К 20-летию экономических преобразований в России

1. Общая панорама

В начале января 1992 года правительством Е. Гайдара были отпущены розничные цены на товары массового спроса. Так началось кардинальное общественное переустройство России, переход от планово-распределительной экономики к свободному рынку, от тоталитарного к демократическому государственному устройству.

Хозяйственные итоги реформ нашли свое отражение в многочисленных работах как российских, так и зарубежных экономистов. Их выводы сводятся к произошедшему за эти годы превращению России в сырьевой придаток теперь уже не только Запада, но и Востока. Если в 1989 году в нашем экспорте товары с высокой добавленной стоимостью составляли 38,7%, то в 2010 году — 4,7%¹. Если в 1991 году наши самолеты составляли около 40% мирового парка гражданской авиации, то на начало 2010 года менее 2%².

Технологическое отставание нашей страны от передовых государств наметилось еще в позднесоветский период. Реформы и были призваны сократить отставание, модернизировать экономику. Но никакой модернизации не произошло. Наоборот, реформы привели к деиндустриализации страны.

“Можно ли было предполагать тогда, в начале 1990-х годов, — пишет директор Института экономики РАН Р. С. Гринберг, — что после 15-летнего реформирования экономика страны не только не выйдет на качественно новый уровень по критерию диверсификации производства и доле товаров с высокой добавленной стоимостью, но, наоборот, окажется более примитивной, чем в позднесоветские времена?”³

Высокие технологии (вооружение, космическая техника, ядерное оборудование) составляют в нынешнем российском экспорте 0,13%, т. е. столько же, сколько у одной из самых отсталых стран Евросоюза — Португалии. В результате реформ была создана простейшая экономическая модель, суть которой заключается в продаже своей природной ренты. За пореформенные годы в России были разрушены многие высокотехнологичные предприятия, но не было построено ни одного нового предприятия, оборудованного конкурентоспособной отечественной техникой.

Оценивая экономические результаты реформ, можно также напомнить известные исторические факты: лежащая в развалинах после Первой мировой и Гражданской войн Советская Россия уже через девять лет достигла довоенного уровня ВВП, за этот период был создан ряд новых промышленных отраслей. После драмы Великой отечественной войны довоенный уровень ВВП был достигнут также через девять лет, а еще через три года был запущен первый в истории человечества искусственный спутник Земли.

В России в 1990 – 2000-х годов не было ни Первой мировой, ни Гражданской, ни Великой отечественной войн. Но понадобилось пятнадцать лет, чтобы Россия достигла дореформенного уровня ВВП. Но и это “достижение” — следствие благоприятной конъюнктуры цен на мировом рынке на сырье и энергоносители 1999 – 2008 годов.

Даже обласканные властью высокопоставленные чиновники вынуждены признать экономический провал реформ 1990-х годов. Так, бывший (в 1996/1997 годах) вице-премьер РФ Александр Лившиц откровенно заявил в 2005 году, что “рынок Гайдара и приватизация Чубайса никакого производительного капитализма не создали, а породили лишь экономическую модель типа Филиппин времен Маркоса или Индонезии времен Сукарно. Фактически Борис Ельцин роздал государственную собственность ближайшему окружению в личное пользование. Мы даже не отдаем себе отчета, что живем в социалистической стране. Олигархи зарабатывают деньги на социалистических заводах — они еще пока сами ничего не построили. Свой товар возят по социалистическим рельсам, а ток передают — по социалистическим линиям передач. Ремонтируют? Да, но не строят. Это все досталось от той страны, которой нет уже пятнадцать лет. А хоть какого-то ввода мощностей мы не видим”⁴.

Совсем недавно подобное признание сделал еще более высокопоставленный российский чиновник — заместитель главы Администрации Президента РФ В. Сурков: “Не будем забывать, что мы живем на наследство, доставшееся нам от Советского Союза, что мы пока мало что сделали сами”⁵.

Широко проанализирован и тот урон, который понесла социальная сфера общества. Социологи зафиксировали, что более трети населения России живет за порогом или на грани бедности, а 7% находятся в состоянии крайней бедности, глубокой нищеты. Еще 14% бедных фактически так же прочно “застряли” в этом состоянии. Кроме того, 17% населения пребывает в состояние постоянного риска бедности, хотя пока им удается удерживаться “на плаву”, балансируя на грани бедности и малообеспеченности, и численность этой “группы риска” возрастает⁶.

Реформы привели к качественному сдвигу структуры потребления, что отмечено многими экономистами. Так, чл.-корр. РАН проф. Н. М. Римашевская считает, что “в результате “шоковой терапии” проблема бедности как самостоятельная исчезает, замещаясь проблемой экономической разрухи, падения уровня экономического развития и, вследствие этого, — жизненного уровня населения в целом. Бедной становится страна в целом”⁷.

К такому же выводу относительно оценки социальных результатов реформ приходят и другие ведущие экономисты.

“В РФ возникла уникальная категория “новых бедных”, — считает академик С. Ю. Глазьев, — те группы работающего населения, которые по своему образовательному уровню и квалификации, социальному статусу и демографическим характеристикам никогда ранее не были малообеспеченными”⁸.

На Всероссийском конгрессе экономистов-аграрников в 2005 году вице-президент Российской академии сельскохозяйственных наук, директор Института экономики сельского хозяйства И. Ушачев сказал: “В среднем объемы потребления продовольствия на душу населения с 1990 года сократились на 22,6%, а по отдельным видам продуктов, таких как мясо — в 1,4 раза, молока — в 1,7 раза, рыбопродуктов в 1,9 раза… Значительная часть населения страны не может позволить себе питаться даже на уровне минимальной потребности, а средние рациональные нормы питания доступны лишь 10 – 20% россиян”⁹.

Спад потребления ценных продуктов питания сосредоточился почти исключительно в той части населения, которая относится к бедным. Т. е. не менее чем для 30% населения потребление самых необходимых для здоровья продуктов питания упало до того уровня, при котором начинается физиологическая деградация¹⁰.

По данным Левада-Центра, в России прожиточный минимум население оценивает в два раза выше его официального уровня, при этом 21,3% населения едва сводят концы с концами, и их доходов не хватает даже на еду, еще 40,5% балансируют на грани абсолютной бедности, им хватает средств на еду, но не хватает на одежду¹¹.

А при этом существует и другая социальная сторона реформ. В сентябре 2007 года в Германии была заложена, а в июле 2009 года спущена на воду новая 172-метровая девятипалубная яхта Р. Абрамовича, стоимостью 400 миллионов долларов (с двумя взлетно-посадочными площадками, с вертолетами и ангарами для них, с подводной лодкой на 12 пассажиров и со многими прочими атрибутами вызывающей роскоши). К этому ряду вполне можно отнести рекордный в современном мире гонорар за разовый концерт. В. Потанин, отмечая свой день рождения, пригласил американскую поп-звезду спеть для гостей и заплатил за это 5 млн. долларов.

На вопрос, который обязательно задавали в Западной Европе летом 2008 года человеку из России: “На вашу страну уже 10 лет сыплется золотой дождь, но почему вы живете так же бедно, как при коммунистах?” — наиболее точно ответил проф. Ю. Афанасьев: потому что “нынешняя номенклатура держит у себя эти свалившиеся с неба миллиарды долларов, чтобы с их помощью гарантировать себе сохранение власти при всех, даже при самых неблагоприятных для нее ситуациях, которые могут вдруг возникнуть”¹². Разумеется, в эти гарантии включены затраты на поддержание определенного минимума благосостояния для населения, ниже которого власть оказывается в зоне риска.

Похожую мысль высказывает и Л. Шевцова: “Бюджет является зеркалом мышления людей в Кремле, они думают не о том, чтобы предотвратить недовольство народа, а о том, чтобы от этого недовольства себя получше защитить”¹³.

За годы реформ российское общество атомизировалось, утрачены многие формы солидарности, а социальное расслоение достигло беспрецедентных масштабов. Предельно кратко подвел социальные итоги реформ директор Института Европы РАН академик Н. Шмелев: “Сегодня мы самая антисоциальная страна промышленного мира”¹⁴.

Исследования демографов показывают, что экономические реформы и здесь дорого обошлись нашей стране: более двух третей всех причин депопуляции россиян связано с резким ухудшением здоровья нации, снижением качества медицинского обслуживания, а также с возникшими в 1990-е годы такими массовыми феноменами, как социальная депрессия, апатия и агрессия населения, детская беспризорность и бомжатничество. В середине 1990-х годов в страну вернулись многие болезни, с которыми было покончено в советское время, и, прежде всего, инфекционные, такие как туберкулез, так как фактически перестала функционировать созданная в советское время эффективная система его профилактики, диагностики и лечения. Если в 1990 году рождаемость в России составила 1989 тыс. чел. , то в 2000 году — 1267 тыс. чел., смертность на 1 тыс. человек населения в 1990 году была 11,2, в 2000 году стала 15,5.

Наиболее наглядно суть реформ эпохи Ельцина-Гайдара характеризует динамика суицидов. Число самоубийств в 1995 году по сравнению с 1991 годом возросло на 59,7%, в том числе у мужчин на 66,4%, а у сельских мужчин — даже на 73,6%¹⁵. Знаменитый кардиолог академик Е. Чазов пишет: “В “лихие 1990-е” я не раз предупреждал власти о грядущем всплеске смертности “от сердца” после шоковой терапии. В том числе из-за истощения жизненных сил народа. Не вняли! Такого огромного количества людей мы не теряли со времен войны”¹⁶.

Еще губительнее сказались реформы на здоровье детей и подростков: от социального бедствия их организм и психика страдают сильнее, чем у взрослых. В дореформенном 1991 году в РСФСР на 10 тыс. детей было 38,5 инвалида, в 1995 году уровень детской инвалидности составил 116,3 на 10 тыс. детей, в 2005 году — 209,7. Т. е. за 15 лет произошел более чем пятикратный рост детской инвалидности. В 2005 году директор Государственного научного центра им. Сербского, бывший министр здравоохранения РФ Т. Дмитриева сообщила, что уровень психических расстройств в РФ с начала 1990-х годов увеличился в 11,9 раза, а доля освобожденных от призыва по соответствующим показателям составляет 22,7% от общего числа призывников¹⁷. В 2007 году Министерство образования РФ впервые опубликовало данные о суициде среди школьников — 3091 человек в 2006 году, что вывело Россию по этому показателю на первое место в мире (в 1991 году наша страна по этому показателю занимала 79-е место). В 2008 году Россия вышла на первое место в мире по потреблению героина. Если в 1980-е годы случаи отказа от детей в роддомах Российской Федерации составляли в среднем около 1100 в год, то в 1990-е статистика фиксировала ежегодное количество матерей-отказниц в среднем более 20 тысяч¹⁸. В середине 1990-х годов в стране возникло новое массовое социальное явление — детская проституция. Катастрофическое положение подрастающего поколения признает сама власть. “Россия переживает сейчас третью после Гражданской и Великой Отечественной войн волну беспризорности, — заявил глава МВД РФ Р. Нургалиев. — По самым приблизительным подсчетам, в стране более 800 тысяч детей-сирот, 2 миллиона неграмотных подростков, более 6 миллионов детей находятся в социально неблагоприятных условиях, около 4 миллионов подростков регулярно употребляют наркотики”¹⁹.

Этот мощный скачок неблагоприятных тенденций, возникших в первой половине 1990-х годов, невозможно, как это пытаются сделать реформаторы и их апологеты, замаскировать под “глобальные демографические процессы”.

В 1990-е годы появилось унизительное для великой страны явление — “утечка мозгов”. Бегство россиян из своей страны с каждым годом приобретает все более широкий характер. По данным руководителя Счетной палаты РФ С. Степашина, в 2010 году из России выехало 1 млн. 250 тыс. человек. В мае 2008 года, — а это период наивысшего притока нефтедолларов в государственный бюджет, — ВЦИОМ провел репрезентативный опрос взрослого населения России. Оказалось, что 38% опрошенных предпочитали, чтобы их дети уехали из России на постоянное место жительства в другие страны²⁰. Разумеется, это вовсе не утрата патриотизма нашим народом. Это оценка россиянами проведенных реформ.

В последнее время появляются культурологические исследования, проводится анализ результатов экономических реформ 1990-х годов в интеллектуальной и духовно-нравственной сфере общества.

Советская Россия располагала такими ареалами концентрации научно-технической и творческой интеллигенции, как Москва, Ленинград, Новосибирск, Свердловск, Горький, Казань, Томск и другие города, которые выдвигали ее на первые позиции в мировой иерархии интеллектуальных стран. Из этих городов десятки тысяч высококлассных специалистов вынуждены были в 1990-х годах эмигрировать на Запад, потому что инновационный кадровый потенциал, как это ни парадоксально, не был задействован реформаторами в строительстве новой России. Более того, именно этот интеллектуальный слой испытал наибольшую экономическую и социальную депривацию в процессе проведения реформ. В России поколение выпускников высшей школы 1990-х годов, по существу, оказалось не просто потерянным, а во многом загубленным поколением. По существу, российская власть совершила преступление перед молодыми людьми, окончившими ведущие технические вузы страны в 1991/1995 годах. Судьба этих мальчишек вызывает аллюзию трагедии Великой Отечественной войны, когда из поколения 1921/1925 годов почти никто не вернулся домой.

В 1990-х годах российское правительство, по существу, объявила науке войну, в результате которой интеллектуальная элита понесла огромные потери. От нее российские реформаторы постарались как можно быстрее избавиться. Большинство ее представителей были выброшены на обочину социальной жизни. На вещевых рынках больших и малых городов России в 1990-е годы можно было увидеть и выпускников известных за рубежом советских вузов, и их преподавателей, и инженерно-технический персонал ведущих промышленных предприятий и других высокообразованных профессионалов. Разумеется, не все уехали за границу, большинство сменили профессию, ушли туда, где можно было что-то заработать, чтобы содержать свои семьи.

Аналитики единодушно приходят к выводу о глубоком упадке общественной морали, деинтеллектуализации общества, кризисе образования, о том, что падение качества высшего образования, начавшееся в середине 1990-х годов, вряд ли можно остановить в ближайшие годы. Если советская высшая школа была одной из лучших в мире, то сегодня образование, полученное в России, перестало быть ценностью. По данным общероссийского опроса, проведенного в мае 2008 года ВЦИОМ, 67% опрошенных хотели бы, чтобы их дети учились не в России, а за границей²¹.

Криминальная приватизация подняла мощный вал преступности. Уголовные сообщества начали расти, как грибы. Уже к середине 1990-х некоторые преступные группировки были известны в стране не меньше, чем новые банки и корпорации. В январе 1995 года на территории России действовали более 15 000 криминальных групп (в 1990 году их было менее 50)²². Сегодня уголовная мораль, уголовный быт, уголовная лексика и уголовная эстетика характеризуют значительную часть российского общества.

Все перечисленные аспекты российской реформации 1990-х годов в целом вполне объективно оценены как академическим сообществом, так и широкой общественностью. Очевидность результатов реформации, отраженная в реальных показателях, не создает основы для сколько-нибудь существенных различий в оценках.

В то же время существует важнейший аспект общественных отношений в нынешней России, оценка которого вызывает сегодня острую полемику. Это — социально-политический аспект. Данная область человеческой деятельности легко доступна для идеологизации, критерии оценок здесь менее конкретны, поле для объективных, в том числе и статистических, измерений ограничено, превалируют пропагандистские установки. Для манипулирования общественным мнением создаются различные социальные миражи, фантомы и мифы, используются и другие способы индоктринирования массового сознания. Оценка результатов реформ в политической сфере — сегодня наиболее далека от общественного консенсуса. Поэтому вопрос, чтó Россия получила в результате реформ 1990-х годов в этой важнейшей сфере общества, заслуживает более подробного анализа.

2. Экономический базис и политическая надстройка

1

Экономические преобразования российские реформаторы начали с приватизации. Распределение государственной собственности — основной элемент экономических преобразований 1990-х годов в постсоциалистических государствах. Возникшая, и ставшая доминирующей в народном хозяйстве, частная собственность и, высвобожденная из жестких тоталитарных оков, частная инициатива во всех постсоциалистических странах Европы послужили мощным импульсом для демократического развития этих стран. К сожалению, в России этого не произошло.

Почему же в России итоги приватизации оказались, по словам академика О. Богомолова, “столь драматическими, прямо противоположными, чем в других странах, и больших, и малых, как европейских, в том числе и постсоциалистических, так и азиатских”²³?

В России реформаторы поставили своей целью провести приватизацию в максимально короткие сроки. Сами они не без кокетства называли свои реформы “пожарными”, а себя сочувственно “командой смертников”, “камикадзе”, определив, таким образом, в массовом сознании россиян свою роль как жертв, осуществляющих высокую, на грани подвига, функцию “спасения нации”. Профессор Н. Щербинина справедливо замечает по этому поводу, что “советская политическая культура продемонстрировала в этом эпизоде свой традиционный фарисейский ритуал “подмены статуса”, когда декларируемые “лишения” верхов воплощаются в символических “житиях страдальцев за народное дело””²⁴.

Сегодня все эти “камикадзе” процветают, большинство из них стали первыми российскими миллионерами.

В отличие от других европейских государств, в России либеральные идеи не имеют столь широкой социальной базы в обществе. Обращение общества к либеральным ценностям отличает лишь отдельные периоды в российской истории XIX – XX веков. Десятилетие, охватывающее вторую половину 80-х и первую половину 90-х годов ХХ века, было именно таким периодом. Популярность всего, что связано со свободой личности, персональной инициативой и другими либерально-демократическими ценностями стремительно возрастала в российском обществе. К началу 1990-х годов она захватила значительную, если не бóльшую часть населения — причем самую продуктивную ее часть. Многочисленные социологические исследования показывали четкую установку большинства россиян на принятие демократических ценностей. Так, в марте 1992 года ВЦИОМ осуществил одно из самых масштабных за свою историю исследований общественного мнения. По общероссийской репрезентативной выборке в 49 регионах было опрошено 6885 респондентов, из которых более двух третей (68,3%) оценивали либеральные и демократические ценности положительно и только 9,8% отрицательно²⁵. Т. е. в начале 1990-х годов в российском обществе возникла широкая социальная и психологическая основа для практической реализации либеральных и демократических идей. Осенью 1991 года известный публицист Юрий Карякин выразил мнение большинства, когда сказал: “Впервые в этом столетии Бог улыбнулся России”. Таким образом, в тот исторический момент государственной власти представился великолепный шанс для создания демократического государства и успешного социально-экономического развития.

