«Вам, верно, случалось слышать где-то валящийся отдаленный водопад, когда встревоженная окрестность полна гула и хаос чудных неясных звуков вихрем носится перед вами». Это сказано Гоголем всего лишь о сель­ской ярмарке, а сегодня, как мне кажется, может быть отнесено к многоголосью революционного Майдана (отныне Майдан с большой буквы — киевский майдан Незалежностi, бывшая площадь Октябрьской революции, еще ранее бывшая Думской площадью).

Сравнением с ярмаркой в Сорочинцах я отнюдь не намерен «снизить» значение ноябрьско-декабрьского, прошлого года, действа, развернувшегося на Майдане; напротив, я готов разделить оценку репортера, писавшего в те дни об «удивительной атмосфере свободы, раскрепощенности, дружелюбия и окрыленности, которая царит сейчас в Киеве»³. Проведя на Майдане несколько часов, подтверждаю: зрелище и вправду было впечатляющим. Один из плакатов будто суммировал мое собственное впечатление: «Було населення — став народ».

Разве что несколько портили вид устроившиеся на деревьях вороны, иные из которых, наверное, помнили Петра I и Мазепу.

Я старался подавить в себе внушенное мне советским воспитанием и, видимо, до конца не изжитое (тем более, что оно связано с определенной российской традицией) чрезмерное доверие к столь эффектным проявлениям народного волеизъявления. В том, что я столкнулся именно с проявлением народного волеизъявления, а не с оплаченной кем-то акцией, ни малейших сомнений не возникало; те, кто полагает, что решающую роль во всем этом сыграли чьи-то деньги, лишь выдает собственное неверие во что бы то ни было, кроме денег⁴.  Другое дело, что элемент организации здесь, конечно, был; но он дал лишь изначальный толчок действию стихии и в дальнейшем в той или иной мере ее корректировал.

Другое дело, что народное волеизъявление во многих случаях — вещь амбивалентная. Два известных речения его характеризуют. Одно из них: «Глас народа — глас Божий». И другое: «Глас народа Христа предал». Библей­ский пример здесь архетипичен. Особенно в периоды революционных потрясений глас народа может дать такого петуха, которого сам народ будет впоследствии стыдиться. Наученная опытом «великой» Французской революции, Жермена де Сталь пришла к не слишком веселому заключению (цитирую по памяти): «Наш народ более духовен (spirituel), но и более глуп, чем любой другой народ Европы». Последующий исторический опыт показал, что есть в Европе и другие народы, нисколько не менее духовные, но и не менее глупые, чем французский.

А в данном случае меня еще a priori настораживали некоторые встречавшиеся в прессе оценки. Так, киевский психолог Мария Маерчик писала, что революция на Майдане совершается «по Бахтину», что это «карнавальная» революция, в которой «люди погружаются в сказочное пространство и время». И далее: «Карнавализм сопряжен с изменением общеупотребительной лексики, переходом на фамильярно-заниженный стиль и, не в последнюю очередь, с употреблением обсценных слов. Материться-то мы умеем и без карнавала, но чтобы так публично…»⁵  Сказанное наводило на мысль о «студенческой революции» 68-го года, действительно, содержавшей элементы карнавала, «требовавшей невозможного», а в итоге разрушившей «культуру отцов», ничего не создав взамен.

Но нет, Майдан все-таки — другой. Молодых лиц здесь было много, но очень много лиц и других возрастов. И молодые в большинстве своем — не те, которые «с жиру бесятся». Украинцам сейчас «не до жиру»⁶.  И матерной речи я здесь почти не слышал. Приметы же «молодежной культуры» — скорее витребенькi, представляющие собою «дань времени». Так, «Оранжевый рэп», названный «гимном революции», слагали какие-то местные «децлы» и сложили его в единственно доступном им ритме, но текст его ничего «карнавального» в себе не заключает:

Ми не «бидло», ми не «козли»,

Ми України доньки и сiны!

Зараз чи николи, годi чекати,

Разом нас багато, нас не подолати.

(Первая строка — ответ Януковичу, который говорил о «козлах, которые мешают нам жить».)

Гюго сказал бы, что здесь «Карманьола» вытесняет «Марсельезу». («Марсельеза» — величавый опус, созданный «гением одной ночи»; «Карманьола» — грубоватые народные куплеты революционного характера.)

Как бы то ни было, в глубине своей коллективной души Майдан — серьезен. И если он апеллирует к парижским мостовым, то это мостовые гораздо более ранних времен. Еженедельник «Голос Україны» (официальный орган Верховной рады Украины) в одном из декабрьских номеров поместил на первой полосе цветную репродукцию картины Луи Давида «Клятва Горациев». В следующем номере на той же полосе — взгляд в еще более отдаленное прошлое: Ж.-О.-Д. Энгр, «Жанна д’Арк на коронации Карла VII в Реймсском соборе» (на кого здесь конкретно намекают эти две фигуры, легко догадаться).

Думаю, что прав украинский режиссер Александр Рутковский: «На Майда­не этика восторжествовала и над эстетикой, и над политикой. И высвободилась­ некая новая людская энергия, которая, видимо, должна дать и какие-то творческие результаты»⁷. Действительно, это прежде всего  э т и ч е с к а я  революция, по крайней мере на начальном своем этапе.

Спикер Верховной рады В. Литвин, имеющий репутацию умеренного политика: «Украина сегодня кричит от возмущения и боли»⁸. Причин для возмущения более чем достаточно. Это и непривычный для бывшего социалистического Востока — и давно забытый на капиталистическом Западе — контраст между богатством и бедностью. И неправедность, в огромном большинстве случаев, путей, которыми богатство достигается. И размах, с которым­ оно тратится на подкуп бюрократии и правоохранительных органов. И беззастенчивость бюрократии и правоохранительных органов, для которых понятие «зашитых карманов» остается, как правило, вполне экзотическим. И, как следствие, недейственность «действующих законов». В общем и целом картина эта знакома нам и в России, только на Украине, судя по всему, тени наложены резче и гуще.

Но феномен украинской революции осложняется тем, что она завязана на национализме, имеющем в этой стране давнюю историю.

Весьма своевременно в Москве вышел претолстый сборник «“Украинская” болезнь русской нации»⁹. Как видно уже из заголовка, составитель не признает за Украиной права на отдельное существование, самое имя ее заключая в кавычки. В той или иной степени с ним солидарны и авторы сборника. Но дело в том, что почти все помещенные в нем статьи написаны до 1917 года; некоторые — в эмиграции.

Отказываясь признавать за Украиной даже право на собственное имя — «Что это за географические новости?» — составитель напоминает извест­ного барона фон Грюнвальдуса, который «все в той же позицьи на камне сидит».

Но большинство помещенных в сборнике статей интересны — хотя бы уже тем, что позволяют сравнить положение дел до 1917 года и сейчас.

