена религиозным воззрениям писателя9 . Другая статья представляет собой небольшую заметку, основная мысль которой сводится к ставшему едва ли не общепринятым тезису о том, что “Л. Толстой раздирается противоречием между своей могучей стихией, которая выражается в его гениальном художестве, и своим рационалистическим сознанием, которое выражается в его религиозно-нравственном учении”10 . Что касается отмеченного Бердяевым толстовского “рационализма”, то это мнение в свое время (1912?г.) хорошо оспорил Василий Зеньковский, отметивший, что “собственные религиозные концепции [Толстого] на каждом шагу имеют дело с непостижимой реальностью,?— и “рационального”, в строгом смысле слова, у него почти нет и следа”11 .

Однако я теперь хочу обратиться к самой, пожалуй, антитолстовской статье Бердяева, написанной в 1918 году в качестве горячего отклика на октябрьский переворот и начавшуюся Гражданскую войну,?— к статье, где автор заявляет, что “русская революция являет собой своеобразное торжество толстовства”. Как же связаны Октябрь и толстовство? С точки зрения Бердяева, самым непосредственным образом, поскольку, пишет он, именно толстовство определяет “русские моральные оценки”. Главный же антитолстовский тезис вынесен в самое начало статьи: “В Толстом нет ничего пророческого, он ничего не предчувствовал и не предсказывал”12 . Бердяев очевидно спешит скорее проговорить эту мысль (которая теперь, по прошествии без малого ста лет, представляется более чем спорной), поскольку и сам, уже, можно сказать, будучи беременным своим “Новым Средневековьем”, претендует на роль такого пророка России. Однако последующее историческое развитие в ХХ веке, результатом которого стали глобальная цивилизация и постмодерн, ставящий на повестку дня вопрос о посткультуре, явно выдвигает в свои пророки именно Толстого.

Особое значение в связи с аксиологическим спором Бердяева с Толстым (а именно этот спор, как мне представляется, должен выйти на первый план в связи с нахождением Толстого в философском дискурсе) приобретает религиозный аспект. Теперь, когда христианское богословие в его эллинистическо­ортодоксальном модусе, безусловно, исчерпав себя, явно сходит с исторической сцены и уступает место научному изучению христианства как религии,?— имея в виду прежде всего христианство оригинальное, или же самое раннее,?— особую важность приобретает рассмотрение бердяевского персонализма на предмет его соответствия исходной христианской доктрине. Мне представляется, что Толстой, с его проповедью жизни общей во Христе, “связанной с жизнью настоящей, прошедшей и будущей всего человечества”13 , пусть даже интуитивно, стоял гораздо ближе к главному новозаветному чаянию: да будет Бог всяческая во всех (1 Кор 15:28), чем Бердяев, настаивающий на “утверждении всякого лика человеческого в Боге”14 . Не стану сейчас далее развивать это свое наблюдение. Отмечу лишь, что учитывая нынешнее переходное состояние отечественной философской мысли, тема Бердяев?— Толстой вполне претендует на то, чтобы занять здесь приоритетное место, имея в виду не только религиозно-философский, но и другие аспекты, а именно историософский, культурологический и социально­этический, т. е. политический.

Теперь, наконец, воспроизведу ту дневниковую запись, которую молодой Толстой сделал еще в 1855 году и которая может служить ключом к его последующему творчеству как художественному, так и религиозному. Вот она: “2, 3, 4 марта. В эти дни я два раза по нескольку часов писал свой проект о переформировании армии. Подвигается туго, но я не оставляю этой мысли. Нынче я причащался. Вчера разговор о божественном и вере навел меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта?— основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле. Привести эту мысль в исполнение я понимаю, что могут только поколения, сознательно работающие к этой цели. Одно поколение будет завещать мысль эту следующему, и когда­нибудь фанатизм или разум приведут ее в исполнение. Действовать сознательно к соединению людей с религией, вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечет меня”15 .