Но российские реформаторы не только не воспользовались этой уникальной возможностью, но, по существу, сделали всё, чтобы опорочить ценности свободы и демократии в глазах населения.

Поскольку экономические реформы в России часто сравниваются с реформами в странах Балтии (они стартовали одновременно), стоит привести оценку наших соседей.

Вот мнение эстонского политолога Катрин Лийк, которое она высказала в 2007 году на одной из авторитетных дискуссий, организованной Московским Фондом “Либеральная миссия”: “Мне довелось в течение шести с половиной лет работать журналистом в России. Внимательно наблюдая за тем, как происходили здесь постсоветские реформы, я много размышляла о российском правящем классе. И поняла, что едва ли не решающую роль в определении стратегического вектора развития страны играют люди, которые эти реформы начинают. Думаю, что готовых и способных строить демократию, в России не оказалось. Эстонии в данном отношении повезло больше”²⁶.

Можно согласиться с К. Лийк, что Эстонии повезло, а России не повезло с реформаторами, но никак нельзя согласиться с тем, что в отличие от маленькой Эстонии в огромной России людей, готовых и способных строить демократию, не было. К сожалению, сложившееся в 1990-х годах представление о России как стране, характеризующейся отсутствием людей, которые по своим человеческим качествам соответствуют высокой цели общественных преобразований, а, главное, готовы эти качества использовать на благо своего народа, разделяют многие представители истеблишмента соседних с Россией восточноевропейских государств. Действительно, таких авторитетных, честных и ответственных за судьбу своего народа, как Дэн Сяопин в Китае, Альгирдас Бразаускас в Литве, Эдгар Сависаар в Эстонии, Владимир Мечьяр в Словакии, Лешек Бальцерович в Польше, Вацлав Гавел в Чехии на российском политическом олимпе в 1990-годах не оказалось.

Но вовсе не потому, что в России не было такой породы способных управленцев.

Разумеется, люди не ангелы, и к любому человеку всегда можно предъявить те или иные претензии, к тому же люди могут меняться под влиянием различных обстоятельств. Так же как из любого порядочного человека масс-медиа легко могут создать в общественном мнении чудовищного монстра, о чем еще в позапрошлом веке блистательно написал Марк Твен. Но взгляд на Россию как на страну, где честные политики отсутствуют по определению, исходит или из крайней политической наивности, или из столь же крайней неприязни к нашей стране. Ведь на месте тех, кто проводил реформы помимо авторов программы “500 дней” — С. Шаталина, Г. Явлинского, С. Петракова, В. Селюнина и др., могли оказаться бывший министр экономики в правительстве Гайдара Сергей Глазьев, который из-за принципиального несогласия с избранным курсом вскоре ушел оттуда; бывший генеральный прокурор РФ Алексей Казанник, ужаснувшийся происходящему и также подавший в отставку; или бывший министр юстиции РФ Николай Федоров, по тем же причинам покинувший это пост; или бывший командующий пограничными войсками генерал Алексей Николаев, пытавшийся воспрепятствовать провозу через границу контрабандного спирта в Россию (и тем посягнувший на интересы высокопоставленных государственных чиновников, за что и поплатился своим постом); или бывший заместитель председателя Счетной Палаты РФ Юрий Болдырев, вынужденный так же из-за своей честности и принципиальности уйти с этого поста в 2000 году; бывший мэр Владивостока Юрий Черепков, всеми мыслимыми и немыслимыми способами многократно лишаемый права участвовать в выборах главы города, где популярность среди населения обеспечивала ему победу. Или, наконец, призванный в связи с августовским кризисом 1998 года на пост премьер-министра академик Евгений Примаков — и честный, и компетентный, и решительный глава правительства в новой России, в подчеркнуто оскорбительной форме уволенный через год Б. Ельциным (многие, вероятно, помнят знаменитое “Не так сели!”) с этого поста после того, как “посмел” пригрозить арестом²⁷ “другу семьи” — Б. Березовскому.

Можно назвать и многих других современных политических деятелей России, которые убедительно продемонстрировали тогда совершенно иное качество морали. Конечно же, умных, честных и энергичных людей, способных руководить страной, в начале 1990 года в России было немало. Но они не были востребованы, потому что не вписывались в задуманный сценарий, и если они все-таки попадали на высокие государственные посты, правящая верхушка их немедленно отторгала. К. Лийк, как и многие другие западные аналитики, не учла особенностей кадровой селекции в новой России.

Пожалуй, наиболее ярким примером эффективности этого селективного механизма может служить эпизод с Владимиром Полевановым. Губернатора Амурской области — многолетнего и заслуженного колымского геолога, знаменитого человека в Сибири — назначили 17 ноября 1994 года председателем Комитета по управлению государственным имуществом и одновременно вице-премьером (вместо А. Чубайса, который ушел тогда на повышение — первым вице-премьером). Став третьим по рангу лицом в правительстве РФ, В. Полеванов приобрел не только высокий государственный статус, но, что более важно, получил возможность ознакомиться со многими документами приватизации и был, по его словам, “ошарашен и цинизмом, и масштабами расхищения государственной собственности”. Тщательно изучив материалы приватизации, он подготовил и подал премьер-министру В. Черномырдину подробную докладную записку о творящихся в стране преступлениях (этот поражающий воображение документ опубликован²⁸). В. Полеванов подал свою записку 18 января 1995 года. Через три дня, 21 января 1995 года, был уволен.

2

В постсоциалистических странах Европы приватизации предшествовала коммерциализация, а разгосударствление собственности там начинали с мелких предприятий после стабилизации цен. Приватизация средних по размеру предприятий была проведена значительно позже, а продажа в частные руки крупных была уже на заключительном этапе приватизации. Так, социалистическая Польша, начавшая приватизацию задолго до российских реформаторов, успешно ее проводила до начала 2000-х годов. “Многие крупные предприятия в Польше и сегодня находятся в собственности государства, и не только потому, что они и так достаточно рентабельны, но также и потому, что по соображениям геоэкономической безопасности они не должны находиться в частных руках”²⁹, — писал в 2008 году экс-премьер-министр и экс-министр финансов Польши профессор Г. Колодко. В 2008 году, по его свидетельству, 20% ВВП приходится в Польше на государственный сектор, в котором занято 28% работающих³⁰.

В России все было по-другому. Начатая осенью 1992 года в России массовая приватизация привела к тому, что уже к началу 1995 года более 70% государственных предприятий были переданы частным владельцам, а к 1997 году негосударственные предприятия составляли уже 95,6% общего числа предприятий³¹. Возможно, это была самая скоротечная приватизация в истории человечества.

Почему реформаторы так торопились?

“Потеря темпа, — объясняет Е. Гайдар, — была бы непозволительной роскошью… Альтернатива была предельно простая. Либо мы начнем эту техническую работу (по открытию именных счетов, что было сделано в постсоциалистических странах Европы. — Р. С.) и упустим короткий исторический момент, когда можно реально провести процесс распределения собственности, либо обходим эти ограничения и начинаем быстро продвигаться вперед”³².

В своей книге Е. Гайдар нигде не обосновывает этот тезис. Почему на приватизацию отпущен “короткий момент”? Что означают туманные намеки на опасность или угрозу упустить начало приватизации? Может быть, намек на угрозу коммунистического реванша?

Но если так, то это не более чем лукавство, так как в начале 1990-х годов подавляющее большинство населения России оказывало безоговорочную поддержку Б. Ельцину и с каждым днем его власть только укреплялась. Можно привести оценку периода 1992 – 1995-х годов, данную известным российским политологом, доктором исторических наук Л. Ф. Шевцовой: “В тот период Б. Н. Ельцин и его группа имели решающее влияние в обществе. Демократические и либеральные идеи пользовались полной поддержкой многочисленных слоев населения. Реваншистские группы были разрознены и ослаблены. Силовые структуры находились в подавленном состоянии и старались не вмешиваться в политические события. Само же общество было в этот период готово идти на жертвы во имя более устойчивого и демократического будущего. Добавим к перечисленному и наличие благоприятной международной ситуации для осуществления не только рыночных реформ, но и демократизации”³³.

Чем же в таком случае была вызвана беспрецедентная спешка в столь кардинальном для страны социально-экономическом и политическом решении? В книге Е. Гайдара ответов на эти вопросы нет. Просто автор утверждает, что приватизацию нужно было провести очень-очень срочно, но каких-либо аргументов в обосновании такой поспешности не приводит. Возможно, в книге их нет потому, что нельзя же было признаться в том, что провести приватизацию надо было так быстро, чтобы россияне не успели опомниться. Все последующее убедительно это подтверждает.

Выдвинутый в книге Е. Гайдара в качестве основного аргумента этой спешки тезис о “коротком историческом моменте” не может быть принят. Если процесс приватизации был бы начат на полгода или даже на год позже, то никакая опасность ему не угрожала. Наоборот, власть первого президента и его окружения только укреплялась, по единодушному мнению как отечественных, так и зарубежных обществоведов, даже чрезмерно. Известный американский политолог Стивен Фиш считает, что “в России в 1990-е годы было создано “сверхпрезидентство” — небывалое в мире сочетание демократических выборов и диктаторского правления, раздутая и сверхмощная исполнительная власть, не уравновешиваемая ни законодательной, ни судебной и не подотчетной им”³⁴. Опасность для страны исходила не от недостатка, а, наоборот, от излишней концентрации власти в руках президента и его ближайшего окружения и фактически полной бесконтрольности ее со стороны общества. Безграничная власть “президента всея Руси” в первой половине 1990-х годов — явление столь очевидное, что нет особой необходимости ссылаться на мнения экспертов. Тем не менее реформаторы сделали все для того, чтобы приватизацию государственной собственности провести в кратчайшие сроки.

“Стержнем реформ, проведенных правительством Гайдара, — пишет академик Т. Заславская, — была приватизация, позволившая новой российской номенклатуре практически бесплатно присвоить основную и наиболее перспективную часть государственной собственности”³⁵. В решении этой задачи действительно нужна была максимальная быстрота. Именно поэтому они так лихорадочно спешили с проведением приватизации. Только в такой торопливой сумятице можно было узкой группе лиц (“новой номенклатуре”) безнаказанно присвоить национальные богатства огромной страны.

“Представим себе, что переход к рыночному способу экономического оборота, — пишет специалист по странам Восточной Европы проф. Л. Никифоров, — происходил бы без лихорадочной гонки, поэтапно в меру создания соответствующих рыночных институтов и механизмов, а приватизация осуществлялась бы постепенно с соблюдением индивидуального подхода к формам и срокам, исходя из получения реального экономического эффекта, без свободно обращающихся ваучеров и т. п. В этом случае не произошло бы фантастического экономического обвала и чудовищной социальной дифференциации. Но тогда не возникло бы основ для бурного роста спекулятивного капитала, сведения всей экономической деятельности государства к финансовым аферам и махинациям небольшой группы людей”³⁶.

3

Характерно, что и сами российские реформаторы не могли хотя бы отчасти не признать реальную направленность и масштаб содеянного. Внимательное знакомство с книгой Е. Гайдара “Государство и эволюция”, где он излагает свою концепцию реформ, позволяет сделать вывод, что идеолог приватизации в России все же вынужден согласиться, что, проведенная таким способом, она нанесла громадный ущерб национальным интересам России. В качестве своеобразного самооправдания в своей книге он задает вопрос: “Не национализировать же назад то, что наконец-то стало “своим”, не вываливать же опять в общую кучу то, что успели распихать (именно так в тексте. — Р. С.) по карманам”?³⁷ Фраза — “успели распихать по карманам” — своеобразная фрейдовская оговорка — является, на мой взгляд, ключевой для понимания тех принципиальных различий, которые характеризуют приватизацию в России и приватизацию в других постсоциалистических странах. Е. Гайдар воспользовался, может быть, по неосторожности, очень точным словом: “распихать”. В этом просторечном глаголе содержится указание на максимальное проворство, стремительность неблаговидного действия — пока не хватились. В этой фразе в откровенной форме именно и отражено, по существу, социально-этическое кредо российских реформаторов.

Если целью экономических реформ в странах Центральной и Восточной Европы, странах Балтии было освобождение от жесткого государственного регламентирования и контроля в целях социально-экономического развития общества, то итогом экономической реформации в России было полное освобождение от какого-либо общественного регламентирования и контроля за финансовыми махинациями узкой группы лиц. Если там экономические реформы модернизировали эти страны, то в России реформы не были призваны модернизировать страну, задача была иная — произвести как можно быстрее дележ государственной собственности.

Вот что пишет по этому поводу директор Института социологии Венгерской академии наук проф. П. Тамаш: “В отличие от постсоциалистических стран в России новый порядок сложился не в результате слома государства, а в результате именно специфической приватизации. Система, которая всегда окружала и защищала государство, была отключена. Бросили клич “хватать все подряд””³⁸.

4

То, что происходило в России в 1990-е годы, нарастающим итогом вызывало в общественном мнении сначала настороженное, затем неприязненное, а в итоге агрессивно-враждебное отношение к демократическим ценностям, к самому понятию “демократия”. В июле 2009 года Институт социологии РАН провел всероссийский опрос населения. Лишь у 10,4% (!) опрошенных слово “демократия” вызвало положительные чувства. У подавляющего большинства населения оно оказалось синонимом воровства, коррупции, национального унижения, а либеральная идея оказалась настолько скомпрометированной в общественном сознании населения нашей страны, что уже к концу 1990-х годов масштаб эмоционального неприятия либеральных ценностей создал реальные предпосылки для возврата к авторитарному режиму.

Исследования динамики общественного мнения за пять лет, с 1995-го по 1999-й годы, свидетельствуют о том, что у населения России реакция отторжения экономических реформ 1990-х годов постепенно вербализировалась в следующей формуле: “не хотим мы такой демократии, которая преступникам и ворам открывает путь к власти, не хотим мы такой рыночной экономики, при которой миллиарды долларов отправляются за пределы страны, а нам платят нищенские пенсии”³⁹. Население России ожидало, что либерализация экономики приведет к тому, что всевозможные теневые операции перерастут в законный бизнес, но произошло обратное: новый российский бизнес был загнан в мир организованной преступности.

Реформаторы постоянно подчеркивали, что их не интересуют источники обогащения “новых русских собственников”, главное — чтобы те как можно скорее обзавелись капиталом. Отмена моральных ограничений при сколачивании капитала кардинально изменила общую атмосферу в стране. Академик А. Некипелов, в этой связи отмечает, что реформаторы подводят общество к мысли о том, что “хороши любые средства, если они способны продвинуть страну к рыночной экономике”⁴⁰.

Надо отдать должное организаторскому таланту реформаторов, приватизацию они провели молниеносно. А. Солженицын пишет, что она “застала население врасплох… Приватизация внедрялась по всей стране с тем же неоглядным безумием, с той же разрушительной скоростью, как “национализация” (1917 – 1919) и коллективизация (1929 – 1931), — только с обратным знаком”⁴¹. Но, увидев содеянное ими, народ потребовал возмездия. Нынешний российский авторитаризм — закономерный итог 1990-х годов. Реформы 1990-х привели к тому, что на международной политической арене вместо демократической, предсказуемой, модернизированной России с материально благополучным населением возникло авторитарное государство с ограбленным и униженным населением.

Дискредитация демократии и создание реальных предпосылок к авторитаризму — главный общественно-политический результат деятельности российских реформаторов в 1990-х годах. В этом их историческая вина и перед российским народом, и перед российским государством. Нынешнее свертывание демократических свобод, насаждение “политической вертикали” — прямое следствие деятельности реформаторов 1990-х годов. Как это ни горько, следует признать, что ориентации и установки нынешней власти на свертывание демократических институтов, возникшие с приходом В. Путина, вполне отвечают потребностям значительной части общества. Владимир Путин с его курсом на возвращение к советскому прошлому вовсе не упал с луны. Как “жесткая рука”, он был востребован большинством населения России. Популярная в конце 1980-х сентенция Иосифа Бродского — “мне вор милее кровопийцы” — уже к середине 1990-х утратила привлекательность: уж больно вор одолел. Люди внезапно обнаружили, в каком положении они оказались, и возжаждали “кровопийцу” для осуществления кары, восстановления справедливости — или, если использовать традиционную российскую фразеологию, для “наведения порядка”. Вот почему Сталин как желанный символ снова доминирует в массовом сознании. Гайдар и его команда сделали то, что в конце 1980-х — начале 1990-х представлялось совершенно невозможным: вернули народу Сталина. Теперь уже, по-видимому, на многие годы⁴².

Демонстративная безнаказанность масштабных преступлений (вроде катастрофы на Саяно-Шушенской ГЭС) — это последовательное провоцирование в российском обществе сталиномании. Разве удивительно, что многочисленные сообщения о новых и новых фактах беспредела нынешних российских чиновников, капиталистов и криминалитета (сегодня они уже почти неразличимы) вызывают у населения естественную реакцию: “Сталина на них нет”?

На общественное настроение, возникшее после реформ 1990-х годов, оказали решающее влияние вовсе не материальные потери, как бы они ни были велики, а обман. То, что из своего народа правящая верхушка сделала “лохов” (в России аферисты презрительно называют так своих жертв), не может простить реформаторам население России. Социальный пессимизм и апатия, господствующие в нынешней России, своим источником обязаны не столько ограблению населения, сколько этому осквернению души. Для национального сознания русского человека духовно-нравственная ценность традиционно более значима, чем ценность материальная. Ограбление со временем может забыться, но публичное унижение — иная категория, она откладывается в исторической памяти народа. Это — глубокий шрам, который еще долго будет напоминать о себе.