Первое, что обращает на себя внимание, — относительная слабость (или умеренность) украинского национализма в начале ХХ века. Подавляющее большинство националистов (умеренные «драгомановцы») выступают за автономию Украины в составе федеративно организованной России, и не более чем. «Самостийники», выступающие за полное отделение, составляют ничтожное меньшинство; правда, это очень шумное и агрессивное меньшинство, в иных случаях готовое прибегнуть к крайним мерам, по образцу российских эсеров-максималистов. Московский журнал «Русская мысль», редактируемый П.Б. Струве, поместил, например (в № от 19 декабря 1914 года), письмо, отправленное за подписью неких «мазепинцев», где, в частности, говорилось: «Не культурой… мы будем бороться с вами, а тем, что наиболее понятно для монгольского черепа московитов: «апельсинами» (примечание Струве: «очевидно, круглые метательные бомбы»)¹⁰. Тоже в своем роде помаранчевая революция, не имевшая, однако, никаких шансов (в более или менее нормальных условиях) увлечь за собою сколько-нибудь значительную часть украинского населения.

Примечателен здесь отказ от культуры как «средства борьбы». Объясняется он просто — всепобеждающей (без преувеличения) на тот момент силой русской культуры. Академик А.И. Соболевский писал (в 1907 году) об ассимилирующей способности русского народа: «Даже наиболее культурные инородцы России, поляки и немцы, дают значительное число лиц, уступающих влиянию русской среды и постепенно, незаметно для себя, оставляющих свою народность ради русской народности»¹¹. Незначительное исключение составляли Холмская Русь и западная часть Гродненской губернии, где поляки еще сохраняли свои позиции.

Можно сказать, что «домашний старый спор» (между Россией и Поль­шей — за обладание западными землями бывшей Киевской Руси)  к   н а- ч а л у   Х Х   в е к а   б ы л   в ы и г р а н   Р о с с и е й. Это прямо повлияло и на слабость тогдашнего украинского национализма.

Почему я назвал столь позднюю дату? Потому что спор, о котором идет речь, велся не только и даже не столько на поле боя, сколько на поле вер, языков, культур.

Напомню его основные этапы. Страшное монгольское нашествие, оставившее Киев в развалинах, вынудило население Приднестровья к бегству — частью в сторону Литвы, частью в сторону северо-восточной Руси. Литва не только приютила русских, но и со временем распространила свою власть на большую часть нынешней Украины (а также Белоруссии). При этом не происходило никакого олитовчения (или как сказать иначе? — даже термина такого нет) русских; напротив, русские обратили литовцев в православие (дотоле они были язычниками), а русский язык стал государственным языком Литвы. По сути, Литва становилась русским княжеством, а литовцы в ней — этническим меньшинством, постепенно обрусевающим. Положение резко изменилось в 1386 году, когда Литва вступила в унию с Польшей (в дальнейшем сделавшись единым с ней государством). С этого момента начинается наступление на восток католичества, польского языка и польской культуры. Русская сторона обороняется — с переменным успехом.

Еще раз подчеркну, что успехи или неуспехи в этом плане не совпадают с успехами или неуспехами в военно-политическом плане. На поле боя поляки дали слабину уже в середине ХVII века, в результате чего Левобережная Украина и с нею Киев (что было особенно важно для русских) воссоединились с Россией. Между тем пик польского культурного влияния к востоку от Польши приходится на конец ХVII века. Перешагнем в следующее столетие. В его конце тремя мощными рывками (имею в виду три раздела Польши) Россия вернула почти все земли, когда-то входившие в состав Киевской Руси (за исключением Галичины, вошедшей в империю Габсбургов). «Отторженная возвратих», торжествовала Екатерина II. В начале следующего века Александр I совершил рискованный шаг, присоединив к России уже самое Польшу (основную ее часть). Между тем в продолжение еще нескольких десятилетий Польша сохраняла определенную власть над умами на большей части западных земель.

Многовековое польское присутствие не могло не оставить сильный отпечаток на украинской, как ее стали называть, народности. Князья русского происхождения почти все ополячились уже в ХV–ХVI веках.

Но и крестьянство, и, тем более, казачество испытали определенное польское влияние. Можно говорить о раздвоении украинской души, с одной стороны, тяготеющей к своим православным и русским корням, а с другой — заглядывающейся в сторону Польши. Это ставшее архетипическим раздвоение ярко выразил Гоголь в «Тарасе Бульбе». Сам Тарас и его старший сын Остап — тяжелые и крепкие характеры, твердо стоящие на почве «честной старины»; зато у младшего Андрия вызывает умопомрачение прекрасная панночка, его пленяют и звуки органа в костеле, и даже «польские витязи, один другого красивей». Вряд ли можно усомниться в том, что сам Гоголь вложил в Андрия часть своей души, хотя в конечном счете он решительно принимает сторону Тараса.

Но по мере того как ХIХ век шел к концу, становилось ясно, что Россия склоняет чашу весов в свою пользу не только силою оружия, но и богатством культуры. Показательный пример — Короленко. Он не просто украинец, он западенець (уроженец Волыни), более того, полуполяк (мать — полька), воспитанный в атмосфере увлечения старой романтической Польшей с ее бесшабашными шляхтичами, звоном чаш и сабель, культом дамы («Padem do nog!»), криками «Виват!» etc. Но по мере взросления его обступали образы, глубже входившие в душу, — те, что родились под пером Пушкина и Лермонтова, Тургенева и Гончарова, Достоевского и Толстого; а все эти Потоцкие, Конецпольские и прочие герои романтических сочинений бледнели, отступая в отныне уже невостребованное прошлое. «Я нашел… свою родину, — писал зрелый Короленко, — и этой родиной стала прежде всего русская литература»¹³.

Вернемся к украинскому национализму. Он возник в середине ХIХ века в некоторых кружках немногочисленной тогда малороссийской интеллигенции, попытавшейся выгородить для своего украинства особое пространство — м е ж д у  русской и польской стороной (в меру враждебное и той, и другой). Это было довольно скромное пространство: оно ограничивалось селом (в городах Украины, даже самых малых, жили русские, поляки и евреи), где к тому времени сложилось свое особое наречие, так его тогда называли, и своя местная культура, в чем-то отличная от русской. «В тени украинских черешен» (Пушкин) процвела, к примеру, народная поэзия и народная песня, своим лиризмом, наверное, превосходящая русскую народную поэзию и народную песню. Все эти трогательные излияния про то, как «тече рiчка невеличка», про «кохання в серцi», про «чорнii брови», что «темнi, як нiчка», и т.д., и т.п., всегда «брали за душу» не только украинца, но и русского. Из этой культуры вырос Шевченко.

Чтобы придать ей форсу, «будители» украинства апеллировали к традиции казачества.

Надо взять во внимание, что украинское казачество существенно отличалось от русского. Последнее создавало свои колонии — на Дону, на Яике и т.д. — в стороне (первоначально — далеко в стороне) от основной России и жило там своей отдельной жизнью, что не помешало ему с течением времени превратиться в надежное орудие в руках государства. В украин­ской Запорожской Сечи, этой своеобразной мужской республике, постоянно проживало ничтожно малое число казаков. Как правило, казаки жили в своих селах, а в Сечь стекались по тому или иному поводу, например, когда надо было идти в поход против крымских татар или поляков (иногда, впрочем, и против москалей). Более того, на Украине не было четкого различия между казаками и остальной частью мужского населения села. Все попытки польских властей разделить селян на казаков и посполитых (крепостных), а казаков на «реестровых» (относительно немногочисленное войско, которым можно было бы хоть как-то управлять из Варшавы) и «нереестровых» не увенчались успехом. На практике едва ли не любой селянин мог в один прекрасный день посчитать себя вольным казаком и уйти в Сечь.