Толстой написал это, будучи уже автором “Детства” (1850 –  1852), опубликованного в некрасовском “Современнике” и привлекшего внимание читающей России. Им (с 1852-го) вынашиваются “Казаки”, которые выйдут в 1863 году и сразу же будут восприняты публикой и критикой в качестве несомненного шедевра. К этому времени написано “Отрочество” (1852 –  1854) и задумана “Юность” (1855 –  1857). Наконец, Толстой?— ветеран Кавказской войны (участвовал в ней в 1851 –  1853 годах) и Дунайской кампании (участвовал в ней с января до ноября 1854 года). Данную запись он сделал, будучи боевым офицером-артиллеристом в Крымской кампании (с ноября 1854 по август 1855 года). Им уже написан “Севастополь в декабре 1854 года”. А впереди?— и беспримерная оборона Малахова кургана, когда массированная артиллерийская бомбардировка противника, казалось бы, не давала шансов уцелеть, и другие “Севастопольские рассказы”, которые будет читать вся Россия, начиная с нового императора Александра II.

Я не случайно останавливаюсь на тех деталях, которые образуют контекст этой знаменательной дневниковой записи. Она сделана заслуженным офицером и уже признанным писателем, стоящим на пороге новых художественных свершений. Я думаю, что другая задача состоит в изучении толстовского христианского дискурса в связи с его художественным наследием. Очень важно проследить, как через творчество Толстого?— и предыдущего, и в особенности последующего периода?— просвечивала религиозная мысль, как в его творениях отражалась реализация плана об основании “новой религии”, точнее соответствующей развитию человечества религии Христа. Читая через призму толстовского религиозно-философского мировоззрения те же “Войну и мир” (1863 –  1869) и “Анну Каренину” (1873 –  1877), начинаешь понимать, что толстовский религиозный поворот 1880-х годов не был чем­то неожиданным, что он духовно вызревал, чему немало свидетельств можно найти в художественном творчестве писателя.

Завершить эти заметки я хочу экзегезой вышеприведенной дневниковой записи, служащей ключом к уже собственно религиозному творчеству Толстого, которое четверть века спустя станет сутью его жизни.

Итак, Лев Николаевич, еще вполне патриот и государственник, озабочен состоянием Российской армии, нуждающейся в переформировании. Слово здесь подобрано как нельзя более удачно. Речь идет не просто о реформе, что предполагает лишь некоторое усовершенствование сложившейся системы, а о нахождение новой формы, вместо безусловно отжившей. Напомню, что та армия, в которой служил Толстой, еще с петровских времен формировалась из крепостных крестьян, которым в случае выпадения им рекрутского жребия приходилось четверть века тянуть солдатскую лямку, что полностью лишало их нормальной человеческой жизни. Понятно, что в условиях новых, более технологичных войн,?— каковой и оказалась Крымская кампания, когда англо­французская коалиция, чьи войска формировались из свободных граждан, применила новые виды легкого (нарезные ружья) и тяжелого вооружения,?— российское войско, формируемое по старинке, т. е. остававшееся, по сути, армией рабов с его устаревшим вооружением, несмотря на весь свой героизм, было обречено на поражение.

Далее Толстой считает необходимым отметить, что он нынче причащался. Судя по дате, дело было Великим постом, когда говеть были обязаны все православные подданные Российской империи, если они находились на государственной и прежде всего военной службе или же были учащимися. Однако, на мой взгляд, совершенно очевидно, что в данном случае для Льва Николаевича это было не исполнение установленного властью ритуала, как это чаще всего воспринималось в тогдашнем российском образованном обществе, но именно религиозный акт, с которым он связывает последующий разговор со своими товарищами-офицерами о божественном и вере.