 

3. 2000-е годы — это продолжение 1990-х

1

Политические результаты реформ 1990-х годов — стойкое отвращение большинства жителей России от демократии. То, что мы имеем в политической сфере сегодня, создавалось в 1990-е годы. Поэтому попытки рассматривать изолированно 1990-е и 2000-е годы, отделять “Россию ельцинскую” от “России путинской” методологически наивно, а исторически абсурдно. Настоящее является продолжением прошлого, а тем более совсем недавнего прошлого.

Сохранение созданной в 1990-х годах политической системы стало важнейшей задачей постсоветской номенклатуры. Правящая верхушка долго и тщательно отбирала соответствующего этой системе преемника. Березовский неоднократно заявлял о необходимости контролировать сменяемость власти, чтобы не случилось “обратного хода”⁴³. В. Путин и был поставлен именно для того, чтобы ничего не менять. Что было в его возможностях? Как приглашенному режиссеру в принятом и утвержденном сценарии лишь поменять роли у занятых в спектакле актеров, а некоторых убрать со сцены, что он и сделал⁴⁴.

В созданном в 1990-х годах социально-экономическом механизме заключен внушительный потенциал жизнедеятельности. Он основан на огромных финансовых, материальных, природных и административных ресурсах, ангажированных СМИ и, что очень важно, на широкой коррупционной сети. Этот механизм, набравший к началу 2000-х в условиях атомизированного и деморализованного общества мощную инерцию, мог остановить только необычайно сильный и совершенно независимый человек, опирающийся на сплоченную команду единомышленников.

Но в тех условиях это было только чисто теоретической возможностью.

Люди, которые призывают сегодня россиян под знамена демократии и либерализма, не осознают (или не хотят осознавать) враждебности основной массы населения к этим категориям и того, что “путинизм” — естественное продолжение “ельцинизма”. Сосредоточившись на критике путинского режима, они оставляют в стороне его острую востребованность: в конце 1990-х годов общественные ожидания мог удовлетворить только тот, в ком общество готово было увидеть “спасителя”, способного остановить эту “демократию”.

Повторим, самые тяжелые политические потери — это то, что российские реформаторы 1990-х годов, по существу, убили в своем народе желание построить демократическую страну. Демократии еще долго не будет в России. Но не потому, что “русский народ не созрел для демократии”, как это утверждают идеологи и апологеты экономических реформ, а потому что та “демократия”, которую российские реформаторы продемонстрировали народу, как только власть оказалась в их руках, предстала в столь антинародном виде, что затмила своей антинародностью даже советский тоталитарный режим.

Неготовность русского народа к демократии — дежурный тезис новой российской номенклатуры. Это лживый тезис. Все народы Западной Европы — французы, немцы, испанцы, итальянцы, австрийцы и прочие, будучи подданными своих императоров, королей, великих князей, курфюрстов и пр., точно так же не были готовы к смене монархического режима на демократический. Но общественные перемены — неизбежный исторический процесс. В одних странах он проходил быстрее, в других — медленнее, в одних с меньшими человеческими жертвами, в других — с бóльшими, одни страны раньше освоили демократические процедуры, другие учились этому дольше.

Для россиян эта учеба закончилась в 1996 году, когда были организованы беспримерное давление на общественное сознание и подтасовка итогов выборов президента. Российские реформаторы тогда с помощью американских специалистов продлили “царствование” практически полностью утратившего как общественный авторитет, так и физическую способность управлять государством Б. Ельцина. (В феврале 1996 года, т. е. за четыре месяца до выборов, рейтинг Б. Ельцина не превышал 3 – 4%.) Теперь даже некоторые олигархи, составлявшие тогдашнюю “семибанкирщину” и финансировавшие первый российский опыт западных политтехнологий, стали публично каяться в этом. А недавно глава администрации первого президента России С. Филатов откровенно рассказал о том, как происходила избирательная кампания Б. Ельцина в 1996 году⁴⁵.

Правящая группировка шумно декларировала опасность возвращения социализма — это настойчиво внедрялось в общественное сознание. В течение всей избирательной кампании на российском телевидении доминировали леденящие душу ужасы сталинских лагерей, кровавые события “ежовщины” и другие подобные сюжеты, предостерегающие электорат от возвращения коммунистов. Давление на избирателей было организовано на высоком профессиональном уровне, но затраты окупились. Хотя в реальности никакой вероятности возвращения к социализму не было. Но не потому, что руководители КПРФ к тому времени уже обзавелись и собственными банками, и недвижимостью, и зарубежными счетами и всеми прочими атрибутами капитализма и ни идеологического, ни энергетического потенциала для возвращения старой общественной формации уже не имели. А потому, что общество уже не могло вернуться назад. Социологические исследования того времени показывали отсутствие установок на возврат к социализму у большинства (75 – 85%) опрошенных. Истерическое нагнетание опасности “коммунистического реванша” было связано не с какими-то высокими общественными резонами, а с мотивами более приземленными. Правящая верхушка после столь успешно проведенной для себя приватизации боялась разоблачений, неизбежных после прихода к власти оппонентов (неважно, коммунистов или каких-либо других). Перед реальной вероятностью разоблачений и последующих кар российская власть не стеснялась в выборе средств для самосохранения. В своих мемуарах “Президентский марафон” Б. Ельцин приводит слова одного из олигархов, участника встречи президента РФ с российскими олигархами (“семибанкирщиной”), организованной А. Чубайсом в Кремле в марте 1996 года: “Нас коммунисты на столбах повесят. Если сейчас кардинально не переломить ситуацию, через месяц будет поздно”⁴⁶.

2

Жесткое индоктринирование массового сознания и подтасовки результатов голосования, осуществленные правящей номенклатурой на президентских выборах 1996 года, круто изменили вектор политического развития страны. Народу не дали возможность исправить перегибы монетаристов, как это произошло во всех постсоциалистических странах Восточной Европы, когда партии левого политического спектра пришли на смену первым крайним либеральным.

Парламентские выборы в Польше, Чехии, Венгрии, Словакии, странах Балтии и других постсоциалистических странах, проведенные в 1993 – 1995-х годах, т. е. после первых итогов экономических реформ, это убедительно показали. Именно благодаря голосам тех, кто “не был готов к кардинальным социальным переменам”, победу одержали партии левого политического спектра (бывшие коммунистические, а также социалистические, социал-демократические), что позволило этим государствам сбалансировать экономику, ослабить социальное напряжение, учесть интересы не сумевших адаптироваться к свободному рынку слоев населения. Приход во власть левых и левоцентристских политиков во многих постсоциалистических странах в 1993 – 1995 годах избавил экономические реформы от чрезмерной либерализации, от монетаристских излишеств, что оказалось очень полезным и для самой экономики, и для гражданского мира, и для общей политической атмосферы в этих странах.

Именно такую роль должны были сыграть в России президентские выборы 1996 года, если бы они были честными. Здесь так же наглядно проявилось свойственное младореформаторам презрительное отношение к “косной массе”, деление населения России на “осовеченный народ”, которому нельзя доверять выборы, и “прогрессивный авангард” — к нему они относили себя. Для получения одобрения своих действий со стороны Запада реформаторы стремились представить российский народ как некую регрессивную силу, будто бы только и жаждущую восстановления коммунистической власти. Они как-то сразу забыли о недавних многомиллионных митингах советских людей, благодаря которым и произошло падение той самой власти, а сами реформаторы оказались во главе государства. Ложным является их утверждение об отсутствии социальных установок на реформы у россиян, иждивенческой ориентации большинства населения.

Президентские выборы 1996 года спровоцировали появление в России новой профессиональной группы, лишенной каких-либо зачатков нравственных ограничений, — полчищ суетливых “политтехнологов”⁴⁷, кочующих сегодня по стране от одних — федеральных, региональных, городских, муниципальных — выборов до других. Демонстративную порочность этого нового явления в российской политической жизни признавали и сами реформаторы, но А. Чубайс — главный организатор президентских выборов 1996 года — объяснил тогда необходимость грязных выборных технологий тем, что российскому народу нельзя доверять выборы, так как население обязательно выберет коммунистов. Поэтому не следует обвинять В. Путина в том, что он “разрушил демократию”, отменив честные, свободные выборы. Уничтожение выборов как важнейшего, а, по существу, основного инструмента демократии в России произошло в 1996 году, т. е. за четыре года до прихода Путина.

После выборной кампании 1996 года для российского общества закончился недолгий период обучения демократии, наступило время для авторитаризма, для прихода “отца нации” или “лидера нации”. Как тут не вспомнить размышления А. Токвиля по поводу “мягкого деспотизма, похожего на власть родителей”. Цель подобной формы правления заключается не в подготовке народа к “возмужанию”, а в том, чтобы как можно дольше и надежнее удерживать его в состоянии “увековеченного детства”. Граждане должны быть лишены возможности самостоятельно определять смысл общего блага и должны заниматься исключительно только своими частными делами⁴⁸.

3

Сейчас общество пожинает плоды, посеянные и взращенные реформаторами 1990-х годов. Нынешняя паразитирующая политическая надстройка логически безупречно завершает созданный в России в 1990-х годах экономический базис. Приватизация 1992 – 1995-х годов создала в России новых собственников и новые отношения собственности. А именно эти отношения в системе общественных отношений являются базовыми. Отношения собственности определяют социальную структуру общества, его гражданско-правовую и общественно-политическую систему. Причинно-следственная связь между экономическими реформами 1990-х годов и возвращением России к авторитаризму представляется как естественной, так и очевидной. Симбиоз власти и капитала произошел в результате реформ 1990-х годов, и с тех пор никаких существенных общественных перемен в России не было.

Любая экономическая модель не является статичной, как и всякий общественный феномен, она развивается. Рожденный в первой половине 1990-х годов чудовищный монстр в течение вот уже почти двадцати лет блокирует модернизационный порыв России. А то, что: при Ельцине бюрократии было меньше, а при Путине стало больше; при Ельцине определяющее влияние на принятие решений имели олигархи, а при Путине высшие чиновники, которые уже достигли непосредственного доступа к прибыли и объем принадлежащего им капитала сравнялся с капиталом олигархов; то, что при Ельцине доминировал чистый криминал и примитивный рэкет, бандитские крыши и разборки, а при Путине их оттеснило укрепляющееся государство; при Ельцине (в 1999 году) расходы на чиновников и спецслужбы составляли 4 млрд. долларов, при Путине (в 2008 году) эти расходы составили 39 млрд. долларов⁴⁹; при Ельцине из России вывезли капитала на 500 млрд. долларов, а при Путине на 700 млрд. долларов⁵⁰; при Ельцине страна пресмыкалась перед Западом, а при Путине “задирается”; при Ельцине официальная поэтика была антисоветской, а при Путине советской, — все это естественный ход развития созданного механизма, нисколько не меняющий принципа его устройства. Как не меняется и корпорация, которую этот механизм обслуживает.

Следует признать, что модель, сотворенная российскими реформаторами, по-своему и уникальна, и прагматична. В мутных волнах реформ 1990-х годов полицейский и вор оказались в одной лодке, и теперь, спустя двадцатилетие, их уже невозможно разъединить. О процессах, возобладавших в нашем обществе после реформ 1990-х годов, можно сказать словами В. Шекспира: хоть это безумие, но в нем есть система. И, как показало прошедшее двадцатилетие, вполне устойчивая система.

Ибо впервые в истории России те, кто ею монопольно управляют, одновременно являются ее монопольными собственниками.

Эта модель проста и удобна, она состоит из трех элементов, точнее трех рент: природной ренты (неистощимые природные ресурсы), административной ренты (коррупция), социальной ренты (и народу выделяют что-то, но ровно столько, чтобы исключить его выход на улицы). Т. е. модель, сконструированная реформаторами, соединила богатство и власть, поэтому бюрократия неизменно и последовательно увеличивала свой политический и экономический потенциал. Можно выделять те или иные хронологические отрезки в развитии процессов, порожденных этой моделью, но ничего принципиально нового не происходит. Никаких качественных этапов за прошедшие двадцать лет выделить нельзя, не произошло даже сколько-нибудь существенной модификации созданной модели, ее естественное развитие происходило вполне последовательно и органично.

В результате реформ высшая бюрократия получила в свои руки и власть, и национальную собственность. И можно не сомневаться, эту модель нынешняя правящая российская номенклатура будет использовать для себя и с максимальным эффектом, и максимально долго: запасы российских недр это позволяют. Стоимость разведанных полезных ископаемых на территории нашей страны оценивается в 28,6 трлн. долларов, а прогнозируемых запасов — в 140 трлн. долларов⁵¹.

Разумеется, любой процесс развивается во времени. И в советский период менялись руководители — Хрущев, Брежнев, Андропов, Черненко как личности во многом противоположны друг другу (никак не меньше, чем Ельцин и Путин). Поэтому в СССР менялись стиль управления, общественная атмосфера, идеологические акценты, партийная этика, тональность отношений с внешней средой и прочие элементы надстройки. Сегодня в России у руля питерские. Но и в Советском Союзе с приходом нового первого лица менялись кадры бюрократии: Н. Хрущев привез в Москву свою команду киевлян, сменивший его Л. Брежнев — днепропетровцев. Но все это были частные проявления родовой основы — “социалистической системы”. Воспроизводящий ее политэкономический механизм, созданный отцами-основателями СССР, оставался неизменным. Устойчивость его можно оценить объективным критерием: ростом власти государственного аппарата над населением. С первых дней советской власти бюрократический слой в обществе постоянно увеличивался. Только так можно смягчать противоречие между созидательным ресурсом общества и антисозидательной деятельностью власти и гарантировать незыблемость этой власти. На это еще в 1964 году обратил внимание Герберт Маркузе, который подчеркнул, что “конфликт между производственным потенциалом общества и его деструктивным использованием неизбежно ведет к усилению власти государственного аппарата над населением”⁵².

В течение почти уже 20 лет Россия уверенно движется по траектории, начертанной российскими реформаторами в 1990-х годах.

Показательно, что преемственность между нулевыми и девяностыми годами подчеркнул и бывший в середине 1990-х годов высокопоставленным функционером черномырдинской партии “Наш дом — Россия”, а ныне один из лидеров правой оппозиции В. Рыжков: “Капитализм, с большими элементами госкапитализма, огромной концентрацией собственности в очень немногих руках, появился именно в девяностых и благополучно дожил до наших дней. Фридман, Потанин, Абрамович, Дерипаска, Вексельберг, Алекперов — эти люди по-прежнему остаются. В тех же девяностых в России обозначилась и подчиненная роль парламента и судов”⁵³. То, что список олигархов дополнился фамилиями друзей В. Путина — Г. Тимченко, В. Пугачев, Ю. Ковальчук, братья Ротенберги и др., — естественная, но малосущественная деталь общего процесса.

После распада СССР новый вектор общественных изменений в нашей стране был задан российскими реформаторами в 1992 – 1995 годах и тогда же сформирована сплоченная корпорация, реализующая это направление. А уже к концу 1990-х годов окончательно сложился новый политэкономический механизм — достаточно устойчивая и защищенная система присвоения рентной прибыли членами указанной корпорации, в которой определение преемника является результатом договоренности между ними.

4

Но сама роль преемника является ключевой, она обеспечивает сохранность системы.

Необходимо подчеркнуть, что анализ процесса появления существующей ныне политической системы — это не реконструкция чего-то давно минувшего по раскопкам и архивным материалам, это осмысление того, что развивалось на наших глазах.

Разумеется, дело вовсе не в самóм факте непосредственного получения Путиным власти из рук Ельцина: этот сюжетный штрих лишь завершает общую диспозицию развития процесса, начатого в 1992 году и получившего название “экономические реформы в России”. Суть в том, что выбранная тогда экономическая модель нашла для своего сохранения и воспроизводства наиболее адекватную форму политической гарантии. Поэтому “в России критика разорительных реформ все еще подобна гласу вопиющего в пустыне, — с горечью отмечал в 2003 году академик О. Богомолов. — У властей она не находит отклика”⁵⁴. Что неудивительно, ибо такая критика была бы в тот момент, в начале 2000-х годов, уж слишком очевидной критикой самой себя.

Вот почему отделение следствия от причины становится важнейшей идеологической задачей нынешнего режима. Действительно в 2003 году критиковать реформы было нельзя — второй президент только-только осваивался в своей роли, да и между “периодом Ельцина” и “периодом Путина” не было достаточного временнóго тренда. Образно говоря, пуповина не была еще перерезана. Для общества было еще рано, и уж тем более для мыслящей его части. Необходимо было выдержать паузу.

Она оказалась недолгой, так как помогла мировая конъюнктура цен: на Россию хлынул поток нефтедолларов. Недавно в связи с 80-летним юбилеем Б. Ельцина стремление противопоставить “криминальные девяностые” и “гламурные нулевые” отметили многие аналитики. В 2007 году в неожиданно разбогатевшем государстве “бедные” 90-е критиковать было уже не только можно, но и нужно. Но делать это следовало так, чтобы не возникло никаких нежелательных аллюзий для правящей номенклатуры. Высвечивание в широком информационном пространстве истоков сложившегося политического режима создает риск для власти, риск потери антитезы — такой удобной, полезной, и, главное, такой востребованной обществом антитезы: “они” в 1990-х Россию разорили и унизили (“поставили на колени”), а теперь “мы” в 2000-х сделали Россию богатой и сильной (“подняли с колен”). “Они” распустили олигархов, а “мы” олигархов сажаем в тюрьму. “Они” сделали народ нищим (нефть в последние ельцинские годы стоила менее 10 долларов за баррель), а “мы” (в июле 2008 года цена барреля достигла 144 долларов) увеличиваем благосостояние народа. И наконец, подспудное, не артикулируемое: “они” — это физически больной президент, а “мы” — это молодой, энергичный, физически здоровый.