Не будет преувеличением сказать, что украинцы в целом идентифицировали себя как «казачье» племя. Недаром в украинских народных песнях «милый» всегда — козаченько.

Современные украинские историки любят противопоставлять ментальность русского человека как прирожденного «общинника» и украинца как большего индивидуалиста. На самом деле «общинность» представляет собою лишь один из аспектов русского мышления; иначе не сложилась бы у нас пословица «мужик умен, да мир дурак». И все же некоторая разница в ментальностях, несомненно, существует. Ее, наверное, почувствовали, встретившись лицом к лицу на «объединительной» Переяславской раде (1654), обе стороны — внутренне связанные государственной дисциплиной бородатые москали и усатые на польский манер казаки, обветренные всеми ветрами Дикой степи: за четыре столетия православные наследники Киевской Руси в чем-то существенно разошлись на своих исторических путях. И тогдашние их лобызания, возможно, не были до конца искренними.

Эта разница в ментальностях (как и глубинная общность их) сохраняется и сегодня. Даже в наше шальное время, даже с учетом всех пережитых потрясений исторический гумус души что-то все-таки значит.

Ось закавика: выводить «самостийность» из одного казацкого прошлого было, мягко говоря, опрометчиво. Для сколько-нибудь полноценной независимости нужны были две вещи: наличие верхнего культурного слоя и традиция государственности. Ни того ни другого на Украине не было. Более чем легкомысленно было считать прообразом государства Сiчь, где любого атамана и даже самого гетмана когда угодно можно было поднять на копья. Даже как военная сила казаки представляли собою скромную величину: да, они совершали удалые набеги на побережье Крыма (иногда освобождая из неволи тысячи плененных татарами сородичей) и самой Малой Азии, но сокрушить османов и завоевать Дикую степь с Крымом смогли только регулярные войска Российской империи.

Трезвомыслящие поборники украинства все это понимали, и поэтому их требования дальше автономии не простирались. Можно смело предположить, что если бы не катастрофа 1917 года, Украина рано или поздно добилась бы автономии (что было бы только справедливо), но не более того.

Даже после Февральской революции стремление к отделению на Украине реально не ощущалось. Только летом 17-го года, когда в стране и в армии начался уже полный развал, собравшаяся в Киеве Центральная рада объявила о выходе из состава России. И то это было решение кучки «продвинутых» революционеров, не спросивших на сей счет мнения народного.

Легко понять иронию автора «Белой гвардии» при виде дефилирующих по улицам Киева петлюровацев — в синих жупанах, с крашеными оселедцами­ и в лихо заломленных папахах с золотыми кисточками. В глазах русского ки­евлянина все это смахивало на фарс: только-только рухнула великая империя,­ и вдруг, как говорится, откуда ни возьмись… Впрочем, петлюровцы недолго куражились на Украине. Очень скоро наспех сформированное воинство побе­жит от «красного бронепоезда», как сказано у М. Булгакова, — «навеки вон».

Пройдет много-много лет, и теперь уже «красный бронепоезд» покинет Украину, как и Россию, — будем надеяться, «навеки вон». И снова на улицах украинской столицы станут дефилировать картинные «сечевики» под желто-синими флагами незалежностi, только на сей раз никто уже, наверное, не усмотрит здесь ничего шутовского: отделенность Украины успела уже достаточно прочно укорениться в сознании.

Между этими двумя событиями лежит огромный исторический период, влияние которого на развитие русско-украинских отношений до сих пор остается очень мало осмысленным.

Сейчас в Киеве принято считать, что советскую власть привез из Москвы «красный бронепоезд». На самом деле большевизм был общим делом русских и украинцев. Конечно, запевалой тут была русская сторона, но украинская — голосистым подпевалой.

Вспомним хотя бы, что самым ярким из большевиков, своего рода «красным­ святым», или, точнее,  к а к   б ы   святым, был Николай Островский — украинец, к тому же западенець; и его знаменитый роман «Как закалялась сталь» написан на украинском материале.

Успеху большевизма на Украине способствовало и то обстоятельство, что между ним и украинским национализмом были определенные созвучия. Вообще-то большевики ставили целью создание мирового братства трудящихся, в котором слились бы воедино обезличенные народы. Но главным препятствием на пути к этой цели они видели «русский шовинизм» и поэтому те окраинные силы, которые против него выступали, они или прямо поощряли или, по крайней мере, смотрели на них сквозь пальцы.

Конечно, большевики не забывали громить и «буржуазный национализм», откуда бы тот ни исходил, но украинский национализм очень мало походил на буржуазный. Напротив, это была ярко выраженная народническая, селянская идеология, а народничество, как бы к нему официально ни относились, большевистскому сердцу оставалось кровно близким.

Далее, украинский национализм был откровенно атеистическим. Вспомним, что еще Шевченко презирал равно ксендзов и православных священников и прямо призывал громить церкви:

...Будем лучше

С багряницi драть онучi,

Из кадил табак курити,

Печь iконами топити,…

А кропилом будем, брате,

Пол мести в грядущей хате.

                                                                                          «Свете ясный», 1860

Это готовая программа действий, к которым приступили красноармейцы в конце 20-х — начале 30-х годов.

Правда, Шевченко был, что называется, внеконфессиональным верующим: верил в какого-то своего «украинского Христа». Зато следующий крупный национальный писатель и «будитель» украинства Иван Франко был уже последовательным атеистом и о «боженьке» писал в выражениях, близких тем, какие употреблял по данному поводу Владимир Ильич.

Уместно вспомнить, что казачье лицарство, в отношении которого питают такую слабость националисты, всегда оставалось стойким защитником православия на Украине, более того, единственно стойким — когда и русские князья ополячились, и даже иерархи Церкви в большинстве своем склонились в унию.

Таким образом, успех большевизма на Украине в определенной мере означал также успех украинского национализма. Украина получила просторную территорию (примерно вдвое превышавшую территорию, которую в 1917 году Центральная рада объявила своей), с четко обозначенными границами и даже с правом выхода из Союза, хотя в то время оно и казалось чисто формальным. Постепенно на украинский язык переводилось все государственное и партийное делопроизводство, система образования, от начального до высшего, издательское дело и т.д. Одно время речь даже шла о создании отдельных украинских воинских частей в составе Красной армии (проект был поддержан М. Фрунзе, но с его смертью заглох).

Увидев, как осуществляется многое из того, о чем они мечтали, иные из бежавших за рубеж «самостийников», сбрив оселедцы, крадучись возвращались­ домой, чтобы принять участие в «социалистическом строительстве». В 1924 году в Киев вернулся сам М. Грушевский, лидер националистов и бывший президент­ Украинской республики в режиме Центральной рады; там его сделали членом АН УССР (позднее его «выслали» в Москву, где он умер в своей постели).