И здесь начинается самое интересное. Толстой видит, что та ортодоксия, с ее синкретичными вероучением и практикой, которые разные исторические церкви преподносят в качестве христианства, явно не соответствует тому, что любой непредвзятый человек может почерпнуть из христианских первоисточников, в первую очередь из Евангелия. Он понимает, что в новое время уже невозможно верить так, как этому учили в поздней Античности (IV –  V века) и в Средние века. Отсюда требование новой религии, соответствующей развитию человечества, но не религии новоизмышленной, а именно религии Христа, в том ее виде, в каком ее принес Христос. Очищение от веры и таинственности означает здесь отказ от исторических напластований ортодоксии, уводящих людей, именующих себя христианами, от ежедневного исполнения конкретных и относящихся к этой жизни заповедей Христа в пользу ожидания “жизни будущего века”, дверь в которую они надеются открыть ключом церковных “таинств”. Отсюда требование религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле.

Слово блаженство здесь ключевое. Оно сразу адресует нас к Нагорной проповеди, этой “конституции Мессии”, согласно воззрениям современных специалистов по новозаветному богословию16 . Блаженство уже теперь, в этой земной жизни, как возвестил Иисус, имеют нищие духом и изгнанные правды ради, т. е. те, кто, с одной стороны, осознает свою нищету перед Богом, какими бы способностями, достижениями, властью и богатством он ни обладал, а с другой, кто готов претерпеть преследование, мирно и ненасильственно отстаивая справедливость17 . Именно таковых есть Царство Небесное (Мф 5:3,10), т. е. они уже осознают себя под властью Бога, исполняя Его закон. И они теперь блаженны, что значит не просто счастливы, будучи лишенными скорбей от выпадающих на их долю забот, но именно удостоены от Бога благословения, о чем и говорит евангельское выражение о великой награде на небесах (Мф 5:12). Это блаженство не есть лишь наличие материального достатка, бороться за который вполне насильственно призывал обездоленных современник Толстого Карл Маркс. Это блаженство, при следовании Христовым заповедям, дает вставшему на этот путь нечто гораздо большее, приводя к той самой общей жизни в Сыне Человеческом, каковая, согласно учению оригинального христианства, возможна лишь в любви, которая никогда не исчезнет (1 Кор 13:8), а потому только одна и наследует вечность.

В заключение позволю себе два замечания, предваряющих предстоящее и на этот раз, надеюсь, глубокое и честное изучение религиозно-общественного наследия Толстого.

Первое. Хотя Лев Николаевич как истинное дитя своего времени, безусловно, был в курсе современной ему европейской мысли, он не принадлежал ни к рационалистам, ни тем более к либеральным христианам в духе Давида Штрауса или Эрнеста Ренана, как это может представляться при поверхностном взгляде. Более того, отвергая церковную ортодоксию как уводящую, согласно его воззрениям, от исполнения заповедей Христа, он также отвергал неверующих, “свободных” толкователей Его учения, видя в их сочинениях обратную сторону той же медали. Вот что он писал в связи с этим в 1884 году: “Другие же, неверующие, свободные толкователи учения Христа, историки религий,?— Штраусы, Ренаны и другие,?— усвоив вполне церковное толкование о том, что учение Христа не имеет никакого прямого приложения к жизни, а есть мечтательное учение, утешающее слабоумных людей, пресерьезно говорят о том, что учение Христа годно было для проповедования диким обитателям захолустьев Галилеи, но нам, с нашей культурой, оно представляется только милою мечтою “du charmant docteur”18 , как говорит Ренан”19 . Таким образом, христианство для Толстого?— это именно религиозная вера, призванная определять жизнь как индивидуального человека, так в перспективе и всего человечества.

Второе. Толстой, как уже наблюдалось многими, менее всего склонен к научному типу мышления. Посему его взгляд на христианство, черпаемый из первоисточников, должен быть охарактеризован как в высшей степени эклектичный. Собственно, это и не позволило вырасти толстовству в целостную христианскую доктрину, подобно тому, как это произошло, скажем, с учениями Лютера или Кальвина. Равно бессмысленно искать у Толстого и научного подхода к изучению им христианских первоисточников. Однако не следует вменять этого в вину Льву Николаевичу. Его гениальность в его интуиции, а совсем не в систематичности или научности. Его величайшей заслугой перед христианской мыслью является сама постановка проблемы: как жить во Христе здесь и сейчас, как быть блаженным уже теперь, согласно Христовым заповедям? Именно этому у Толстого и следует поучиться всем, кто теперь озабочен поиском Иисуса истории и Христа веры, с тем чтобы понять, чт? представляет собой оригинальное христианство без всех последующих исторических девиаций.