Хотя и “они”, и “мы” — это одна и та же социальная группировка, даже, как было отмечено выше, в ее кадровом составе почти ничего не изменилось: сегодня у власти, практически, все те, кто в 1990-х годах создавали эту систему. Разумеется, за двадцать лет произошли какие-то передвижки: кто-то ушел в тень, а кто-то, наоборот, оказался на виду. Например, всесильный руководитель аппарата президента РФ А. С. Волошин сегодня уже не появляется на экранах телевизоров, но он — один из главных идеологических советников президента Д. А. Медведева, а И. И. Шувалов, в 1990-е годы один из организаторов залоговых аукционов, сегодня первый вице-премьер. Нынешняя номенклатура сама признает свою незыблемость⁵⁵. А все отличия 2000-х годов от 1990-х — это поверхностные характеристики, которые, впрочем, можно попытаться использовать, в чем проявляют особое усердие кремлевские политологи, как знак “серьезных общественных перемен”. В российском политическом театре меняются декорации, разнообразится реквизит, используются новые световые эффекты, обновляются прочие аксессуары, многократно увеличиваются расходы на клаку, но принятый сценарий реализуется и действие развивается. Конечно же, стиль в политическом управлении обществом очень важен, можно сказать, чрезвычайно важен, но это всего лишь стиль. Точно так же и любой временной тренд, а тем более почти двадцатилетие, можно разбить на части и назвать их периодами, этапами и даже эпохами. И обосновать систему критериев их выделения. Но и самые глубокие перемены в стиле не могут затрагивать основы. Даже наиболее контрастные изменения политической стилистики (если сравнивать, например, периоды Н. Хрущева и Ю. Андропова) никак не влияли на созданный большевиками политэкономический фундамент советского государства.

5

Идеологическая задача представителей нынешней власти — противопоставить себя реформаторам, показать, что они ничего общего не имеют с тем, что творилось в 1990-х. Поэтому нынешняя официальная российская пропаганда никогда не акцентирует внимание на причинно-следственной связи 1990-х и 2000-х годов, а, наоборот, старательно избегает темы преемственности. Партия Е. Гайдара и А. Чубайса “Союз правых сил” (СПС) самым активнейшим образом участвовала в избрании В. Путина. Сегодня лозунг 2000 года “Путина — в президенты, СПС — в Думу!” усиленно стараются забыть. В общественное сознание внедряется мысль о кардинальном различии общественного устройства “тогда” и “теперь”. Государственные масс-медиа сначала в неявном, а затем и в явном виде не только усиленно возводят водораздел между 1990-ми и 2000-ми годами, но стремятся противопоставить их, что выгодно и тогдашней, и нынешней правящей номенклатуре, не обращая внимания на то, что в своем подавляющем большинстве это одни и те же персоналии.

Со своей стороны, в результате этого противопоставления реформаторы и их клевреты имеют “праведную” возможность гневно осуждать нынешнюю власть за жестокость, авторитаризм, всесилие бюрократии, ликвидацию гражданских институтов, свертывание демократии, которая была тогда, в “славных”⁵⁶ 90-х. Кто-то из них даже апеллирует к мировому сообществу, участвует в митингах в защиту прав человека, за свободу СМИ, за свободу собраний, против произвола власти, против всеобщей коррупции, за независимый суд, за честные выборы, за демократию и т. п.

А была ли демократия в 1990-х годах?

Разумеется, демократия была. Сегодня мы по ней вполне искренне ностальгируем. Но она была весьма своеобразная. Специфику демократии в 1990-х наиболее точно охарактеризовал известный публицист Борис Кагарлицкий: “В России в 1992 – 1999 годах была демократия. Но она не распространялась на Кремль. Оппозиция могла говорить, пресса — критиковать, граждане — голосовать, и все было великолепно при одном условии: все это не имело никакого отношения к вопросу о власти”⁵⁷.

Образно говоря, в 1990-е годы население упивалось демократией, а власть упивалась разделом собственности. Этот естественный при лихорадочном дележе собственности социально-правовой хаос — своего рода законодательную и законоприменительную вольницу (“правовую махновщину”) — можно называть и демократией. Но это была какая-то экзотическая демократия — без демократов в политической верхушке. “Пора понять, что в правящем слое России демократов не только нет, но и не было, — обобщила в конце 2002 года широкую дискуссию на эту тему академик Т. Заславская. — Деятельность этого слоя подчинена, в первую очередь, его собственным интересам, ко всему остальному он совершенно глух”⁵⁸.

Точно так же, со своей стороны, высшие чиновники имеют прямо противоположную, но такую же выгодную политическую возможность не только все неизлечимые системные болезни, но и все личные провалы и преступления списывать на “лихие 90-е”, из которых все они вышли и благодаря которым и получили власть — и, главное, возможность ее сохранять. Ставленники и наследники Б. Ельцина теперь все чаще открещиваются от него. А обращение к 1990-м дает им возможность бороться с политическими оппонентами самым простым и эффективным способом: объявлять их демократами и либералами, кивая при этом на национальный позор 1990-х.

Конечно же, задача не допускать в общественное восприятие логику развития страны с начала реформации 1990-х требует не только ангажированных политологов, карманных СМИ, но и определенной социальной амнезии, опускания уровня интеллекта нации, ее безразличия к судьбам страны. Но если сегодня попытка отделять Путина от Ельцина представляется столь же нелепой, как попытка отделять Березовского и Абрамовича от Гайдара и Чубайса, то завтра подобное искусственное разделение может быть воспринято уже по-другому. Для этого к услугам власти несметная ватага шустрых политтехнологов и подконтрольные ей многочисленные электронные масс-медиа. Российские СМИ усиленно стараются привлечь общественное внимание к “враждебному окружению”, к “внутренним врагам”, но не к поискам ответов на коренные вопросы развития страны.

Решение задачи по индоктринированию массового сознания, как показывает практика, в условиях атомизированного общества, усталого и безразличного населения и отсутствия сколько-нибудь серьезной оппозиции для нынешней авторитарной власти не представляет каких-либо трудностей. Общество постепенно отучили размышлять. Это принимается без возражения и самим обществом, так как осознание происшедшего приводит к глубокому психологическому дискомфорту. Массовое сознание инстинктивно отторгает какой-либо анализ происходящего в стране. Равнодушие к судьбам страны как феномен психологической самозащиты отмечают не только социологи. Вот лаконичная оценка режиссера Павла Лунгина: “Сегодня наше общество уже научилось не думать о себе. Ну, никак не хочет, не желает понять себя”⁵⁹.

4. Новый общественно-политический феномен

1

И все же в мыслящей части общества социальная рефлексия по поводу прошедшего двадцатилетия усиливается. Поиском ответа на вопрос о политических итогах российских реформ заняты многочисленные отечественные и зарубежные обществоведы.

С тем, что в стране сложился авторитарный режим, практически все согласны. А вот как определить нынешнее государственное устройство, — здесь мнения расходятся. Общепризнано только то, что “современный капитализм и новый российский строй не просто далеки друг от друга: они антиподы”⁶⁰. Целый ряд авторов считают, что “новый русский” капитализм, как и латиноамериканский, с одинаковым основанием могут быть подведены под рубрику “компрадорского капитализма”, т. е. живущего — и экономически, и политически — за счет распродажи иностранному капиталу национальных богатств и предоставления в его распоряжение дешевой рабочей силы. “Однако главное и принципиальное отличие российского капитализма от латиноамериканского связано с происхождением “новых русских” капиталов, — пишет проф. Ю. Давыдов. — Оно, это происхождение, окружено покровом некоей таинственности, хотя очевидно, что речь идет о государственной кормушке, к которой “новые русские” ухитрились прососаться, опередив остальных конкурентов благодаря свой “социальной близости” к тем, кто фактически распоряжался общенародной собственностью”. Ответ на вопрос, как же все-таки “новые русские смогли высосать из вышеупомянутой кормушки астрономические суммы, стремительно превратившись в мультимиллионеров, характеризуется не такой уж невинной банальностью: “воруют-с!”. Воровство в новой России предстало в виде казнокрадства общегосударственного масштаба”⁶¹. То есть общественный феномен, рожденный в 1990-х годах, “не дотягивает” даже до латиноамериканского капитализма.

Как же тогда квалифицировать созданную в 1990-х году в России общественно-политическую формацию?

По этому поводу в литературе существует множество различных дефиниций, среди которых российский капитализм определяется как “дикий” “олигархический”, “пещерный”, “бандитский”, “варварский”, “номенклатурный”, “блатной”⁶², или как “неоэтакратизм”, “плутократия”, “клептократия”⁶³, “порнократия”⁶⁴, “мелитократия”⁶⁵ и т. п. Польский теоретик Ядвига Станицкис, активно работающая в проблематике посткоммунистических перемен, определяет российский капитализм как “капитализм без государства”, т. е. без четко и жестко установленных законом цивилизованных норм и правил рыночных отношений⁶⁶. Анализ обширной литературы на эту тему приводит к выводу, что теоретически наиболее обоснована, пожалуй, феодальная модель.

Возникшая в результате реформ сверхцентрализованная, беспредельно коррумпированная экономика породила нынешнюю вполне феодальную “вертикаль власти”. Поэтому многие аналитики все чаще обращаются к феодализму как к наиболее подходящему описанию современной России. Директор Института экономики РАН член-корр. РАН проф. Р. Гринберг уверен, что в России присутствуют все черты феодального общества⁶⁷. Социологи подсчитали, что с января 2000-го по май 2006 года термин “феодализм” по отношению к нынешнему режиму 892 раза использовался в 50-ти российских газетах и журналах. Один из наиболее известных советских социологов В. Шляпентох, в 1978 году эмигрировавший в США, в 2007 году выпустил фундаментальную монографию “Contemporary Russian as a Feudal Society. A New Perspective on the Post-Soviet Era” (“Современная Россия как феодальное общество. Новый ракурс постсоветской эры”)⁶⁸, где приводит серьезную аргументацию в обоснование правомерности термина “феодализм” по отношению к нынешней России. В России “экономическое пространство поделено между разными кликами, кастами и прочими группировками, — замечает член-корреспондент РАН проф. Ж. Т. Тощенко. — Они сформировались достаточно стремительно, опираясь на родственные связи, личную преданность, приятельские отношения, что позволило поделить лакомые “куски” экономики”⁶⁹. Политолог А. В. Лукин, акцентируя внимание на специфике современного российского феодализма, определяет его как “электоральную клановую систему”⁷⁰.

И все же, учитывая роль криминалитета в современной России, представляется, что не менее убедительными доводами располагают те, кто определяет политическое устройство общества, возникшее в результате реформации, как еще одну специфическую форму феодализма — “паханат”⁷¹.

Реформы 1990-х годов еще раз подтвердили правоту К. Маркса, который утверждал, что экономический базис определяет политическую надстройку, а не наоборот. “Как результат возник феномен, — пишет М. Кантор, — коего еще не знала российская история: наше государство есть пирамида мафиозных кланов, все вокруг есть мафия, и одновременно все есть государство”⁷². Криминальная приватизация и возникшая на ее основе экономическая система явились материальным фундаментом созданной в конце 1990-х годах политической надстройки.

Узловой момент здесь — механизм передачи власти.

В классическом феодальном государстве престол передается наследнику по отцовской линии. Что в принципе не может гарантировать сохранности системы. У наследника могут оказаться иные представления даже не только в стратегических вопросах, скажем, о стратегии развития государства, хотя и таких примеров немало, а в чисто прагматических — вроде способа распределения национального дохода. В российской истории Петр I и Иван Грозный лишали предшествующую правящую группу привилегий, передав эти привилегии новой. Поэтому классическая феодальная модель в силу своей жесткой регламентации — власть наследует прямой потомок — априори содержит риск нежелательных для приближенных (двора, камарильи, номенклатуры, клики, семьи, корпорации и т. п.) перемен.

В криминальной среде этот риск снимается договоренностью по поводу назначения преемника: “общак” должен находиться в надежных, с точки зрения действующего вожака, руках. Критерии подбора просты и очевидны: преемник должен обеспечить сохранность сложившемуся сообществу. “При такой политической системе, — пишет главный научный сотрудник Института востоковедения РАН А. Кива, — вполне возможно и появление культа личности первого руководителя, и превращение его в диктатора... В развивающихся странах в таких условиях президенты нередко становились крупными ворами, грабителями собственного народа. Как, например, Мобуту в Заире, Маркос на Филиппинах, Сухарто в Индонезии”⁷³. К этому списку можно добавить и нынешнего правителя Зимбабве Роберта Мугабе, сумевшего за двадцать лет своего правления полностью разорить некогда богатую страну.

2

Но паханат — это не только передача власти в форме назначения наследника. Это и незыблемость самой правящей верхушки. Тесная, достаточно монолитная (несмотря на присущие любому клану внутренние разборки) группировка, сложившаяся к концу 1990-х годов, практически не меняется. Кадры все те же — за редким исключением по причине или естественных, или каких-то исключительных обстоятельств. Из этой касты не изгоняются даже те, кто продемонстрировал свою полную профессиональную несостоятельность (например, кремлевский политтехнолог Г. Павловский, по совету которого президент РФ В. Путин дважды попадал в крайне неловкое положение, поздравляя с победой кандидата, проигравшего президентские выборы на Украине, или еще один кремлевский политолог М. Леонтьев, истеричный призыв которого направить танки на Украину, прозвучавший в эфире одной из российских радиостанций в январе 2005 года, многократно воспроизводили украинские и, конечно же, с особым удовольствием, националистические масс-медиа Западной Украины). Не изгоняются и одиозные высшие чиновники (например, умудрившиеся попасть под уголовное преследование на Западе члены руководства России П. Бородин и Е. Адамов, успевшие посидеть в тюрьмах США и Швейцарии). Но именно так устроена сицилийская мафия. Ее верхушка не меняется десятилетиями: “своих не сдают” ни при каких обстоятельствах. Существенных перемен ни в принятой модели, ни в кадрах ее использующих не произошло. “Перед нами вся та же команда, — справедливо отмечает А. Минкин. — В 1996 году они сделали Ельцину второй срок. В 2000-м сделали Путина”⁷⁴. Можно добавить, что в 2008-м они сделали Д. Медведева.

3

Однако если и паханат, то также весьма специфический. В сицилийской мафии, в японской “Якудзе”, в российском общаке, как и в других подобного рода криминальных структурах, существуют свои неписаные законы, определяющие внутренний регламент организации, нарушение которых влечет за собой суровые и, главное, неотвратимые санкции. Паханат отличает неукоснительное соблюдение норм, строгая исполнительская дисциплина. В частности, установленный порядок внутри подобных организаций исключает возможность коррупции. В государственном аппарате современной России порядка нет, а коррупция поразила все уровни, все этажи этого аппарата.

“Предполагалось, что молодые демократы наведут в России порядок, разработают соответствующую правовую систему и дадут зеленый свет рыночной экономике, — пишет автор документальной книги о реформах в России Пол Хлебников. — Вместо этого они возглавили режим, который оказался одним из самых коррумпированных в истории человечества”⁷⁵.

Повальная коррупция, возникшая в 1990-х годах, поражает, прежде всего, нервные центры общественного организма. Она неизбежно ведет к массовому неисполнению чиновниками своих обязанностей и, соответственно, к параличу государственного управления, признаки которого в нынешней России все более явственно проявляются. Поэтому нынешнее государственное устройство “не дотягивает” не только до латиноамериканского капитализма, но даже и до “законного паханата”.

Коррупция стала органическим элементом государственного устройства и одним из основных показателей деморализации общества. В июле 2005 года “Известия” опубликовали данные фонда ИНДЕМ и социологической службы “РОМИР мониторинг”, которые показывают, что за четыре года после ухода Б. Ельцина объем рынка коррупции продолжал расти и более чем в 2,5 раза превысил величину федерального бюджета. Если в начале первого срока путинского правления только 14,7% россиян считали, что именно сейчас происходит самый пышный расцвет взяточничества за всю историю страны, то в 2005 году так думали уже 43,4% населения. Более половины граждан (57,6%) лично столкнулись с необходимостью давать взятки, 87% из которых приходится на чиновников исполнительной власти.

“За время президентства Владимира Путина власть резко усилила коррупционное давление на граждан, — констатировал руководитель ИНДЕМ Г. Сатаров. — Под гомон призывов бороться с коррупцией ее объем в сфере отношений власти и бизнеса вырос в 9 раз — с 36 до 318 млрд. долларов в год”⁷⁶. В ноябре 2006 года генеральный прокурор РФ Ю. Чайка вынужден был признать, что “коррупция пронизывает все уровни власти и наносит удар по всей социальной системе”⁷⁷.

По данным департамента экономической безопасности МВД РФ средний размер взятки в России в 2009 году составил 927 тысяч рублей (т. е. 34 тысячи долларов)⁷⁸. Недавно официальный орган правительства РФ “Российская газета” признал, что ежегодный коррупционный оборот только в сфере малого бизнеса оценивается в 27 млрд. долларов⁷⁹. Надежды части населения на то, что с уходом первого президента России появятся условия для борьбы с коррупцией, не оправдались. Наоборот, масштабы коррупции значительно возросли. Механизм, созданный в 1990-х, набирал ход.

В рамках сложившейся в 1990-е годы системы общественных отношений реальная борьба с коррупцией невозможна, ибо коррупция составляет ее важный элемент. Это понимают и сами руководители страны. Только этим можно объяснить весьма странные для главы государства высказывания, которые он иногда себе позволяет. “Я не знаю способов борьбы с коррупцией, — удивил в одном из своих интервью В. Путин. — Если бы знал, то применил”⁸⁰. Это означает, что, к примеру, А. Г. Лукашенко или М. Н. Саакашвили более осведомленные президенты своих стран в этом вопросе. Ведь ни в Белоруссии, ни даже (трудно такое себе представить!) в Грузии в настоящее время нет сколько-нибудь значимой коррупции в государственном аппарате.

Нынешняя российская тотальная коррупция — всего лишь одна из многих эксклюзивных болезней возникшей двадцать лет назад общественно-политической системы, но зато наиболее бросающаяся в глаза, широко обсуждаемая и, что унизительно для России, создающая в окружающем мире образ страны.

4

Разумеется, и социальная, и нравственная патология, так же, как и физическая, будет сопутствовать существованию рода человеческого. Человечество несовершенно. К этому следует относиться как к исторической реальности. Но дело не столько в самой коррупции, сколько в отношении к ней со стороны общества. Там, где господствует ее всеобщее осуждение, где это занятие вызывает у людей брезгливость, является постыдным, унизительным, там коррупция сведена к минимуму, загнана в моральную резервацию, и, следовательно, там она не представляет общественно значимой угрозы.