На протяжении 20-х и начала 30-х годов совершилась чрезвычайно важная вещь: украинский язык был доработан, прежде всего лексически, до уровня «большого» литературного языка, наподобие русского. До революции только самые отчаянные «самостийники» об этом мечтали. Господствующей была точка зрения, что литературный русский есть язык, общий для всех восточных славян; недаром в выработке его принимали участие многие малороссы (а также белорусы), от М. Смотрицкого (автора знаменитой «Славянской грамматики») до А. Потебни, кстати, привнесшие в него целый ряд элементов западнорусского книжного языка ХV–ХVII веков. Что касается украинского языка, то в нем видели местное наречие, не могущее претендовать на то, чтобы стать ровней русскому. Подобным же образом, к примеру, нижненемецкий язык никогда не претендовал на то, чтобы стать ровней верхненемецкому, от которого он отличен не менее, чем украинский от русского, и который, по крайней мере со времен Лютера, является общенемецким литературным языком¹⁴.

Примечательно, что сам Шевченко повести писал по-русски. Также по-русски вел он дневник, которому доверял наиболее интимные свои мысли; это значит, что мыслил он все-таки по-русски.

Точку зрения, что украинский должен оставаться на вторых ролях, разделя­ли и умеренные из числа украинствующих. Вот что писал, например, извест­ный историк Н. Костомаров: «Поднимать малорусский язык до уровня образованного литературного в высшем смысле, пригодного для всех отраслей знания и для описания человеческих обществ в высшем развитии, была мысль соблазнительная, но ее несостоятельность выказалась с первого взгляда»¹⁵.

Политика возведения украинского до уровня «большого» литературного языка была натужной, но от этого не менее успешной. На протяжении 20-х годов украинизация идет по нарастающей. К концу их уже в 80% общеобразовательных школ обучение велось целиком на украинском языке; планировалось, что число таких школ приблизится к 100%. Соответственно переводились на украинский язык и вузы. В начале 30-х число газет (по названиям), выходивших на украинском языке, в семь раз превысило число газет, выходивших на русском¹⁶.

Что особенно важно: преподавание истории в эти годы отмечено сильным влиянием концепций Грушевского и других националистов, резко противопоставлявших Украину — России.

На горе украинским националистам, в Москве в это время начались глубокие перемены. Призрак «единой и неделимой», оглушенный революционными событиями, пришел в себя, зашевелился и попытался наверстать упущенное, действуя в рамках самой коммунистической партии. Твердокаменные большевики, во сне видевшие Маркса и Энгельса, один за другим уходили в небытие, а их место занимали их более практичные «товарищи»: по-прежнему красные снаружи, они зримо чернели изнутри — теперь в них легко угадывались щедринские нивеляторы «хождения в струне» и «бараньего рога». Начиная с 1933 года, на Украине начался обратный процесс русификации — перевода на русский язык школьного и вузовского образования, издания газет и журналов и т.д. Правду сказать, этому — опять-таки навязанному сверху — процессу сильно способствовало и естественное превосходство русского языка. Было решительно пересмотрено преподавание истории; особой критике подверглось увлечение «казацким романтизмом».

В том же 1933 году Москва показала украинским националистам кузькину мать, организовав печально знаменитый Голодомор. И прежде того Украина жертвенно поучаствовала в общесоюзных гекатомбах, именуемых коллективи­зацией: в 1929–1930 годах без малого миллион украинских «кулаков» с их семьями было выслано на Север и на Восток, где значительная их часть по­гибла. Но в Москве (и московские подголоски в Киеве), видимо, рассудили, что с Украины спрос должен быть особый. Как пишет украинский историк О. Субтельный, «опираясь на длительную традицию частного землевладения (к этому можно бы добавить: и на традицию большего, чем в России, индиви­дуализма. — Ю.К.), украинцы оказали коллективизации большее сопротивле­ние, чем россияне»¹⁷. Поэтому спустя короткое время по украинскому селянству нанесли особенно страшный удар в виде организованного, главным об­разом в юго-восточной части страны, голода, от которого погибло, по разным оценкам, от трех до шести миллионов человек. Украинцы сравнивают Голодо­мор с Холокостом, для чего есть известные основания; хотя в данном случае палачи руководствовались не расовыми соображениями, а просто утверждали свой порядок власти, и были они не только русскими, но и украинцами.

Между прочим, начало Оранжевой революции совпало с очередной годовщиной Голодомора, которую украинцы отмечают в ноябре.

Если суммировать политику Москвы в отношении Украины на протяжении всего советского периода, то придется оценить ее как абсолютно идиотическую. В объяснение, но не в оправдание этого можно сказать, что она осуществлялась людьми существенно различных направлений; или одними и теми же людьми, но в определенный исторический момент внутренне переродившимися и исполнившими какой-то усложненный вариант «ленинского танго»: сколько-то шагов вперед, сколько-то в сторону, сколько-то назад. Сначала они заботливо поддерживали слабые ростки украин­ского национализма, поливали их и холили, а потом вдруг переменились и попытались взращенное затоптать обратно в землю, да пребольно. Но совсем затоптать не удалось; при первой возможности украинский национализм поднялся и стал быстро крепнуть. Естественно, что в сторону востока или, точнее, северо-востока он оглядывается безо всякого дружелюбия.

«А над собой гроза куда не бесполезна»

В революционные ноябрьско-декабрьские дни журнал «Украина плюс политика» писал в редакционной статье: «Украинскую революцию никто не ждал¹⁸. На украинскую революцию никто не надеялся. Ибо до сих пор понятия «Украина» и «революция» никак не совмещались (1917 год — это уже такое далекое прошлое? — Ю.К.). Даже записные патриоты, демонстрировавшие показной оптимизм, в душе были уверены, что украинский бунтарский ген непокорства, отваги, воли давно уже погублен голодоморами и репрессиями, способными сломить кого угодно. И нынешний украинец — разумный, добрый, работящий вол, который тянет воз не зная куда, лишь подчиняясь воле своих и чужих погонял»¹⁹.

Погонялы, о которых идет речь, — это наследие советской эпохи, номенклатурная «отчина и дедина», еще приправленная с начала 90-х годов криминальным элементом (припомним, что в 1917-м и в последующие годы криминальный элемент поучаствовал и в ее рождении, особенно на местах). Когда-то наэлектризованная революционной, а потом государственной идеей, она с течением времени морально обмякла, а когда советский режим рассыпался, озаботилась лишь тем, чтобы сохранить власть и обрасти возможно большей собственностью, низвергнув в состояние нищеты большинство своих соотечественников. Сорганизовавшись в кланы мафиозного типа (процесс, начавшийся еще в позднесоветский период), она озаботилась тем, чтобы подчинить себе правоохранительные органы, суды и т.д. Все эти учреждения оказались повязаны властью денег. В мгновенье ока ставшие обладателями огромных состояний, новые господа, с раздраженным до крайности аппетитом, подавили проявления частной инициативы всюду, где смогли это сделать, считая, что они и без того уже построили капитализм; и, заявляя себя сторонниками демократии, постарались пресечь, опять-таки в меру возможностей, политические выступления против себя.

Вся эта картина «грабительского капитализма» и «преданной демократии» очень похожа на то, что мы видим в России. С единственным, пожалуй, крупным отличием — тем, что существовало между Банковой улицей (где находится резиденция президента Украины) и Кремлем. Или, точнее, между Л.Д. Кучмой и В.В. Путиным; первого соотечественники презирали, второй даже в Киеве пользовался некоторым уважением и некоторым доверием (по крайней мере до того, как поддержал Януковича). Но Россией правит не Путин. Россией правит элита. И не потому, что президент у нас слабый, а потому, что таков закон социологии (ему даже Сталин подчинялся).