 1 См. статью Можегова в “НГ-религиях”, № 20, 17.11.2010, а также его обзор в разделе “Религия” настоящего номера.

 2 Игумен Иннокентий (Павлов). Толстовские юбилеи. http://www.portal-credo.ru/site/index.php?act=news&type=archive&day=13&month=12&year=2010&id=81374

 3 “Если бы не было проповеди непротивленчества Толстого, большевики бы не удержались в нашей стране”. Интервью с ректором Свято-Филаретовского института профессором, священником Георгием Кочетковым. http://predanie.org/content/view/1289/16/.

 4 Никитин В. Отлучение Льва Толстого от Церкви как урок и предостережение. Патриарх Кирилл и Синод РПЦ МП имеют канонические полномочия отменить Синодальный “акт об отпадении” писателя. http://www.portal-credo.ru/site/?act=fresh&id=1223.

 5 См: Ткаченко А. Лев Толстой и Церковь: война без мира??— “Фома”, 2010, № 11; Тихон (Шевкунов), архим. Ответ президенту Российского книжного союза С. В. Степашину.?— “Российская газета”, № 5339, 18 ноября 2010.

 6 Ленин Н. Лев Толстой как зеркало русской революции.?— “Пролетарий”, № 35, 1908; его же, Лев Толстой.?— “Социал­демократ”, № 18, 1910.

 7 Не случайно в 1903 году Сергей Булгаков, в то время профессор политической экономии Киевского политехнического института, с тревогой писал о российской буржуазии, что она “еще слишком слаба, чтобы оказывать определяющее влияние на духовную жизнь народа”. А ведь речь шла именно о нациообразующем слое российского общества. Особенно тревожило тогда Булгакова всесилие государственной бюрократии, которая “по самому своему существу лишена духовных сил и может только внешним образом временно парализовать народное развитие”, на пути которого стоят “вынужденный аскетизм и смирение, нищета и бесправие”. Посему национальную задачу для России он видел в “поднятии личности, ее прав, потребностей и имущественного благосостояния” (Булгаков С. Об экономическом идеале.?— В сб. статей (1896-1903) “От марксизма к идеализму”.?— СПб., 1903). Читая теперь эту публичную лекцию почти 110-летней давности, понимаешь, что с тех пор в нашей стране мало чего изменилось именно в плане ее духовного развития и как актуально звучит теперь сказанное тогда С. Н. Булгаковым.

 8 http://predanie.org/content/view/1289/16/.

 9 Бердяев Н. Ветхий и Новый Завет в религиозном сознании Л. Толстого. Собр. соч., т. 3. Париж, 1989.

 10 Бердяев Н. Л. Толстой. Собр. соч.?— Т. 3.

 11 Зеньковский В. Проблема бессмертия у Л. Н. Толстого.?— В сб. О религии Льва Толстого.?— М., 1912.

 12 Бердяев Н. Духи русской революции. Ч. 3: Л. Толстой в русской революции.?— В кн.: Из глубины. Сборник статей о русской революции. М.?— Пг., 1918.

 13 Толстой Л. Н. В чем моя вера??— Ч. VIII.

 14 Бердяев Н. Указ. соч.

 15 Толстой Л. Н. Собр. соч. в 22 томах.?— Т. 21. М., 1984.

 16 См.: Лах Я. Благословен Грядущий во имя Господне. Пер. с польск. М., 2001.

 17 Таково значение стоящего в евангельском оригинале греческого слова dikaiosuїnh, переводимого на славянский как правда.

 18 Обаятельного учителя (франц.), по мысли Ж. Э. Ренана?— учителя морали.

 19 Толстой Л. В чем моя вера? Ч. IV.