Но существует и другая, не менее жесткая историческая реальность: если общество поощряет уродство, возводит болезнь в норму, то оно неминуемо деградирует и разрушается. Популяция, в которой доминируют аномалии, становится генетически беззащитной. Общество, в котором слово “умный” является оскорбительным, а слово “честный” означает безжалостный общественный приговор, находится в стадии очень высокого риска социального вырождения.

Да, коррупция существует во всех государствах, о чем регулярно и с нескрываемым удовлетворением сообщают реформаторы и их апологеты. По-видимому, она есть даже и в Скандинавских странах и в Финляндии, которые возглавляют список наименее коррумпированных государств. Тот самый список, который Россия вместе с африканскими странами замыкает. Точно так же случаи коррупции и другие нарушения закона были в процессе приватизации и в постсоциалистических странах Европы. Но какова их доля — вот коренной вопрос?

Именно в соотношении правопорядка и уголовщины, в пропорциях честных чиновников и чиновников-преступников, а, следовательно, в природе и сущности политической системы заключается различие между здоровым и больным обществом.

Когда в осенне-весеннем сезоне гриппом заболевают не более 1% населения, это считается нормой, но когда больных становится более 3% — это уже эпидемия, а когда более 10% — объявляют государственный карантин. После реформ 1990-х годов нынешняя Россия нуждается не в карантине, но в тех суровых мерах, которые предпринимались в средневековой Европе, когда там свирепствовали чума и холера.

М. Веллер со свойственной ему полемической заостренностью так характеризует созданную в России общественно-политическую систему: “Ужас не в том, вся российская верхушка обкрадывает государство и народ. А в том, что это носит характер разрушительного раскрадывания — прожирания и расхищения страны. Воровство и есть основное занятие российских властей. Воровство в сегодняшней Российской Федерации прекратить в принципе невозможно. Потому что российское государство в своем сегодняшнем виде практически и конкретно создано ворами для того, чтобы воровать. Это не государство. Это комиссия по дележу и ликвидации наследства”⁸¹.

5

В России, как и в других постсоветских и постсоциалистических странах, за контроль над крупными промышленными предприятиями борются три разновеликие по своему влиянию силы.

Во-первых, настоящие предприниматели, в том числе и иностранные, действительно заинтересованные в получении прибыли и, следовательно, в развитии и совершенствовании производства.

Во-вторых, теневые капиталы, уже разорившие не одно прежде доходное предприятие, так как этот капитал нацелен только на скорейшее, сиюминутное получение сверхприбыли: за год-два извлечь максимум возможного, а затем сбежать.

В-третьих, самое опасное, — это политики, которые стремятся получить в свое распоряжение (прямое или опосредованное) наиболее рентабельные предприятия для использования их в качестве источника своего обогащения и, разумеется, финансирования своих избирательных кампаний (“финансовые потоки”).

Различия в процессах приватизации между постсоциалистическими странами Европы и Россией — в пропорциях между тремя этими силами. Если у наших западных соседей определенно доминирует первая (разумеется, со своими нюансами), то в России соотношение сил, осуществляющих контроль над промышленными гигантами, пока еще очень далеко от столь благоприятного для экономики соотношения. Здесь фактически частные капиталы действуют под видом и на правах государственных, а государственные обслуживают групповые интересы высшей бюрократии, что не могут не признать и сами реформаторы⁸², которые надолго превратили российскую власть в высокодоходный финансовый инструмент (или, как гласит популярная острóòа, в ЗАО “РФ” — закрытое акционерное общество “Российская Федерация”). Правящая верхушка последовательно и благополучно сумела перевести все денежные потоки в русло собственных номенклатурных интересов.

В результате реформ отчуждение населения от власти, характерное для тоталитарного режима, было не только не преодолено, но стало более значительным. “Как человек, который с 1990 года участвует в государственном управлении в России, — свидетельствует директор Института проблем глобализации, доктор экономических наук Михаил Делягин, — могу сказать, что за первые семь лет наши демократы оторвались от основной массы населения гораздо сильнее, чем коммунисты за прошедшие семьдесят лет!”⁸³ Возникшая в середине 1990-х годов пропасть между правящей номенклатурой и остальным населением в нынешней России с каждым годом все больше и больше расширяется.

Политическая индифферентность, социальная пассивность населения, утрата каких-либо форм общественной солидарности характеризует нынешнее состояние России, что является не вполне подходящей основой для формирования гражданского общества. Здесь одна из причин отсутствия социальной базы для демократической оппозиции нынешнему режиму. Те же, кто полагает, что недовольство масс можно организационно оформить под лозунгами демократии, политически наивны. Думается, им придется подождать еще 25 – 30 лет, пока не уйдет поколение, которое пережило 1990-е годы и у которого российские реформаторы убили веру в демократию. Если реальная оппозиция и начнет складываться в нынешнем российском обществе, то только не на основе либеральных и демократических ценностях, а на какой-то иной основе.

Идеологическая основа потенциальной оппозиции — одна из наиболее острых проблем современного российского общества. В нынешней России существует реальная опасность формирования протестного движения на базе право-радикальных идей.

 

5. Социальные миражи современной России

1.

Общественная практика показывает, что любая мнимость разрушительна. По меткому выражению булгаковского профессора Преображенского, хозяйственная разруха начинается с разрухи в головах людей. В недавнем прошлом навязанное сверху упоение якобы построенным, да еще “развитым” социализмом создало пагубную для общественного сознания тенденцию замены действительного мнимым. Наиболее осведомленные представители советского правящего класса сознавали губительность подмены реального виртуальным не только для развития, но и для сохранение государства. Не случайно Ю. Андропов свою деятельность в качестве руководителя страны начал с шокировавшего тогда всех, особенно апологетов “развитóго социализма”, утверждения, что “мы не знаем общества, в котором живем”⁸⁴. Последующие события продемонстрировали роковую пагубность этой подмены.

К сожалению, эта тенденция сохраняется и в современной России. У нынешних ее руководителей вместо “развитóго социализма” в ходу не менее звонкие фразеологемы вроде “независимого собственника”, “среднего класса”, “гражданского общества”, “правового государства”, “политической элиты” и других. При помощи очередной порции мифологем, пишет проф. Ю. Афанасьев, власть пытается создать фундамент для своего нескончаемого господства. “Необходимо демистифицировать сознание, — пишет он, — чтобы мы могли адекватно отвечать на вызовы времени”⁸⁵.

Основу государства со свободной рыночной экономикой составляет частная собственность. Понятия “частная собственность”, так же как и тесно связанное с ним “средний класс”, содержательно глубже, чем просто обладание капиталом. Оно означает обладание тем личным социальным пространством, за черту которого заходить никому, в том числе и государству, нельзя, т. е. строгую очерченность индивидуалитета. Эта граница в правовом государстве табуирована всем комплексом его элементов. Свободная от государства частная собственность является социально-экономическим фундаментом демократии, гарантией разделения собственности и власти. Исторический опыт подтверждает, что демократия и частная собственность неразрывно связаны, так как собственность есть в то же время и источник уважения к другим, ответственности и готовности к компромиссу. Имея в виду эту функцию частной собственности, Л. Мизес писал, что “частная собственность не является привилегией владельца собственности, а является общественным институтом (выделено мной. — Р. С.), служащим добру и выгоде, несмотря на то, что она может в то же время быть особенно приятной и полезной для некоторых”⁸⁶. Частная собственность утвердилась на Западе и получила признание именно потому, что она служит не только частному, но и общему благу.

Один из грубых методологических просчетов российских реформаторов в 1992 году состоит в том, что отношения собственности изначально рассматривались ими лишь в сугубо экономической плоскости. Шлейф применения узкопрофессиональных дефиниций тянется с 1992 года и в сегодняшний день, когда наши видные экономисты, давая определение среднему классу, сводят его к простейшему критерию, — например, два автомобиля на одну семью⁸⁷. Что автоматически делает любого “братка” из солнцевской или тамбовской мафии столпом гражданского общества. Но может ли даже высокопоставленный чиновник, берущий взятки, или крупный предприниматель, дающий их, или, точнее, вынужденный их давать, считаться гражданином в строгом общественно-политическом значении этого слова? Разумеется, нет, потому что и тот, и другой несвободны. Они не столько граждане, сколько верноподданные властей. Парагвайский диктатор Альфредо Стреснер как весьма искушенный знаток латиноамериканского варианта капитализма справедливо подметил, что “коррупция порождает сопричастность, сопричастность — преданность, преданность — подобострастие”⁸⁸. Чем больше коррупция, тем больше средств давления на тех, кто обладает социально значимой собственностью. И не только на представителей частного бизнеса. По данным “Российской газеты”, в СССР на 300 миллионов жителей приходилось 400 тысяч государственных служащих, а в современной России на 144 миллиона жителей, т. е. на население вдвое меньшее, приходится 1,8 миллиона чиновников. Зарплата и пенсии чиновников в среднем в 3 – 5 раз выше, чем у других бюджетников⁸⁹. Но бюрократические отношения — это, прежде всего, отношения строгой зависимости. Страх потерять должность — страх ничуть не меньший, чем страх потерять собственность. “В нашем обществе по-прежнему нет граждан, а есть лишь подданные, — констатирует известный социолог О. Гаман-Голутвина. — Это в равной степени характеризует и население, и представителей нового правящего класса”⁹⁰.

Проблема переходных постсоветских обществ заключается вовсе не в ограничении прав на участие в выборах, а в том, как это право реализуется. “О каком гражданском обществе может идти речь, даже если же каждый голосует, — замечает Э. Фромм, — но подсчет голосов ведется нечестно, или же голосующий боится проголосовать против правящей партии”⁹¹. Созданная в 1990-х годах система частного капитала пропитана идеологией всеобщей сервильности в полном соответствии с теорией угодничества (a theory of “yes men”) Каниса Прендергаста⁹². В этих условиях понятие института частной собственности как политэкономической основы демократического общества элиминируется.

2

Трудно предполагать у нынешних российских собственников наличие развитого гражданского самосознания, и, прежде всего, ответственности за свою страну, каких-то политических взглядов. “За прошедшие пятнадцать лет (за исключением редких особей) в России так и не появился класс созидательной буржуазии, — пишет бывший помощник первого президента России Вячеслав Костиков. — Класс, осознающий как свои права, так и обязанности. Большинство “деловых людей” застряли в роли перекупщиков, спекулянтов, рейдеров, теневиков, биржевых игроков, мастеров “слияний и поглощений” и организаторов иных сомнительных услуг. И для них, чем меньше законов ведения бизнеса, тем лучше. Поэтому в России и нет ни одной настоящей буржуазной партии”⁹³.

Важным показателем социальной ответственности бизнеса являются его пожертвования на благотворительность. По количеству миллиардеров нынешнюю Россию английский журнал “Экономист” ставит на второе место в мире после США, но в своем обзоре мировой практики этот журнал назвал Россию “исключением”. По его оценкам, на благотворительные цели у нас ежегодно тратится менее 500 миллионов долларов. Для сравнения, бизнес в США расходует на благотворительные цели ежегодно свыше 250 миллиардов долларов. “Экономист” приводит в качестве примера Б. Гейтса, который перечислил на борьбу с различными болезнями более 32 млрд. долларов⁹⁴.

Новый российский собственник исходит из того, что общего блага не существует вообще, а, следовательно, он не имеет к этому никакого отношения. Всё, попавшее в его руки, российский современный собственник рассматривает как свою добычу и личную привилегию, констатирует проф. МГУ им. Ломоносова С. С. Дзарасов. “Этим он отличается от своего западного двойника, который признает, что частная собственность необходима не только для частного присвоения, но и для выполнения определенных общественных функций. Без этого она всегда будет объектом общественного посягательства и не сможет остаться неприкосновенной”⁹⁵.

Собственность священна и неприкосновенна только в том случае, если она легитимна. Тогда она вызывает уважение в обществе. И только при этом условии частная собственность становится социально-экономической основой гражданского общества. Но подавляющее большинство населения России не принимает итогов приватизации 1992 – 1995-х годов, не считает собственность, появившуюся в результате этой приватизации, легитимной. Да и само государство, по существу, придерживается такого же взгляда и время от времени открыто это показывает. “Право частной собственности носит настолько эфемерный характер, — справедливо полагает директор российских и азиатских программ Института мировой безопасности (США) Н. Злобин, — что в стране нет более запуганных и политически лояльных людей, чем люди с собственностью”⁹⁶. Как в Золотой Орде хан давал ярлык на княжество, так нынешние российские собственники, включая олигархов, получали в 1990-х годах ярлык на владение собственностью. С обезоруживающей откровенностью недавно это признал О. Дерипаска: “Я готов в любой момент отдать все свое состояние по первому требованию Владимира Путина”⁹⁷.

Даже если предположить существование в нынешней России какой-то части предпринимательского сообщества, совершенно некриминализированного, или, скажем более мягко, криминизированного в минимальной степени, то судьба его незавидна. Он не может рассматриваться в качестве социального актора. Эта ответственная общественная роль в нынешних условиях ему не по силам. Даже настроенный на самостоятельность, т. е. проигнорировавший теневые (или полутеневые) структуры предприниматель с того момента, как только его предприятие начинает эффективно работать, становится лакомой добычей для криминалитета, который рано или поздно овладеет его успешным бизнесом. Методика отъема приносящих прибыль предприятий у законных владельцев четко отработана. Чаще всего с помощью или при попустительстве государственных служб (“силовиков”). Рейдерские захваты даже крупных предприятий, не говоря уже о средних, — набивший оскомину сюжет современных российских масс-медиа. Бизнес в сфере производства — рискованное в современной России занятие. Зафиксировав место нахождения предприятия, его владелец сразу становится объектом постоянного интереса многочисленных, прежде всего, государственных учреждений — муниципальных, милицейских, налоговых, пожарных, санэпидемических, гостехнадзорных, контрольно-ревизионных и т. п. , после чего начинаются поборы. Разумеется, никто ему не оказывает помощи. И если даже при этих условиях его бизнес является успешным, тогда возникает еще бóльшая опасность — предприятие могут отобрать. “Простейший способ поглотить приглянувшуюся компанию, — пишет проф. МГИМО Г. Цаголов, — нанять бригаду рейдеров, профессиональных захватчиков чужого бизнеса, которые проведут все необходимые мероприятия и решат проблемы со старым владельцем, не афишируя заказчика”⁹⁸.

3

Собственность в нынешней России не является надежным социальным субстратом. По существу, нынешний российский собственник беззащитен. Ни о какой его самостоятельности не может быть речи, он не может быть социально-экономической опорой общества. В отношения конструктивного социального сотрудничества могут вступать только полноценные, уверенные в своем праве собственности, а потому независимые и ответственные за свои поступки граждане. Но возникшие в 1990-х годах отношения собственности полностью исключили такую возможность. В нынешней России нет сообщества законопослушных и независимых предпринимателей, так что “независимый собственник в нынешней России” — это всего лишь один из социальных фантомов, призванных облагородить созданную реформаторами экономическую модель.

Таков еще один важнейший общественно-политический итог экономических реформ в России. Криминальная приватизация по определению не могла создать условия для появления полноценного собственника, а, следовательно, и для появления среднего класса. Не для среднего потребительского слоя, а именно для среднего класса — фундамента гражданского общества. В передовых странах значительную часть населения (от 25 до 40%) составляют акционеры различных компаний. Они наряду с другими собственниками и составляют средний класс — социально-политическую основу гражданского общества. В 2009 году из 143,8 млн. жителей нашей страны лишь 895 тыс. имели акции, что составляет лишь менее 0,7% населения России⁹⁹. Т. е. нынешний российский фондовый рынок существует отдельно от россиян. Можно напомнить, что в 1992 году реформаторы дружно обещали россиянам появление массового слоя акционеров.

Несмотря на то, что реформы провозглашались их авторами как либеральные, значительная часть населения восприняла их итог не как расширение, а как сужение своей личной свободы. “В малых городах и сельской местности, — пишет профессор М. Шабанова, — эта часть особенно велика и устойчиво достигает 68 – 73%. Даже в крупнейшем городе российской провинции — Новосибирске в настоящее время она достигает почти половины — 49% против 16%, считающих, что у них повысился уровень личной свободы”¹⁰⁰.

4

Когда социологические опросы фиксируют статистические группировки респондентов, относящих себя к среднему потребительскому слою или даже к среднему классу, то здесь следует учесть еще одно важное обстоятельство.

Какие функции выполняет идентификация со средним классом в современной России?

Для большей части россиян, которые относят себя к средней части социального пространства, в то время как их материальный и социальный статус далек от “средней планки”, подобная идентификация — важный фактор социального самочувствия и социальной терпимости. Самоотнесением к средним позициям в обществе “индивид утверждает себя в сознании, — пишет Г. Дилигенский, — что ему удалось избежать худшего, опуститься в ряды бедных, обездоленных, не способных прокормить себя и семью”¹⁰¹.

Впрочем, самоотнесение к средним слоям может выражать и иной тип социального самочувствия, а именно удовлетворенность реальным содержанием жизни, которая обладает позитивным личностным смыслом, несмотря на материальные лишения. При этом необходимо подчеркнуть, что как в первом, так и во втором случае самоотнесение к тому или иному социальному слою играет довольно ограниченную роль в индивидуальном самосознании. Оно актуализируется лишь в ходе опроса и не выступает организующим ориентиром мотивов, ценностей и поведенческих установок людей. При опросах к среднему классу относят себя сельские жители даже самых неблагополучных регионов России. Деревенский пенсионер справедливо считает, что раз он “не хуже других”, — есть изба, огород, в лесу заготовил дров, собрал ягод, насушил грибов, в огороде накопал картошки, — то чем он не средний класс?

Именуя средний потребительский слой населения средним классом, многие журналисты, как, впрочем, и некоторые отечественные политологи, вносят путаницу в категориально-понятийный аппарат обществознания. В любом, даже самом неразвитом обществе существуют те, кто потребляет больше, и те, кто меньше. И, естественно, между ними находится средний потребительский слой, что фиксирует государственная статистика.