Точнее, президент правит в том диапазоне, который является приемлемым для элиты. Если бы он захотел выйти за его рамки, он мог бы опереться разве что на поддержку тончайшего ее слоя, в той или иной степени отличенного гражданской сознательностью. Хватило бы ему этой опоры или нет, большой вопрос.

Так или иначе, президент не хочет делать резких движений. Оказавшись во главе страны в «передаточную эпоху» (воспользуюсь выражением В.О. Ключевского), он выбрал осторожный курс — перерабатывать развалины погибшего порядка в элементы иного, совершенно нового порядка. С этим связана и его политика частичной «реабилитации» советской эпохи, сглаживающей психологический разрыв между старшими и младшими поколениями.

Возможно, такая политика имеет определенные оправдания: она создает некоторую видимость единства народа; укрепляя вертикаль власти, она одновременно укрепляет или пытается укрепить горизонталь преемственности. Но так она только оттягивает неизбежность перелома — покаяния и отречения от всего того в советском прошлом, от чего отречься необходимо.

Без конца педалируется победа во Второй мировой войне, из чего выводится, как минимум, частичное оправдание советской власти. Но победа в войне, приходится повторить это в сотый раз, была делом народа. Что же касается советского руководства, то оно проявило редкое головотяпство (любимое словечко Сталина) — и в период подготовки к войне, и в продолжение ее (особенно в начальный ее период), и после нее. И потому записать победу на себя не имеет никакого права.

Ф.А. Степун писал, что Россия для большевиков — «краденый боевой конь»²⁰ ; вот конь-то нас тогда и вывез, как ни плох был наездник. (И, может быть, лучшим памятником войне был бы вставший на дыбы конь — не отягощенный ничьими начальническими телесами.)

Победа в войне лишь оттянула неизбежный финал: народ, претендовавший на то, чтобы занять «красный угол» истории, в конечном счете оказался «загнанным в угол», который по смыслу этого выражения отнюдь не является красным. Отсюда всеобщая деморализация, пример которой показывает элита, основная часть которой признает отныне лишь один закон — «жизни по понятиям».

Норовят в баре, а повадки, как у твари.

Украинская революция — взрыв негодования против советского прошлого и против его последствий в виде бандитьской влады. Люди, регулярно сходившиеся на Майдане (и на многочисленных майданах во множестве других городов), — интеллигенция, казавшееся доселе пофигист­ским студенчество, рабочие и предприниматели (социологи считают, что ударным отрядом здесь были мелкие и средние предприниматели) — продемонстрировали: то, что недавно называли «воспалениями утопического идеализма»²¹,  отнюдь не принадлежит целиком прошлому. «Честь и Совесть» — было начертано на их знаменах. Что конкретно означало требование подлинной демократии, где власть была бы реально подконтрольной народу, прозрачной и честной. «Казачий ген» вольнолюбия показал, что он жив и дееспособен, хотя носители его облачены уже не в шаровары «шириной с Черное море», а, допустим, в рваные джинсы. И вполне по-казачьи, подстать репинским «запорожцам, пишущим письмо турецкому султану», Майдан оказался крепок на едкое слово. Роль султана тут досталась Януковичу, который был загублен каскадом анекдотов о нем, часто весьма остроумных.

Есть, правда, некоторое лукавство в отношении украинских революционеров к  с о в е т ч и н е: они ее экстериоризируют, целиком относя на счет России. «Забывая», что сами украинцы активно поучаствовали в деле ее рождения и становления.

В этом смысле русская сторона находится в более трудном положении: нам не на кого валить вину за прошедшее, кроме как на самих себя. Кому-то очень не хочется этого делать, но — рано или поздно придется. Ради собственного же блага.

А над собой гроза куда не бесполезна.

                                                                                          А. Грибоедов. Горе от ума.

Пока не разразится гроза — будем жить под тем же серым небом, под каким живем уже многие десятилетия.

Между прочим, у русских должен быть более серьезный счет к совет­ской власти, чем у украинских националистов. Те все-таки обязаны ей фактом независимости Украины. А мы не можем не смотреть на тот же факт с другой стороны: через советскую власть Россия потеряла Украину.

Как будет дальше развиваться украинская революция?

С оранжевым цветом близко соседствуют два других: золотой — и рыжий. Золотой — цвет орифламмы²², рыжий — высохшей крови.

В рядах украинских революционеров орифламма — цвета золотых куполов киевских церквей — пока еще относительная редкость. Хотя не обратить на нее внимания нельзя. Вот, Андрей Окара в статье с восторженным заголовком «Все у нас получится!» пишет, что путь украинской революции — особый; он связан «со стратегией модернизации без вестернизации, с разбуженным на Майдане этическим идеалом Святой Руси, с казацкими понятиями о собственном достоинстве и самодостаточности»²³. Между прочим, автор требует, чтобы на государственном флаге непременно была верхняя золотая полоса, символизирующая горний мир.

Но основной наказ, полученный новой властью, сводится к проявлению умеренного, так сказать, идеализма, не выдвигающего никаких радикальных проектов, но требующего всего лишь упорядочения сложившихся политических и социально-экономических отношений в соответствии с элементарными постулатами нравственности. Поскольку дело касается бюрократии, речь идет о люстрации и о ротации верхних ее эшелонов. Хотя заменить всех, кто чем-то когда-то себя запачкал, будет чрезвычайно трудно по причине нехватки «новых людей». Оранжевые это понимают, как и то, что в объявленной ими антикоррупционной войне успех может быть только частичным. Как сказал в одном из своих выступлений В. Ющенко, надо сделать так, чтобы коррупция стала вопросом выбора, а не вопросом выживаемости. И это уже будет большой успех.

Можно уповать и на то, что общественная атмосфера изменит кое-кого из тех, кто до сих пор думал лишь о собственном кармане. Хотя, конечно, найдутся и такие деятели, кто перекрасится в ставший вдруг всеми любимым цвет затем лишь, чтобы лучше обделывать свои темные делишки. В любом случае нужно время, чтобы народ узнал, говоря словами Бориса Олейника,

I хто е син його по духу,

I хто по духу сучий син.

Что касается собственности, то новая власть изначально никакого ее радикального перераспределения не планировала. Речь шла лишь о том, чтобы «раздеть» некоторых олигархов, близких Кучме и получивших свои наделы в обход существующих правил. Пишу в прошедшем времени, потому что в этом плане политика правительства могла измениться: значительная часть населения, включая не только бедноту, но и так называемые клубы состоятельных граждан, требует более широкого пересмотра приватизационных сделок.

Заметим, что и в России вопрос легитимации приватизационных сделок далеко еще не решен; более того, похоже, что он обостряется с течением времени.

Еще одно обещание, данное новой властью и относящееся к числу наиважнейших: путем изменения налоговой политики существенно уменьшить разрыв в доходах между богатыми и бедными.

Incipit vita nova? Начинается новая жизнь? Поглядим — если останемся в роли наблюдателей. Киевский публицист Виктор Баранов пишет: «Лидеры Оранжевой революции, очевидно, знали, ради чего поднимали знамя борьбы. Перед лидерами всегда открывается наитруднейший путь. Но они должны его пройти и повести за собою массы. И если в конце концов выяснится, что они хотели ликвидировать власть «бандитов» затем лишь, чтобы заменить ее своей собственной властью, — прощения им не будет и у десятого поколения украинцев, если вести отчет с сего дня»²⁴.