Но средний потребительский слой — весьма зыбкая социальная прослойка, что особенно характерно для переходных обществ. В силу тех или иных колебаний, например, рыночной или политической конъюнктуры, часть среднего потребительского слоя может выпасть в нижний потребительский слой или, наоборот, подняться вверх. В отличие от общественного класса (социальная категория) потребительской слой (статистическая категория) устойчивостью не обладает, поэтому не может выполнять функцию фундамента общества, каковую выполняет средний класс. У среднего потребительского слоя нет ни классового самосознания, ни классовых интересов, ни классовой солидарности, ни других основополагающих признаков класса. Нельзя отождествлять статистическую группировку и исторически сложившееся стабильное социальное образование. Это — принципиально разные общественные категории.

Тем не менее российские СМИ демонстрируют уверенность в наличии среднего класса в социальной структуре общества. “Почему в российской публицистике, вообще в политическом лексиконе так много упоминаний о среднем классе, который то ли уже существует, то ли должен быть форсированно создан, чтобы образовать основной стержень демократического общества? — пишет проф. А. Галкин. — Видимо, к числу причин этого следует отнести, наряду с прочим, сменившие знак рудименты прежнего мифологизированного сознания. С советских времен в этом сознании застряло представление, согласно которому в обществе должна существовать массовая социальная группа, составляющая опору существующего политического режима. В свое время ею считался рабочий класс. Теперь у нового режима должна появиться своя социальная опора — средний класс. Если его нет, то его следует создать, а если не получается, — то, в крайнем случае, придумать”¹⁰².

“Средний класс” — весьма привлекательный символ общественного благополучия и успешной государственной внутренней политики. А подгонка дефиницией под задачи дня — традиционный социальный регулятор массового сознания. Еще П. Бурдье отмечал, что уже “само обозначение социальных групп является эффективным механизмом управления массовым поведением”¹⁰³. Достаточно вспомнить недавнюю “прослойку” между двумя “полноценными” классами в СССР. Это политическое клише не только указывало для интеллигенции место в социальной структуре, но и заранее дезавуировало ее претензии на социальное творчество. Таким образом, власть, наклеивая достаточно обидный, если не сказать, презрительный, ярлык на самую независимую и, следовательно, опасную для власти часть общества, предусмотрительно снижала ее социально-психологический статус.

Навязчивое педалирование темы среднего класса в официальной лексике властных структур и контролируемых ими масс-медиа порождает еще один из многих фантомов, призванных демонстрировать достижения экономических реформ. Но социальный продукт криминализации экономики 1990-х годов так же далек от классического среднего класса, как далека блатная “феня” от русского литературного языка. (В этом плане показательна лексика нынешней российской верхушки — это лексика уголовников. Они говорят “откат”, “крышевать”, “кинуть”, “шакалить” и, наконец, знаменитое “мочить”.) “Нынешний российский собственник, — подчеркивает проф. С. С. Дзарасов, — является носителем криминального, а не рационального типа сознания… Наша сегодняшняя трагедия состоит в том, что богатства оказались в собственности криминального класса, который способен захватывать чужое добро, но не способен созидать. При этом он сознает незаконность сделанных им приобретений и, обладая уголовной психологией, смотрит на собственность других отнюдь не с уважением, как принято в цивилизованном обществе, а так, как принято в уголовной среде, т. е. как на очередную желанную добычу. Психология криминального собственника такова, что он не может не воровать”¹⁰⁴.

5

К политической системе общества тесно примыкает ее правовая составляющая.

Какие изменения произошли в результате реформ в правовой сфере?

Итоги также неутешительны. Часто употребляемое в политическом обиходе правящей номенклатуры понятие “правовое государство” является такой же социальной виртуальностью, как и “гражданское общество”, “независимый собственник”, “средний класс”. За пореформенные годы российская судебно-правовая система окончательно деградировала. Она не только не сохранила советскую декоративную независимость суда и столь же декоративный официальный авторитет, но приобрела столь откровенные черты продажности, что это вынуждены признавать и сами руководители страны. Что же касается правовых норм и регламентации процесса продажи государственной собственности в 1990-х годах, то каким бы густым ни был демагогический туман вокруг приватизации, существует юридически элементарный вопрос о том, кто именно должен нести ответственность, государственный чиновник или частное лицо. Если государственную собственность продают за бесценок, то сажать в тюрьму следует не покупателя (частное лицо), а продавца (государственного служащего). Если государственные налоговые органы позволяют частной компании, например, ЮКОСу, недоплачивать в государственный бюджет, то представители этих органов должны за это нести уголовную ответственность. Если государственный аудит не находит никаких финансовых нарушений в деятельности нефтяной компании, то аудиторы должны нести уголовное наказание наряду с ее руководителями.

Получивший громкий международный резонанс скандальный уголовный процесс над руководителями ЮКОСа — самый яркий пример избирательного судебного преследования. Поэтому когда спрашивают, почему именно Ходорковский, а не Абрамович, Потанин, Фридман, Дерипаска или десятки подобных, то этот вопрос удивительно напоминает тот, который летом 1946 года в преддверии Нюрнбергского процесса был задан молодым американским следователем одному из главных нацистских преступников: “А почему именно этот договор вы вдруг решили не нарушать?”

Реформы ничуть не улучшили правовую защищенность граждан. На­оборот, при полном сохранении традиций советского “телефонного права” произошел всплеск коррупционной волны в судебной системе. Более того, исчезла возможность и внесудебной защиты. Если раньше гражданин мог апеллировать в партийные органы (от райкома до ЦК КПСС), обратиться за помощью в печать (в газету “Правда”, например) и знал, что на его обращение обязательно последует какая-то реакция, а иногда и помощь, то сегодня ничего этого нет. О том беспределе, который ныне творится в правоохранительных органах, со всей откровенностью сообщают даже политически ангажированные масс-медиа, поэтому понятие “правовое государство” — не более чем еще один социальный фантом современной России.

6

Ради того, чтобы оправдать как содержание, так и методы проведения “либеральных” реформ 90-х годов, общественному сознанию был навязан также ряд мифов и ложных стереотипов, грубо искажающих историю российского предпринимательства. Масс-медиа настойчиво представляли русских купцов как нравственно нечистоплотных, малообразованных людей, бессовестных обманщиков, что обобщалось и декларировалось как некое неизбежное зло, заложенное в национальном характере. Население России через ангажированные СМИ всячески убеждали в том, что исторически другого варианта накопления капитала просто не существует.

Навязанные стереотипы о русском купечестве являются, по существу, оскорбительными для национального достоинства России. На самом деле первые поколения российского предпринимательского сословия заслуживают более справедливой и уважительной оценки со стороны своих потомков. Русское предпринимательство в основном вышло из старообрядческой среды, которая дала России большинство купеческих династий. В нашей стране еще в XVII веке появились хозяйственные типажи, не уступающие западноевропейским, с тем же специфическим отношением к труду как к обязанности, долгу и призванию человека. Многие исследователи справедливо отмечают, что церковный раскол ускорил развитие частной инициативы в России. Старообрядцы стали образцом созидательной энергии и культурной инициативы нации. Умеренные во всем, старообрядцы славились в России умением упорно, почти без отдыха, трудиться — и, что немаловажно, — абсолютным трезвенничеством. Моральные ценности и требования этой среды были не только не ниже, но во многом и выше императивов западной протестантской этики. Один из крупнейших русских предпринимателей В. П. Рябушинский справедливо заметил: “Родовые фабрики были для нас то же самое, что родовые замки для средневековых рыцарей”¹⁰⁵.

Абрикосовы, Алексеевы, Бахрушины, Гучковы, Елисеевы, Корзинкины, Мамонтовы, Морозовы, Прохоровы, Рябушинские, Смирновы, Солдатенковы, Строгановы, Третьяковы, Филатовы, Шустовы, Щукины, Якунчиковы и многие сотни других, менее известных семей русских предпринимателей не только умело и высокопрофессионально вели свои коммерческие дела, но и отличались образованностью и исключительной нравственной чистотой.

По переписи 1897 года общее число старообрядцев в России составило 2 миллиона 570 тысяч — внушительная социальная группа. Однако официальная статистика не отражала истинного положения дел, поскольку многие старообрядцы уклонялись от переписи. Современники считали, что истинное количество старообрядцев всех толков (духоборов, молокан, баптистов, пятидесятников и др. ) было гораздо больше. Так, известный российский статистик Лев Борецкий считал, что в конце XIX века в России их было не менее 20 миллионов¹⁰⁶, что представляется более близким к реальности. Когда во время коллективизации миллионы преуспевающих крестьян были репрессированы, то среди тех, кто отличался трезвостью и умением много и производительно трудиться, т. е., по тогдашней терминологии, “кулаков”, значительную часть составляли старообрядцы. Так или иначе, но это была весомая часть населения, оказавшая определяющее воздействие на этику российского капитализма. К началу ХХ века старообрядцы контролировали 65% капитала в России¹⁰⁷.

В российском обществе выходцы из этой среды были не предметом ненависти и насмешек, а образцами для подражания, обладая, как говорил М. Вебер, “этикой убеждений”, “этикой общественности”. Они всегда ставили достоинство и репутацию своего имени выше, чем любое из жизненных благ. Трудолюбие и любовь к отечеству были самыми приоритетными ценностями в их среде. Свои капиталы они создали не скоропалительными финансовыми махинациями и аферами, а честным трудом, иногда в течение двух-трех поколений. Для своих рабочих они строили бесплатные больницы, дома престарелых, школы, детские сады, приюты, церкви, делали значительные общественные взносы, активно благотворительствовали, с огромным размахом меценировали отечественную науку и культуру. А российское купеческое слово обладало в Европе не меньшей надежностью, чем документ с гербовой печатью. Заслуженно оценивая протестантскую трудовую этику, не следует игнорировать ее российский аналог. Как справедливо отметил М. Кастельс, “веберовский анализ корней капиталистического развития впоследствии был поставлен под вопрос учеными, которые убедительно указывали на альтернативные исторические формы, поддержавшие капитализм столь же эффективно, как англосаксонская культура, хотя и в иных институциональных формах”¹⁰⁸. Традиции российского предпринимательства, стремительно оформившегося ко второй половине ХIХ века в один из самых передовых в Европе социальных слоев активных собственников, являют собой как раз такую интересную и продуктивную альтернативную форму.

7

Но российским младореформаторам было крайне необходимо, чтобы в общественном сознании населения сформировалась и укрепилась мысль о безвариантности проводимого ими криминального способа проведения экономических реформ, о том, что “так было всегда и везде”, что исторически нет иного варианта. Образы ловкого вора, умелого афериста, безжалостного бандита должны были символизировать “естественные”, по их мнению, общественные представления о социальном составе новых собственников. “Иначе не бывает”, — вбивалось в головы людей. Срочно востребованная расхожая марксистская фразеологема “первоначальное накопление капитала” приобрела в нынешней России особо торжественный, почти сакральный характер. Глубокомысленное в нынешнем лексиконе это словосочетание получило не только статус универсального ultima ratio, артикулирование этого довода стало для авторов реформ и их адвокатов чем-то вроде священного ритуала египетских жрецов. Эти три слова — “первоначальное накопление капитала” — произносятся как знаменитое библейское заклинание “мене, текел, фарес”, стоит только коснуться социально-экономических, демографических или нравственных итогов российских реформ. А олигархический капитал, обнищание народа, миллионы беспризорных детей, депопуляция и деградация населения индоктринируется в общественное сознание как фатальная неизбежность хозяйственной реформации, как обязательная плата за освобождение от планово-распределительной экономики. И здесь диалог с российскими реформаторами и их клакой не предусмотрен. “Вы спрашиваете, могло ли быть иначе? — “Нет! Ибо — первоначальное накопление капитала. Точка””.

Однако сама по себе эта категория “первоначальное накопление капитала” характеризует процесс, связанный с развитием капитализма, вызревающего в прежней общественной формации, т. е. капитализацию, развернутую во времени. Первоначальное накопление капитала — это определенный этап, за время которого создается объем финансового и материального ресурса, необходимый для начала частного (капиталистического) производства. В России XVIII – XIX веков, как и в других странах Европы, капитализм рождался и развивался органично в течение многих десятилетий, что так же органично включало в себя процесс его накопления.

Но все это не имеет никакого отношения к событиям начала 1990-х годов в России. Здесь не было никакого накопления, ни первоначального, ни второначального, накопления не было как такового. Была единовременная раздача финансовых и материальных ресурсов для частного (капиталистического) производства. Раздача была одномоментной. Точнее, она занимала столько времени, сколько его требуется для подписи нового владельца на приватизационных документах. Поэтому ссылка на исторические примеры — это очередной демагогический прием; ловкий прием, оправдывающий результаты реформ. Никакого периода первоначального накопления капитала у нынешних крупных собственников не было.

Попытка привлечь к событиям 1990-х годов исторические аналогии может служить только одной цели — дезориентировать общественное сознание.

Усиленно пропагандируемую в тот период “фатальность воровства” в России опровергают многочисленные исторические примеры, которые свидетельствуют о совершенно иных для нашей страны вариантах. Вот, например, как писал В. О. Ключевский о российских государственных деятелях XVII века — кануна петровских реформ: “…в борьбе с самими собой, со своими привычками и предубеждениями они одержали несколько важных побед, облегчивших эту борьбу дальнейшим поколениям. Это была их бесспорная заслуга в деле подготовки реформы. Они подготовляли не только и не столько саму реформу, сколько самих себя, свои умы и свои совести к этой реформе”¹⁰⁹. Провал реформ 1990-х годов объясняется вовсе не “российской спецификой”, а нравственными качествами руководителей России, которые при переходе от тоталитарного строя к демократическому оказались значительно ниже, чем при переходе от Средневековья к Новому времени.

Популярную ныне сентенцию о генетической нечистоплотности российских реформаторов опровергают и события после февральской революции 1917 года. Парламентские лидеры, которые тогда получили власть, в большинстве своем были образованными и честными людьми, что никогда не отрицали даже их главные критики — большевики. Они не грабили свою страну, не обманывали ее народ. Никто из них не был замечен в стремлении к личному обогащению, в каких-либо злоупотреблениях властью.

В своих публикациях и выступлениях российские реформаторы никогда не сравнивают свои реформы с аналогичными реформами, проводимыми в странах Восточной Европы, что, казалось бы, и естественно, и логично, и правомерно. Свои реформы они предпочитают сравнивать с реформами времен Томаса Кромвеля, т. е. с реформами пятисотлетней давности, происходившими в качественно иных исторических условиях. Для внедрения в массовое сознание россиян тезиса “так было всегда” реформаторы и их окружение упорно апеллируют к наиболее негативным примерам, чаще всего, отыскивая аналогии в давних, а еще лучше, варварских периодах истории.

8

Еще одним расхожим аргументом ревнителей теории особой склонности россиян к коррупции является обращение к существовавшей в России традиции “кормления” воевод. Но человеческое общество совершенствуется, и уж, во всяком случае, постепенно уходит от дикости и варварства. Всего 250 лет назад в Европе отсечение головы было обычным наказанием преступнику, и при этом процедура производилась публично, собирая многотысячные толпы зевак. Еще какие-нибудь 70 – 80 лет назад офицерской доблестью считалось умением шашкой разрубить противника на две части. Можно много привести примеров того, от чего нынешнее общество отказывается, чего оно уже стыдится делать. Поэтому апелляция к временам Московского княжества (ибо уже при Петре Великом за “кормление” строго наказывали, а в ХIХ веке это явление практически исчезло, — если только не подозревать генерала Ермолова, Державина, Салтыкова-Щедрина, Столыпина или других менее известных русских губернаторов в моральной нечистоплотности) не может служить “историческим” или “национальным” обоснованием коррупции, принявшей в 1990-е годы чудовищный в новейшей истории России масштаб.

Между тем если все время ссылаться на “извечную русскую вороватость”, то возникает резонный вопрос: почему же на ее почве возникали такие разнонаправленные по этому признаку хозяйственные уклады?

С одной стороны, это, например, такой уклад, как русская община, практически лишенная этого признака. Более того, отсутствие воровства исключала всякую необходимость пользоваться замками в российских деревнях. До кровавых событий Гражданской войны русские крестьяне свои избы не запирали. И в советское время, в 1950-х – 1960-х годах на русском Севере — Архангельская, Вологодская, Кировская области — в деревенских домах не было ни замков, ни железных запоров.

Или такой городской уклад, как дореволюционный российский капитализм, в котором тон задавали старообрядцы, о высокой моральной опрятности которых написано много книг как у нас в России, так и за рубежом.

Или сменивший его коммунистический тоталитарный режим, где уголовная преступность вообще, а коррупция и казнокрадство в особенности, были редкими, если не сказать исключительными социальными болезнями.

А теперь, с другой стороны, “новый” российский капитализм. Почему именно этот уклад дал такой чудовищный взрыв всяческого воровства, казнокрадства и коррупции, — причем взрыв не одномоментный, а растянувшийся (и продолжающий растягиваться) на целый исторический период, какого не знал ни дореволюционный капитализм, ни тоталитарный социализм? Откуда этот увеличивающийся на глазах взрыв, напоминающий гигантский атомный гриб?

Ответ на этот чисто социологический вопрос заключается в том историческом моменте и тех персоналиях, когда возник нынешний российский капитал, когда произошло разграбление государства (“распихивание по карманам”), сопровождаемое тотальной эрозией культуры и морали, — событие, столь же прискорбное, сколь и унизительное для нашего отечества.

В сфере общественной морали даже позднесоветская номенклатура при всех ее пороках выглядит намного привлекательней современной. Невозможно вообразить, чтобы кто-то из нынешних высших государственных чиновников оказался в положении В. В. Гришина, многолетнего члена Политбюро ЦК КПСС, первого секретаря МГК КПСС, т. е., по теперешнему, “хозяина” Москвы, окончившего свои дни в 2006 году в райсобесе, куда он пришел с просьбой о прибавке к пенсии.

Проведенный анализ позволяет сделать следующий вывод: экономическая модель, созданная в 1990-х годах, породила такой клубок проблем, вызвала настолько глубокие общественные последствия, что заменить ее практически невозможно, не изменив созданную для ее функционирования и защиты политическую систему. И к выводу о том, что политическое устройство страны необходимо менять, приходит сегодня все большее число аналитиков.