Не исключено возникновение каких-то новых политических движений и появление, соответственно, новых лидеров. Одесская газета «Юг» писала в декабре: «…Процесс освобождения украинского народа от абсурда постсоветского прошлого пошел. Как всякий революционный процесс в истории, он неизвестно чем закончится. Исторический опыт показывает: революция освобождает не только светлые творческие силы, но в равной мере (иногда преимущественно) темные и реакционные»²⁵. Под темными и реакционными силами газета имеет в виду олигархически-номенклатурные кланы Востока и, отчасти, Юга (хотя, заметим, на иной лад темные силы существуют и на западе страны). Действительно, власть имущая братия в этих регионах так просто свои позиции не уступит. Уже в январе промелькнули сообщения, что она формирует свои вооруженные отряды для защиты от оранжевых. Хотя, будем надеяться, до крови все-таки дело не дойдет.

То разделение страны на два лагеря, какое мы наблюдали во время выборов — Центр и Запад на одной стороне, Восток и Юг на другой, — в значительной мере является искусственным. Оно подменяет вопросами регионального и, главным образом, языкового различия другие вопросы, на данный момент более существенные. Да, Оранжевая революция заговорила по-украински; но она легко переводится и на русский. В таких (преимущественно русскоязычных) городах, как Одесса и Харьков, почти вся интеллигенция и большая часть молодежи приняли сторону оранжевых.

Экономические различия между регионами скорее сглаживаются, чем углубляются. В свое время возник контраст между аграрным Центром и индустриальным Востоком, о котором еще А. Блок писал:

Нет, не вьются там по ветру чубы,

Не пестреют в степях бунчуки…

Там чернеют фабричные трубы,

Там заводские стонут гудки.

                                                                                          «Новая Америка», 1913

Этот контраст сохраняется в виде клише, уже не вполне соответствующего реальностям. Вот, сейчас в Киеве некие художники собираются поставить на Майдане скульптуру: фигуру шахтера из арматуры и угля вместе с фигурой украинской девушки в национальном костюме, которую изготовят из тыквы, подсолнечника и кукурузы (более или менее оранжевых). По замыслу скульптура должна символизировать единство Запада и Востока в составе украинской нации, но контрастность этих двух фигур — скорее дань прошлому. Девушка из тыкв и прочего уже не может символизировать Западо-Центр, где активно развивается малый и средний бизнес, использующий новейшие технологии; наоборот, промышленность Востока в значительной степени основана на устаревших технологиях и какая-то ее часть уже в ближайшие годы будет, наверное, демонтирована.

Важный фактор, сглаживающий различия между регионами, — очень за­метная «усушка» украинского национализма. Его идеология, в том виде, в каком она сложилась под перьями гг. антоновичей, грушевских та iнших, предполага­ла значительную замкнутость украинской нации, отталкивающую от себя и Россию и Польшу (через нее Запад в целом) и лелеющую свою собственную­ сельщину-деревенщину (с казачеством в придачу). Но сегодня сельская идиллия шевченковского типа с ее слепыми лирниками и проходящими «много­знающими» чумаками стала не более чем бледным воспоминанием; «казачий ген», наверное, жив, но проявляет себя в совершенно иных исторических обстоятельствах. Украина сегодня открыта и в сторону Запада, и (в силу сложившихся связей) в сторону Востока. А эгалитарное («без панов») народничество, которое было сутью украинизма, с течением времени срослось с советизмом и вместе с ним глубоко дискредитировано. Пожалуй, единственной твердой опорой, которую сохраняют сегодня националисты, является язык.

Вопрос языка остается и породит еще немало конфликтов. Как уже сказано, украинский был доработан до уровня полновесного литературного языка, но если принять во внимание, ч т о до сих пор было написано на украинском и ч т о на русском, придется констатировать, что украинский пока — малец, а русский — великан. И то обстоятельство, что на украин­ском говорит Юлия Тимошенко, еще не позволяет ему дотянуться до русского. Тем более нелепо требовать от русских и русскоязычных украинцев, населяющих Украину, чтобы они отказались от языка, на котором привыкли говорить, а также читать и писать. Только вот в защитники своего «великого и могучего» им следовало бы выбрать кого-то иного, нежели Януковича, пишущего «проффессор» (звание, которым его где-то от щирого сердца одарили) через два «ф».

Распад Украины на две части, украиноязычный (условно говоря) Западо-Центр и русскоязычный Юго-Восток, о чем заговорили в канун Нового года, остается вещью маловероятной. А вот образование федерации на месте унитарного государства вполне возможно; тем более, что и русскоязычные регионы — бывшая Слобожанщина, бывшая Новороссия и Крым — имеют каждый свою специфику, и Запад многим отличен от Центра.

Очевидно, Украина останется двуязычной страной, а вот как сложится «баланс» двух языков, сказать трудно — это зависит от многих обстоятельств, которые пока невозможно предвидеть.

Но «золотой запас» все-таки в России

С самого начала Оранжевой революции в России преобладало настороженное или даже прямо враждебное отношение к ней. Одна из причин этого — обеспокоенность номенклатурно-олигархических кругов, никак не могущих достичь взаимопонимания с собственным народом и потому естественным образом допускающих, что украинский пример может оказаться для нас заразительным.

Тем более что украинские революционеры иногда позволяют себе делать некоторые пассы в нашу сторону. Так, «пассионария» Оранжевой революции Юлия Тимошенко обещает: «оранжевое цунами» докатится до Москвы. «Я, — говорит Тимошенко, — не угрожаю Путину революцией, я радуюсь за него..!»²⁶ 

Цунами — слишком резкое слово; оно ассоциируется с ломкой всего и вся. Этого и на Украине до сих пор не было, а в России тем более не должно быть. Потому что, несмотря на близость наших двух народов, воздух у нас все-таки несколько другой. И «раскачивать» Россию опаснее, чем «раскачивать» Украину.

Вот, например, русалки на Украине красивы, а в России почему-то уродливы (за разъяснениями отсылаю к знатоку этого вопроса С. Максимову, а именно к его книге «Нечистая, неведомая и крестная сила». СПб., 1903).

И опыт 17-го года оба народа, будем надеяться, хотя бы подсознательно чему-то научил.

Но если Оранжевая революцию стимулирует у нас гражданскую активность, то такой оборот дела можно только приветствовать. Впрочем, здесь можно обойтись без всяких «если»: влияние Оранжевой революции ощущается у нас с самого ее начала; другой вопрос, как далеко оно зайдет и ограничится ли стимулированием гражданской активности.

Для того чтобы в России произошло нечто подобное Оранжевой революции — и примерно в тех же рамках, — нужно, очевидно, взаимодействие между частью народа (ощутившей себя именно народом), лучшей частью интеллигенции и наиболее прозорливой, чтобы не сказать добросовестной, частью элиты.

Существует, однако, обеспокоенность иного рода, затрагивающая уже российское общество в целом: Оранжевая революция еще больше отрывает Украину от России, толкая ее в сторону Запада. Вот здесь, на мой взгляд, не следует делать чересчур поспешных умозаключений.

Да, пока Украина дрейфует в сторону Запада. Который в свою очередь раскрывает ей свои объятия. Или как будто раскрывает. Говорят, дело может дойти до того, что Украина вступит в НАТО. По целому ряду причин это вряд ли когда-либо произойдет; а если и произойдет, то ничего особенно драматичного тут не будет. НАТО — пережиток холодной войны, сам не знающий, куда себя теперь девать: и европейцы, и русские менее всего на свете расположены сейчас воевать, тем более друг с другом. К тому же европейцы (точнее, франко-германский альянс, верховодящий в Объединенной Европе) все чаще противодействуют американцам внутри самого НАТО, что делает существование этой организации еще более проблематичным. По поводу Украины такие страны, как Германия и Франция, могут испытывать лишь некоторое тайное злорадство: без нее Россия приближается к уровню этих стран, тоже когда-то великих, но безнадежно утративших сей статус. (С Украиной, да еще с Белоруссией Россия, имея 200 с лишком миллионов населения, хотя бы по этому признаку приблизилась бы к Соединенным Штатам.) Что касается американцев, то они больше заинтересованы в России, как союзнике в борьбе с исламским экстремизмом, а в отношении Украины просто «держат лицо», поощряя происходящие там демократические преобразования.

Но Запад не видит симпатических связей, существующих между украинцами и русскими (поляки, может быть, видят, но оттого лишь испытывают еще большую ревность).

Вспомним историю. Вестернизация Украины на протяжении ХVI-ХVII веков в конечном счете послужила на пользу Москве. Украинцы тогда впитывали польскую и с нею всю западную культуру, но, оставаясь в большинстве своем на почве православия, пытались сообразовать одно с другим. С этой целью в 1589 году была основана (первоначально как духовное училище) знаменитая Киево-Могилянская академия, где образование велось на латинском языке, но высшей задачей ставилась защита православия и связанного с ним церковно-славянского языка²⁷. Хитрые иезуиты столкнулись здесь с не менее хитрыми малороссами, упорно стоявшими на своей вере, но усвоившими через иезуитов значение школы, учебы.

И вот что примечательно: выпускники Киево-Могилянской академии стремились, как чеховские сестры, «в Москву, в Москву».

Северная столица привлекала их как защитница православия и преемница киевской государственности. Симеон Полоцкий пришел в Москву, как ходил гоголевский Хома Брут, — скинув сапоги и повесив их на палку, что нес за плечами (всякий киевский дiтина, то бишь студент, бурш, приучался к экономии); здесь он составил проект Славяно-греко-латинской академии (открыта в 1687 году), фактически ставшей филиалом Киевской академии. За ним потянулись и другие киевляне — книголюбы, словесники, переводчики, а порою и знатоки «свободных искусств». Русская церковь, ослабленная расколом, остро в них нуждалась: масса духовенства пребывала в состоянии «дебелого» невежества, о пастве же, которую она окормляла, нечего и говорить. И русское дворянство первые начатки европейского просвещения усваивало через киевлян.

Невозможно помыслить Петровские реформы без этой подготовительной работы, проведенной киевлянами. Подлинным их (реформ) вдохновителем и идейным «оформителем» — со всеми их плюсами и минусами — стал Феофан Прокопович, тоже в прошлом питомец Киевской академии. Фигура Медного всадника неполно характеризует эпоху; по справедливости за ним должен стоять призрак Феофана, благословляющего царя и указующего ему путь²⁸.

Известный филолог Н.С. Трубецкой в эмиграции написал статью, в которой доказывал, что петербургский период русской истории по справедливости следовало бы назвать киевским, ибо направление и пошиб задала ему киевская «вылощенная ученость западного образца»²⁹. Если это преувеличение, то не такое уж большое; а если ограничиться ХVIII веком, то, пожалуй, вовсе и не преувеличение. На протяжении всего этого столетия Киевская академия даже в большей степени, чем ее московский «филиал» (исключение тут составляет фигура Ломоносова) продолжала поставлять кадры не только для церкви, но и для светских учреждений, в частности для дипломатической службы (некоторую конкуренцию здесь ему составил Московский университет, но поначалу конкуренция эта была слабой).

Итак, своими внешними успехами петербургская империя ХVIII века в большой мере обязана Киевской академии. Но если мы встанем на точку зрения православия, оценка ее деятельности будет несколько иной. Киевляне организовали, так сказать, первую линию обороны против хлынувшей с Запада учености, перед которой сами распахнули все двери. И правду сказать, оборона эта была слабая. И тот процесс секуляризации, который начался в России при Петре I и достиг пика при Екатерине II, в большой мере обязан Киевской академии³⁰. Но заслуга ее в том, что она поставила перед православием множество новых вопросов, на которые рано или поздно надо было дать ответы.

Зрелая линия обороны — переходящая в наступательную активность — была выстроена в Москве ближе к середине ХIХ века. А высшего своего развития русское православное богословие и тесно связанная с ним русская религиозная философия достигли в первой половине ХХ века (частью уже в эмиграции).

Вернемся в наши дни. И сегодня Украина распахивает все двери — на сей раз перед западной демократией. Идеал Оранжевой революции в ее основном течении (весьма, заметим, далекий от идеала «старого» украин­ского национализ­ма) — «буржуазная честность», понятие, на которое в России ХIХ века смотрели (благо до поры до времени такая возможность была) несколько свысока. Но поскольку у нас сейчас «буржуазные отношения», то и «буржуазная честность» становится для нас вещью не просто нужной, но и остро востребованной. Если Оранжевая революция в  э т о м конкретном смысле окажет на Россию «заразительное» действие, то его можно будет только приветствовать.

Но вряд ли украинцы успокоятся на «буржуазной честности». Даже для поляков этот идеал оказывается узковат³¹. Тем более он узок для украинцев, которые ментально остаются близкими к русским, что бы ни говорили сегодня на сей счет некоторые политики.

Это во-первых, а во-вторых, само понятие «буржуазной честности» нуждается в религиозных опорах, которые на Западе шатаются — вот-вот упадут; и оттого ее все больше теснит «буржуазная нечестность». И это при том, что принцип fair play на Западе глубоко уходит корнями в сословные и корпоративные традиции, каковых практически нет на Украине, за исключением разве что крайне западной ее части (да и там они в значительной степени выкорчеваны).

Это не значит, что движение в сторону Запада является целиком ошибочным для Украины (как и для России). Все-таки на Западе существуют веками разработанные институты демократии и вообще много такого, чему следует поучиться. Но за фасадом демократии, все более формализуемой, и за всеми внешними успехами медленно, но неуклонно идет деградация человека, чему мы видим все больше и больше подтверждений. Поэтому есть основания надеяться, что у украинцев в какой-то момент сработают внутренние тормоза, которые заставят их обратить взоры на восток (точнее, на северо-восток). Хотя взоры эти должны быть сугубо избирательными, о чем ниже.

Трубецкой полагал, что русские (великороссы) всегда импонировали украинцам своей «государственностью большого стиля», а украинцы, наоборот, притягивали русских «духом свободы». Очевидно, русская «государственность большого стиля» тяготеет к воссозданию империи, которая заново объединила бы, как минимум, три восточнославянских народа, русских, украинцев и белорусов. Но среди украинцев, если иметь в виду подавляющее их большинство,  н и к а к о г о   отклика такая идея сегодня не найдет. Это значит не то, что идея умерла раз и навсегда (кто возьмет на себя смелость утверждать такое?), а то лишь, что она отодвигается  п о к а   в туманное будущее.