 

6. Сегодня главный вопрос не “что делать?”,
а “кому делать?”

1

Если переиначить классический вопрос русской интеллигенции, то проблема в настоящий момент не столько в том, что делать? (этот вопрос сегодня уже все более становится риторическим, ибо понятно, что необходимо менять режим, а, следовательно, и создавшую его экономическую модель), — сколько в том, кому делать? Все мало-мальски значимые акторы российской социально-экономической жизни настолько погружены в густую атмосферу, мягко говоря, бесчисленных компромиссов с совестью и законом, что ожидать от них решительных и последовательных шагов к цивилизованной экономической системе не приходится.

Нынешней России трудно справиться с той пропастью проблем, которые были созданы за три четверти века тоталитарного режима и за минувшие двадцать лет, когда были ликвидированы в значительной степени институты государственного патернализма, но не были созданы условия для самореализации трудоспособного населения. Вместо государственного регулирования экономики Россия получила произвол чиновников, использующих свои должности в корыстных целях. Поэтому политическая система снизу не складывается, подавляющее большинство населения в политической жизни не участвует: она им не нужна. Формирование гражданского общества вновь откладывается. Идеология, запущенная в массовое сознание в начале 1990-х годов об обогащении любой ценой, привела к резкому изменению общественных приоритетов. Реформаторы деформировали базовую ценностную модель россиян. Процесс криминализации общества привел к снижению статуса умственной деятельности, ценность знания уступила место ценности социальной агрессии, неразборчивости в средствах достижения цели и грубой физической силы. Поэтому среди героев дня современной России не нужно искать созидателей и производителей. Свет социальных юпитеров высвечивает иных героев. В лучшем случае — это банкиры, менеджеры, дилеры, биржевые маклеры, владельцы охранных служб, дизайнеры, визажисты, имиджмейкеры, торговцы зарубежным ширпотребом и, разумеется, государственные чиновники — наивысший рейтинг! Социологические исследования показывают, что бюрократический аппарат — наиболее предпочтительное место в жизни для значительной части молодых россиян. Самые высокие конкурсы сегодня в те высшие учебные заведения, которые готовят работников государственной службы, чиновников. Попадание в этот социальный слой обеспечивает в нынешней России стабильно высокий уровень потребления.

А главное, что сложившаяся за годы реформ порочная социальная система может быть в этих условиях законсервирована на многие годы. В насквозь криминализированной и коррумпированной социальной среде вряд ли можно ожидать появления слоя новых собственников, обладающих развитым гражданским самосознанием, руководствующихся государственными интересами, заинтересованных в долгосрочных перспективах развития и процветания страны. “Отсюда ясно, что расчеты на “перерастание” криминального бизнеса в цивилизованный, по меньшей мере, наивны, — справедливо полагает профессор Н. Косолапов. — Любая культура (а, значит, и культура того симбиоза российских чиновников, силовиков, криминала и деловых людей, который мы ныне наблюдаем), по определению, способна самовоспроизводиться и защищаться от угроз, идущих извне”¹¹⁰. Поэтому на нынешних менеджеров государственного масштаба надежд мало. Они способны лишь воспроизводить существующий организационный хаос, представители этого социального слоя заражены всеми неизлечимыми нравственными и социальными болезнями современного российского общества. И не удивительно, начиная с 1990-х годов в стране насаждался общественный аморализм, о разрушительной опасности которого для человека предупреждали многие мыслители. Ибо, как писал Дм. Мережковский, “оказывается, что Лицо человеческое вовсе не так прочно держится на человеке, как он предполагал; что оно снимается с неожиданной и безболезненной легкостью; само спадает, как маска после маскарада — “цивилизации”, “прогресса”, “прав человека”, “христианства”” и проч., и проч. ”¹¹¹. Недолгий, но страшный период нацистов в Германии, красных кхмеров в Камбодже показал, насколько тонка и уязвима культурная оболочка и как легко освободить от морали человека, выпустить наружу его инстинкты. Вот как характеризует произошедший в стране триумф аморальности писатель Владимир Максимов: “По моему глубокому убеждению, нынешнюю российскую реальность можно определить одним словом — растление”¹¹².

Тогда кто же?

2

Глубокую травму получила интеллигенция, которая, наивно поверив в реформы, практически утратила свой моральный статус в обществе, оказалась в состоянии своеобразного социально-психологического нокдауна. Социологи единодушно фиксируют очевидный упадок этой социальной группы. “Сегодняшнее острое ощущение деградации слоя “культурных людей”, “интеллигенции”, “образованного сообщества” и т. п., произошедшей в последние 15 лет, — пишет руководитель Левада-Центра Л. Д. Гудков, — связано не только с фактической утратой ими авторитета, их “неслышностью”, или невлиятельностью в рыночной экономике… Широко распространенное принятие, если не одобрение, ельцинского, и в еще большей степени — действующего режима лишило интеллигенцию внутреннего самооправдания,.. морального смысла существованию образованных”¹¹³.

Отсюда и отсутствие сколько-нибудь серьезной оппозиции нынешнему режиму. Среди думающей части общества усиливаются настроения безысходности, этнической и исторической предопределенности наших неудач, которые связываются с “российской спецификой”, “особым путем”, татаро-монгольском нашествием, длительным крепостничеством, “неевропейской ментальностью”, “загадочностью русской души” и прочими подобными сюжетами. В мучительной рефлексии многие обществоведы пытаются даже в глубокой древности найти истоки нынешних неудач. Сегодня это конструирование оправдательной “социально-исторической реальности”, вызванное итогом реформ, переходит уже в массовое национальное самоедство. Потому что если в чем-то и действительно существует серьезное отличие нынешней России от иных стран, то лишь только в том, что ни один из постсоциалистических народов не испытал столь глубокую нравственно-психологическую травму, которую пришлось пережить россиянам в 1990-х годах.

Поскольку тенденции национального самобичевания усиливаются, стоит остановиться на них подробнее.

3

Парадокс заключается в том, что “российская специфика” и, прежде всего, неевропейская (“азиатская”) ментальность населения России — один из самых популярных аргументов реформаторов, оправдывающих свои реформы. В книге Гайдара “Государство и эволюция” этому доводу уделено значительное место. Педалирование “азиатского” менталитета русского этноса — одно из главных объяснений неудачи экономических реформ.

“Ущербность” такого объяснения, согласно которому “русский народ якобы по природе, в силу врожденной и привитой ментальности лучшей доли и не заслуживает”¹¹⁴, не раз уже была показана в нашей научной литературе. И действительно, в виду впечатляющих успехов стран с явно неевропейской ментальностью (таких как Япония, Южная Корея, Тайвань, Малайзия и другие азиатские государства) этот аргумент выглядит абсолютно несостоятельным. Ментальность населения, играя определенную роль в политической организации общества, не имеет решающего влияния в создании механизма свободного рынка, в формировании эффективного предпринимательства, что показали успехи экономики Российской империи в конце XIX — начале ХХ века, и убедительно демонстрируют в течение последнего времени многие азиатские и южноамериканские страны. “Народы несхожих культур и менталитетов, — пишет проф. В. А. Ядов, — демонстрируют выдающиеся достижения в экономике, как ориентированные на личный успех американцы или ориентированные на общий успех дальневосточные тигры. Принципиально важно, что особенности национального менталитета не являются препятствием к достижению социально-экономического прогресса”¹¹⁵. Это относится и к испанцам и португальцам, и к балканским народам, у которых арабское и османское нашествие продолжалось пять веков, т. е. вдвое дольше, чем ордынское у нас. И к венграм (гуннам), которые только в X веке пришли в Европу из степей Зауралья, в то время как Киевская Русь уже была влиятельным государством Европы.

Повторим, успехи в экономической модернизации народов разных культур, в том числе и в России, достаточно подробно освещены уже в отечественной литературе¹¹⁶. А представление об “особом пути” давно уже выявило свою суть как дежурный метод оправдания неэффективного управления как русских царей, так и советских генсеков, а в наше время стало теоретической основой кремлевской идеологической доктрины особой же “суверенной демократии”.

“Особость” России — это ничем не заменимый аргумент для тех, кто должен дать ответ на вопрос об итогах реформ: почему у всех получилось, а у нас нет? И этот аргумент (“особый путь”, “наша уникальная духовность”, “народ-богоносец”, “Умом Россию не понять” и т. п.) очень выгодно встраивается в систему доводов, оправдывающих ошибки и преступления 1990-х годов.

Традиции могут существовать веками, а вытесняться за считанные годы. Например, традиция сиесты — длительных дневных перерывов на отдых — всегда была такой же визитной карточкой испанцев, как порядок — немцев. Ссылаясь именно на эту традицию, многие великие европейцы утверждали, что Европа кончается за Пиренеями: “Не может называться европейцами народ, который спит днем, а бодрствует ночью”. Но традиции вовсе не препятствовали бурному развитию Испании после падения франкистского режима. Р. Инглхарт совместно с Х. Вельцелем произвел тщательнейшие статистические выкладки на основе данных World Values Survey с охватом 60 наций и пришел к выводу, что “отсутствие западного культурного наследия не препятствует общественному развитию, равно как и предшествующий “опыт авторитаризма””.

Навязчивое педалирование “российской специфики” является, по существу, проявлением неуважения к другим большим и малым народам. Эта позиция в неявном виде предполагает, что другие этносы или вообще не имеют своей специфики, или их специфика не может быть равноценной нашей. Знаменитый французский социолог и этнограф Клод Леви-Стросс справедливо утверждал, что “каждый народ несет в себе свою тайну и является вечной загадкой для другого”¹¹⁷. Признание загадочности русской души, конечно же, не должно означать, что такой загадочности нет, к примеру, у англичан или японцев. И вообще, измерять, какой этнос наиболее особый или наиболее загадочный, — сомнительное по своему смыслу и результату занятие. Но то, что катастрофа, происшедшая в России в 1990-х­ годах, привела общество в состояние глубокой депрессии, несомненно. Следует согласиться с выводом Ю. Афанасьева, А. Давыдова и А. Пилипенко, что в этих условиях социальной силы, способной противостоять такой лавине обрушения и осуществить поворот к подлинной модернизации общества, в современной России нет, и появление ее не предвидится, и что “в общественных настроениях господствует опасное нарастание энтропии”¹¹⁸.

4

Так кто же все-таки начнет неизбежные кардинальные перемены?

Может быть, сама правящая номенклатура?

Маловероятно. Многие ее представители давно уже не связывают свое будущее с Россией. Принадлежащая им недвижимость находится за рубежом, там же учатся их дети и внуки, там же хранятся их капиталы. Россию они рассматривают как место, откуда можно безнаказанно пополнять свои капиталы. Они готовы в случае возникновения малейших проблем мгновенно сняться с якоря, предоставив “аборигенам” переживать последствия эксплуатации их территории. А для тех, кто ощущает возможную (пусть даже теоретическую!) неотвратимость ответственности за происхождение этих капиталов, сам факт разрушения России и исчезновения ее с политической карты мира было бы желанным избавлением от этой опасности. Здесь всплывает аллюзия декабря 1994 года — финал знаменитой финансовой аферы с чеченскими авизо, когда окружение Б. Ельцина уговорило его начать войну на Северном Кавказе. И когда первая бомба, сброшенная на город Грозный, уничтожила государственный банк Чеченской республики.

Но если вчера они “подожгли” Северный Кавказ, чтобы избежать возможной (теоретической!) ответственности за финансовые махинации, — а тогда процесс разграбления России только-только набирал ход, то на что они пойдут завтра, чтобы эта ответственность перестала быть реальной?

Этот вопрос сегодня уже не является риторическим. Ибо, к сожалению, российская действительность все чаще преподносит факты, системность которых подтверждает наличие у части правящей номенклатуры установки на целенаправленное разрушение страны.

Итак, остается только молодое поколение. Только у него есть и потенциал для осознания национальной цели, и необходимая энергетика для ее реализации. Очевидно, что в процессе развития самосознания этого поколения для него все более притягательной становится идея “мы должны стать хозяевами страны”.

Но здесь следует иметь в виду, что порожденный реформами 1990-годов комплекс острейших социальных проблем стал — в силу законов естественной психологической самозащиты — все больше приобретать у основного — русского — населения страны этническую окраску: “это они, чужие — воруют, скупают квартиры, распространяют наркотики, плодят коррупцию и завозят болезни”.

Социологические исследования советского периода показывали, что этническое самосознание русских было выражено слабее, чем у народов других союзных республик. Но с конца 1990-х годов ситуация резко изменилась: по темпам роста этнического самосознания русские стали опережать большинство других этнических групп. Особенно это характерно для подрастающего поколения. “Молодые люди, начавшие самостоятельно зарабатывать, очень остро переживают униженное состояние, в котором оказалась Россия, — считает проф. А. Арбатов, — и в плане материального благополучия, и в плане того, как с нею считаются за рубежом. В качестве ответной реакции возникает: ладно, нас не любят, но пусть хотя бы боятся. Молодой российский бизнес является носителем в высшей степени националистических настроений. Диапазон этих настроений у нас широк: от государственного до прямого расизма и ксенофобии, до убийств на этнической почве. При этом никого всерьез не наказывают, как не наказывают даже за фашистские выходки”¹¹⁹. Это тревожное социальное явление становится сегодня все более заметной и все более опасной тенденцией.

Разумеется, заложенный в нашем менталитете соблазн веры в “новых людей”, в новые поколения трудно преодолеть. Поэтому часто высказываемые надежды на молодое поколение россиян представляются, может быть, и не слишком оправданными, хотя и единственно возможными. Тем более что этот потенциал обновления основывается на вполне реальном фундаменте — знаменитом российском национальном генотипе. Георгий Владимов хорошо сказал как-то: “Немцы выигрывают все сражения, кроме последнего; русские же — напротив, все проигрывают, кроме последнего”. Еще раньше и еще более метафорично выразил эту особенность Лев Толстой — и великое терпение нашего народа, и великий его порыв, когда оно истощается. Великий писатель хорошо чувствовал свой народ, “который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменяются презрением и жалостью”¹²⁰.

Народная дубина как выразительный толстовский образ-символ означает некий предел, критическое приближение к роковому краю. Она символизирует тот сакральный момент в жизни общества, который в России называется столь же выразительно — “дальше ехать некуда”.

Сегодня осознание крайней черты, последнего рубежа становится характерным для общественных настроений. В начале 1990-х годов началось стремительное отставание России от передовых государств. Точка невозврата уже где-то рядом. И общество это почувствовало. Не только в научных и творческих кругах, но и среди представителей самых широких масс населения начинает доминировать мысль о необходимости решительного изменения курса, начатого российскими реформаторами в 1990-х годах. Идея неизбежности кардинальных перемен проникает даже в правящую номенклатуру, в самые верхние ее слои. Фундаментальный для России вопрос о том, превращаться ли ей дальше в сырьевой придаток мирового производства или все-таки занять подобающее место среди передовых государств, является все более частым предметом обсуждения на всех уровнях общества. Не случайно поэтому, что развернувшаяся полемика вокруг реформ носит столь острый характер.

7. Заключение

Экономические реформы, и, прежде всего, способ проведения приватизации, оказали огромное влияние на внутреннюю жизнь российского государства, кардинально затронув все ее стороны и определив перспективы ее развития на долгий период. Нынешняя Россия во многом — результат деятельности реформаторов 1990-х годов. Они не только не спорят с этим выводом, они им гордятся. “Егор Гайдар — это человек, который создал современную Россию”¹²¹, — читаем мы в издаваемом при поддержке Всемирного банка журнале “Экономическая политика”.

Глубокие политические кризисы, сопровождающие исторический путь России, неоднократно приводили ее к отставанию от передовых стран. Потом следовали попытки ликвидировать этот разрыв. Так было и после нашествия Орды, и после коммунистической диктатуры.

Нынешний глубокий социальный кризис диктует необходимость задуматься о произошедшем, провести глубокий анализ случившегося, извлечь уроки. Это надо делать своевременно, потому что процесс общественного развития не прерывается, понесшее системный урон государство двигается дальше, общество адаптируется к пережитой драме, прошедшее забывается, а осознание очередного отбрасывания назад постепенно теряет остроту, уходит на периферию общественного внимания. Население живет сегодняшними, насущными проблемами, и это понятно. Пройдет еще несколько лет, и многие вообще забудут о том, что в 1990-х годах были проведены реформы. Человеку не свойственно долго рефлексировать о бедствиях, к которым он сумел приспособиться. Социальная рефлексия — задача общественной науки. Выполнение этой задачи повысит шансы общества избежать будущих кризисов и катастроф или, по меньшей мере, ослабить их разрушительное воздействие.

Свое прошлое следует знать и помнить. В противном случае общество рискует превратиться в сборище манкуртов, от чего горячо предостерегал советских людей Чингиз Айтматов. Анализ событий последних двадцати постсоветских лет не менее важен, чем анализ всего советского периода в истории России.

И неправда, что История ничему не учит. В этом популярном афоризме отражается лишь естественная человеческая горечь, что такая учеба достается слишком дорого, а процесс обучения идет слишком медленно. История все-таки учит, и один из наиболее убедительных примеров этому — Нюрнбергский процесс. Можно также предположить, что если бы суровый приговор суда иракским руководителям за истребление курдов с применением отравляющих веществ предшествовал восстанию тамбовских крестьян, то вряд ли большевистские вожди решились бы травить газом собственный народ.

Другое дело, что одни страны быстрее усваивают исторические уроки, другие медленнее. Нельзя допустить, чтобы Россия стала примером страны, не способной к анализу и усвоению исторических уроков, примером страны, которая постоянно наступает на одни и те же грабли.

Конечно, знание о нас необходимо в первую очередь нам самим. И общество начинает это сознавать. Социологические исследования последних лет фиксируют резкий рост интереса к прошлым событиям, да и книги по истории России — одни из самых читаемых в современном российском обществе.

Но нынешнее внутреннее состояние нашей страны — это не только и не столько российская проблема, оно оказывает огромное воздействие на мировые процессы. Значение и роль России в современном мире также диктуют необходимость проведения подробного анализа событий 1990-х годов и их последствий.

Тупиковость этой ситуации осознается сегодня даже и высшей номенклатурой. Руководители России пытаются найти выход из тупика, в котором страна оказалась спустя двадцать лет после начала реформ. Первые лица государства обращаются сегодня к академическому сообществу с просьбой предложить варианты исправления положения. Призывают даже и тех, кто раздражал своей критикой.

Читатель старшего поколения, вам это ничего не напоминает?

В конце 1980-х годов ЦК КПСС тоже стал активно искать выход из той, ставшей очевидной для всех, тупиковой ситуации, в которую все глубже погружалась страна. Спешно организовывались различные круглые столы, научные дискуссии, где представителям научного сообщества ставилась задача предложить свои варианты повышения эффективности производства, ускорения социально-экономического развития, словом, дать рецепт вывода страны на путь современного, постиндустриального (тогда еще в качестве цели не было “информационного общества”, было “постиндустриальное”) развития. Мне довелось быть участником нескольких подобных мероприятий. В августе 1988 года только что назначенный директором Института социологии РАН проф. В. А. Ядов привез нас, небольшую группу сотрудников института в элитарный пансионат под Москвой, где в течение недели методом “мозгового штурма” мы должны были найти желанный для тогдашней номенклатуры — “прорабов перестройки” — алгоритм обновления существующей политэкономической модели.

Выяснилось, однако, что эту модель нельзя обновить, ее нужно менять. Однако созданный ею политический режим был не способен на столь кардинальное решение. Он сам был всего лишь политическим оформлением этой модели.

Точно так же и сегодняшняя модель, представляющая симбиоз власти и капитала, полностью защищенный от контроля со стороны общества, не может быть обновлена или модифицирована.

Ее необходимо менять.

Советские руководители искренне считали, что общественное устройство страны надолго, если не навечно. Они были наивны в своей уверенности.

Нынешние — все-таки не столь уже благодушны. Недаром даже в президентском своем послании от февраля 2010 года Д. А. Медведев вынужден был признать, что при сложившемся режиме модернизация России невозможна.

 

Примечания

1 “Ведомости”, 24.01.2011. С. 7.

2 “Аргументы и факты”. 2009, № 6. С. 11.

3 Гринберг Р. Место и шансы России в мировой экономике//“Проблемы теории и практики управления”. 2006, № 5. С. 41.

4 “Московский комсомолец”. 8.06.2005.

5 “Мир и политика”. 2009, № 12. С. 30.

6 Социальные неравенства и социальная политика в современной России//Отв. ред. М. К. Горшков, Н. Е. Тихонова. М., 2008. С. 178 – 179.

7 Римашевская Н. Человек и реформы: Секреты выживания. М., 2003. С. 123.

8 Куда идет Россия. Белая книга реформ//Составители: С. Г. Кара-Мурза. С. А. Батчиков. С. Ю. Глазьев. М., 2008. С. 107.

9 “Аргументы и факты”. 2005, № 41. С. 8.

10 Куда идет Россия…. С. 60.

11 Седов Л. Кошелек и взгляды на жизнь//“Независимая газета”. 11.07.2008.

12 “Новая газета”. 24.05.2005. С. 8 – 9.

13 Шевцова Л. Россия — год 2005: логика отката. //“Независимая газета”. 25.01.2005.

14 “Время новостей”. 8.02.2008. С. 4.

15 Рыбаковский Л. Демография (статьи XXI века)//В кн.: Демографическое развитие России в конце XX — начале XXI веков. М., 2009. С. 169 – 170.

16 “Аргументы и факты”. 2008, № 18. С. 3.

17 “Аргументы и факты”. 2005, № 29. С. 8.

18 Исупова О. Отказ от новорожденных и репродуктивные права женщин // “Социологические исследования”. 2002, № 11. С. 92 – 93.

19 “Российская газета”. 12.09.2005. С. 3.

20 “Аргументы и факты”. 2008, № 21. С. 7.

21 Там же. С. 14.

22 Гилинский Я. Организованная преступность в России: теория и реальность. СПб., 1996. С. 77.

23 Богомолов О. Постсоциалистические страны в условиях глобализации, М., 2001. С. 9.

24 Щербинина Н. Архаика в российской политической культуре//“Политические исследования”. 1997, № 5. С. 135.

25 Дубин Б. Запад для внутреннего употребления//“Космополис”. 2003, № 1. С. 137.

26 Путь в Европу. Под общей редакцией И. Клямкина и Л. Шевцовой. М., 2008. С. 25.

27 Е. Примаков неосторожно предложил выпустить из тюрем мелких преступников, а на их место посадить тех, кто совершил масштабные экономические преступления, имея в виду российских олигархов. Б. Березовский в этом предложении почувствовал грозящую ему опасность и добился устранения этой опасности.

28 Полеванов В. Технология великого обмана. М., 1995. С. 8 – 17.

29 Колодко Г. Глобализация и наверстывание. От экономического спада к экономическому росту в странах с переходной экономикой//В кн.: Постсоциалистические страны в условиях глобализации. М., 2001. С. 67 – 71.

30 См. Путь в Европу. С. 122.

31 См. Куда идет Россия. С. 177.

32 Гайдар Е. Власть и собственность. СПб., 2009. С. 161.

33 Шевцова Л. Дилеммы посткоммунистического общества. //“Политические исследования”. 1996, № 5. С. 81.

34 Fish M. When Mone Is Less Superexecutive Power and Political Underdevelopment in Russia. — Russia in the New Century: Stability or Disorder? / Bonnel V., Breslauer G. (eds), Boulder, Colo.; Oxford, UK, 2001. P. 16.

35 Заславская Т. Избранные произведения. Т. 2. Трансформационный процесс в России: в поиске новой методологии. М., 2007. С. 270.

36 Никифоров Л. Особенности России и стратегия ее развития // В кн.: Концепции долгосрочного экономического и социального развития Польши и России. М., 2002. С. 11.

37 Гайдар Е. Государство и эволюция. М., 1995. С. 193.

38 Тамаш П. Постперестройка //“Мир перемен”. 2005., № 4. С. 30.

39 Шаповал С. Момент истины//“Независимая газета”. 28.06.2001.

40 См.: Некипелов Д. Очерки по экономике…. С. 306 – 307.

41 Солженицын А. Россия в обвале. М., 2009. С. 22.

42 Да, согласны многие, Сталин — кровавый деспот, чудовище, вурдалак, но ведь он не воровал, не давал воровать, да и сам жил скромно.

43 Б. Березовский считает себя автором проекта “преемник-2000”, о чем он к месту и не к месту упоминал, что, возможно, и послужило причиной его опалы. Вместе с дочерью Б. Ельцина Т. Дьяченко, ее мужем В. Юмашевым и главой администрации Президента В. Волошиным Б. Березовский успешно пролоббировал этот проект перед заканчивающим свой срок первым президентом РФ.

44 Эти “убранные”, естественно, стали наиболее яростными оппозиционерами. Но здесь их собственная вина — не почувствовали различий между опустошившим свой политический и физический потенциал старцем и молодым, энергичным представителем той могущественной организации, которая держала в страхе население страны весь советский период. Трех российских олигархов можно назвать жертвами собственной эйфории. В. Гусинский с самого начала стал выражать свое решительное несогласие с кандидатурой преемника, да еще на самом популярном телеканале, владельцем которого он являлся. А один из ведущих этого канала позволил себе назвать преемника “Крошкой Цахес”, апеллируя к известному персонажу Э. Т. Гоффмана. Конечно, такое оскорбление вряд ли можно было простить. Неимоверно избалованный Б. Ельциным Б. Березовский считал, что он как автор и организатор проекта “наследник” вправе рассчитывать на благодарность и особые отношения с наследником, чем сразу стал его ужасно раздражать. Самый влиятельный олигарх пренебрег азбукой психологии: поднятый наверх старается избавиться от тех, кто ему напоминает об этом. А М. Ходорковский и вовсе как самый богатый и самый успешный возомнил себя самостоятельной общественно-политической фигурой, что было совсем уж нетерпимо. Но для функционирования и развития созданной в 1990-х годах модели эти и другие подобные кадровые эпизоды не имеют значения. Они всего лишь обычная повседневность человеческих взаимоотношений.

45 См.: “Известия”. 24.01.2011.

46 Ельцин Б. Президентский марафон. М., 1997. С. 49.

47 Вот два примера, характеризующих профессиональный уровень российских политтехнологов. Название возникшей в 1996 году на руинах партии “Демократический выбор” новой партии власти “Наш дом — Россия” является прямым заимствованием. За полтора года до этого три русские партии Эстонии перед выборами в парламент в 1995 году объединились под названием “Наш дом — Эстония”, что означало месседж титульному этносу: несмотря на то, что мы не эстонцы, а русские, все-таки Эстония — это наша страна. В условиях России этот плагиат оказался не просто поверхностным, механическим, но и двусмысленным. Имея в виду, что российское правительство тогда возглавлял создатель и совладелец “Газпрома” В. Черномырдин лозунг “Наш дом — Россия” быстро трансформировался в “Наш дом –Газпром”, что означало — “Хорошо устроились!”. Осенью 2009 году программная статья Д. Медведева вышла под названием “Вперед, Россия!”, которую подробно комментировали. Но название статьи является калькой с названия партии “Вперед, Италия!” основанной в 1992 году нынешним премьер-министром Италии Сильвио Берлускони совместно с сенатором Марчелло Деллултри (кстати, тесно связанного с мафией, за что его впоследствии приговорили к девяти годам).

48 Tocqueville A. Democracy in America. New York, 1990. Vol. II. Р. 318.

49 Немцов Б., Милов В. Путин. Итоги. М., 2008. С. 45.

50 “Аргументы и факты”. 2009, № 14. С. 11.

51 См.: Россия и Западная Европа. М., 2007. С. 14.

52 Маркузе Г. Одномерный человек. М., 1994. С. 45 – 46.

53 “Известия”. 7.02.2011. С. 11.

54 Богомолов О. Нобелевский лауреат о российских реформах//“Мир перемен”. 2004, № 1. С. 187.

55 Более того, они признают преемственность нынешней номенклатуры с ее советской предшественницей. “Ни в коей мере Советский Союз не заслуживает какого-то огульного осуждения, — подчеркивает заместитель главы Администрации Президента В. Сурков, — это все наши ближайшие родственники, это фактически мы сами”. (“Мир политики”. 2009, № 12. С. 21).

56 Этот эпитет радиостанция “Эхо Москвы” впервые применила к названию цикла передач, посвященных 15-летию реформ. Это был ответ официальному “лихие 90-е”. Но уже после второй передачи название “славные 90-е” даже таким апологетам реформаторов, как руководство “Эха Москвы”, видимо, показалось уж чересчур явным перебором, и название цикла поменяли на более нейтральное — “90-е: время надежд”.

57 “Новая газета”. 2001, № 3. С. 6.

58 Заславская Т. Социетальная трансформация российского общества. Деятельностно-структурная концепция. М., 2002. С. 145.

59 “Новая газета”. 2009, № 74. С. 22.

60 Шкаратан О. Становление постсоветского неоэтакратизма//“Общественные науки и современность”. 2009, № 1. С. 13

61 Давыдов Ю. Россия в свете различения Вебером двух типов капитализма // “Социологические исследования”. 2001, № 9. С. 31.

62 В беседе с А. Паникиным, опубликованной “Новой газетой”, Е. Гайдар признал, что в России построен “блатной капитализм” (“Новая газета”, 03.06.2000. С. 10.)

63 Известный российский философ и писатель, бывший узник ГУЛага Григорий Померанц в своем обширном интервью заключил: “В результате вместо демократии у нас восторжествовала клептократия. Поэтому возник духовный кризис, который в этих условиях трудно преодолим” (“Литературная газета”. 2004, № 8).

64 Термин, впервые примененный к политическому устройству при Б. Ельцине писателем Юрием Поляковым (“Литературная газета”. 12.04.1998. С. 2).

65 По данным социолога О. Крыштановской, в нынешней российской правящей номенклатуре почти половину (48,2%) составляют лица, получившие военное, в том числе и специальное для работы в секретных службах, образование.

66 Станицкис Я. Посткоммунизм. — явление тайны//“Социологические исследования”. 2002, №1. С. 17 – 28.

67 “Московский комсомолец”. 31.03.2006.

68 Недавно вышла русская версия этой монографии –Шляпентох В.Современная Россия как феодальное общество. Новый ракурс постсоветской эры. М., 2010.

69 Тощенко Ж. Элита? Кланы? Касты? Клики? Как назвать тех, кто правит нами?//“Социологические исследования”. 2002, № 11. С. 131.

70 Лукин А. Демократия или кланизация? Эволюция взглядов западных исследователей на перемены в России//“Политические исследования”. 2000, №3. С. 61 – 79.

71 См., например: Ракитов А. Великий Евразийский Паханат//“Независимая газета”. 02.03.2004; Родионов В. Паханат Эрэфия//“Русская Мысль”. 2007, № 12. С. 25. и др. Подобное восприятие нынешней власти не является выводом только теоретиков. Оно характерно и для широкой аудитории. Так, недавнее интервью Юрия Шевчука озаглавлено “У наших кремлевских есть что-то от братвы…” (“Новая газета”. 16.06.2009).

72 Кантор М. Бунт сытых//“Новая газета”. 18.11.2009. С. 14.

73 Кива А. Китай и Россия: разные модели реформ — разные результаты//“Мир перемен”. 2009, № 1, С. 52.

74 Минкин А. Письма президенту. С. 164.

75 Хлебников П. Крестный отец кремля Борис Березовский или история разграбления России. М., 2001. С. 14.

76 “Известия”. 21.07.2005. С. 3.

77 “Новая газета”. 29.11.2006. С. 4.

78 “Аргументы и факты”. 2009, № 42. С. 7.

79 “Российская газета”. 20.08.2009. С. 3.

80 “Комсомольская правда”. 31.08.2010.

81 Веллер М. Великий последний шанс. СПб., 2006. С. 45.

82 Гайдар Е. Государство и эволюция. С. 192.

83 “Капиталист”. 2001, № 9 (77). С. 6.

84 Андропов Ю. Учение Маркса и современность//“Коммунист”. 1983, № 1. С. 7.

85 Афанасьев Ю. Я хотел бы увидеть Россию расколдованной//“Континент”. 2009, № 2 (140). С. 155.

86 Мизес Л. Либерализм в классической традиции. М., 1995. С. 35.

87 Это популярное в экономических кругах определение высказал бывший министр финансов РФ проф. А. Лифшиц в своем интервью радиостанции “Эхо Москвы” 27 сентября 2002 года.

88 “Литературная газета”. 2003, № 10. С. 6.

89 “Российская газета”. 21.12.2007.

90 Гаман-Голутвина О. Бюрократия или олигархия?//Куда идет Россия? Власть, общество, личность. М., 2000. С. 172.

91 Фромм Э. Бегство от свободы. М., 1994. С. 117.

92 Prendergast C. Theory of “Yes Men”//American Economic Rev. 1993. Vol. 83. № 4. P. 757 – 770.

93 Костиков В. Российский бизнес еще не осознает себя как созидательный класс//“Аргументы и факты”. 2007, № 29.

94 См.: Цаголов Г. Модель для России. М., 2010. С. 91.

95 Теория капитала и экономического роста, /Под ред. проф. С. Дзарасова. М., 2004. С. 250 – 254.

96 Злобин Н. Это политический кризис //“Ведомости”. 03.03.2009. С. 4

97 “Аргументы и факты”. 2009, № 23. С. 6.

98 Цаголов Г. Указ. соч. С. 88.

99 Носова С. Современные макроэкономические проблемы России. М., 2010. С. 30.

100 Шабанова М. Индивидуальная и социетальная свободы в реформируемой России// Куда идет Россия? Власть, общество, личность. С. 401.

101 Дилигенский Г. Люди среднего класса. М., 2002. С. 93.

102 Галкин А. Тенденции изменения социальной структуры//“Социологические исследования”. 1999, №7. С. 85.

103 Bourdieu P. La Reproduction. Elements pour une theorie du systéme d’ensaignement. Paris, 1970. Р. 109.

104 Теория капитала… С. 249.

105 Бурышкин П. Воспоминания о московском купечестве. М., 1994. С. 78.

106 См.: Борецкий Л. Два миллиона или же двадцать миллионов// “Санкт-Петербургские ведомости”. 24 — 25.01.1902.

107 Предпринимательство в России. М., 1997. С. 32.

108 Кастельс М. Информационная эпоха. Экономика, общество и культура. М., 2000. С. 194.

109 Ключевский В. Сочинения. М., 1988. Т. 3. С. 337.

110 Косолапов Н. Итоги десятилетия российских реформ//“Pro et Contra”. 2002, № 2. С. 149 – 150.

111 Мережковский Д. Избранные произведения в 3 тт. Т. 2. М., 1993. С. 197.

112 Цит. по: Валовой Д. От Сталина и Рузвельта до Путина и Буша. М., 2007. С. 263.

113 Гудков Л. Неклассические задачи социологии: “Культура” и мораль посттоталитарного общества//В кн.: Пути России: культура – общество – человек. М., 2008. С. 37.

114 Краснов Л. Способна ли Россия развиваться быстрее и эффективнее?//“Мир перемен”. 2005, № 4. С. 53.

115 Ядов В. Современная теоретическая социология как концептуальная база исследования российских трансформаций. СПб., 2009. С. 70.

116 См., например, Вишневский А. Русский или прусский? Размышления переходного времени. М., 2005.

117 Levi-Strauss C. Les structures elementaires de la parente, 2 ed., Paris–La Haye, 1967. Р. 54.

118 Афанасьев Ю., Давыдов А., Пилипенко А. Вперед нельзя назад!//“Континент”. 2009, № 3 (141). С. 213.

119 “Независимая газета”. 28.06.2004. С. 7.

120 Толстой Л. Собр. соч. В 12 тт. Т. 7. М., 1974. С. 128

121 “Экономическая политика”. 2009, № 6. С. 5.