Между прочим, Короленко в одном из своих «Писем из Полтавы» (пятом), датированном 1919 годом, высказал мнение, что сила, возрождающая «единую Россию» (то есть включающую Украину), находится не в центре, а на периферии, — мысль, выросшая из наблюдения местных реальностей. Вот если когда-нибудь где-нибудь на Полтавщине или на Волыни затоскуют о «единой России», вопрос будет поставлен в практическую плоскость. И кстати, совсем не обязательно центром ее (будущей «единой России») должна стать Москва. С середины ХIХ века и по сей день в России периодически высказывается мнение (одно из них принадлежит Г.П. Федотову), что столицей возрожденной империи мог бы быть Киев — «мать городов русских». Нынешний взрыв творческой энергии в столице Украины говорит в пользу такого допущения, которое ни с какой стороны не могло бы ущемить слишком великую, в разных смыслах, а не только по имени, Великороссию.

Но пока это вопрос футурологии.

Между тем есть причина, которая уже в более или менее близкой перспективе способна побудить украинцев capitem devertere (обратить свое лицо, разум, руководящее чувство) в сторону северо-востока. Это — «золотой запас» русской художественной и (что в наши дни особенно важно) религиозно-философской мысли (создававшейся, напомню, при участии великих украинцев — от Гоголя до о. Г. Флоровского), в пору великого шатания, охватившего нашу цивилизацию, позволяющий выправить ее курс в соответствии с некоторыми «вечными» ориентирами. Хотя, очевидно, первыми должны оценить его по достоинству сами русские.

Может статься, что лет эдак через двадцать, а то и гораздо раньше, нынешний клич «Геть вiд Москви!» сменится на противоположный: «В Москву, в Москву!» Но для этого Москва должна стать другой. Или, вернее, Россия.

Сноски:

       ¹  Принятая ныне у наших украинских соседей манера говорить и писать «в Украине» мне не кажется обязательной для русского языка. Не вижу смысла ломать традицию. Почему мы говорим «в Сибири», но «на Урале» или «на Дальнем Востоке»? Наверное, никто не сможет этого объяснить. Такова традиция. Кстати, сам Шевченко писал «на Украине» (см. его знаменитый «Заповiт»). Выражение «на Украине» не посягает на ее нынешний суверенитет, но подчеркивает историческую близость двух стран.

       ²  Хвылевый М. Синие этюды. М., 1990, с. 6.

       ³  «Корреспондент» (Киев), 4 декабря 2004, с. 37.

       ⁴  Кстати, о деньгах. По данным  р о с с и й с к и х  газет (см. «Известия» за 27 декабря 2004 и «Совершенно секретно», № 1 за 2005), «русских» денег в поддержку В.Ф. Януковича было потрачено в несколько раз (по укра­инским данным — в десятки раз) больше, чем американских — в поддержку В.А. Ющенко.

       ⁵  «Дзеркало тижня» (Київ), 18–24 грудня 2004, с. 19.

       ⁶  Не только и даже не столько в смысле недостаточной материальной обеспеченности (уровень которой как раз заметно вырос в последние годы), сколько в смысле стесненной гражданственности, о чем смотри чуть ниже.

       ⁷  «Дзеркало тижня», 15–21 сiчня 2005, с. 17.

       ⁸  «Голос України», 30 листопада 2004.

       ⁹  «Украинская» болезнь русской нации. Составитель М.Б. Смолин. М., 2004.

     ¹⁰  Там же, с. 119.

     ¹¹  Там же, с. 39.

     ¹²  Там же, с. 352.

     ¹³  Короленко В.Г. История моего современника. М., 1965, с. 236.

     ¹⁴  Сказанное не принижает достоинств украинского языка, на мой (и не только на мой) взгляд, более мелодичного, чем русский (несмотря на обилие в нем грубоватого звука «ы», графически передаваемого, как «и»). Лингвисты отмечают в русском языке тенденцию к «проглатыванию» гласных, что делает речь более экономной, но выговор — более глухим. В украинском языке гласные выговариваются отчетливей, что делает речь более певучей. Вероятно, с этим как-то связана и известная музыкальность украинцев.

     ¹⁵  Цит. по: «Украинская» болезнь... С. 345.

     ¹⁶  Субтельний О. Україна. Iсторiя. Київ, 1993, с 478.

  ¹⁷  Там же, с. 510.

     ¹⁸  Революцию не революцию, но каких-то сюрпризов я, например, от Украины ждал (и писал об этом в «Дружбе народов», № 2 за 2001 год).

     ¹⁹  «Україна плюс полiтика» (Київ), 2004, № 11–12, с.4.

     ²⁰  Степун Ф. Сочинения. М., 2000, с. 224.

     ²¹  «Дзеркало тижня», 27 листопада — 3 грудня 2004, с. 8.

     ²²  Орифламма (от лат. aurum — «золото» и flamma — «пламя») — первоначально запрестольная хоругвь в парижской церкви Сен-Дени, ставшая боевым штандартом французских королей (до 1415 года). Потом, метафорически, — священное знамя, хоругвь.

     ²³  «Дзеркало тижня», 5–11 лютого 2005, с.4.

     ²⁴  Вiктор Баранов. Помаранчева революцiя. «Київ», 2005, № 1.

     ²⁵  «Юг», 23 декабря 2004.

     ²⁶  «Дзеркало тижня», 11-17 грудня 2004, с. 3. Кстати, оранжевые утверждают, что обвинения уголовного характера, выдвинутые против пани Юлии в Москве, целиком облыжны и что на самом деле нажитое ею состояние с моральной точки зрения безупречно.

     ²⁷  Известный историк Русской церкви А. Карташев писал: «…Здесь, в юго-запад­ной Руси, в отличие от Московской,  в п е р в ы е  начали изучать церковно-славянский язык  н а у к о о б р а з н о». То есть с изучением грамматики (Карташев А. Очерки по истории Русской церкви. Т. 1. М., 1997, с. 607.

     ²⁸  О. Георгий Флоровский писал: «В Феофане Петр нашел понятливого исполнителя и истолкователя своих пожеланий и мыслей… Феофан умел угадывать и договаривать не только недосказанное, но и недодуманное Петром. И умел не только досказывать, но и подсказывать». (Прот. Г. Флоровский. Пути русского богословия. Париж, 1937, с. 84.).

     ²⁹  Трубецкой Н.С. К украинской проблеме. Евразийский временник. Кн. V. Париж, 1927.

     ³⁰  Вспомним, однако, что человеком, наиболее энергично выступившим против секуляризаторской политики Екатерины II (и за то упрятанным ею в тюрьму пожизненно), был епископ Арсений Мацеевич, тоже выпускник Киевской академии.

     ³¹  Тонкий физиогномист К.Н. Леонтьев в пору всеобщего увлечения «братушками»-югославянами писал, что ближе «братушек» нам поляки (даром что они католики): в них есть та же широта души, что и в русских (Леонтьев, правда, имел в виду конкретно шляхту, но ведь шляхта не образует в Польше особую нацию). Мы видим, что и сегодня поляков выделяет в Европе религиозность: в этом смысле они (как и ирландцы) — белые вороны среди своих европейских собратьев.